рта занимались. Один встал и подошёл для проверки формы одежды и сразу схватился за ремень, чтобы проверить, как тот натянут. Но, разумеется, после КМБ и расслабленного дня он просто висел. И тут началось: пресс, словесные оскорбления, что мы душары, и угрозы, что теперь нас ожидает настоящий ад. Мы быстро подтянули ремни, но этого было недостаточно. Нам приказали ещё снять и застегнуть их по голове таким образом, чтобы размер ремня в застегнутом состоянии был от подбородка до темечка. Разумеется, застегнуть ремень именно так смогли не все, и деды со злыми лицами начали орать и обещать, что через 3 дня они застегнутся. Проверявший наши ремни младший сержант начал отрабатывать на нас технику удара руками и ногами, не касаясь нас, на расстоянии около 5 сантиметров, а мы испуганно дергались и думали, что он ударит. Мы производили впечатление котят, попавшихся в свору псов. До этого момента я никогда ранее не испытывал такого страха и паники от безвыходности.
Я осознал, как страх коснулся моих мыслей,
Он превращал сердцебиенье в циферблат,
Душа и сердце уходили просто в землю,
Не задевая наших мозолистых пят.
Но я терпел, собрав всю волю в одночасье,
Сжав кулаки, не разжимая челюстей,
Хочу быстрей пройти сквозь детство во взросленье,
Минуя череду учений и преград.
Время подходило к ужину. Отведав домашней еды, деды в столовую не пошли, а мы построились и побежали туда. В одночасье я подумал: «Как же так, где офицеры?» «Почему такой хаос?» Но, вернувшись после ужина в казарму, я обрадовался. Оказалось, что три последних дня и ночи мы будем заниматься сбором всех своих вещей, чтобы в роту ГСН явиться уже в новой камуфляжной форме, в полной готовности. Всё происходило в спешке. Раньше такое было очень редко, если только куда-то спешили, а теперь – передвижение по всему расположению части. Ну что ж – бегом, так бегом.
В казарме нас построили. Я успокоился, подумав, что сержант сейчас уйдет. Но не тут-то было. Последовал приказ «Вспышка с фронта!», «Вспышка с тыла!» – это команда раздавалась при взрыве гранаты, и в этот момент надо быстро лечь ногами к взрыву, накрыв голову руками. Подобное упражнение мы проделывали и раньше, на КМБ, но не в таком быстром темпе, как здесь. Места на взлётке (свободное место внутриказарменного коридора для построения, центральный проход – прим. ред.) для всех не хватало, было тесно. Все ошибались, так как команды произносились быстро и резко.
Сержант громко орал и всех оскорблял. Не отдохнув, мы встали в позу отжимания, обязательно на кулаках. Кто сильно задирал зад к верху, стараясь со всей силы, тот получал по пятой точке бляхой. Это первая сильная нагрузка за всю нашу службу, но, со слов сержанта, слабая и далеко не последняя. Пот лился ручьем, ведь мы даже не разделись, были в шинелях и зимних шапках. До этого момента я не любил, когда в роте оставался дежурный офицер, который вечно всех напрягал. Но теперь я молил Бога о том, чтобы хоть кто-нибудь зашёл в расположение, – правда, безуспешно. Состояние было тяжелое, тем более после принятия еды. Это изнурительное «физо» продолжалось около 50 минут, мы буквально дохли от перенапряжения. В конце концов, сержант оставил нас в покое. Но тут произошло другое: то ли от объедания, то ли от сильной резкой нагрузки у большинства начались рвота и понос, а харчи метали дальше, чем видели. Конечно, домашняя мясная еда, после месяца сухой каши, дала о себе знать, благо, меня этот кошмар особо не коснулся. До постели я всё же добрался, но чувствовалось какое-то раздвоение личности. С одной стороны, я был рад чистой белой постели, было сильно желание продлить ночь, а с другой – боялся наступления нового дня.
Новый день начался стремительно – под крики сержантов, старослужащих и даже полугодок. Все хотели принять участие в нашем воспитании. Но вопрос – как принять? Разумеется, не в качестве матери или отца, а ради отмщения за свою боль и пролитые слезы. Зачастую ими двигали вседозволенность и безнаказанность. С переходом на новое положение нам, молодым, стало очень тяжело. На КМБ за нами следили всего две пары глаз, а сейчас что-то ужасное: если деды пропускали, то полугодки, как шакалы, не представляя из себя ровным счетом ничего, следили и командовали, более того – применяли по отношению к нам грубую физическую силу. Всё стало намного серьезнее. Зарядки проходили не только с бегом, но и с постоянными столкновениями (раз по пять за зарядку), а также с отжиманиями, подтягиваниями, качанием пресса, и всё это на морозе. Приём пищи тоже проходил напряженно, а именно – постоянные стычки с дежурными, борьба за чистые столы и между ротами за первенство. Конечно, старослужащие не лезли, ведь у них были мы, и нас можно натравливать на всё, что движется.
Последний день не в шатре я доживал с чувством постоянного страха и неясности. Мы получили бушлаты. Нам выдали автоматы АКМ, которые мы чистили до блеска, ведь, не дай бог, сержант проверит и найдет соринку, хоть автоматы и оставили недавно вернувшиеся со стрельб деды. Голова забивалась разными мыслями, но всё кончалось одним: ночевать теперь придётся только в армейском шатре с этими уродами. После непродолжительного ужина – бегом к шатрам, для полного ознакомления с нашими «любимыми» дедами.
