гие стояли, вцепившись в свои стаканы с водой. В этом море серости она была островком веселья. Я мысленно составила список распоряжений по поводу моих собственных похорон: попросить людей прийти в цветных нарядах, церемонию провести в баре с приглушенным освещением, запретить всякие речи, позаботиться о хорошем вине.
Всех официально скорбящих, а их можно было определить по значку в форме чайки (к чему это?), я обошла с дежурной фразой: «Я Диана, подруга Клодины, мои соболезнования». Я повторила это добрых двадцать раз, меняя тон и выражение лица в зависимости от мины горюющего. Для Андре с его лицемерной рожей я состроила фальшивую улыбку и позаботилась о том, чтобы убрать из своей стандартной фразы «мои соболезнования» – не видела ни одной причины разделять с ним какие бы то ни было чувства. Я и так была излишне любезна, ведь мне удалось сдержаться и не проорать ему в морду всякие ругательства, а очень хотелось.
Перед опухшей от слез Клодиной я раскрыла объятия и, как хищное растение, захватила ее в них. Муки от неулаженных споров, на которые ее обрекала смерть отца, добавляли горечи в коктейль ее ежедневных несчастий. Лори поблагодарила меня за то, что я пришла, крепким рукопожатием. Она резко повзрослела. А вот с Адель, по всей видимости, подобные изменения не произошли: она сидела в отдалении, страдая от того, что пришлось аж полчаса выдержать на ногах. Не служить ей в Королевской канадской конной полиции. Мать Клодины для своих восьмидесяти трех была в отличной форме. Филипп, будучи в статусе экс-зятя, держался в хвосте очереди желающих проститься. Мне удалось сделать вид, что я его не заметила. Наверняка он мысленно меня за это благодарил.
Началась церемония – песнопения и тирады священника, который сотрясал воздух витиеватой метафорой о смене времен года, чередовались с речами родственников усопшего. До этого момента все шло гладко, атмосфера, как полагается, была максимально усыпляющая. Представление началось, когда сестра Клодины, младше ее на десять лет, отдавала дань отцу. Она вспоминала, чему необычному он ее учил (кататься на коньках, ловить мяч бейсбольной перчаткой, мыть машину, натирать ее до блеска и так далее), как вдруг из центра зала раздался резкий скрипучий голос: «ДА ОН НЕ ХОТЕЛ…»
Клер, поколебавшись, продолжила. Присутствующие стали перешептываться с соседями.
– В субботу по утрам ты показывал мне в гараже свои инструменты…
– БУДЬ ЕГО ВОЛЯ, ТЕБЯ БЫ НЕ БЫЛО!
Миниатюрная старушка встала со своего места, тыча пальцем в потолок, будто призывая его в свидетели:
– ОН ТЕБЯ НЕ ХОТЕЛ!
Окружающие пытались ее утихомирить. Другая старуха, еще более крохотная, если такое вообще возможно, тянула ее за рукав, пытаясь усадить. Какая-то молодая женщина крепко держала ее за плечи:
– Тетушка, прекратите, это не лучший момент.
– САМЫЙ ЛУЧШИЙ МОМЕНТ! ОН ПОМЕР!
– Но это уже ничего не изменит.
– ОН БЫЛ БЕССЕРДЕЧНЫМ! НЕ СКАЖЕМ ЭТО СЕЙЧАС – НЕ СКАЖЕМ НИКОГДА!
Ее стали аккуратно выводить из зала, тихонько подталкивая и помогая делать шажочки в нужном направлении. Миниатюрная старушка превратилась в гейзер. Скрюченными слабыми ручками она отмахивалась от всех, кто пытался ее вывести. Свою историю она держала в себе сорок лет. И теперь ее прорвало.
– ОН ХОТЕЛ АБОРТ!
Я схватила стоящий рядом стакан, но в нем оказалась лишь вода. Вокруг меня все наперебой строили предположения: «Она забыла принять таблетки», «Может, это из-за тромба», «Она впала в маразм» и т. д. Так или иначе, но ее крик звучал искренне в этой лицемерной обстановке.
Клер укрылась в объятиях мужа. Ее вдруг покинуло желание восхвалять достоинства усопшего, которому самым неожиданным образом устроили грандиозную головомойку. Все обмусоливали скандальчик, перешептывание переросло в общий гвалт. Распорядительница бросилась к микрофону, чтобы попросить тишины, будто ничего не случилось, и продолжить церемонию. Наверняка она видывала и не такое, ведь смерть – благодатная почва для сведения счетов. За спиной у распорядительницы происходила совершенно абсурдная сцена: смеялась мать Клодины. Вернее, изо всех сил пыталась удержаться от смеха. Получалось очень плохо: плечи сотрясались, лицо перекосила гримаса – казалось, что она вот-вот взорвется. Рядом с ней сидел обходительный кавалер лет ста и протягивал полотняный платочек, чтобы она могла прикрыть им лицо. Вполне можно было подумать, что она плачет, и это сбивало с толку. Но все уже было испорчено, присутствующие разрывались между чувством неловкости и нервным смехом. Знавшие всю подноготную глядели в пол, а остальные, которые, как и я, впервые услышали о неверности отца семейства (оказывается, у него даже есть незаконнорожденный ребенок где-то на западе Канады), находили забавным, что женщина, которая так настрадалась от мужа, позволяет себе маленькую месть, несколько раз искренне хохотнув у его гроба.
Брат Клодины доставил себе удовольствие выступить в конце церемонии, как делают самые высокопоставленные гости. И я увидела его именно таким, каким его описывала Клодина.
