«Не паникуй! Не паникуй!» – заклинала себя Катя, отчаянно вспоминая инструкции. «Лечь плашмя! Увеличить площадь опоры! Искать ветку, корень!» Она попыталась наклониться вперед, раскинуть руки. Но трясина уже держала ее слишком крепко. Каждое движение только усаживало глубже. Жижа добралась до бедер, ледяная и неумолимая. Дыхание участилось, сердце колотилось, готовое вырваться из груди.
«Палка! Нужна палка!» – оглядывалась она, диким взглядом выискивая спасение. Но вокруг – лишь гладкие стволы да мягкая, предательская подстилка. Ни одной достойной ветки. Ничего, за что можно было бы ухватиться. Время, каждая драгоценная секунда, работало против нее. Трясина неумолимо поднималась выше, к поясу. Вес рюкзака тянул вниз, мешая движениям.
«Штаб! Штаб! Катя! Прием! Срочно!» – она закричала в рацию, голос сорвался на визг. «Я в трясине! Координаты… Глубина… Быстро!»
Из динамика донесся искаженный тревожный голос Виктора: «Катя! Повтори! Где ты? Держись! Мы уже рядом…» Помехи усилились, слова стали бессвязными, а потом рация захлебнулась резким шипением и умолкла. Связь прервалась. Одиночество и безнадежность сомкнулись вокруг плотнее трясины. Она была одна. Совсем одна. И болото поднималось к груди.
«ПОМОГИТЕ! КТО-НИБУДЬ! АНЯ!» – ее крик был уже чистым воплем ужаса, разрывающим глотку. Слезы жгли глаза, смешиваясь с грязью на лице. Холодная жижа обжимала ребра, давила на диафрагму. Дышать становилось тяжело. Каждый вдох давался с усилием. Она чувствовала, как неумолимая тяжесть тянет ее вниз, к черной, безвоздушной глубине. «Нет… Не так… Не сейчас…»
И тут, сквозь пелену отчаяния, она увидела движение. В просвете между деревьями, метрах в двадцати от края трясины, появилась фигура. Невысокая, сгорбленная, в темном платке и пальто. Мария Петровна? Но как? Она выглядела… неожиданно целой. И двигалась – нет, не шла, а спешила с какой-то странной, не по возрасту резвостью, легко переступая через корни и кочки. Ее лицо, морщинистое и бледное, было напряжено, но в глазах горела не паника, а какая-то лихорадочная решимость.
«Бабушка! Стой! Не подходи!» – заорала Катя, понимая, что женщина, пытаясь помочь, погибнет сама. «Это трясина! Оставайся там! Они идут! Сейчас придут! Стой на месте!»
Но старушка не остановилась. Она подбежала к самому краю зыбкой гибели, остановившись на твердой кочке. Катя увидела ее глаза – удивительно яркие, пронзительные, полные нечеловеческой печали и… знания.
«Деточка…» – голос Марии Петровны был странно чистым и сильным, без тряски. «Виновата я… старая дура… в лес по глупости полезла».
Катя, уже по грудь в ледяной жиже, из последних сил пыталась откинуть голову назад, чтобы дышать. Грязь хлюпала у подбородка. «Не… виноваты…» – хрипло выдавила она. «Стойте… там… вас… спасут…»
Старушка покачала головой. В ее взгляде не было страха, только глубокая, древняя скорбь и внезапная нежность к утопающей незнакомке. «Тело спасти не могу, деточка. Но душу… душа твоя не пропадет. Обещаю.»
И прежде, чем Катя успела понять смысл этих странных слов, бабушка Мария подняла руки. Не для молитвы. Ее пальцы сложились в причудливые, незнакомые Кате жесты, будто она водила руками в каком-то диковинном, медленном танце. А из уст ее полились слова. Незнакомые, полные шипящих и гортанных звуков, переливчатые и ритмичные, как те заклинания, что Катя выкрикивала в детстве, играя в колдунью. Звучало это одновременно дико и… священно.
«Что вы…» – попыталась крикнуть Катя, но жидкая грязь уже заливала рот, горькая и удушающая. Ледяное касание жижи на губах, в носу, в ушах. Последний судорожный вдох втянул в легкие не воздух, а холодную, едкую грязь. Горло разорвало от невыносимого жжения и спазма. Глаза залило липкой темнотой. Внутри все сжалось в один мучительный, бесконечный крик, который не мог вырваться наружу. Тело билось в последних конвульсиях, судорожно пытаясь извергнуть невыносимое, но трясина сжимала его все крепче, как каменные тиски.
Боль была всепоглощающей. Физической – жжение в легких, разрывающее горло, сдавливающее тело. И душевной – от ужаса, от нелепости, от невыполненного долга. Бабушка… жива… а я… Мысль не закончилась.
И вдруг… боль начала отступать. Не потому, что стало легче. А потому что ощущения тела стали… туманными. Отдаленными. Как будто смотришь на экран. Холод грязи больше не жёг. Давление на грудь ослабло. Даже удушье… оно было, но уже не требовало воздуха. Тело больше не нуждалось в нем.
Темнота осталась. Густая, абсолютная. Но это была уже не темнота болота. Это было… Ничто. Или Все? Не было ни холода, ни тепла. Ни боли, ни страха. Только странная, звенящая тишина. И в этой тишине, как наковальня, отдавались те самые, нелепые слова.
Они вибрировали в пустоте, где больше не было ушей. Звучали прямо в… сознании? В том, что осталось от Кати после того, как ее тело перестало биться в грязных объятиях болота.