Нас построили. Шёл приятный снег хлопьями, который нежно касался наших лиц и таял, оставляя крупные капли воды. Несколько дедов нам внятно разъяснили, в чем смысл их жизни и, разумеется, наш. После недолгой паузы один из дедов спокойным голосом спросил: «Всё понятно?» – и мы так же ответили ему «Да». Реакция последовала незамедлительно: за нечеткий и негромкий ответ мы обрекли себя на часовое занятие «физкультурой». В моей голове это не укладывалось, весь снег под нами превратился в воду, а затем впитался в наши новые бушлаты. Держать пресс, отжимание, «с фронта, с тыла» – и всё это мы проделывали сотни раз с голыми руками на земле и с унижающими криками в наш адрес. Последней каплей терпения стал момент, после которого я всеми прожилками ощутил своё тело как физически, так и психологически. Нас, замученных, построили в одну шеренгу, и один из дедов начал пробивать ногой грудную клетку каждого по очереди. Некоторые корчились от боли, так как он промахивался и попадал то в печень, то в селезенку, а кому-то везло больше, если он попадал в пресс. Встал вопрос: для чего всё это нужно, мы же и так их приказы выполняли беспрекословно? У меня сложилось такое ощущение, что нас хотят сломать, принципиально, и ни о какой солдатской семье даже и речи быть не могло. В этой роте отношения между офицерами и дедами были напряженными. Если командир роты пинал старослужащего, то ему приходилось эту злость срывать на молодых, что ему с успехом удавалось на все 100%.
После этого беспредела началась вечерняя офицерская проверка, на которой мы, сказав свои фамилии, кричали как резанные, мягко получая при этом кулаком по почкам. Проверка прошла быстро. Дежурный офицер сразу куда-то ушёл, а мы остались один на один со своими проблемами. Мы толпились возле палаток, боясь туда зайти, уподобившись скоту перед бункером для забоя. Но зайти всё равно пришлось. Был отбой всего лишь на полтора часа, остальное время мы по очереди топили печь, и, как «золушки», подшивали всей роте кителя на утро. Последний истопник закинул в печь больше угля, чтобы никто не замерз, и заснул. Всех разбудил жуткий вой деда, лежавшего около печи: «Истопник, сука! Ты сейчас жопой на эту печь сядешь! Упор лежа принять!» Я вскочил, поспав всего пару часов. Действительно, печь была почти раскалена, было очень жарко, а истопник лежал возле печи и отжимался, обтекая потом. Швеи из нас оказались тоже плохими: кому воротник пришили, а кому и вовсе забыли.
В общем, начались залёты, которые приходилось исправлять. Этот строй и его обычаи делали всё, чтобы мы, молодые солдаты, сами загоняли себя в виртуальные долги и чувствовали себя должниками по неопытности и юному возрасту. Прошла первая и, наверное, самая кошмарная ночь за всю мою службу. При этом я догадывался, что так будет постоянно, и это страшно, ведь уже ничего изменить нельзя. Мы пережили увольнение своих прадедов. Тогда я не понимал, почему они постоянно старались скрыться с глаз командира роты. Наши деды стали полноценными хозяевами. Для нас ничего в лучшую сторону не изменилось, только мест в шатре стало больше. Единственное занятие, которое доставляло мне удовольствие, – это изучение рукопашного боя, или, по-восточному, каты. Изучение каты доводило боевые движения до рефлекса, чтобы в бою тело само действовало правильно. Со стороны выглядело красиво, когда 25 человек одновременно выполняли упражнение, в унисон. Но, чтобы достигнуть такой синхронности, пришлось приложить немало усилий.
***
Заканчивался 1994-й год. Из писем родителей и друзей мы узнавали, что в стране бардак и беспредел, постоянные войны братвы друг с другом, а также убийства, насилия и грабежи. После прочтения оставалось ужасающее чувство: если на гражданке такое происходит, то что же тогда говорить об армии? До нас начали доходить слухи о серьезной войне в Чечне, и мы, как призывники, должны были принять непосредственное в ней участие. Я обрадовался этому и подумал – вот она, настоящая мужская служба! Но это были только слухи, а на данный момент была одна задача – пережить новый, 1995-й, год. В роту ещё пришли молодые ребята, призванные в армию в начале декабря, но легче не стало. Каждый вечер для нас превращался в сущий кошмар: кто отжимался, кто пресс держал. Несчастные, в число которых входил и я, были в стойке для приема ударов.
Но однажды мне повезло: три вечера я играл роль груши, с одним дедом в спортзале. Это лучше, чем в шатре – по крайней мере, на меня одевали хоть какую-то защиту. Я спал максимум по 3-4 часа. Физические нагрузки и избиения были изнурительными, беспощадными и, как мне тогда казалось, бесконечными. Страдали преимущественно грудная клетка, ноги, а возможные промахи шли по печени и селезенке, в порыве ненависти деды били и по лицу. Приходилось придумывать потом, где, когда и на что наткнулись, прикрывая тем самым творившиеся над нами издевательства. Это был замкнутый круг, порвать который было невозможно. От всех нагрузок и нервных срывов мой вес изрядно сдал. Я стал думать о том, зачем мне всё это нужно, зачем я пошёл в этот ГСН. Всё чаще я завидовал роте разведки – с большим бы удовольствием перевелся к ним, но время потеряно, увы…