Фауглер протянул к камину трость, подцепил рукопись и подтащил по полу к своим ногам. Он не поднял рукопись, но повторил, глядя на нее:
– Это великая пьеса.
– Почему? – спросил Ланселот Клоуки.
– Потому что я так сказал, – ответил Жюль Фауглер.
– Это шутка, Жюль? – спросила Лойс Кук.
– Я никогда не шучу, – ответил Жюль Фауглер, – это вульгарно.
– Пошлите мне пару билетов на премьеру, – скривился Ланселот Клоуки.
– Восемь восемьдесят за два места, – сказал Жюль Фауглер.
– Это будет гвоздь сезона.
Жюль Фауглер повернулся и увидел, что на него смотрит Тухи. Тухи улыбнулся, его улыбка не была легкой и беспечной. Это был одобрительный комментарий, признак того, что Тухи считал разговор серьезным. Фауглер посмотрел на остальных, взгляд его был презрителен, но смягчился, остановившись на Тухи.
– Отчего бы вам не войти в Совет американских писателей, Жюль? – спросил Тухи.
– Я индивидуалист, – сказал Фауглер. – Я не верю в организации. И кроме того, разве это необходимо?
– Нет, совершенно не обязательно, – ответил Тухи весело. – Не для вас, Жюль. Нет ничего, чему я могу вас научить.
– Что мне в вас нравится, Эллсворт, так это то, что вам ничего не надо объяснять.
– Черт возьми, зачем здесь что-то объяснять? Ведь мы шестеро одного поля ягоды.
– Пятеро, – заметил Фауглер. – Мне не нравится Гэс Уэбб.
– Почему? – спросил Гэс. Он не был оскорблен.
– Потому что он не моет уши, – ответил Фауглер, как будто его спросил кто-то другой.
– А, – протянул Гэс.
Айк встал и уставился на Фауглера, не совсем уверенный.
– Вам нравится моя пьеса, мистер Фауглер? – наконец спросил он тихим голосом.
– Я не сказал, что она мне нравится, – холодно отвечал Фауглер. – Я считаю, что она смердит. Именно поэтому она великая.
– О! – рассмеялся Айк. Казалось, он успокоился. Его взгляд прошелся по лицам присутствующих, взгляд скрытого торжества.
– Да, – подтвердил Фауглер, – мой подход к критике тот же, что и ваш подход к творчеству. Наши побуждения одинаковы.
– Вы прекрасный парень, Жюль.
– Мистер Фауглер, с вашего разрешения.
– Вы прекрасный парень, превосходнейший мерзавец, мистер Фауглер.
Фауглер перевернул страницы рукописи концом своей трости.
– Вы слишком сильно бьете по клавишам, Айк, – сказал он.
– Черт возьми, я же не стенографистка. Я творческая личность.
– Вы сможете позволить себе взять секретаршу после открытия сезона. Я считаю себя обязанным похвалить пьесу – хотя бы для того, чтобы пресечь дальнейшее издевательство над пишущей машинкой. Пишущая машинка – прекрасный инструмент, не следует над ней издеваться.
– Хорошо, Жюль, – сказал Ланселот Клоуки. – Все это очень остроумно, вы великолепны, как и все, кто выбился, но почему все-таки вы намерены хвалить это дерьмо?
– Потому что это, как вы выразились, дерьмо.
– Ты не логичен, Ланс, – возразил Айк. – В космическом смысле. Написать хорошую пьесу, пьесу, которую хвалят, – ерунда. Это любой может. Любой, у кого есть талант, а талант лишь продукт деятельности желез. Но написать дерьмовую пьесу и хвалить ее – что ж, попробуй сделать лучше.
– Он сделал, – подсказал Тухи.
– Это зависит от мнения, – вставил Ланселот Клоуки. Он опрокинул пустой бокал и высасывал из него остатки льда.
– Айк понимает ситуацию лучше, чем вы, Ланс, – сказал Жюль Фауглер. – В своей небольшой речи он только что доказал, что он подлинный философ, и как философ оказался лучше, чем его пьеса.
– Свою следующую пьесу я напишу об этом, – пообещал Айк.
– Айк изложил свое мнение, – продолжал Фауглер. – Теперь рассмотрим мою позицию, если желаете. Разве похвалить хорошую пьесу – заслуга для критика? Никоим образом. Критик в этом случае не более чем осыпанный похвалами мальчик на побегушках между автором и публикой. На что мне это все? Осточертело. Я вправе предложить людям самого себя как личность. Иначе я впаду в тоску – а мне это не нравится. Но если критик способен поднять на щит совершенно никчемную пьесу – вы видите разницу! Таким образом, я сделаю гвоздем сезона… Как называется ваша пьеса, Айк?
– «Не твое собачье дело», – подсказал Айк.
– В каком это смысле?
– Она так называется.
– А, понимаю. Я сделаю «Не твое собачье дело» гвоздем сезона.
Лойс Кук громко расхохоталась.
– Как много шума из ничего, – заявил Гэс Уэбб, лежа на спине с заложенными за голову руками.
– А теперь, Ланс, если хотите, рассмотрим ваш случай, – продолжил Фауглер. – Что получает корреспондент, передающий новости о жизни планеты? Публика читает о международных событиях, а вы счастливы, если заметят вашу подпись внизу. Но ведь вы ничуть не хуже какого-нибудь генерала, адмирала или посла. Вы имеете право заставить людей задуматься о вас самих. И вы поступаете очень мудро. Вы пишете кучу всякой чепухи – да, чепухи, но эта чепуха морально оправдана. Толковая книга. Вселенские катастрофы как фон для вашей дурной натуры. Как Ланселот Клоуки наклюкался во время международной конференции. С какими красотками он спал во время вторжения. Как он схватил понос во время всеобщего голода. А почему бы и нет, Ланс? Ведь номер прошел, не так ли? Эллсворт его протащил.
