и были так молоды. Отец был первым маминым мужчиной.
Это было тяжело для них обоих. Мне кажется, для мамы развод представлялся своего рода неудачей, к которой она не была готова. Ее брак был настолько же актом бунта, насколько и актом любви. Объяснить это ее родителям было очень трудно. Но объяснить развод, думаю, было еще труднее. Сомневаюсь, чтобы они когда-либо укоряли ее: «Говорили же мы тебе», – но все равно, наверное, эти слова эхом отзывались в ее сознании.
Майя была еще совсем малышкой, когда родители расстались, слишком маленькой, чтобы понять, что происходит, почувствовать всю тяжесть происходящего. Я часто ощущала вину за то, чего Майя никогда не испытывала: я знала наших родителей, когда они еще были счастливы вместе, а Майя нет.
Отец оставался частью нашей жизни. Мы встречались с ним по выходным и проводили с ним лето в Пало-Альто. Но главную заботу о нашем воспитании взяла на себя мама. На ней лежала вся ответственность за то, чтобы вырастить из нас женщин, которыми мы стали.
И она была необыкновенной. Ростом в 155 сантиметров, она казалась нам почти двухметровой. Она была умной и жесткой и защищала нас со всем неистовством. Она была щедрой, преданной и забавной. В ее жизни было только две цели: вырастить дочерей и покончить с раком груди. Мама много от нас требовала и возлагала на нас серьезные ожидания. Она заставляла нас с Майей чувствовать себя особенными, внушала нам, что мы способны достигнуть всего, чего захотим, если приложим усилия.
Мама выросла в семье, где политическая активность и гражданское лидерство были естественными. Ее мать, моя бабушка, Раджам Гопалан, никогда не училась в средней школе, но была опытным организатором общины. К ней приходили женщины, которые подвергались насилию со стороны своих мужей, и она звонила мужьям и предупреждала их, что, если они не исправятся, она ими займется. Она собирала деревенских женщин и обучала их использованию противозачаточных средств. Мой дед П. В. Гопалан участвовал в движении за независимость Индии. Позже он стал старшим дипломатом в индийском правительстве, и они с бабушкой некоторое время жили в Замбии, помогая расселять беженцев, после того как Замбия получила независимость. Он часто шутил, что активность моей бабушки однажды навлечет на него неприятности. Но он знал, что это не остановит ее. Именно от родителей моя мать узнала, что служение другим помогает обрести цель и смысл жизни. А мы с Майей узнали это от нее.
Мама унаследовала силу и мужество моей бабушки. Знакомые знали, что маме и бабушке лучше не перечить. От обоих своих родителей мама унаследовала политическую сознательность. Она хорошо знала историю, понимала, как ведется борьба, чувствовала несправедливость. Она родилась с чувством справедливости, запечатленным в ее душе.
Родители часто брали меня с собой в коляске на марши за гражданские права. У меня есть ранние воспоминания о море движущихся ног, криках, песнопениях. Во всем этом чувствовалась энергия. Социальная справедливость была центральной частью семейных дискуссий. Мама смеялась и рассказывала свою любимую историю о том, как я капризничала, когда была совсем еще малышкой. «Чего ты хочешь?» – спросила она, пытаясь успокоить меня. «Щвабоды!» – крикнула я в ответ.
Маму окружали близкие подруги, которые на самом деле были больше похожи на сестер. Одной из них была моя крестная, студентка из Беркли, которую я знала как «тетю Мэри». Они познакомились во времена движения за гражданские права, формировавшегося в начале 1960-х годов. Идеалы движения защищались как на улицах Окленда, так и с мыльных ящиков[3] в Спраул Плаза[4] в Беркли. Когда чернокожие студенты выступали против несправедливости, сформировалась группа страстных, политически активных интеллектуалов – молодых мужчин и женщин, – и среди них были моя мама и тетя Мэри.
Они выходили на мирные акции протеста, где на них нападали полицейские с брандспойтами. Они маршировали против войны во Вьетнаме, выступали за гражданские права и право голоса. Они вместе ходили на выступление Мартина Лютера Кинга-младшего в Беркли, и моей матери довелось с ним познакомиться. Она рассказывала, что на одном антивоенном митинге в столкновение с демонстрантами вступили «Ангелы ада»[5]. А в другой раз они с друзьями были вынуждены бежать от насилия вместе с коляской, где была я.
Но мои родители и их друзья были не просто протестующими. Они были мыслителями, продвигали серьезные идеи, организовали свое сообщество. Тетя Мэри, ее брат (мой «дядя Фредди»), мои родители, а также около дюжины других студентов создали группу, чтобы устраивать чтения произведений чернокожих писателей, которых университет игнорировал. Они встречались по воскресеньям в доме тети Мэри и дяди Фредди на Хармон-стрит и поглощали Ральфа Эллисона, обсуждали Картера Вудсона, спорили об У. Дюбуа. Они говорили об апартеиде, об африканской деколонизации, об освободительных движениях в развивающихся странах и об истории расизма в Америке. Но это были не просто разговоры. Им не терпелось вступить в борьбу. Они также принимали видных гостей, в том числе активистов движения за гражданские права и интеллектуальных лидеров от Лероя Джонса[6] до Фанни Лу Хеймер[7].
