«Перфекционизм твой был всегда широким и даже неправдоподобным, — писала [12], обращаясь к Зализняку в день его 80-летия, Татьяна Михайловна Николаева [13]. — Каждый год и не раз в год вплоть до „перестройки“ нас гоняли на овощную базу, мы вставали на заре и плелись в Кунцево. Один раз сообщили, что овощерезка сломана и овощи (капусту особенно) нужно резать руками. Мы пошли и долго и мучительно что-то резали. А ты пошел — и починил ее минут за десять. Бабы с базы смотрели на тебя с ненавистью».
— Он умел все починить. Свекровь мою таланты вообще не интересовали — рассказывает Елена Викторовна Падучева. — Она как-то больше по части жизни. Она больше ценила, что Андрей может пробки починить или еще что. Мотороллер, велосипед, электричество какое-то. Не гнушался, нет. И вот это она ценила.
— Когда у вас был мотороллер, какое-то устройство было, чтоб он стоял в сарае? — спрашивает Владимир Андреевич Успенский Зализняка.
ААЗ: Сигнализация. От дверей сарая. Но сейчас сигнализация продается на каждом шагу, а тогда надо было сделать из ничего ее. Вообще нынешний мир настолько обиден для мальчишки того времени! Потому что все это продается, в ассортименте 200 сортов сигнализации, причем никто не задумывается ни одной секунды, как это устроено! Только как пользоваться.
ВАУ: А Андрей Анатольевич все это делал! Помню, на нас с женой произвело большое впечатление, что он нам здесь починил торшер, у которого перегорел провод внутри палки. Задачка на логику почти. Ну, тем не менее на нас это произвело большое впечатление, потому что он как-то сумел вытянуть этот провод. Ну, вытянуть-то вытянуть, но и потом втянуть его обратно! Это как пасту обратно в тюбик. Но самая потрясающая вещь, вы об этом ничего не сказали, — у вас цела или нет пишущая машинка, которую вы сделали?
ААЗ: Нет. Это действительно терпеливое было дело.
ВАУ: Нужно было писать статьи по лингвистике, где нужен и русский шрифт, и латинский. А машинки бывали или такие, или сякие, машинок с двумя шрифтами не бывало… Андрей Анатольевич сообразил следующее: некоторые буквы совпадают. Например, русское заглавное «Р» и латинское заглавное «Р» — это одна и та же буква.
ААЗ: А почему заглавные? Не заглавные тоже.
ВАУ: Но самое главное другое. Что русское «В» заглавное, она же латинское «В», — эта буква вообще не нужна. Потому что можно напечатать русское «Р» заглавное и русский заглавный мягкий знак «Ь». Если их напечатать вместе, то вот как раз это и получится. И вообще можно было разъять, как труп, некоторые буквы. Некоторые оставить, а некоторые разъять на составные части. Но это хорошо в теории, а на практике… Ведь как устроено? Когда вы нажимаете клавишу, то поднимается такой рычажок, на конце которого буква. Но буква представляет собой выпуклую структуру, приклеенную к такой плоскости.
ААЗ: Нет, она не приклеена к плоскости. Она насажена на некоторое лезвие. У буквы есть внутренний разрез. Буква представляет собой корытце такое. И она этим корытцем насаживается на конец лапки. И напаивается.
Там действительно терпение надо иметь. Я думаю, что это самое большое испытание терпения из всех, потому что можно, конечно, удовлетвориться тем, что почти хорошо село. Чуть-чуть буква наклонена и поэтому ее край пробивается чуть-чуть более серым. Она уже даже села ровно — не выше, не ниже, не правее, не левее. Немножко она села со скосом, в результате она с одной стороны темнее, с другой светлее. Вот сидишь и думаешь: выдержать это или не выдержать? Или снова обратно отпаять и быть снова на абсолютном нуле?
ВАУ: Это ведь может улучшиться или ухудшиться.
ААЗ: Да не может, а обязательно совершенно! Причем количество попыток не ограничено! Припоя у меня достаточно. Но, безусловно, 70 попыток может быть. На одну букву. Но это вы на самом деле рассказали очень простую операцию: операцию насадки буквы. Изобразили, как садится монолит из двух букв. Это совершеннейшая ерунда по сравнению с тем, что нужно было распиливать буквы, верхние буквы и нижние буквы соединять с новыми соседями. Каждая из них садится независимо, а другая оттаивает за это время. Вот это действительно настоящая операция! Посадить двойную букву правильно — это настоящая операция, а то, что вы описали, это забава.
Но на самом деле — вот вы меня хвалите, а я понимаю, что с точки зрения настоящих мастеров я поступал безобразно лениво. А нужно было создать станок. Устройство, которое раз и навсегда бы сажало буквы.
«Идеал — окончательно законченные подсистемы»
— Вот вы очень хорошо объяснили, почему ваша мама выбрала себе карьеру не художницы, а химика, и ваш отец тоже — не архитектором стал, а инженером по стеклу. А как вы стали лингвистом?— спрашивает Зализняка В. А. Успенский. — Вообще интерес к языкам у вас откуда возник? На вас, по-видимому, такие соображения времени не действовали, вы по каким-то другим причинам стали.
