Тот, кто заключит на основании последующих событий, что моя доверчивость обманула меня, может очень ошибиться. В буре, захлестнувшей меня, книги послужили предлогом, а целью нападения была моя личность. Очень мало беспокоились об авторе, но хотели погубить Жан-Жака; и величайший вред моих сочинений видели в том, что они могли доставить мне славу. Но не будем забегать вперед. Я не знаю, разъяснится ли впоследствии в глазах читателей эта тайна, до сих пор непонятная для меня. Знаю только, что если бы гонения, которым я подвергся, вызваны были провозглашенными мною принципами, то я стал бы жертвой гораздо раньше. Мое сочинение, где эти принципы провозглашены с наибольшей смелостью, чтобы не сказать дерзостью, появилось и, по-видимому, произвело свое действие еще до моего удаления в Эрмитаж, но никому и в голову не приходило не только нападать на меня, но даже мешать распространению моей книги во Франции, где она продавалась так же открыто, как в Голландии. После того столь же беспрепятственно появилась и встречена была, смею сказать, с таким же восторгом «Новая Элоиза»; между тем (это покажется почти невероятным) предсмертное исповедание веры этой самой Элоизы совершенно то же, что исповедание савойского викария. Все, что есть смелого в «Общественном договоре», было высказано раньше в «Рассуждении о неравенстве»; все, что есть смелого в «Эмиле», уже имелось в «Юлии». Если эти смелые мысли не возбудили никакого ропота против первых двух сочинений, значит не они возбудили его и против последних.
В тот момент гораздо более занимало меня другое начинание, приблизительно в том же духе, задуманное не столь давно: это было изложение трудов аббата де Сен-Пьера – замысел, о котором я, увлекаемый нитью своего повествования, не мог говорить до сих пор. Идея эта была мне подсказана после моего возвращения из Женевы аббатом де Мабли – не непосредственно, а через г-жу Дюпен, до некоторой степени заинтересованную в том, чтобы я взялся за этот труд. Г-жа Дюпен была одной из трех или четырех красивых женщин Парижа, чьим баловнем являлся старый аббат де Сен-Пьер; и хотя ей не было отдано решительное предпочтение, она все же делила его с г-жой д’Эгийон. Она сохранила к памяти этого добряка уважение и преданность, делавшие честь им обоим, и ее самолюбие было бы польщено, если б ее секретарь воскресил мертворожденные произведения ее друга. В этих сочинениях попадались превосходные мысли, но они были так плохо выражены, что чтение их являлось нелегким делом: удивительно, что аббат де Сен-Пьер, смотревший на своих читателей, как на больших детей, говорил с ними, однако, как со взрослыми, слишком мало заботясь о том, чтоб заставить их понять его. Мне предложили эту работу, как полезную саму по себе и очень подходящую для человека трудолюбивого в качестве ремесленника, но ленивого в качестве автора, находящего труд мышления очень утомительным и предпочитающего разъяснять и развивать в своем духе чужие идеи, чем создавать собственные. К тому же, не ограничивая меня ролью толкователя, мне не запрещали иногда думать самому; и я мог придать своему произведению такую форму, чтобы многие важные истины прошли в нем в облачении аббата де Сен-Пьера еще более счастливо, чем в моем. Задача, впрочем, была нелегкая. Предстояло прочесть, продумать, изложить двадцать три тома – расплывчатых, нелепых, полных длиннот повторений, близоруких или ложных взглядов, среди которых надо было выудить несколько великих, прекрасных мыслей, дававших мне мужество перенести тяжкое бремя этой работы. Не раз я готов был бросить ее, если б мог под приличным предлогом от нее уклониться; но, получив рукописи аббата, переданные мне его племянником, графом де Сен-Пьером, по просьбе Сен-Ламбера, я некоторым образом взял на себя обязательство использовать их; надо было либо вернуть их, либо постараться что-нибудь из них сделать. Именно с этим последним намерением я перевез рукописи аббата в Эрмитаж и решил, что это будет первая работа, которой я отдам свои досуги.
