Прошла неделя. Однажды вечером он нашёл в каморке письмо, которое дожидалось его. С бывшего места работы письмо переслали на его последний домашний адрес в Нью-Йорке, оттуда — Майку, а от Майка — в Коннектикут. Оттиснутый на конверте адрес какой-то нефтяной компании ни о чём не говорил ему. Он открыл конверт и прочёл:
«Дорогой мистер Рорк! Я приложил немало усилий, чтобы разыскать Вас, но не смог установить Ваше местонахождение. Пожалуйста, свяжитесь со мной, как только сможете. Если Вы тот самый человек, который построил магазин Фарго, мне хотелось бы обсудить с Вами вопрос постройки здания Энрайта.
Искренне Ваш,
Роджер Энрайт».
Полчаса спустя Рорк был в поезде. Когда поезд тронулся, он вспомнил о Доминик и подумал, что покидает её. Эта мысль показалась ему какой-то далёкой и несущественной. Он был лишь удивлён тем, что всё ещё думает о ней. Думает даже теперь.
Она сможет примириться, тем временем думала Доминик, сможет когда-нибудь забыть то, что произошло с ней. Только одного она никогда не сможет забыть, что происшедшее доставило ей удовольствие и что он знал об этом. Более того — он знал, что ей это будет приятно, а если бы не знал, то никогда не пришёл бы. Только одно могло спасти её — она могла бы дать ему понять, что испытывает отвращение. Но она не сделала этого. В собственном отвращении и ужасе она обрела наслаждение — и ещё в силе этого человека. Именно такого унижения она жаждала; именно поэтому она его возненавидела.
Однажды утром, за завтраком, она обнаружила на столике письмо. Письмо было от Альвы Скаррета:
«Когда же ты вернёшься, Доминик? Мы все здесь скучаем по тебе безмерно. Да, ты, конечно, не подарок, и я даже побаиваюсь тебя. Но на расстоянии рискну раздуть твоё и без того чрезмерное самомнение и признаюсь, что мы все ждём тебя с нетерпением. Твоё возвращение будет подобно триумфальному возвращению императрицы».
Прочитав это, она улыбнулась и подумала: «Если бы они знали… эти люди из прежней жизни, с их трепетным преклонением передо мной… Меня изнасиловали. Изнасиловал какой-то рыжий бандит из каменоломни… Меня, Доминик Франкон!» При всём острейшем чувстве унижения эти слова дарили ей наслаждение, равное тому, которое она испытала в его объятиях.
Мысли эти не покидали её, когда она шла по дороге, проходила мимо людей, а люди склоняли головы перед ней — владычицей всего городка. Ей хотелось кричать об этом во всеуслышание.
Дни летели, и она не замечала их. Она радовалась собственной непонятной отстранённости, тому, что осталась наедине со словами, которые неустанно повторяла про себя. Однажды утром, стоя на лужайке в саду, она поняла, что прошла неделя и что за всю неделю она ни разу не видела его. Развернувшись, она быстро зашагала через лужайку к дороге. Она направлялась в каменоломню.
Она не спеша шла с непокрытой головой по солнцепёку весь долгий путь к карьеру. Не было необходимости спешить. Это было неизбежным. Снова увидеть его… Конкретной цели у неё не было. Потребность была так сильна, что невозможно было говорить о цели… Может быть, после… В её сознании смутно проступало многое, что ей довелось пережить, — ужасное, очень важное, но главным было одно, только одно — ещё раз увидеть его…
Она подошла к карьеру и осмотрелась — медленно, внимательно, тупо. Тупо потому, что мозг её не мог вместить в себя невосполнимость того, что ей открылось: она сразу поняла, что его здесь нет. Работа шла полным ходом, солнце стояло высоко, рабочий день был в самом разгаре, не видно было ни одного незанятого человека, но его не было среди них. Она долго стояла оцепенев. Затем она увидела управляющего и махнула ему, чтобы он подошёл.
— Добрый день, мисс Франкон. Отличный денёк, мисс Франкон, не правда ли? Как будто опять середина лета, а ведь всё же осень не за горами; да, осень уже наступает, взгляните на листья, мисс Франкон.
Она спросила:
— У вас здесь был рабочий… мужчина с очень яркими рыжими волосами. Где он?
— Ах да. Этот. Он уехал.
— Уехал?
— Ну да. Уволился и уехал в Нью-Йорк, по-моему. Очень неожиданно.
— Когда — неделю назад?
— Нет, что вы. Только вчера.
— Скажите, как… — Она остановилась. Она собиралась спросить, как его зовут. Но вместо этого спросила: — Почему здесь вчера работали до позднего вечера? Я слышала взрывы.
— Выполняли особый заказ для клиента мистера Франкона. Здание «Космо-Злотник». Слыхали, наверное? Спешная работа.
— Да… понятно.
— Я сожалею, что это вас побеспокоило, мисс Франкон.
— Нет, вовсе нет.
Она ушла. Она так и не спросила его имени. В этом был её последний шанс вновь обрести свободу.
Она шла стремительно, чувствуя внезапное облегчение. Она удивилась, почему не замечала, что не знает его имени, и почему ни разу не спросила его об этом. Может быть, потому что узнала о нём всё, что нужно было знать, с первого взгляда. Она подумала, что в Нью-Йорке невозможно разыскать безымянного рабочего. Значит, можно быть спокойной. Вот если бы она знала его имя, то уже сейчас была бы на пути в Нью-Йорк.
