Следующий этап был самым пугающим. Катя уселась на краю кровати, Луиза – напротив нее, на стуле. В руках у служанки появился... набор столовых приборов, бокалов и тарелок, явно припасенный для подобных случаев.
"Миледи Катя, глубокий вдох," – начала Луиза с серьезностью полководца перед битвой. – "Забудьте все, что знали. Здесь – другой фронт. Правило первое: начинаем с приборов, лежащих дальше от тарелки, и двигаемся внутрь. Суповая ложка – вот эта большая. Вилка для рыбы – с тремя зубцами и широкими... нет, миледи, не так держать!"
Катя чувствовала себя медлительным роботом. Ее пальцы, привыкшие к спасательному оборудованию, отказывались изящно обхватывать тонкую ножку бокала для белого вина. Луиза терпеливо поправляла ее хватку, показывала углы наклона, объясняла, когда класть приборы параллельно на тарелку ("Вы закончили, миледи?" ), а когда крест-накрест ("Пауза, но еще не все" ).
"А если я просто... не буду есть?" – робко предложила Катя, глядя на лес приборов вокруг воображаемой тарелки.
"Не вариант, миледи," – Луиза покачала головой. "Молчание и отказ от еды Катарина Вейлстоун тоже использовала. Часто сопровождалось слезами или... метанием предметов. О чем, собственно...Да и герцог Далин может рассердиться." – она сделала паузу.
Катя отложила вилку для устриц (кто вообще их ест?).
"Расскажи, Луиза. Как она себя обычно вела? Что от меня ждут?"
Луиза вздохнула.
"Ожидают... худшего. И готовы к нему. Настоящая леди Катарина была... непредсказуема. Она могла просидеть весь вечер, уставившись в тарелку, не проронив ни слова. Могла начать плакать без видимой причины. Могла резко вскочить и убежать. А могла..." – Луиза понизила голос, – "...в ярости швырнуть чем-нибудь. Чашку, тарелку, хлебницу. Особенно если чувствовала на себе взгляд герцога Далина или насмешливый шепот. Графиня называла это 'истериками пустой души'."
Катя потерла виски. Отличный набор вариантов. Молчаливая истеричка или метательница посуды.
"Значит, любое отклонение от этого шаблона – подозрительно. Но и повторять... невозможно." Она сжала кулон. "Значит, золотая середина. Спокойствие. Минимум слов. И никаких тарелок в полет."
"Идеально, миледи!" – Луиза просияла. "Просто ешьте медленно, аккуратно. Отвечайте, если спросят, кратко и вежливо. Смотрите в тарелку или на руки. Как будто... как будто вы боитесь, но стараетесь держаться. Это будет правдоподобно."
После получаса интенсивной дрессировки с приборами Луиза объявила:
" Теперь – лицо. Время познакомиться с новой собой, миледи Катя."
Она подвела Катю к огромному трюмо в золотой раме. Катя впервые увидела себя. И замерла.
В зеркале отражалась не просто красивая девушка. Это была хрупкая фарфоровая кукла. Изумительно правильные черты лица: большие, чуть раскосые глаза цвета весеннего неба, обрамленные густыми темными ресницами; прямой, изящный нос; пухлые, естественно-розовые губы; лебединая шея; тонкие, как тростинки, запястья. Кожа – фарфорово-белая, без единого изъяна. Волосы – водопад шелковистых каштановых волн, спадающих почти до талии. Это была красота неземная, почти нереальная. Совершенная картинка из сказки. И абсолютно чужая.
"Боже..." – прошептала Катя. Она привыкла к своему сильному, спортивному телу с характерными чертами. Здесь же была невесомая нимфа. "Я... я как будто сломаюсь, если дотронусь."
"Вы не сломаетесь, миледи," – успокоила Луиза, уже раскладывая кисти и баночки с косметикой. "Вы просто... другая. Теперь. И мы должны подчеркнуть эту красоту по высшим канонам Этерии!"
Луиза принялась за дело с рвением художника. Кисти мелькали. На лицо Кати легли слои тона, румян, теней. Луиза старалась изо всех сил, следуя, видимо, последним веяниям придворной моды. Результат...
Катя открыла глаза после нанесения последнего штриха – ярко-алой помады, и ахнула. В зеркале на нее смотрел... клоун. Чрезмерно белое лицо, неестественно розовые щеки, синие тени, заляпанные до бровей, и этот огненно-красный рот. Она была похожа на дорогую, но безвкусно раскрашенную фарфоровую статуэтку.
"Луиза... это... высшая мода?" – Катя еле сдержала смешок.
"Да, миледи!" – служанка сияла от гордости. "Так красились дамы на последнем балу у герцогини! Вы – само совершенство!"
"Совершенство... для карнавала," – пробормотала Катя. Она встала, подошла к умывальнику с кувшином воды (осторожно, без лишних движений!) и решительным жестом схватила полотенце. "Прости, Луиза, твой труд бесценен, но это не я. Давай попробуем иначе."
Она тщательно смыла всю эту маскировку. Лицо снова стало чистым, хрупким, неземным. Катя взяла кисть. Она не была визажистом, но знала принцип – "меньше да лучше". Легкий тонирующий крем, лишь выравнивающий тон. Щепотка румян на скулы для оживления. Тушь для ресниц – один слой, чтобы подчеркнуть глаза, не утяжеляя взгляд. И на губы – прозрачный блеск с легким розовым оттенком. Никакой агрессивной помады.
