Думаю, что если говорить об общем климате, в котором проходит перестройка, то у нее сейчас два самых главных врага: во-первых, наша повальная экономическая безграмотность и, во-вторых, слепое, глубоко укоренившееся во многих, если не в большинстве из нас, чувство зависти. И тот и другой порок не поддаются быстрому лечению. Но нельзя все изменить, не меняя ничего. Либо мы обретем, наконец, способность трезво взглянуть на вещи и на самих себя, либо, как пророчил еще П. Чаадаев, нам на веки вечные определено судьбой служить всему миру примером того, как не надо — не надо думать и поступать.
Нет, далеко еще не все нам ясно! Не ясен, например, даже такой вопрос: а что мы впредь намерены делать с такой мощной силой экономического прогресса, как индивидуализм, стремление предприимчивой энергичной личности к личному успеху, в том числе и успеху материальному? Движение истории, как известно, от века опиралось на две силы — коллективизм и индивидуализм. Силой коллективизма, хотя и с коэффициентом полезного действия не выше, чем у паровоза Стефенсона, мы еще кое-как овладели или, точнее, овладеваем. А как быть с индивидуальным стремлением к успеху? Или так и пойдем по истории, ковыляя на одной ноге? А далеко ли, позволительно спросить, мы в таком случае уйдем?
Думайте, дорогие соотечественники! Думайте. История дала нам уникальный шанс продумать заново всю нашу жизнь. В. И. Ленин, как мы знаем, тоже много думал о таких вещах. И феноменальный успех нэпа свидетельствует о том, что это были весьма плодотворные размышления. Он нашел модель, которая позволила нам в 20-х годах идти по жизни на двух ногах, а не на одной. И, по любым мировым критериям, это была эффективная, конкурентоспособная, открытая модель! И что не менее важно — социалистическая модель!
Представляю, какую ярость у многих вызовет даже сама постановка этого вопроса. Но, как говорил один незадачливый герой когда-то: «Que faire? Fairento que?» («Что делать? Делать-то что?»). Понимаю, что мало кому сейчас охота не только что отвечать на этот вопрос, но даже думать о нем. Но боюсь, что отвечать не миновать. Всем нам вместе — не миновать.
АНАТОМИЯ ДЕФИЦИТА[55]
Из универмага «Товары для женщин» на углу Петровки и Кузнецкого моста очередь выходила на улицу и тянулась плотной стеной вверх по Петровке метров на пятьдесят, вдоль магазина «Часы» и Пассажа. Прикрепленный к очереди милиционер время от времени пользовался висевшим на груди мегафоном, чтобы рассредоточить стоявших по отгороженной части тротуара. Был один из первых солнечных дней весны 1987 года, точнее, последнее воскресенье марта, магазины работали, вытягивая квартальный план, и то ли погода, то ли неуклонно возраставшие по мере продвижения вперед надежды на получение дефицита создавали в очереди обстановку радостного возбуждения. Стояли главным образом женщины — давали исчезнувшие из продажи еще зимой колготки, — и, как водится в таких случаях, заинтересованно обсуждали между собой причины столь неожиданно обрушившейся на них новой заботы.
Суждения высказывались самые разные:
— Фабрику в Тушине на ремонт закрыли, остались только импортные…
— Да прямо фабрику! Можно подумать, что только у вас в Тушине колготки и производят. Просто придерживают их сейчас специально, чтобы чулки, которые никто не берет, раскупили. А как разойдутся чулки, снова колготки выбросят, на них-то спрос всегда есть.
Последняя версия, показавшаяся, видимо, более правдоподобной, активно обсуждалась, пока в разговор не вмешался милиционер:
— Цены на нефть упали, — авторитетно заявил он, и от столь неожиданного поворота дискуссии женщины несколько притихли. — Колготки-то ваши мы на валюту получаем, потому что нефть экспортируем. В прошлом году цены на мировом рынке в два раза снизились, значит, и доходы наши валютные сократились: выбирать теперь приходится — либо для вас колготки и духи за границей покупать, либо машины и зерно для народного хозяйства.
А в самом деле, почему пропали колготки? Почему периодически исчезают из продажи какие-то мелочи, а если разобраться, не такие уж мелочи, — то простыни, то стиральные порошки, то батарейки, то зефир и пастила, то обои, то нитки? Почему практически постоянно что-нибудь в дефиците; когда есть одно, нет другого, а как появляется другое, исчезает с прилавков третье?
Все эти «почему» касаются лишь видимой части айсберга. В разряд дефицитных попадают не только потребительские товары, но и продукция производственного назначения. Спросите любого хозяйственника, что его больше всего беспокоит, и в девяти случаях из десяти вы услышите, где достать то-то и то-то. Не хватает запчастей и стройматериалов, электромоторов и бумаги, белковых добавок к комбикормам и самих комбикормов. Снабженец превратился в ключевую фигуру на производстве, а успех любого хозяйственного начинания определяется в первую очередь умением «пробить фонды».
Пытаясь найти рациональное объяснение дефицита, мы обычно обращаем внимание на конкретные факторы конкретной ситуации, рассматривая каждый отдельный случай нехватки чего-либо изолированно, независимо от других. Как часто мы усматриваем причины в непредвиденных, незапланированных, неожиданно возникающих особых обстоятельствах, которые только и помешали произвести данное изделие в нужном количестве. И сколько их, этих объективных, непредсказуемых обстоятельств: и превратности погоды, и ремонт фабрик, и движение цен на мировом рынке, и перипетии международной обстановки. В крайнем случае мы виним нерадивых плановиков и даже руководителей отдельных отраслей — ну, действительно, кто мешает тракторному и сельскохозяйственному машиностроению сократить сборку машин, увеличив за счет этого поставку запчастей, ведь все равно в колхозах и совхозах готовые машины разбираются на запчасти.
В случае с колготками тоже находятся вполне рациональные и благовидные объяснения. Как, например, сообщала «Правда» в начале нынешнего года — а к тому времени этот маленький досадный дефицит «все еще» продолжал портить женщинам настроение, — при фактической потребности в 340 миллионов пар (расчет Научно-исследовательского института спроса и конъюнктуры при Министерстве торговли СССР) Минторг заказал Минлегпрому 310 миллионов колготок, а по плану 1987 года должно было быть произведено всего 250 миллионов. Вроде бы все ясно: плохо планируют, надо точнее учитывать спрос, надо потребовать, чтобы конкретные должностные лица, ответственные за этот участок, лучше работали. Газета, между прочим, вполне прозрачно намекала на необходимость увязать зарплату этих должностных лиц со степенью удовлетворения потребительского спроса. Если бы все было так просто…
Нет, к сожалению все не так Ответственные должностные лица здесь ни при чем.
Постоянство дефицита, регулярность, с которой возникает нехватка всего и вся — от детского мыла и баллончиков для сифонов до железнодорожных вагонов, — заставляет предположить, что за всеми этими конкретными случаями стоит некая общая закономерность. Попробуем показать, что связана эта закономерность со сложившейся у нас системой планирования, которая в своем нынешнем виде не только не исключает, но и неизбежно предполагает постоянство дефицита, делает его хроническим, неистребимым и неустранимым. Парадоксально, но факт, — при нынешнем механизме планирования дефицит не исключение, а правило, естественным образом воспроизводимое явление, неотъемлемая черта хозяйственной системы.
План — закон
Что планируется в нашей экономике? Легче сказать, что не планируется; в несчетном количестве действующих инструкций, положений и предписаний трудно сейчас разобраться даже опытному специалисту. Если же очень упростить реальную картину, можно сказать, что существующая ныне система планирования зиждется на двух принципах.
Принцип первый — план по номенклатуре. Каждому предприятию и объединению доводится сверху не только стоимостный объем продукции, но и показатели производства в натуре — в тоннах, штуках, метрах и т. д. Степень детализации плановых позиций очень высока: Госплан дает 2 тысячи укрупненных наименований, Госснаб разбивает эти укрупненные позиции на 15 тысяч, министерства — на 50 тысяч, и, наконец, на стадии прикрепления потребителей к поставщикам, производимого органами Госснаба, каждая номенклатурная позиция дробится еще на 10–15 наименований.