После Беркли тетя Мэри устроилась преподавать в Университет Сан-Франциско, где продолжала прославлять и возвышать культуру черных. В университете был студенческий экспериментальный колледж, и в 1966 году еще один близкий друг моей матери, которого я знала как дядю Обри, читал в нем первый в истории курс, посвященный культуре черных. Кампус был испытательным полигоном для пересмотра смысла и содержания высшего образования.
Таковы были друзья моей матери. В стране, где у нее не было семьи, они стали ее семьей, а она была семьей для них. Практически сразу после приезда из Индии она выбрала черную общину и была принята ею. Связь с общиной была основой новой американской жизни мамы.
Кроме тети Мэри, ближайшим доверенным лицом моей матери была тетя Ленор. Я также бережно храню память об одном из наставников мамы, Говарде, блестящем эндокринологе, который взял ее под свое крыло. Когда я была маленькой, он подарил мне жемчужное ожерелье, которое привез из поездки в Японию. (С тех пор жемчуг стал одним из моих любимых украшений!)
Я также была очень близка с маминым братом, Балу, и двумя ее сестрами, Саралой и Чинни (которую я называла читти, что означает «младшая мама»). Они жили за много тысяч миль от нас, и виделись мы редко. Тем не менее благодаря телефонной связи, периодическим поездкам в Индию, письмам и открыткам наше чувство семьи, состоявшее из близости, комфорта и доверия, преодолевало расстояния. Именно так я впервые по-настоящему узнала, что можно иметь очень близкие отношения с людьми, даже если не общаешься с ними ежедневно. Мы всегда были рядом друг с другом, независимо от того, какую форму принимало общение.
Моя мать, бабушка и дедушка, тети и дяди внушали нам гордость за наши южноазиатские корни. Наши классические индийские имена восходят к нашему наследию, и мы были воспитаны с глубоким пониманием индийской культуры и в благодарности к ней. Все мамины слова любви или разочарования произносились на ее родном языке, и мне кажется, что это хорошо. Чистота этих эмоций и есть то, что составляет для меня образ матери.
Мама прекрасно понимала, что воспитывает двух черных дочерей. Она понимала, что ее новая родина будет видеть нас с Майей черными девочками, и была полна решимости сделать все, чтобы мы выросли уверенными, гордыми черными женщинами.
Примерно через год после того, как родители разошлись, мы переехали на верхний этаж двухэтажного дома на Бэнкрофт-уэй в равнинном районе Беркли. Это был район сплоченных рабочих семей, которые были сосредоточены на том, чтобы хорошо делать свою работу, оплачивать счета и поддерживать друг друга. Это было сообщество, которое вкладывалось в своих детей, место, где люди верили в основной принцип американской мечты: если ты будешь усердно работать и поступать правильно по отношению к миру, твои дети будут жить лучше, чем ты. Мы не были богаты в финансовом плане, но ценности, которые мы усвоили, обеспечили нам другой вид богатства.
Утром, перед тем как отправиться на работу в свою лабораторию, мама собирала нас с Майей. Обычно она давала нам коктейль Carnation Instant Breakfast. Мы могли выбирать вкус – шоколад, клубника или ваниль. По особым случаям мы получали Pop-Tarts[8]. С ее точки зрения, завтрак не был поводом для суеты.
Она целовала меня на прощание, и я шла до угла и садилась в автобус до начальной школы Thousand Oaks. Только позже я узнала, что мы были частью национального эксперимента по десегрегации, когда чернокожие дети из рабочего класса с равнин ехали на автобусах в одном направлении, а более богатые белые дети с холмов Беркли – в другом. В то время я понимала только одно: большой желтый автобус – это тот способ, которым я добираюсь до школы.
Глядя на фотографию своего первого класса, я вспоминаю, как чудесно было расти в такой разнообразной среде. Поскольку ученики приезжали со всей округи, мы были очень пестрой группой: некоторые выросли в государственном жилье, а другие были детьми профессоров. Помню, как мы отмечали в школе праздники разных народов и культур, а также учились считать до десяти на нескольких языках. Помню, как родители, включая мою маму, добровольно вызвались вести с детьми занятия, на которых ученики получали знания в области науки и искусства. Миссис Фрэнсис Уилсон, моя первая учительница, была глубоко преданна своим ученикам. Так, когда я выпускалась из юридического колледжа Калифорнийского университета в Гастингсе, миссис Уилсон была среди собравшихся и поддерживала меня.