Она отступила от зеркала. Луиза ахнула.
"Миледи... Это... Вы..." – служанка не могла подобрать слов. Искусственный, кричащий маскарад исчез. Вместо него в зеркале стояла та же хрупкая красавица, но... настоящая. Ее природная красота не была замазана, а лишь мягко подчеркнута. Глаза сияли чистым цветом и умом, который раньше был скрыт под слоями косметики. Она выглядела юной, чистой, загадочной и невероятно естественной. Даже хрупкость теперь казалась не слабостью, а изяществом.
"Вот так," – удовлетворенно кивнула Катя. "Теперь я не похожа на клоуна. И не похожа на старую Катарину с ее истеричным гримом. Это новый образ. Тихий, но уверенный."
Финальный аккорд – вечернее платье. Луиза извлекла из недр шкафа нечто... розовое. Очень розовое. И усыпанное бантами. На груди, на рукавах, на подоле. Катя почувствовала приступ клаустрофобии.
"Луиза, нет," – сказала она твердо. – " Я похожу на торт ко дню рождения. Убери банты. Все."
"Но миледи! Это же фирменный стиль леди Катарины! Бантики! Рюши! Объем!" – завопила Луиза в ужасе.
"Фирменный стиль Катарины был безвкусным кошмаром," – парировала Катя, уже отыскивая ножницы в ящике туалетного столика. "И его время прошло. Дай сюда платье."
Следующие десять минут были посвящены хирургически точному удалению бантов. Катя отрезала их один за другим, аккуратно подпаливая срезы свечкой, чтобы ткань не распускалась. Платье, лишенное этих слащавых украшений, преобразилось. Простая, но дорогая ткань, изящный крой, подчеркивающий хрупкую фигуру. Оно стало элегантным, даже строгим.
"Теперь – волосы," – распорядилась Катя. Луиза, все еще в легком шоке, но подчиняясь новой решительности хозяйки, аккуратно собрала шелковистые каштановые волосы в невысокий, мягкий узел у затылка, выпустив несколько тонких прядей, обрамляющих лицо. Никаких сложных конструкций с локонами и перьями.
Катя посмотрела в зеркало. Перед ней стояла незнакомая, невероятно красивая девушка. Хрупкая, как фарфор, но во взгляде – сталь. Элегантная, но без вычурности. Загадочная. Тихая. И совершенно не похожая на прежнюю Катарину Вейлстоун. Этот образ не кричал о "пустышке", он говорил: "Со мной не все так просто".
"Ну что, Луиза?" – повернулась Катя к служанке. – "Готова ли 'пустышка' к ужину с драконом?"
Луиза смотрела на нее с благоговением и страхом.
"Вы... вы великолепны, миледи Катя. Совершенно иначе. Но... а если они заметят?"
"Они заметят, что Катарина ведет себя не так, как раньше," – ответила Катя, поправляя складку на платье. Ее пальцы снова нащупали прохладный камень кулона под тканью. – "Но это можно списать на шок после падения. На попытку 'взять себя в руки'. Или очередную 'истерику пустой души'. Главное – сохранять спокойствие. И помнить, где какая вилка." Она глубоко вдохнула. "А теперь, Луиза, веди меня. Навстречу огню."
В глазах служанки вспыхнула решимость. "Да, миледи Катя. И помните – я рядом. Всегда." Она осторожно взяла Катю под руку, не столько для поддержки, сколько для солидарности, и направилась к двери. Опасный вечер начинался.
Глава 8. Ужин с Кинжалами
Дверь в столовую, огромную и помпезную, словно вырубленную из цельного куска темного мрамора, распахнулась. Катя, опираясь на руку Луизы (больше для моральной поддержки, чем физической, но и ноги все еще слегка дрожали), сделала шаг внутрь. Шаг в поле боя.
Первое, что ее поразило – тишина. Гулкая, тяжелая. И взгляды. Четыре пары глаз, прикованных к ней, как к призраку.
Граф Оливер Вейлстоун, сидевший во главе стола, замер с бокалом вина на полпути ко рту. Его обычно холодное, надменное лицо исказилось чистым, немым шоком. Брови взлетели к волосам, губы приоткрылись. Графиня Элеонора, сидевшая по его правую руку, побледнела так, что ее тщательно нанесенный румянец стал похож на два мазка краски на мраморе. Ее пальцы судорожно сжали край скатерти. Себастьян, напротив матери, фыркнул было, собираясь отпустить очередную колкость, но звук застрял у него в горле. Его насмешливый взгляд сменился недоумением, смешанным с досадой. Он уставился на Катю, словно увидел нечто совершенно немыслимое.
И только герцог Далин, сидевший по левую руку от графа, казался невозмутимым. Он не шелохнулся, его поза оставалась расслабленной, почти небрежной. Но глаза… Глаза выдавали его истинную природу. Они были не человеческими. Зрачки – вертикальные щели в золотистой радужке, как у змеи или… дракона. И в них горел холодный, оценивающий, невероятно интенсивный взгляд. Он скользнул по ее лицу, лишенному прежнего штукатурного грима, по простому, элегантному платью без бантов, по собранным волосам – и задержался на мгновение дольше, чем нужно для простой вежливости. В этом взгляде не было восхищения. Был анализ. И что-то еще, нечитаемое, но опасное.