В нынешнем году Госплан оставил себе только 415 позиций, передав остальные в ведение Госснаба. Кроме того, решено, что от 30 до 50 процентов продукции предприятия в обрабатывающих отраслях могут планировать самостоятельно. Это радикальнейшая мера, о чем еще будет сказано особо. Здесь же только отметим, что даже при том высоком уровне дробности, который существовал до самого последнего времени и в основном существует сейчас, круг планируемых в натуре позиций оказывается уже того, который есть на самом деле: ассортимент фактически выпускаемых изделий удваивается примерно каждые десять лет и насчитывает сейчас 25 миллионов наименований. Это означает, в частности, что предприятия на практике имеют некоторую, но очень небольшую самостоятельность в формировании своего портфеля заказов: нельзя выпускать гвозди вместо рельсов, хотя можно заменить производство одних гвоздей другими.
Собственно говоря, такие стихийные, не санкционированные сверху сдвиги в номенклатуре производимой продукции в довольно узких пределах, то есть в той мере, в какой предприятие само может определять ассортимент, действительно происходят. В жертву, естественно, всегда приносятся малорентабельные изделия, производство которых хлопотно, но прибыли не дает и, главное, не особенно помогает «накрутить вал». Таким путем, между прочим, «вымываются» из ассорти мента пуговицы и туалетная бумага, прищепки для белья и леденцы, сушки и градусники. Но это к слову. Система же в целом нацелена на всеобщее планирование номенклатуры, и, скажем, до войны, когда такая система и сформировалась, а ассортимент был много уже, чем теперь, планировались практически все виды, подвиды, марки и артикулы фактически производимой продукции. Да и сегодня директивные адресные задания по производству продукции в натуре детализируются так, что если и оставляют производителям какую-то свободу выбора, то лишь самую минимальную.
Принцип второй — фондирование ресурсов. Помимо плана по производству, до каждого предприятия и объединения доводится план по материально-техническому снабжению: подавая за один-два года до планового периода заявки на фонды в Госснаб, предприятия затем получают сверху план снабжения с точным указанием поставщиков и объемов поставок. Потребители и поставщики заключают между собой хозяйственные договоры, и в дальнейшем, если договоры продолжают действовать, плановые и снабженческие органы уже не занимаются таким «договорным оборотом», концентрируя свои усилия на удовлетворении вновь возникающих потребностей через установление заданий по расширению производства. Конечно, нет никаких гарантий, что все заявки предприятий будут удовлетворены — на дефицитную продукцию запросы всегда урезаются, но если заявку в срок не подать, вообще ничего не получишь. Это, по сути, «карточная» система снабжения, в рамках которой можно рассчитывать на получение сырья, материалов, комплектующих изделий, оборудования только строго в соответствии с утвержденными лимитами.
Согласно принятым недавно решениям к 1990 году оптовая, безнарядная торговля должна обеспечивать 60 процентов всего материально-технического снабжения предприятий, а к 1992 году — более 70 процентов всех поставок в системе Госснаба. В 1988 году Госснаб планирует увеличить объем поставок в порядке оптовой торговли в три с половиной раза против 1987 года, доведя его до 30–35 миллиардов рублей. Однако сейчас на долю оптовой торговли приходится менее 5 процентов всех поставок в системе Госснаба (около 10 миллиардов рублей).
Жесткий план по номенклатуре и фондированию — две стороны одного процесса планового производства. Поскольку потреблять можно лишь то, что произведено, а производится только то, что запланировано, постольку и производственное потребление может осуществляться лишь по заранее заданной схеме; отклонения от лимитов возможны только за счет резервных фондов.
Два принципа планирования, таким образом, логически взаимосвязаны и дополняют друг друга. Общество в лице плановых органов дает предприятиям и в конечном счете отдельным работникам точные производственные задания, обеспечивая их при этом всем необходимым для выполнения плана. Самостоятельность и инициатива в идее отнюдь не исключаются: трудовые коллективы, получая в свое распоряжение часть общественных ресурсов, сами ищут пути их наиболее рационального использования — так, чтобы выполнить плановые задания с наименьшими затратами.
Хозрасчет в такой системе означает, что предприятие оказывается своего рода «черным ящиком». Ему планируют «вход» (лимиты на трудовые и материальные ресурсы и цены на них, включая ставки зарплаты) и «выход» (объем производства в натуре и цены производимой продукции), а уж как трудовой коллектив будет превращать ресурсы в продукцию внутри «черного ящика» — между «входом» и «выходом», — это его дело. Если удастся дать план с меньшими затратами ресурсов, то прибыль, а следовательно, и премии будут больше.
В идеале, таким образом, все стройно и все хорошо.
Как же может в такой системе, где все спланировано и предусмотрено заранее, возникнуть дефицит? Ведь это не рынок, где производители не знают точных размеров общественных потребностей, подкрепленных платежеспособным спросом, и не ведают, сколько товаров предложат для продажи их соседи. Ведь в плановом хозяйстве, казалось бы, все учитывается загодя, заблаговременно, и даже на случай непредвиденных обстоятельств можно создать резервные фонды. И в конце концов если все-таки дефицит возникает из-за особых обстоятельств, разве нельзя скорректировать план, отрегулировать структуру производства так, чтобы всего хватало?
Ответ до тривиальности прост: нет, нельзя, все предусмотреть заранее невозможно. Нетривиально здесь, может быть, лишь то, что мы не вполне представляем себе реальные масштабы разрыва между тем, что можно спланировать, и тем, что действительно планируется.
Любое общественное производство требует поддержания технологических связей и пропорций. Есть связи явные, заметные невооруженным глазом — скажем, для выплавки чугуна нужно определенное количество железной руды и угля, для производства станков — определенное количество металла, для пошива одежды — известное количество тканей. Чтобы охарактеризовать такие связи, экономисты пользуются термином «прямые затраты ресурсов на единицу продукции» Но есть и неявные связи, о существовании которых можно только догадываться и точно определить которые можно лишь с помощью специальных расчетов. Для описания этих связей применяют понятие «косвенные затраты ресурсов на выпуск единицы продукции». Например, для того же пошива одежды проволока прямо не нужна, но требуются ткани, при покраске которых применяются анилиновые красители, получаемые в том числе и при переработке нефти, перекачиваемой насосами, в которых используются электромоторы с проволочной обмоткой ротора. Не будет проволоки — не будет и электромоторов, насосов, нефти, красителей, тканей и, наконец, одежды. Для потребителя — последствие более реальное, хотя, возможно, менее трагичное, чем для города, который был взят врагом, «потому что в кузнице не было гвоздя».
Явные и неявные технологические пропорции — прямые и косвенные затраты ресурсов — должны, разумеется, не просто учитываться, но и абсолютно точно просчитываться в планировании, коль скоро задачей является формирование сбалансированного, увязанного по всем статьям плана. В чисто научном плане задача эта давно решена — разработана теория межотраслевого баланса, с помощью которой, зная требуемые объемы выпуска конечной продукции и коэффициенты прямых затрат разных ресурсов на производство единицы каждой разновидности конечной продукции, можно подсчитать косвенные и полные (прямые + косвенные) затраты, и далее — точные объемы производства всех видов промежуточной продукции. На практике, однако, задача неразрешима из-за своей огромной размерности.
Современные ЭВМ способны решать подобные задачи, только если число уравнений (неизвестных) исчисляется сотнями. Фактический же ассортимент продукции насчитывает не сотни и не тысячи, а десятки миллионов наименований. Но главное даже не в этом. Если и допустить, что нужные ЭВМ когда-то появятся, все равно расходы на сбор подробной исходной информации о коэффициентах прямых затрат явно выходят за пределы экономической целесообразности, не могут быть оправданы любыми мыслимыми выгодами. Нельзя же в самом деле приставить к каждому рабочему, одного, а то и нескольких учетчиков, фиксирующих расход материалов, износ деталей станков, объем наладочно-ремонтных работ, прямые затраты рабочего времени и многое другое. Нужно ли говорить, что уже и в своем нынешнем виде наш бюрократический хозяйственно-управленческий аппарат отнюдь не самый экономичный в мире?
При действующем же порядке, когда межотраслевые балансы используются только в аналитических и предплановых расчетах, когда планирование даже очень укрупненной номенклатуры (тысячи позиций) осуществляется Госпланом и Госснабом по простым материальным балансам (приход — расход), которые только в общих чертах увязываются друг с другом в ходе сложного бюрократического процесса согласований между министерствами, отделами Госплана и Госснабом, — при этом порядке абсолютно невозможно ожидать согласованности, стыковки различных отраслей и производств в масштабах всего народного хозяйства. На практике поэтому не просчитывается и не увязывается и тысячная доля того, что фактически планируется и производится.