– Публике нравится читать о человеческих слабостях и пристрастиях, – сказал Ланселот Клоуки, сердито уставясь в стакан.
– Кончай трепаться, Ланс! – воскликнула Лойс Кук. – Перед кем ты притворяешься? Ты прекрасно знаешь, что дело не в человеческих слабостях, а в Эллсворте Тухи.
– Я помню, чем я обязан Тухи, – вяло парировал Клоуки. – Эллсворт мой лучший друг. Но и он не сделал бы этого, не будь в его распоряжении хорошего материала.
Восемь месяцев назад Ланселот Клоуки стоял перед Эллсвортом Тухи с рукописью в руках, как теперь Айк перед Фауглером, и не верил своим ушам, когда Тухи сказал, что его книга возглавит список бестселлеров. И когда было продано двести тысяч экземпляров, Клоуки навсегда утратил способность к реальной оценке.
– Как-никак успех на книжном рынке «Доблестного камня в мочевом пузыре» – свершившийся факт, – безмятежно констатировала Лойс Кук, – хоть это и чушь несусветная. Уж я-то знаю. Но факт есть факт.
– Этот факт мне дорого стоил, – мимоходом вставил Тухи. – Я чуть не потерял работу.
– Лойс, почему ты зажимаешь выпивку? – сердито отреагировал Клоуки. – Бережешь себе на ванну, что ли?
– Не возникай, алкаш, – сказала Лойс Кук, лениво поднимаясь.
Она пересекла комнату, шаркая ногами, подобрала чей-то недопитый стакан, выпила остатки и вышла. Вскоре она вернулась с дюжиной дорогих бутылок. Клоуки и Айк поспешили к ним приложиться.
– Думаю, ты несправедлива к Лансу, Лойс, – сказал Тухи. – Почему он не может написать свою биографию?
– Потому что так, как он, и жить не стоит, не то что писать об этом.
– Именно поэтому я и сделал книгу бестселлером.
– Что-то ты разоткровенничался.
– Всякому овощу свое время.
Рядом было много удобных кресел, но Тухи предпочел расположиться на полу. Он перекатился на живот, приподнялся на локтях и с видимым удовольствием переносил тяжесть тела с одного локтя на другой, разбросав ноги по ковру. Раскованность позы явно была ему по душе.
– Да, хочется поделиться. В следующем месяце я хочу опубликовать автобиографию зубного врача из маленького городка, человека поистине замечательного тем, что ни в его жизни, ни в его книге нет ничего интересного. Лойс, книга должна тебе понравиться. Представь себе самого заурядного обывателя, который раскрывает свою душу так, словно несет откровение.
– Маленький человек, – с нежностью произнес Айк. – Я люблю этот тип. Мы должны любить маленьких людей, населяющих эту планету.
– Вставь это в свою следующую пьесу, – сказал Тухи.
– Не могу, – ответил Айк. – Уже вставил.
– К чему вы клоните, Эллсворт? – не успокаивался Клоуки.
– Все очень просто, Ланс. Когда факт, что некто есть не более чем пустое место и ничего более выдающегося не сделал, кроме как ел, спал и точил лясы с соседями, становится предметом гордости, изучения и всеобщего внимания со стороны миллионов читателей, тогда факт, что некто построил собор, перестает быть интересным и уже не заслуживает места в сознании людей. Это проблема относительного масштаба явлений. Допустимый предел максимального разброса двух сопоставимых фактов ограничен. Слуховое восприятие муравья не рассчитано на гром.
– Ты рассуждаешь как буржуазный декадент, Эллсворт, – сказал Гэс Уэбб.
– Умерь пыл, балаболка, – без обиды парировал Тухи.
– Все это чудесно, – сказала Лойс Кук, – только лавры достаются одному тебе, Эллсворт, а на мою долю ничего не остается, так что вскоре, чтобы меня не перестали замечать, мне придется сочинять что-то действительно значительное.
– Пока это неактуально, Лойс, ни сейчас, ни до конца столетия, а возможно, и в следующем не будет нужды в талантах. Так что успокойся.
– Но вы не сказали!.. – вдруг закричал Айк, весь в тревоге.
– Что я не сказал?
– Вы не сказали, кто будет ставить мою пьесу!
– Предоставьте это мне, – сказал Жюль Фауглер.
– Я забыл вас поблагодарить, Эллсворт, – торжественно произнес Айк. – Так что благодарю. Есть масса фиговых пьес, но вы выбрали мою. Вы и мистер Фауглер.
– Ваша фиговость заслуживает внимания, Айк.
– Это уже что-то.
– Даже очень много.
– Может быть, поясните?
– Не надо долгих рассуждений, Эллсворт, – вмешался Гэс Уэбб. – На вас напал словесный зуд.
– Закрой свой роток, приятель. Мне нравится рассуждать. Пояснить вам, Айк? Предположим, я не люблю Ибсена…
– Ибсен – хороший драматург, – сказал Айк.
– Конечно, хороший. Кто спорит? Но предположим, мне он не нравится. Предположим, я не хочу, чтобы люди ходили на его пьесы. Отговаривать их – дело пустое. Но если я смогу убедить их, что вы того же калибра, что Ибсен, то вскоре они перестанут видеть разницу между вами.