Дальше всё просто и понятно. Главное, никогда не пытаться разузнать его имя. Ей дарована отсрочка. Дарован шанс бороться. Она поборет это в себе, или это поборет её. Если она будет побеждена, она спросит, как его зовут.
III
Когда Питер Китинг вошёл в кабинет, открывающаяся дверь издала высокий трубный звук. Она распахнулась перед ним будто сама по себе — как при приближении человека, перед которым все двери должны открываться именно таким образом.
Его рабочий день в конторе начинался с газет. Внушительная их пачка, сложенная секретарём на столе, уже поджидала его. Он с удовольствием читал всё новое, что появлялось в печати о строительстве здания «Космо-Злотник» или о фирме «Франкон и Китинг».
В сегодняшних утренних газетах о них не упоминалось, и Китинг хмурился. Он заметил, тем не менее, статью об Эллсворте М. Тухи. Это была ошеломляющая статья. Умер известный филантроп Томас Л. Фостер, который оставил скромную сумму в сто тысяч долларов Эллсворту М. Тухи — «моему другу и духовному наставнику в знак признательности его благородному уму и подлинной преданности человечеству». Эллсворт принял наследство и тотчас передал его, не истратив ни цента, в Центр социальных исследований, передовое учебное заведение, где он читал лекции по курсу «Искусство как социальный феномен». Его объяснение было очень простым: он не верит в такой институт, как частное наследование. От дальнейших объяснений он отказался. «Нет, друзья мои, — сказал он, — не стоит больше об этом, — и прибавил, проявляя свою очаровательную способность смягчать серьёзность собственных слов: — Мне нравится предаваться роскоши комментировать только интересные темы. Я не считаю свою особу одной из таких тем».
Питер Китинг прочёл статью. И так как он знал, что подобного поступка не совершит никогда в жизни, он чрезвычайно им восхищался.
Потом он подумал в привычном приступе раздражения, что так и не сумел познакомиться с Эллсвортом Тухи. Тухи отправился в турне с лекциями вскоре после решения комиссии конкурса «Космо-Злотника», и вот теперь, после самой блестящей награды, которую он когда-либо получал, отсутствие одного человека, с которым он больше всего хотел встретиться, обесценивало все его достижения. За всё это время в колонке, которую вёл Тухи, не появилось даже упоминания о Китинге. И в это утро Питер с надеждой обратился к колонке «Вполголоса» в «Знамени». Но сегодня «Вполголоса» была вся посвящена «Песням и прочему» и стремилась доказать превосходство народных песен над всеми другими видами музыкального творчества и хорового пения — над любой другой манерой исполнения.
Китинг отбросил «Знамя». Он встал и возбуждённо заходил по кабинету, ибо пришло время подумать о гложущей его проблеме. Вот уже которое утро он всё откладывал её решение. Она была связана с выбором скульптора для здания «Космо-Злотник». Несколько месяцев назад заказ на сооружение гигантской статуи «Трудолюбие», предназначавшейся для установки в главном вестибюле здания, был отдан — предварительно — Стивену Мэллори. Это решение озадачило Китинга, но оно принадлежало мистеру Злотнику, поэтому Китинг одобрил его. Он встретился с Мэллори и сказал ему: «…в знак признания ваших выдающихся способностей… конечно, у вас нет имени, но оно у вас появится после получения такого заказа, как моё здание, что не часто случается».
Мэллори ему не понравился. Глаза Мэллори были подобны чёрным провалам тлеющего пожара, и Мэллори ни разу не улыбнулся. Ему было двадцать четыре года, однажды уже состоялась выставка его работ, но заказами его не баловали. Его работы были необычны и чересчур агрессивны. Китинг запомнил, что как-то написал о них в рубрике «Вполголоса» Эллсворт Тухи: «Скульптуры мистера Мэллори были бы весьма замечательны, если бы можно было забыть гипотезу о Сотворении мира и человека Господом. Если бы эту работу доверили мистеру Мэллори, возможно, он смог бы справиться с ней лучше, чем Всемогущий, если судить по тому, что он выдаёт в камне за человеческое тело. Или всё же не смог бы?»
Китинг перестал удивляться выбору мистера Злотника, как только узнал, что Милашка Уильямс одно время снимала комнату в том же доме, что и Стивен Мэллори, а в настоящий момент мистер Злотник ни в чём не мог отказать Милашке Уильямс. Мэллори был нанят, работал и представил модель своей статуи «Трудолюбие». Когда Китинг увидел её, он понял, что статуя будет выглядеть в чётких, элегантных линиях вестибюля как незажившая рана, словно опалённая языком пламени. Это было изображение стройного обнажённого тела мужчины, который выглядел так, будто мог пробиться через стальные листы обшивки боевого корабля и преодолеть любые преграды. Статуя стояла как вызов. Она оставляла какое-то странное впечатление у смотрящих, люди, стоящие рядом с ней, выглядели как будто ещё меньше и печальнее, чем обычно. В первый раз за всю свою жизнь, глядя на эту статую, Китинг подумал, что теперь он понимает,