Мы привыкли думать, что когда центр распределяет ресурсы и устанавливает производственные задания, никаких ошибок быть не может, ибо «сверху виднее». На самом деле верно прямо противоположное: при самых благих намерениях у центра нет физической возможности составить не то что оптимальный, но хотя бы просто сбалансированный план, просчитать даже не второстепенные и третьестепенные, но и многие основные пропорции производства. Ошибки поэтому не только возможны — они абсолютно неизбежны. Вариант плана, сбалансированного по основным позициям, может появиться на свет лишь случайно, причем вероятность его появления ничтожно мала.
Нынешний механизм планирования поэтому с необходимостью подразумевает постоянное воспроизведение диспропорций, образование дефицита, с одной стороны, и перепроизводства — с другой. Ставшая всеобщей практикой корректировка планов неизбежна. Иначе и не может быть, ибо сбалансированного плана нет, и, следовательно, дефицитность или избыточность данного вида продукции обнаруживается лишь в ходе выполнения плана. Корректировка порой выступает в качестве меньшего зла, чем твердое следование несбалансированному плану, в котором заложено перепроизводство ненужной и недопроизводство нужной продукции.
Даваемые из года в год обещания спускать в министерства, объединения и предприятия твердые, не подлежащие пересмотру планы — заведомая фикция: ни Совмин, ни Госплан, ни Госснаб, ни тем более министерства не могут взять на себя при нынешней практике планирования ответственность за поставку в срок и в полном объеме заказанных предприятиями ресурсов, за обоснованность плановых заданий по производству продукции в натуральном выражении. Ведь утверждаемый к исполнению план, как заранее известно, вовсе не сбалансирован.
Все упирается, таким образом, в два принципа планирования, в сложившуюся систему, а не в отдельных, пусть и ответственных, работников планового аппарата и даже не в отдельные звенья системы. Плановики не виноваты, ибо они тоже люди и не могут прыгнуть выше головы, шагнуть за пределы человеческих возможностей. Виновата система, при которой жестко планируется и регулируется то, что ни при каких условиях никогда не может быть просчитано, увязано и состыковано. Система, нацеленная на то, чтобы объять необъятное, зарегулировать живой экономический организм, втиснуть его в прокрустово ложе жестких плановых предписаний. Система, в которой не плановые органы существуют для экономики, а экономика — для плановых органов, не Госплан — для народного хозяйства, а народное хозяйство — для Госплана.
План оказывается законом, который по определению невыполним во всех своих пунктах. Призыв «план любой ценой», пожалуй, лучше всего отражает суть нынешней системы планирования: для хозяйственника — это приказ произвести запланированное, невзирая на затраты, для плановика — твердая уверенность в необходимости спланировать все до последней гайки, чего бы это ни стоило.
Между тем несбалансированный план-закон действительно имеет свою «цену», и немалую, причем в самом что ни на есть прямом смысле. Есть потери, буквально бьющие в глаза, когда, скажем, на механическом заводе № 1 города Горького отправляют в металлолом годный цинк, чтобы выполнить план по сдаче отходов цветного металла (иначе — штрафы), или когда на Курганском автобусном заводе кувалдами отбивают «лишние» части от поступающего с Горьковского автозавода не полностью собранного «ГАЗ-53», на базе которого монтируют затем автобусы. Читая о таком в газетах, мы справедливо возмущаемся — какая вопиющая бесхозяйственность! Но есть и другие, не менее очевидные потери, которые, однако, как-то не принято связывать с существующей системой планирования, но которые на деле оказываются ее неизбежным логическим следствием.
Во что обходится несбалансированный план
«Кто не хочет работать, ищет причину, кто хочет — ищет средства» — это изречение, нередко украшающее стены цехов и заводоуправлений, в условиях дефицитной экономики приобрело весьма специфический смысл.
Действительно, как найти виновного в срыве плановых поставок? Хозяйственник докладывает плановику, что подвели смежники, недопоставили то-то и то-то, смежники, в свою очередь, ссылаются на своих поставщиков и т. д., так что найти виноватого невозможно. Плановика это только раздражает, ибо, похоже, хозяйственник намекает, что «наверху» чего-то недосмотрели и, следовательно, виноват он, плановик. Умудренный опытом плановик поэтому просто не принимает таких аргументов: «Не смогли достать, — говорит он хозяйственнику, — значит, должны были сделать сами». И приходится делать…
Наши заводы, как известно, — самые крупные в мире. Но в то же время у нас самые многопрофильные, самые неспециализированные заводы. В стремлении иметь все под рукой руководители предприятий натурализируют свои хозяйства, создают ремонтные, инструментальные и строительные цеха, отсутствующие, между прочим, на зарубежных заводах.
Машиностроительные предприятия обрастают непрофильными и, как правило, кустарными, слабомеханизированными подразделениями по производству инструмента, оснастки, литья, поковок, тары и проч. Эффективность этих подразделений низка, но зато они «свои», с них всегда можно получить почти все (а еще лучше, если б все), не обращаясь к смежникам. Как показало обследование ЦСУ, из каждых 100 машиностроительных предприятий производят для собственных нужд: чугунное литье — 71, стальное литье — 27, поковки — 84, штамповки — 76, крепежные метизы — 65. Себестоимость этих изделий на универсальных предприятиях примерно в два-три раза выше, чем на специализированных.
А сколько СМУ и ПМК находится в подчинении нестроительных ведомств! Порой эти небольшие и малопроизводительные хозяйства даже нечем занять, и их существование оправдано только одним — невозможностью получить от специализированных строительных трестов мелкие, но необходимые услуги в нужные сроки. Строят, кроме того, и «дедовским» хозяйственным способом (13 процентов всех строительно-монтажных работ). Подрядчик, конечно, мог бы построить лучше, быстрее и дешевле, но ведь не хочет: строительным трестам выгодны крупные заказы, возведение новых объектов, ибо они тоже отчитываются по валу, по объему освоенных средств, а реконструкция действующих предприятий для них — та же «мелочевка». Приходится промышленному предприятию обзаводиться своим строительным цехом, чтобы в случае нужды побелить стены корпусов, протянуть коммуникации, расширить котельную.
И, наконец, ремонтные подразделения, расширение которых давно вышло за всякие разумные пределы. Ремонтом техники занято сейчас больше рабочих (около 8 миллионов человек), чем ее изготовлением; по доле ремонтников в общей численности занятых мы значительно превосходим западные страны; затраты же средств на техническое обслуживание и ремонт превышают первоначальную стоимость станков в восемь — десять раз. Суммарные производственные мощности по ремонту сельскохозяйственной техники, например, — а это 300 заводов, 4200 специализированных мастерских (ранее подчиненных Госкомсельхозтехнике) и существующие в каждом колхозе и совхозе мастерские (около 50 тысяч), — в шесть-семь раз превышают мощности отраслевого машиностроения.
Гипертрофированное развитие сферы ремонта отчасти связано со специфическими причинами, но не последнюю роль играет здесь и громоздкая планово-административная организация самого ремонта, нерациональное распыление ремонтной базы. Ведь специализированные ремонтные заводы тоже работают по установленному плану, который, мягко говоря, не всегда стыкуется с фактическими сроками поломок оборудования. Для предприятия поэтому надежнее иметь на собственном балансе ремонтный цех, чем быть в постоянной зависимости от «чужих» ремонтников.
Особенно заметно это в сфере ремонта сельхозтехники, которая в отличие от промышленного оборудования к моменту списания не успевает состариться ни морально, ни физически. Средние фактические сроки службы тракторов и комбайнов, сократившиеся за последние 30 лет вдвое, у нас сейчас даже в полтора-два раза меньше, чем, скажем, в США. Казалось бы, быстрая обновляемость парка сельскохозяйственных машин должна сократить потребность в их ремонте. На деле же эти машины едва ли не больше ремонтируются, чем работают. Второй в мире по численности парк тракторов используется хуже, чем где-либо: из 2,8 миллиона тракторов только из-за технической неисправности не эксплуатируется 250 тысяч. Вместо 1 миллиона наличных комбайнов колхозам и совхозам, по оценке Агропрома, реально требуется на треть меньше — не более 650 тысяч. Затраты на ремонт, например, тракторов в пять — семь раз выше их первоначальной стоимости.