ААЗ: Ну, время другое уже было. Рассказывают историю (я ее не помню, но), что как раз никаких ранних данных к занятию языками не наблюдалось. Меня отдали в возрасте шести или семи лет в немецкую группу.
ВАУ: Шесть или семь лет — это 1942 год, это уже война! Где вас отдали?
ААЗ: В эвакуации. Там были эвакуированные…
ВАУ: Где? В деревне?
ААЗ: Думаю, что это было чуть позже, уже не в деревне, а в таком поселке Мончаж в Свердловской области, где мы были дальше. Там были эвакуированные дамы, которые брали детей, чтобы поддержать в них, так сказать, дух учения, интеллигентности, — даже в таких трудных условиях. В немецкую группу, да.
Я запомнил из этого сам только то, как я составил таблицу всех цветов по-немецки. У меня было полное ощущение, что имеется некоторая законченная система цветов в мире, и осталось только каждому из них записать, как будет немецкое название. Их не так много было там, шесть или семь.
Очень важно, что это были все цвета, это я совершенно отчетливо помню. Если б мне кто-то объяснил, что цветов существует больше, это было бы очень большое огорчение. Я это не случайно вспоминаю, потому что, конечно, это залог очень многого, дальнейшей деятельности, когда я занимался делами, в которых ограниченный корпус надо исследовать. Вот это был первый ограниченный корпус, который я исследовал: шесть цветов. Ну, и про них нужно было не очень много — узнать, как будет по-немецки. Одновременно это же самое обстоятельство является необычайно просветительным в другом отношении. Выяснилось, что ребенок, который так с этой стороны интересуется немецким языком, получает отзыв, что его лучше из немецкой группы удалить, потому что у него нет способности к языкам. Что и было сделано.
ВАУ: Вас удалили за неспособность к языкам?
ААЗ: Ну, не удалили, конечно, — посоветовали моей маме зря не тратить времени. Она послушалась. Совершенно очевидно, как будет, там, was ist das, — это меня не интересовало. Anna und Marta baden, Ich fahre nach Anapa — это как-то у меня проскакивало мимо и совершенно не оставляло энтузиазма никакого. По-видимому, я очень плохо запоминал nach Anapa. Дама совершенно правильно сказала, что есть дети, которые быстро усваивают, а этот не может. Она совершенно правильно сказала: «Это не его область!» И мама моя меня забрала.
А цвета — это как-то у меня сидело… Много-много лет позже я обнаружил — мама же сохраняла какие-то детские рисунки, где, в частности, среди рисунков была эта таблица цветов по-немецки. Цвет был обозначен русским названием. Метаязыком был русский. Вот такие два обстоятельства, связанные с немецкой группой: изучение системы цветов и выгон из нее, предложение не тратить время зря. И мама моя успокоилась, что по этой линии больше не надо меня толкать. Больше меня никто не трогал.
А в 11 лет (если уж вы хотите воспоминаний, это действительно воспоминание сильное), в 11 лет — 1946 год, голодный, первый год Курбатовского, когда действительно реальные проблемы, чтобы какой-нибудь корм все-таки был. И появляются дальние родственники из Белоруссии, моего отца. Появляются в Москве по причине каких-то своих юридических проблем, которые надо решать в Москве. И они живут какое-то время у нас, в нашей маленькой комнате, я даже помню какие-то моменты такие, внешние. Пожилая пара. На уровне моих дедов. Что-то такое на керосинке готовят… И вот они, отчасти в благодарность за то, что им в Москве кров над головой был предоставлен, говорят моей маме: «Давайте пошлите своего сына на лето к нам, мы немножко его подкормим. У нас все-таки больше там еды, чем у вас». А они живут под городом Брестом, в городе Пружаны. В маленьком городе Пружаны, километрах в 40 от Бреста. Западная Белоруссия, бывшая Польша. И мама моя, посоветовавшись с отцом, соглашается. Ну, конечно, никакой возможности ей со мной ехать нет. Она может только одиннадцатилетнего мальчика отправить на поезде одного. Поезд «Москва — Брест». А там еще как-то. Там надо сойти на станции Оранчицы, 53 километра не доезжая Бреста, и каким-то способом добраться до города Пружаны.
ВАУ: Ну, каким способом? Нет, ну не может быть, чтоб вам не дали никаких инструкций!
ААЗ: Я их не помню. Я рассказываю только то, что помню на самом деле. Значит, мама моя отводит меня на вокзал. Дает мне билет. И в вагоне, уже незадолго до отхода, находит среди пассажиров женщину, которая ей кажется хорошей. Говорит: «Вот так и так, у меня мальчик, не посмотрите за ним, ему надо сойти на станции Оранчицы». Добрая тетя говорит: «Хорошо, я посмотрю». Я еду, один… Ну, 11 лет уже не такое детство. Сам совершенно доволен тем, что я еду один. Абсолютно незабываемое ощущение от города Смоленска, который я проезжаю! Он разбит точно так же, как я через несколько лет потом видел разбитый Калининград, Кенигсберг. В 1946 году Смоленск представляет собой ужасающее зрелище, даже с поезда. Разбито все. Дома фактически горелые… И вот наступает станция Оранчицы. Под вечер, часов 6 вечера.