Она… слышала. Но не ушами. Слова были здесь, с ней. Частью этого нового, непостижимого состояния. Она не дышала. И ей не нужно было дышать. Она была… душой? Призраком? Эхом?
Слова бабушки звенели в безвоздушной пустоте, единственная нить, связывающая ее с чем-то знакомым. Обещание? Проклятие? Билет в один конец?
Темнота сгущалась или рассеивалась? Катя не могла понять. Было только ощущение движения. Падения? Плавания? И эти слова. Все громче. Все отчетливее. Становясь каркасом нового мира в кромешной тьме старого.
Глава 3. Пробуждение в Золоченой Клетке
Боль была первым, что вернулось. Не всепоглощающая ледяная агония трясины, а глухая, разлитая по всему телу ломота. Будто ее переехал каток, а потом собрали кое-как. Каждый вдох давался с усилием, грудная клетка протестовала тупой болью. Катя застонала, прежде чем смогла открыть глаза.
Свет. Мягкий, рассеянный, золотистый. Он бил в глаза, заставляя щуриться. Когда пелена рассеялась, Катя замерла, забыв на мгновение и боль, и страх.
Она лежала не в грязной луже посреди леса, не в холодной больничной палате спасателей. Она лежала на невероятно мягкой, огромной кровати под балдахином из струящегося шелка цвета слоновой кости. Высокие потолки были украшены сложной, воздушной лепниной – завитки, розетки, ангелочки. Стены, обтянутые бледно-золотистым штофом, сверкали позолотой картинных рам и бра в виде стилизованных драконов, держащих в пастях матовые шары света. Мебель – из темного, почти черного дерева, инкрустированного перламутром и серебром – выглядела так, будто ее только что вынесли из запасников Эрмитажа. Везде – вазы с невиданными цветами, статуэтки, тяжелые бархатные портьеры. Воздух пах пылью, воском, дорогими духами и… чем-то еще, неуловимо чужим.
Больница? Для миллиардеров? Или... Мысль оборвалась сама собой. Слишком уж это походило на декорации к историческому фильму. На покои Екатерины Великой, если бы те были выдержаны в светлых, почти белых тонах. Красота была ослепительной, но холодной, чужой. Катя почувствовала себя букашкой, затерявшейся в золоченой шкатулке.
Шорох у двери заставил ее вздрогнуть. Дверь приоткрылась бесшумно, и в щель протиснулась девушка. Лет восемнадцати, не больше. Огненно-рыжие волосы были аккуратно собраны в тугую косу, лицо – бледное, с веснушками и огромными, очень серьезными зелеными глазами. Она была одета в простое, но добротное платье темно-синего цвета, напоминающее по форме фартук горничной, но без белых вставок. Девушка кралась на цыпочках, ее взгляд сразу же нашел Катю и замер, полный тревоги и… надежды?
"Миледи?" – прошептала она, подбираясь ближе. Голос был тихим, мелодичным, с легким, незнакомым акцентом. "Вы… проснулись? Как вы себя чувствуете?"
Катя попыталась ответить, но из горла вырвался лишь хрип. Девушка мгновенно среагировала. На столике у кровати стоял изящный кувшин и серебряный бокал с тонкой гравировкой. Рыжеволосая налила воды – чистой, прозрачной, с легким запахом чего-то травяного – и осторожно поднесла бокал к губам Кати. Вода была прохладной, невероятно вкусной. Она смыла сухость и немного притупила боль в горле.
"Спасибо…" – прохрипела Катя, отпивая еще глоток. Глаза ее метались по комнате, цепляясь за незнакомые детали. "Где я? Что случилось? Бабушка… Мария Петровна? Она…"
Девушка поставила бокал, ее лицо стало еще серьезнее. Она оглянулась на дверь, будто проверяя, закрыта ли она плотно, затем придвинула стул ближе к кровати и наклонилась к Кате так, что их лица почти соприкоснулись. Шепот стал еле слышным, полным невероятной важности.
"Миледи… Катя…" – она сделала паузу, глотая. "Вам надо быть очень сильной. И слушать внимательно. То, что я скажу… это правда. Странная, страшная, но правда."
Катя замерла, предчувствие ледяным червем проползло по спине.
"Вы… в своем мире… умерли." – слова повисли в воздухе, тяжелые и нереальные. "Утонули. В том болоте. Спасая бабушку Марию."
Катя резко вдохнула, боль в груди кольнула острее. Картины трясины, ледяной грязи, захлебывающегося крика вспыхнули перед глазами. И голос… голос старухи: "Тело спасти не могу, деточка. Но душу… душа твоя не пропадет. Обещаю."
"Бабушка…" – прошептала Катя, глаза наполнились слезами. "Она… жива?"
Луиза кивнула, ее глаза тоже блестели. "Да. Жива. Но… она не просто бабушка. Моя бабушка Мария… она ведьма. Очень сильная. Она ушла в ваш мир… мы зовем его Завесой, или Миром Пыли… два лунных цикла назад. Чтобы собрать редкие травы, которых нет в Этерии – так называется наш мир."
Луиза сделала паузу, давая Кате осмыслить. "Бабушка готовилась вернуться, но услышала ваш крик, почувствовала вашу отчаянную борьбу. Она… она стала проводником. Для вашей души. Силой своего артефакта и древним заклинанием она вырвала вашу душу из бездны в самый последний миг и… направила сюда. В Этерию."
Катя слушала, не веря ушам. Душа? Проводник? Миры? Это было безумием. Кошмарным бредом умирающего мозга.