Откуда же берется эта необходимость расходовать на ремонт в каждый год эксплуатации трактора почти столько же, сколько он сам стоит? И нужно ли это делать, если на средства, истраченные на ремонт за один-два года эксплуатации, можно купить новый трактор?
Главное здесь — опять-таки плановая организация ремонта. С одной стороны, она предполагает кустарный трудоемкий ремонт в сельских мастерских. С другой стороны — обязательный, в плановом порядке, ремонт на ремонтно-технических предприятиях (бывшая «Сельхозтехника»), которым тоже надо выполнять план по номенклатуре. Бывает так, что руководителей хозяйств в конце года только для того, чтобы РАПО, в которое эти же хозяйства и входят, не завалило план ремонта техники, заставляют гнать исправные машины по снегу на ремонтные базы. Ремонт превращается в самоцель: не ремонт для трактора, а трактор для выполнения плана ремонтников.
Колхозы и совхозы, заводы и объединения, производящие все у себя, имеющие разветвленные инструментальные и ремонтные, заготовительные и строительные подразделения, удобны для плановых органов. Во-первых, они меньше досаждают просьбами достать, выделить, обеспечить и т. п., для них не нужно разыскивать подрядчиков и поставщиков. Во-вторых, с таких многопрофильных, разносторонних производителей всегда легче спросить, да и в случае прорыва можно быстро переориентировать их на производство другой продукции. Чем выискивать дополнительные фонды и лимиты на организацию нового производства, устанавливать новые связи между поставщиками, не легче ли обязать всех поголовно производить понемногу? С миру по нитке — смотришь, и дефицит рассосется. Как при царе Горохе, но зато надежно.
Кто, например, должен строить автодорогу в регионе? Местные власти, конечно, могут за счет средств своего бюджета выдать заказ (подряд) мощной специализированной строительной организации. Но ведь у строителей свой план и ограниченные фонды под план, им «разбрасываться» не резон. Плановики же, в свою очередь, не в силах, разумеется, предвидеть из центра, сколько фондов и каких именно понадобится выделить на строительство всех дорог местного значения. Поэтому идут по «простейшему» пути — обязывают (благо есть такие права) все предприятия региона выполнить дорожные работы в объеме шестидневных норм на каждый находящийся в хозяйстве грузовик, трактор, экскаватор и т. п., но менее 0,3 процента годового объема производства товарной продукции. Обложенные такой натуральной повинностью предприятия области имеют, правда, право передать свой объем работ строительным подрядчикам. Да ведь подрядчики берутся строить не за деньги, вернее, не за одни деньги (денежная оплата сама собой разумеется), а только при условии передачи им лимитов капиталовложений: материально-технических ресурсов и т. д. Приходится поэтому предприятиям либо платить штрафы, либо, отвлекая ресурсы от профильного производства, бросать технику и людей на строительство и ремонт дорог. В последнем случае ситуация напоминает не XX век, а средневековье с его натуральным хозяйством и отработочной рентой, проще говоря, барщиной.
Из всех прочих разнообразных натуральных повинностей, установленных местными властями для предприятий и организаций, более всего известна, наверное, «картошка» — шефская помощь городских заводов, НИИ, учебных и других заведений колхозам и совхозам во время сева, сенокоса, уборки урожая. Если отбросить эмоции и иронию, свойственные многим публикациям на эту тему, следует, конечно, признать, что такая помощь (предусмотренная, кстати, еще в «Утопии» Томаса Мора) необходима и неизбежна и сейчас, и в обозримом будущем. Сельскохозяйственные работы носят сезонный характер, и, нравится нам это или нет, мы вынуждены привлекать огромную массу городской рабочей силы на село летом и особенно осенью. Такая необходимость существует во всех странах: в США, скажем, число занятых в сельском хозяйстве каждый год увеличивается с 2,8–2,9 миллиона человек в январе — феврале до почти 4 миллионов в июле — августе, то есть на целую треть за счет соответствующего сокращения резервной армии труда и падения уровня безработицы. У нас в сельском хозяйстве постоянно занято около 30 миллионов человек, и можно примерно представить, сколько именно миллионов рабочих, студентов и научных работников ежегодно становятся «шефами на один сезон».
Вопрос, однако, в том, в каких формах привлекать на село сезонную рабочую силу. Так же, как во многих других случаях, централизованно-принудительные методы, применяемые сейчас в данной сфере, крайне неэффективны и расточительны. Мы обманываем самих себя, когда, скажем, не включаем в себестоимости сельскохозяйственной продукции зарплату шефов, которую они продолжают исправно получать на своем предприятии, будучи на селе и числясь «в командировке».
К чисто хозяйственному делу и следует подходить по-хозяйски, разрешив тем, кто нуждается в сезонной рабочей силе, привлекать ее за плату и позволив сезонникам брать отпуск за свой счет, чтобы подзаработать. Конечно, экономически заинтересовать горожан в сельском труде колхозы и совхозы смогут, только резко повысив свою рентабельность. Но другого пути здесь нет. Надо, чтобы отношения между шефами и подшефными были поставлены на строго хозрасчетную основу без всякого вмешательства райкома; надо, чтобы шефы получали зарплату за реальный труд, будь то в городе или на селе, а не за отсутствие на работе, как сейчас; надо, наконец, ликвидировать сами отношения «помощи», подразумевающие, что щедрый город благосклонно и почти безвозмездно берет на себя часть сельских работ.
«Средневековые» натуральные повинности, возложенные на предприятия и организации, мешают их основной, профильной работе, ухудшают специализацию и, следовательно, снижают эффективность всего народного хозяйства. Специалисты занимаются не своим делом, работу, требующую профессиональной подготовки, выполняют самоучки. Между тем лозунг «сделай сам», более подходящий для кружков «умелые руки», чем для всего народного хозяйства, слишком часто возводится в ранг общегосударственной политики. Трудно, например, плановикам заниматься такой «мелочевкой», как ремонт и эксплуатация жилья, не легче ли привлечь к этому самих жильцов? И вот уже только в РСФСР сформировано 7 тысяч «ремонтных дружин» из самих квартиросъемщиков, а в подготовке жилья к зиме участвуют уже не десятки и даже не сотни тысяч, а 25 миллионов человек. А какой ущерб наносят предприятиям периодические кампании в поддержку развития подсобных сельских хозяйств промышленных предприятий, цехов ширпотреба, самообеспеченности отдельных областей и регионов продовольствием и т. д.?
В стране уже более 20 тысяч агроцехов при заводах, фабриках, стройках — чуть ли не у каждого третьего-четвертого предприятия свой агроцех. Но этого мало — предусматривается создание подсобных сельских хозяйств, как правило, при каждом промышленном предприятии или объединении, транспортной или строительной организации.
В опубликованном в 1987 году Постановлении Президиума Верховного Совета СССР Министерство цветной металлургии критикуют за то, что у целой четверти подведомственных ему предприятий не созданы вовсе подсобные сельские хозяйства. Три из каждых четырех предприятий, на которых плавят металл, имеют своих коров, а вот одно все-таки не имеет! К тому же те, которые имеют, не очень много производят — в среднем 13,5 килограмма в год в расчете на одного работника отрасли. В пример ставится Башкирский медно-серный комбинат, где производят 65 килограммов мяса на каждого работника. Цифра, между прочим, очень показательна, хотя это случайное совпадение: потребление мяса на душу населения в целом по стране как раз и составляет немногим более 60 килограммов. Иначе говоря, если все предприятия — промышленные, транспортные и другие — будут производить по 65 килограммов мяса в расчете на одного занятого, то самому сельскому хозяйству останется разве что обеспечивать мясом только детей и пенсионеров.
Как о большой беде сообщают газеты о том, что в Грузии еще остается около 300 предприятий, не выпускающих ширпотреб; Харьковский тракторный завод упрекают за то, что на 1 рубль фонда заработной платы он дает лишь 13 копеек ширпотреба, а некоторые предприятия министерств энергетического машиностроения, тяжелого и транспортного машиностроения, станкостроительной и инструментальной промышленности недавно критиковались на заседании Президиума Верховного Совета СССР за то, что стоимость выпуска товаров народного потребления на 1 рубль зарплаты не превышает у них 25 копеек.