Речь Андре началась с рассказа о ЕГО рождении, о ЕГО первых шагах, ЕГО первых походах на каток, ЕГО первых попытках оседлать велосипед, ЕГО первых ссадинах и т. д., обо всем этом он говорил максимально естественно, как заправский политик, которому надо усыпить бдительность толпы. Некоторые дядюшки, держась за кадык, одобрительно посмеивались в полной уверенности, что так оно и было, хотя им и не удавалось этого вспомнить. Андре отобрал самый смак своей жизни, отсеяв неприглядные ошибки молодости. Беспринципный биограф не справился бы лучше. Один эпизод своей жизни он все же походя связал с отцом: «Во время своего матча в парке Сен-Рок я посматривал на отца, сидевшего на трибуне, и понимал, как он счастлив». После двадцати минут его вдохновенного автобиографичного монолога дама в пайетках громко высказала чаяния большинства собравшихся:
– Слушай, ты там уже готовенький, что ли?
В радиусе нескольких метров от нее раздались едкие смешки. Один старикашка заполнил образовавшуюся брешь: «Нет, этот живой еще, а там лежит его отец, и вот он уже готов!» Нисколько не смутившись, Андре намеревался было вылить на нас очередную порцию занудства, но тут Лори обошла его сзади, схватила шнур от микрофона и с силой дернула. Вилка заискрила и выпала из розетки. Всех точно холодной водой окатило – воцарилась тишина.
Ее нарушила мать Клодины, прыснув со смеху и на сей раз не пытаясь сдержаться. Готова поспорить, что она давно так не веселилась. Кто-то из сотрудников, отвечающих за организацию похорон, нашел верные слова, чтобы утихомирить публику: «Дамы и господа, вон в том небольшом зале поданы закуски». Народ двинулся рыбным косяком к двери в глубине зала. Речи, фейерверк и фуршет – церемония удалась.
Я прокладывала себе путь сквозь толпу – намеревалась поблагодарить Лори, обнять Клодину и уйти, – как вдруг увидела Жанпо, опасно красивого: он стоял в глубине зала, сунув руки в карманы. Видеться с ним не очень-то хотелось, в мои планы это не входило. Направляясь к нему, я постаралась быстренько привести в порядок лицо (промокнула губы, глаза, протерла под носом, пригладила брови). В уголках его глаз веером развернулись притягательные морщинки, на левой щеке появилась ямочка. На нем был безупречный темно-серый костюм. Джордж Клуни рядом с ним показался бы заморышем.
– Привет! Не думала, что ты придешь.
– Я совсем ненадолго.
– Немного эксцентричная семейка, да?
– Как и сама Клодина.
– Да, это правда.
Клодина эксцентричная, я скучная. Женщины-антиподы, и обеих бросили мужья.
– Что же, пойду поздороваюсь да поеду.
– Ты торопишься? Может, по сэндвичу?
– Почему бы нет?
Мы пробрались к столам с закусками, которые, вероятно, сварганила местная ассоциация домохозяек. Там были классические горки капустного салата, картофеля и макарон, ежики из шпажек с нанизанными на них оливками, маринованными корнишонами и луковичками, фаршированные яйца, соломка из сырых овощей с соусом (изысканная смесь кетчупа и майонеза) и небольшие треугольные сэндвичи из белого и темного хлеба с обрезанной корочкой. Я схватила один наугад, изо всех сил стараясь показать, что довольна своими формами и могу позволить себе есть все подряд. Не повезло – попался с паштетом. Не существует ни единого способа элегантно съесть сэндвич с паштетом. Ни единого. Жанпо довольствовался кусочком сельдерея и несколькими палочками морковки. Тут к нам подошла Клодина с дочками.
– О, Жанпо, дорогой!
– Мои соболезнования, Клодина.
– Ты все-таки пришел.
Он наклонился ее поцеловать, взяв за руки, – точь-в-точь картинка с обложки любовного романа, какие выпускает издательство «Арлекин». Потом он протянул руку Лори, которая смотрела на него с большим удивлением.
– Я коллега твоей мамы. Мои соболезнования.
– Спасибо. Было очень любезно с вашей стороны прийти сюда.
С тем же он обратился к Адель, которая лишь вяло протянула ему руку, даже не удосужившись сжать ее в ответ. Дыхание отнимало у нее все силы, разве можно ее за это винить?
– Идемте с нами есть суши.
– Ты не останешься с семьей?
– Я сказала матери, сестре и другим… Погоди, ты ешь сэндвич с паштетом?
– Ну да.
– Брось его, давай смоемся отсюда.
– Ты серьезно?
– Не хочу улаживать проблему с микрофоном. Предложила им за покрытием ущерба обратиться к моему отцу на тот свет.
– Дамы, на этом я вас покидаю. Меня ждет семья. Не падай духом, Клодина, и вы тоже, девочки.
Ком подступил к горлу. Меня дома больше никто не ждал, разве что несколько растений, которые я безжалостно забросила. Совсем недавно я была так занята, так востребована, а теперь не знала, к чему приложить руку. Жизнь – штука несбалансированная. Вот бы иметь возможность перераспределять время, чтобы выравнивать пики и провалы.
– Мы справимся, Жанпо.
Поцелуем, которым он меня одарил, я насладиться не могла, потому как старалась не дышать на него паштетом. Досадные мелочи часто портят самые прекрасные моменты. Однажды я видела, как плакала новобрачная, потому что умудрилась сломать ноготь аккурат перед официальным семейным фотографированием. Жанпо развернулся и направился к выходу. Со спины он тоже был красив. Вид мужской шеи сзади всегда меня завораживал.