Я обдумывал еще третий труд, идеей которого был обязан наблюдениям, сделанным над самим собой; и я чувствовал в себе тем большую смелость предпринять его, что надеялся создать книгу, действительно полезную людям, и даже одну из самых полезных, какую только можно им дать, если только выполнение будет достойно намеченного мною плана. Известно, что большинство людей в течение своей жизни часто бывают не похожи на самих себя и как будто превращаются совсем в других людей; я хотел создать книгу не для того, чтобы установить этот общеизвестный факт, – в виду у меня был предмет более новый и даже более важный: отыскать причины таких изменений, остановиться на тех, которые зависят от нас, и показать, как мы сами можем ими управлять, чтобы сделаться лучше и увереннее в себе. Ведь бесспорно, что честному человеку труднее противиться уже сформировавшимся желаниям, которые он должен побороть, чем предупреждать, заменять или видоизменять те же самые желанья, если он в состоянии найти их источник. Человек, подвергающийся искушению, один раз устоит, потому что он силен, а в другой раз падет, потому что слаб; но если б и на этот раз он был таким же, как прежде, то удержался б от падения.
Глубоко исследуя самого себя и изыскивая в других, с чем связаны эти душевные состояния, я нашел, что они зависят большей частью от предшествовавшего впечатления, произведенного внешними предметами, что внутренне нас непрерывно видоизменяют наши ощущения и наши органы и мы носим, сами того не замечая, в своих мыслях, чувствованиях, в самих своих поступках, последствия этих видоизменений. Поразительные и многочисленные наблюдения, собранные мной, были совершенно неоспоримы и по своим физическим свойствам казались мне пригодными для выработки внешнего режима, который, изменяясь согласно обстоятельствам, может привести душу в состояние, наиболее благоприятное для добродетели, или удержать ее в этом состоянии. От скольких заблуждений уберегли бы разум, скольким порокам помешали бы родиться, если бы умели принудить животные силы служить на благо нравственному порядку, который они так часто нарушают! Климат, времена года, звуки, цвета, мрак, свет, стихии, пища, шум, тишина, движение, покой – все воздействует на наш организм и, следовательно, на нашу душу; все это дает тысячи почти безошибочных способов управлять чувствами, обращаясь к их источнику, и не позволять им господствовать над нами. Такова была основная мысль, уже занесенная мною на бумагу; я надеялся, что эта идея окажет воздействие на людей благородных и искренне любящих добродетель, но опасающихся своей слабости; мне казалось нетрудным сделать из этой мысли книгу, которую будет столь же приятно читать, как мне приятно писать ее. Однако я очень мало работал над этим произведением, озаглавленным «Чувственная мораль, или Материализм мудреца». Обстоятельства, которые скоро станут известны, отвлекли меня и помешали заниматься этим произведением; читатель узнает, какова была судьба моего наброска, связанная с моей собственной гораздо теснее, чем это может показаться.
Кроме всего этого, я обдумывал с некоторых пор систему воспитания: г-жа де Шенонсо, очень боявшаяся для сына системы, которой придерживался ее муж, просила меня заняться этим вопросом. Хотя этот предмет был мне не особенно по вкусу, но власть дружбы такова, что он занимал меня больше всех других. Поэтому-то из всех замыслов, о которых я только что говорил, только этот я довел до конца. Цель, которую я себе ставил, работая над ним, должна была, мне кажется, заслужить автору другую участь. Но не будем преждевременно касаться здесь этого печального предмета. И без того мне придется слишком много говорить о нем в дальнейшем повествовании.
Все эти разнообразные планы давали мне темы для размышлений во время прогулок; я, кажется, уже говорил, что не могу размышлять иначе, как во время ходьбы; как только я останавливаюсь, я перестаю думать: голова моя действует только вместе с ногами. Однако я был настолько предусмотрителен, что запасся и кабинетной работой на случай дождливой погоды. Это был мой «Музыкальный словарь», разбросанные, искромсанные, бесформенные материалы которого делали необходимой коренную переработку этого труда. Я привез несколько книг, нужных для этого; я употребил два месяца на выписки из многих других книг, выданных мне Королевской библиотекой, причем мне было даже разрешено взять некоторые в Эрмитаж. Это были мои запасы для компилятивной работы на дому, когда погода не позволяла выходить, а переписывать надоедало. Такой распорядок был мне весьма удобен; я прибегал к нему как в Эрмитаже, так и в Монморанси, и даже потом – в Мотье, где окончил эту работу, делая одновременно и другие; я всегда находил, что перемена труда – настоящий отдых.