Возможно, где-то интересы дела требуют сочетания производства тепловозов и соковыжималок, региональной самообеспеченности продовольствием. Но не везде же! Критерий здесь только один — экономическая целесообразность, рентабельность. А как раз этот принцип при «кампанейском», «валовом» подходе сплошь и рядом нарушается.
Современное общественное производство немыслимо без узкой специализации его отдельных ячеек. Заводы-универсалы — это даже не вчерашний, а позавчерашний день мировой индустрии, плохо специализированные предприятия неизбежно проигрывают в эффективности и способности к технологическим нововведениям. По существующим оценкам, в основных производственных подразделениях наших промышленных предприятий производительность труда составляет более 75 процентов среднего уровня западных стран, тогда как в промышленности в целом (включая вспомогательные подразделения) — только около 60 процентов.
Крупные потери в данном случае неизбежны. В то время как плановые органы с должным размахом и чувством перспективы пытаются руководить специализацией и кооперацией в производстве сложнейших узлов, деталей и компонентов не только в масштабах национальной экономики, но и в рамках СЭВ, в реальности на Нижнетагильском металлургическом комбинате, например, приходится осваивать выпуск такой непрофильной продукции, как спецобувь для работающих у печей, не прожигаемая искрами от плавки. Легче, конечно, купить такую обувь на стороне, но что делать, если ее нет (не запланировали)? Не станешь же, в самом деле, докладывать министру, что план по прокату не выполнен из-за отсутствия спецбашмаков.
Другое важнейшее следствие несбалансированного плана — огромный рост товарно-материальных запасов. Ненужная продукция, которая спланирована в избытке, накапливается на складах, ибо ее нельзя использовать, а нужными изделиями хозяйственники запасаются впрок, так как они либо уже в дефиците, либо могут стать дефицитными завтра.
К концу 1985 года, когда оборотные средства в запасах товарно-материальных ценностей достигли максимума, только на государственных предприятиях и только в отраслях материального производства они составили более 460 миллиардов рублей, или более 80 процентов национального дохода. Если добавить к этому запасы колхозов (более 50 миллиардов рублей), то окажется, что общие запасы только в сфере материального производства превысили 90 процентов созданного в том же году национального дохода. Еще в 1970 году, кстати сказать, отношение запасов государственных предприятий в отраслях материального производства к национальному доходу было заметно ниже, чем сейчас, — «всего» 57 процентов.
Вдумаемся в эти цифры. Запасов у нас сейчас почти столько же, сколько мы создаем за год. Другими словами, если бы структура запасов соответствовала структуре национального дохода и если бы нашлась возможность в течение года сократить их до нуля, мы все, точнее, те почти 100 миллионов человек, которые заняты в отраслях материального производства, могли бы получить годовой оплачиваемый отпуск Разумеется, до нуля сократить запасы нельзя, непрерывность производственного процесса обязательно требует известного задела. Но уж никак не в размерах годового национального дохода.
В западной статистике национальный доход исчисляется не только по отраслям материального производства, но и по таким, которые у нас до сих пор относятся к разряду непроизводственных, не создающих национальный доход (наука, образование, здравоохранение, культура и искусство, бытовое обслуживание, пассажирский транспорт, управление и др.). В наиболее развитых капиталистических странах в этих непроизводственных отраслях занята уже большая часть трудящегося населения, и потому сравнивать с национальным доходом надо все запасы — и в отраслях материального производства, и в непроизводственной сфере. В США, например, в частном секторе экономики отношение запасов к доходу сейчас примерно 30 процентов, то есть запасоемкость нашего материального производства почти в три раза превышает запасоемкость всей американской экономики.
В качестве показателя состояния хозяйственной конъюнктуры на Западе часто используют соотношение «товарно-материальные запасы на момент времени / месячный объем продаж». Это соотношение падает при высокой деловой активности и растет в периоды кризисов и низкой конъюнктуры, когда возникают трудности с реализацией и разбухают запасы готовой продукции. В последние три десятилетия в США данный показатель колебался в довольно узких пределах — 1,4–1,9 для обрабатывающей промышленности, 1,0–1,3 — для оптовой торговли, 1,3–1,5 — для розничной торговли. Если отношение запасов к месячным продажам превышает 1,7 в обрабатывающей промышленности, 1,2 — в оптовой торговле, 1,4 — в розничной торговле, это, как правило, верный признак того, что экономика накануне кризиса или уже переживает его. В 1982 году, когда был достигнут апогей самого тяжелого в послевоенной истории США кризиса, среднее отношение запасов к месячному объему продаж составило в обрабатывающей промышленности — 1,73; в оптовой торговле — 1,24; в розничной — 1,40.
В нашей промышленности в 1985 году отношение запасов к месячному объему производства было равно 2,4, в торговле — 3,6. На нашу экономику, иначе говоря, постоянно давит гигантский груз товарно-материальных запасов, намного превышающий по тяжести тот, который выносит капиталистическое хозяйство в периоды самых разрушительных кризисов перепроизводства.
В розничной торговле США, где практически отсутствует понятие дефицита, собственно товарные запасы (только запасы готовой продукции, без сырья и материалов) лишь ненамного превышают месячный оборот. В нашей розничной торговле товарные запасы превышают квартальный (92 дня) оборот, и все-таки постоянно чего-то «не хватает».
Что, возможно, еще более важно, — в последние 15 лет у нас происходит ускоренное разбухание товарно-материальных запасов. В то время как в США при росте национального дохода на 1 доллар запасы возрастают всего на 20–30 процентов, мы в 70-е — 80-е годы вынуждены оплачивать каждый рубль увеличения национального дохода приростом запасов более чем на рубль, хотя в 1966–1970 годах для этого требовалось только 60 копеек. В итоге на увеличение запасов у нас в 80-е годы уходит почти 6 процентов создаваемого национального дохода, тогда как в США — менее 1 процента.
Характерно также и то, что в США и других западных странах в долгосрочном плане предусматривается тенденция к снижению уровня запасов. В 80-е годы эта тенденция связана с внедрением ряда технических новшеств, в частности, автоматизированных компьютерных систем управления снабжением, в 1972 году японская автомобильная компания «Тойота» впервые применила так называемую систему «канбан», которая затем нашла распространение в промышленности Японии, а с конца 70-х годов — в некоторых машиностроительных фирмах США, Франции, ФРГ и других стран. Смысл этой системы состоит в том, что продукция выпускается мелкими партиями, а запасы практически ликвидируются, ибо компьютер подает нужные детали и узлы точно к началу производственной операции. Мелкосерийность ведет к увеличению затрат на переналадку оборудования, но это с лихвой покрывается экономией, которую дает резкое сокращение объема незавершенного производства и запасов материалов, деталей и компонентов.
Запускаются детали в производство при такой системе в буквальном смысле прямо «с колес»: в Японии сейчас нередки случаи, когда поставщики доставляют продукцию фирме-заказчику три-четыре раза в день. На фирме «Тойота» объем складских запасов рассчитан всего на 1 час работы, тогда как в американской компании «Форд» — на срок до 3 недель. Считается, что в автомобильной промышленности Японии в целом требуется сейчас примерно в десять раз меньше запасов, чем в США, для обеспечения равного объема выпуска.
Можно ли представить при нашей системе снабжения, что запасы материалов и компонентов рассчитаны лишь на несколько часов работы завода? Любой снабженец сочтет, наверное, такой вопрос издевательством и будет прав. Ведь интервалы времени между поставками исчисляются обычно не в часах и не в днях, а в месяцах; запас соответственно тоже должен быть рассчитан на месяцы работы. А сколько подводят поставщики? Короче говоря, чем запас больше, тем лучше: за сверхнормативные запасы могут пожурить или в крайнем случае лишить премии (поскольку прибыль уменьшается на величину штрафов), а если завод остановится, то могут и с должности снять.
Чрезмерные запасы и дефицит — две стороны одной медали При распределении ресурсов строго по лимитам дефицит неизбежен, а в атмосфере всеобщего дефицита, естественно, растут запасы впрок. Сколько уже говорено о том, что невозможно предугадать точно все потребности за полтора-два года вперед, что нельзя для замены каждой перегоревшей лампочки писать заявку в Госснаб. Все равно пишут, потому что за наличный расчет в ближайшем магазине организациям эти лампочки приобретать запрещено. Согласно утвержденным в 1977 году Минторгом и Госбанком правилам продажи товаров рыночного фонда предприятиям, учреждениям, колхозам в порядке мелкого опта, им разрешено приобретать за безналичный расчет безмены, деготь, колесную мазь, оглобли, хомуты, серпы и многие другие «чудеса техники», но почему-то запрещено покупать гвозди, обои, краски и те же электролампочки. За наличный же расчет можно купить в магазине вещь не дороже 5 рублей.
Дело принимает совсем катастрофический оборот, если нужные изделия, детали, запчасти — импортные. Здесь бюрократическая цепочка для большинства предприятий, не имеющих пока прямого выхода на внешний рынок, существенно удлиняется: потребитель должен обратиться в свое министерство, которое затем дает заявки в Госснаб, Госснаб в пределах фондов, определенных Госпланом, делает заказ в Минвнешторге, который, в свою очередь, распределяет эти заказы по специализирующимся на закупке машин внешнеторговым объединениям. Потом — процесс закупки, тоже требующий нескольких месяцев, и при удачном стечении обстоятельств потребитель получает нужную деталь к импортному станку через 2–2,5 года.
Получается своего рода замкнутый круг — вне плана снабжаться нельзя, запрещено, а по плану — можно, да не снабжают, потому что «фонды кончились». И если этот замкнутый круг прорывается, то главным образом благодаря путешествующим по городам и весям толкачам-снабженцам, договаривающимся сначала с поставщиками и выбивающим затем под эти договоренности фонды в Госснабе.
Еще один очевидный результат несбалансированного плана — гигантские диспропорции в производстве и использовании инвестиционных товаров. Производятся и закупаются никому не нужные станки, пылящиеся затем на складах, а то и ржавеющие под открытым небом, строятся предприятия, на которых некому работать, и в то же время существует острый дефицит оборудования, нехватка производственных мощностей.
Вот некоторые цифры. За последние 25 лет фондоотдача в СССР упала почти вдвое, в том числе в промышленности — в полтора раза, в сельском хозяйстве и строительстве — более чем в три раза. Даже если сделать поправку на статистические искажения, все равно картина останется в полном смысле этого слова уникальной для экономической истории промышленно развитых стран.
Причина падения фондоотдачи — быстрый рост бездействующих основных фондов, не дающих никакой продукции. Почти 90-процентная степень использования производственных мощностей, о которой сообщает Госкомстат, на самом деле статистическая фикция; эта цифра не дает даже примерного представления о реальных масштабах недоиспользования машин, оборудования, зданий, сооружений. В промышленности на деле коэффициент загрузки оборудования по времени редко превышает сейчас 0,7, а коэффициент сменности снизился с 1,54 в 1960 году до 1,35 в 1985 году. В машиностроении мы имеем только 63 станочника на 100 станков, в промышленности в целом — и того меньше. Парк бездействующего оборудования в сельском хозяйстве и строительстве превышает все разумные пределы. И тем не менее вводятся в действие новые производственные мощности, строятся новые заводы, на которых, как заведомо известно, все равно некому будет работать. Плановые органы, другими словами, и здесь, в сфере использования основных фондов, не в состоянии все сбалансировать и увязать концы с концами. Год от года диспропорции нарастают и влекут за собой такие потери, которых не знает ни одна рыночная экономика даже в периоды самых глубоких кризисов.
На капиталовложения и на прирост запасов, то есть на накопление, а не на потребление, мы направляем в последние годы 24–27 процентов национального дохода, а если исчислять советский национальный доход по западной методологии, то, грубым счетом, около 20 процентов. США на эти же цели расходуют сейчас только 6 процентов национального дохода. По другим, более пессимистическим оценкам, учитывающим «хитрости» нашего ценообразования (налог с оборота, разные уровни рентабельности отдельных отраслей и др.), мы тратим на накопление целых 40 процентов национального дохода, или около 30 процентов по западной методике счета. Такова примерная цена только некоторых прямых потерь, порожденных всеобъемлющим директивным планированием.
Какой же именно план нужен социализму, если нынешнее всеохватывающее планирование столь расточительно и так дорого обходится? И может ли быть такой план, при котором все наши нынешние беды исчезнут: улучшится специализация предприятий, снизится до нормального уровня запасо- и фондоемкость?
Вопросы могут показаться чисто риторическими. Ведь мы уже так много слышали о порочности всеохватывающего директивного планирования, ведь прошел уже XXVII съезд партии и июньский (1987 года) Пленум ЦК, ведь выработана уже генеральная линия перестройки планирования — замена административных рычагов хозрасчетными, экономическими стимулами. С начала 1988 года предприятия переводятся на новую систему планирования — госзаказы и экономические нормативы. Нужно ли снова говорить о «плохой» административной системе, от которой мы отказываемся?
Не будем, однако, спешить с выводами. Изучать прошлое, как известно, надо, чтобы не повторять прежних ошибок. И многие дорого обошедшиеся нам уроки минувших лет особенно поучительны сегодня, когда мы вступаем в решающий этап перестройки планирования.
Немного теории
Уточним некоторые понятия. Планирование производства в натуре (затрат и выпуска) носит название директивного. Это в принципе та система, которая существовала у нас последние полвека и господствует до сих пор, — плановое установление цен играет вспомогательную, подчиненную роль, ибо важнее всего не цены на производимую продукцию, а нормативы ее отоваривания (какое маттехснабжение можно получить под план, то есть под установленный объем производства в натуре). Даже в сфере личного потребления во многих случаях действует тот же механизм прямого безденежного обмена: мясо-молочные продукты и жилье, мебельные гарнитуры и путевки в дома отдыха, дефицитные импортные товары и многое другое распределяются фактически по карточкам, и все решает не столько величина зарплаты, сколько возможность ее отоварить.
Есть другое понятие — индикативное планирование, подразумевающее административное регулирование только цен, налогов, заработной платы и процентов по кредитам, но не натуральных объемов производства. При индикативном планировании производители могут сами определять, что именно производить, в каких количествах и кому продавать. Но самостоятельно устанавливать основные цены на производимую продукцию и используемые ресурсы они не вправе; эти цены определяют плановые органы (так же, как и налоги, процент за пользование кредитом, рентные платежи и т. п.), регулируя тем самым производство. Такое планирование часто называют косвенным, направляющим, экономическим. Фактически именно оно имеется в виду, когда говорят об экономических стимулах: вместо того чтобы заставлять предприятие делать то-то и то-то, его в этом экономически заинтересовывают через повышение цен на продукцию, понижение цен на ресурсы, уменьшение налогов, предоставление льготных кредитов и т. д.
Индикативное планирование использовалось у нас в 20-е годы, чтобы экономически воздействовать на независимые тресты и синдикаты в промышленности и частный мелкотоварный сектор в сельском хозяйстве. Из всех социалистических стран в настоящее время методы косвенного, индикативного планирования шире всего использует Китай, где 95 процентов крестьянских дворов, работающих на началах семейного подряда, заключают с государством контракты на поставку сельхозпродукции. Основную продукцию — зерно и хлопок — государство закупает по твердым ценам; если крестьянин выполняет контракт, то получает возможность купить у государства по твердым ценам химические удобрения, дизельное топливо и другие промышленные товары. В промышленности примерно половина продукции не планируется по номенклатуре. Однако на бо́льшую часть такой продукции установлены фиксированные цены: государство, иначе говоря, берет на себя обязательство покупать и продавать такую продукцию по твердым ценам без ограничений.
Используется направляющее планирование и в других социалистических странах: в Венгрии, где таким путем регулируются производство многих видов промышленной продукции, торговля и сфера услуг, в которых высок удельный вес индивидуального и кооперативного секторов, в ГДР, где главным образом через цены и налоги регулируется сфера услуг, в которой доля индивидуальных предприятий и кооперативов составляет 75 процентов; в Польше, где таким путем государство воздействует на сельское хозяйство, в котором доминирует частное мелкотоварное производство, и т. д.