Некоторое время я довольно точно следовал этому распорядку и чувствовал себя очень хорошо; но в весеннюю пору г-жа д’Эпине стала чаще приезжать в Эпине или в Шевретту, и я убедился, что обстоятельства, сначала не тяготившие меня, но которых я не принял в расчет, сильно мешают моим планам. Я уже упомянул, что у г-жи д’Эпине были чрезвычайно милые качества: она очень любила своих друзей, с большим усердием оказывала им услуги, не жалела для них ни своего времени, ни хлопот и безусловно заслуживала, чтобы и друзья отвечали ей вниманием. До сих пор я выполнял эту обязанность, не считая ее бременем; но в конце концов я понял, что наложил на себя цепи и что только дружба мешала мне почувствовать их тяжесть; последняя усугублялась еще моим отвращением к многолюдному обществу. Г-жа д’Эпине вышла из затруднения, сделав мне предложение, казалось, удобное для меня, но более удобное для нее: она предложила, что будет сообщать всякий раз, как будет оставаться одна или почти одна. Я согласился, не сообразив, к чему это меня обязывает. Вышло так, что я ходил к ней не в те часы, какие были удобны для меня, а в те, которые удобны ей, и никогда не был уверен, что смогу располагать собой хоть один день. Это стеснение сильно уменьшало удовольствие моих встреч с нею. Я обнаружил, что обещанная мне свобода была мне дана лишь под условием, чтобы я никогда ею не пользовался; и когда я раз-другой попробовал не пойти к г-же д’Эпине, это вызвало столько посланий, записок, столько тревог о моем здоровье, что лишь ссылка на тяжелую болезнь – я видел это ясно – могла избавить меня от необходимости бежать по первому зову. Пришлось подчиниться этому игу; я это сделал, и даже довольно охотно, для такого великого врага зависимости, как я, – моя искренняя привязанность к г-же д’Эпине в значительной мере мешала мне замечать оковы, которые налагало это чувство. Вызывая меня к себе, она стремилась сколько-нибудь заполнить пустоту, образуемую вокруг нее отсутствием ее обычных приближенных, – замена для нее довольно скудная, но все-таки это было лучше полного одиночества, которого она не могла выносить. У нее был гораздо более приятный способ заполнить эту пустоту, с тех пор как она вздумала приобщиться к литературе и забрала себе в голову во что бы то ни стало сочинять романы, письма, комедии, сказки и другие пустяки в этом роде. Но ее занимало не столько писание, сколько чтение своих произведений, и если ей случалось намарать подряд две-три страницы, ей нужно было быть уверенной, что по окончании столь огромного труда найдутся по крайней мере двое-трое благосклонных слушателей. Я имел честь быть включенным в число избранных только при условии присутствия кого-нибудь еще. Один же я почти всегда считался существом ничтожным: так относились ко мне не только у г-жи д’Эпине, но и у г-на Гольбаха, и всюду, где задавал тон г-н Гримм. Это ничтожество мое было для меня очень удобно при всех обстоятельствах, за исключением беседы вдвоем, когда я не знал, как держать себя, не смел толковать о литературе, о которой мне не следовало судить, ни говорить о любви, так как я был слишком робок и больше смерти боялся смешного положения старого волокиты. Да и мысль об этом никогда не приходила мне в голову в присутствии г-жи д’Эпине и, возможно, не пришла бы даже в том случае, если б я провел всю свою жизнь возле нее: не потому, чтоб я испытывал отвращение к ее личности; наоборот – может быть, я слишком любил ее как друг, чтобы любить как любовник. Для меня было удовольс