Наконец, существуют экономические системы, в которых полностью или частично отсутствует всякое планирование — и директивное (натуральных объемов производства), и индикативное (цен и зарплаты). Технологические пропорции воспроизводства устанавливаются и поддерживаются в этом случае благодаря действию механизма рыночного саморегулирования, автоматической самонастройки; если, к примеру, спрос превышает предложение, цена повышается, и это вызывает сокращение спроса и расширение производства (предложения).
Такое экономическое саморегулирование вовсе не обязательно связано только с капитализмом, хотя при капитализме рынок, отсутствие планирования — это, конечно, первооснова, краеугольный камень всей хозяйственной системы. Существовавший в СССР в период нэпа, по крайней мере на первом его этапе, экономический механизм хотя и включал элементы индикативного планирования, в значительной мере был именно рыночным, саморегулирующимся, ибо не только объемы производства, но и многие цены устанавливались не государством, а синдикатами — добровольными хозрасчетными объединениями трестов (кооперативами), занимавшимися снабжением и сбытом. Из социалистических стран рыночная самонастройка более всего распространена сегодня в Югославии, где самоуправляющиеся трудовые коллективы производят продукцию главным образом на рынок, на свой страх и риск, не имея гарантий в виде обязательств государства купить их продукцию или продать им материалы по твердой цене. Существует и расширяется такая система также в Китае, где на свободный нерегулируемый рынок поступает не только продукция частных предприятий и кооперативов, действующих главным образом в сфере торговли и услуг и обеспечивающих работой 20 миллионов человек, и не только «сверхконтрактная» продукция крестьянских хозяйств, но и порядка 10 процентов продукции государственных промышленных предприятий, для которой не устанавливаются в плановом порядке ни объемы производства, ни цены.
Очень важно представлять себе, что три названные системы — административного (натурального) планирования, индикативного (экономического) планирования и рыночной самонастройки — в принципе противоречат друг другу. Это не исключает, однако, возможности одновременного использования административного планирования в одних сферах хозяйства, экономических стимулов — в других сферах и рыночного регулирования — в третьих. Но в той мере, в какой расширяется применение одной системы, неотвратимо сужается область действия двух остальных.
Так все экономические стимулы, все хозрасчетные рычаги и методы воздействия на производство оказываются нерезультативными в условиях фондирования и директивного планирования номенклатуры, ибо при распределении ресурсов по карточкам деньги становятся всего лишь счетной единицей, утрачивая качество всеобщего эквивалента. Ведь реальным стимулом служат только такие деньги, которые можно отоварить, под которые, иначе говоря, выделены фонды. Когда же экономика фактически работает по принципу безденежного натурального обмена, когда миллионные прибыли, не подкрепленные разнарядками Госснаба, не обладают никакой реальной покупательной силой, такие хозрасчетные инструменты, как цена, прибыль, налоги и др., девальвируются, теряют способность воздействовать на производство, оставаясь полезными разве что для бухгалтерского учета и анализа хозяйственной деятельности.
Сейчас едва ли не самым популярным сюжетом в газетных статьях на экономические темы стало противопоставление административных методов управления экономическим, хозрасчетным. Много говорится о том, что положительные стимулы (награда за хорошую работу) более действенны, чем отрицательные (наказание за плохую), что, следовательно, надо не заставлять в административном порядке, а материально заинтересовывать. В соответствии с таким подходом нередко предлагается, например, «шире и смелее» использовать цены в качестве инструмента регулирования: почему бы, скажем, не повысить цены на нерентабельную «мелочевку», чтобы ее производство, став выгодным, расширилось?
Несомненно, такая логика — шаг вперед в сравнении со старыми стереотипами мышления. Важно, однако, не ставить здесь точку и сделать следующий шаг: осознать невозможность эффективного действия экономических механизмов в рамках нынешней системы директивного планирования. Ведь та же «мелочевка», о которой говорилось, стала исчезать из оборота не только и даже не столько потому, что она малорентабельна. Опыт показывает, что и повышение цены на «мелочевку», переводящее ее в разряд высокоприбыльных изделий, не влечет за собой расширение производства.
Взять хотя бы печально известную историю с гречихой, которая в планах продажи сельхозпродуктов выступает, по сути, в качестве той самой «мелочевки»: гречиха малоурожайна и потому невыгодна с точки зрения плана по зерну. Закупочные цены на эту культуру повышались неоднократно — и прямо, и косвенно (через введение надбавок), что в конце концов сделало ее очень рентабельной. Однако площади под гречихой неуклонно сокращались по той простой причине, что прибыль для хозяйств вовсе не служила тем мощным стимулом, каким она иногда считается. На деньги кормов не купишь, резонно рассуждали руководители хозяйств, предпочитая выполнение плана по валовой продаже зерна увеличению прибыли. Весьма показательно, что некоторое расширение посевов гречихи наметилось только тогда, когда ее стали отоваривать кормами: за каждый проданный государству центнер гречихи совхоз или колхоз получал право приобрести центнер комбикормов или зернофуража. И не менее показательно, что после того, как отоваривание кормами прекратили, продажа гречихи вновь сократилась.
Действенными, эффективными, таким образом, оказываются не денежные стимулы, а только натуральные.
Получается еще один замкнутый круг: сначала плановые органы создают дефицит продукции, а затем пытаются его исправить через централизованное распределение дефицитных ресурсов. Деньги и экономические стимулы, по сути, изгоняются из хозяйственной практики — хорошо работающий коллектив стимулируют натурально: за 1 центнер гречихи — столько-то тракторов, удобрений, кормов и т. д., за 1 центнер рапса — строго определенное количество шрота, запчастей, суперфосфата и т. д., и т. п. Круг этот не только замкнутый, но и порочный: как уже говорилось, здесь слишком много — миллионы — пропорций, и все обоснованно просчитать и увязать между собой физически невозможно.
Экономические стимулы и директивное планирование натуральных показателей, таким образом, по сути своей антиподы: там, где есть директивный план в натуре, не могут срабатывать стимулы, и, наоборот, — там, где действуют стимулы, не нужно и даже вредно директивное планирование.
Такие же антиподы рыночная самонастройка и планирование, будь то директивное или индикативное. Понятие «рынок» включает в себя три элемента: нерегулируемое предложение (свобода производства), нерегулируемый спрос (свобода приобретения), нерегулируемая цена, уравновешивающая спрос и предложение. Если отсутствует хотя бы один из этих трех элементов, нет и не может быть полного рынка, не вступают в действие силы самонастройки, автоматического регулирования.
Применительно к нашим сегодняшним проблемам, может быть, особенно важно подчеркнуть, что рынок отнюдь не во всем совместим даже с теми экономическими стимулами, на которые сейчас возлагаются такие большие надежды. Устанавливая, например, сверху цены — даже при отмене производственных адресных заданий в натуре, — мы не можем и не должны рассчитывать на то, что «заработает» механизм саморегулирования. Никакого автоматизма, никакого действия «встроенных регуляторов» хозяйственной жизни в этом случае ждать не приходится. Равновесие в экономике будет поддерживаться только за счет изменения установленных сверху, в плановом порядке цен. Там, где плановики не захотят или «не успеют» вовремя их изменить, неизбежно будут возникать диспропорции. Если, скажем, на дефицитную продукцию не поднять цены, она так и останется дефицитной. И если Госкомцен не установит цену на новую технику так, чтобы должным образом распределить экономический эффект между производителем и потребителем, новую технику не будут либо выпускать, либо внедрять.
Пример. Воскресенское объединение «Минудобрения», затратив миллионы рублей на совершенствование технологии, в первом квартале 1987 года перешло наконец на выпуск аммофоса и нитроаммофоса только высшего качества. Основной показатель качества здесь — содержание питательных веществ в 1 тонне удобрений: чем больше питательных веществ приходится на единицу веса, чем меньше в 1 тонне пустой породы, тем выше качество. Действовавшие расценки за 1 тонну удобрений изменены, однако, не были, несмотря на неоднократные просьбы комбината, поэтому его прибыль в первом квартале снизилась: питательных веществ производилось столько же, но объем производства в тоннах и, следовательно, валовая выручка сократились. Поплатившийся за технический прогресс комбинат был вынужден уменьшить со второго квартала объем выпуска продукции высшего качества, после чего дела снова пошли на лад.
Сейчас, когда многие предприятия получают право самостоятельно планировать часть выпускаемой продукции, когда снабжение переходит к оптовой торговле, на цены и нормативы, по существу, возлагаются те же функции, которые ранее выполняли директивные планы по номенклатуре. Ошибки в установлении цен и нормативов могут обойтись нам не менее дорого, чем вчерашние и сегодняшние просчеты в директивном планировании.
Но об этом чуть позже. Вернемся сейчас к нашему главному вопросу: какая же из описанных систем — директивное планирование, индикативное планирование, рынок — предпочтительнее?
История советской экономической мысли знает немало споров на эту тему, в том числе и с трагическими развязками, однако готового ответа или хотя бы общепринятой абстрактной теории до сих пор нет. В одной из последних ленинских работ — «О кооперации» была сформулирована основополагающая мысль о том, что «…строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией — это есть строй социализма», что «…простой рост кооперации для нас тожественен… с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм» (выделено нами. — В. П., Н. Ш.)[56].
Коренная перемена точки зрения на социализм состояла вот в чем: поскольку кооперативы, естественно, имеют право самостоятельно решать, какую продукцию производить, кому и по каким ценам ее продавать, постольку кооперативная экономика работает на принципах рыночного саморегулирования, а планирование, будь то директивное или индикативное, может быть лишь результатом добровольного соглашения всех кооперативов. Это был пересмотр представлений Маркса и Энгельса, считавших, как известно, что ни товарного производства, ни товарно-денежных отношений, ни денег при социализме быть не должно.
В последующие пять лет раскрепощенная в результате введения нэпа экономика действительно развивалась, и очень неплохо, в основном на базе рыночной самонастройки, дополнявшейся регулированием цен. С конца 20-х годов, однако, нэп, по сути, начали сворачивать: с 1927 года для трестов ввели производственные планы, с 1928 года синдикатская торговля была заменена распределением по фондам и нарядам, а в 1929 году синдикаты превратили в отраслевые промышленные объединения — посредническое звено в системе управления промышленностью через наркоматы. В конце 1930 года только 5 процентов промышленной продукции поставлялось по договорам поставщиков с потребителями — против 85 процентов в предыдущем году. Отраслевые наркоматы стали детально регламентировать оперативно-хозяйственную деятельность подведомственных предприятий. В сочетании с коллективизацией сельского хозяйства (колхозам тоже стали устанавливать планы) и другими реформами, в частности кредитной 1930 года, запретившей коммерческий кредит (одних предприятий другим) и заменившей его плановым банковским кредитованием, все это означало, что индикативное планирование и рыночная самонастройка заменяются системой жесткого директивного планирования. К концу первой пятилетки такая система окончательно утвердилась.
В экономической теории того времени набирало силу мнение, что товарно-денежные отношения есть лишь атрибут переходного периода, что они должны отмереть, когда социализм будет в основном построен. В конце 20-х — начале 30-х годов многие экономисты проектировали переход от торговли к плановому продуктообмену; Наркомторг даже принял решение создать специальный научно-исследовательский институт для изучения проблем потребления, обмена и распределения на всех стадиях перехода от рыночного товарообмена к плановому продуктообмену.
Однако даже в 30-е годы, в условиях широкого распространения директивного планирования, товарно-денежные отношения в реальной жизни никак не исчезали. Разрыв между теорией, которая отрицала действие закона стоимости и существование товарного производства при социализме, и действительностью, из которой вопреки всему не удавалось все-таки изгнать деньги, был налицо. В начале 1941 года во время обсуждения макета учебника политэкономии в ЦК ВКП (б) Сталин высказался против тех экономистов, которые отрицали действие объективных экономических законов при социализме, в том числе и закона стоимости, и выдвинул положение о существовании в условиях социализма товарного производства.
Такая точка зрения была далее поддержана участниками экономической дискуссии 1951 года, посвященной обсуждению того же макета учебника, закреплена в вышедшей в следующем году работе Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» и, наконец, в появившемся в 1954 году первом советском учебнике политической экономии. В нем утверждалось, что при социализме существует «товарное производство особого рода» и что это обусловлено существованием двух форм собственности — государственной и колхозной (в государственном секторе, в той его части, которая производит средства производства, наличие товарно-денежных отношений вообще отрицалось). Предполагалось, что по мере того как колхозная собственность становится тормозом дальнейшего развития производительных сил, она будет подтягиваться до уровня общенародной, а товарное обращение превратится в прямой продуктообмен.
Спустя время этот примитивный взгляд был отвергнут, и после ряда дискуссий в конце 50-х и в 60-х годах большинство политэкономов пришло к выводу, что товарное производство сохраняется при социализме постольку, поскольку объективно существует потребность в хозяйственной самостоятельности отдельных производственных единиц (предприятий, колхозов) и, следовательно, неизбежна их определенная хозяйственная обособленность. Теоретические споры, однако, не проходили бесследно для хозяйственной практики и экономической политики. Один пример в этом отношении особенно показателен. С тех пор как была подведена теоретическая база под положение о «неполноценном» характере кооперативной собственности, не говоря уже об индивидуальной, стал активно осуществляться курс на перевод колхозов в совхозы, вытеснение личного подсобного хозяйства. Доля колхозов в общей товарной продукции сельского хозяйства снизилась с 61 процента в 1940 году до 41 в 1985 году, доля личного подсобного хозяйства — с 27 процентов в 1940 году до 10 в 1985 году, тогда как доля совхозов повысилась за этот период с 12 до 50 процентов.
Совершенно новый поворот дискуссии о товарно-денежных отношениях в социалистическом хозяйстве дало развитие в 60-е годы теории оптимального планирования социалистической экономики. Теория эта была создана прежде всего усилиями замечательного советского ученого, экономиста-математика, академика Л. В. Канторовича. В 1939 году он опубликовал работу «Математические методы организации и планирования производства», в которой излагались основы теории оптимального планирования и линейного программирования. В 1959 году увидела свет другая его работа, написанная в основном еще в начале 40-х годов, — «Экономический расчет наилучшего использования ресурсов», где наряду с формулировкой динамического варианта основной задачи производственного планирования развивалась также концепция так называемых объективно обусловленных оценок. По свидетельству многих специалистов, книга произвела подлинный переворот в их экономическом мышлении. Работы Л. В. Канторовича были отмечены Государственной и Ленинской премиями. Приоритет советской науки в данной области признан за рубежом; сам Л. В. Канторович — единственный советский экономист, удостоенный Нобелевской премии.
Если упростить формулировку основной задачи производственного планирования, переложив ее на бытовой язык, получится следующее. Допустим, общество смогло таким образом определить цель своего хозяйственного развития на год или пятилетку: нужно произвести в строго определенном количестве такие-то конечные продукты (вооружения для обороны, дороги и здания для благоустройства городов и т. п.), а другие конечные продукты (продовольственные товары, одежда, мебель, бытовые приборы и т. п.) мы решили рассматривать как комплектные наборы, зафиксировав предварительно их структуру, и чем больше их будет произведено, тем лучше. Допустим, общество точно знает все свои ресурсы (рабочая сила, земля, полезные ископаемые, основные фонды, материальные запасы и проч.) и, кроме того, точно знает множество способов превращения ресурсов в продукцию (если построить завод в данном месте и с одной технологией, то надо будет истратить столько-то оборудования, столько-то сырья и рабочей силы, произвести такое-то количество перевозок и т. д., а если построить этот завод в другом месте, то — другое количество, а если расширить мощности на старом заводе — то третье, и так дальше; наконец, некоторые ресурсы — полезные ископаемые, например, — невоспроизводимы, их истощение в течение планового периода может потребовать возрастающих затрат на добычу или на импорт и т. д.). При таких исходных данных с помощью чисто математических методов можно будет узнать как раз то, что нас интересует: где именно строить заводы, какую технологию применять, каких поставщиков к каким потребителям прикреплять, чтобы получить максимальный полезный эффект (наибольшее число комплектных потребительских наборов), то есть наилучшим образом использовать ограниченные ресурсы.
Больше того, оказалось возможным дать однозначный ответ на вопрос: каковы должны быть оценки всех ресурсов, чтобы сумма затрат ресурсов, используемых при осуществлении оптимального производственного плана, была минимальной? Проще говоря, было показано, что есть один-единственный набор оценок ресурсов и продуктов, обладающий следующим примечательным свойством: если на основе этих оценок установить цены и разрешить предприятиям производить все что угодно, то они, стараясь максимизировать свою прибыль, выберут такую структуру производства, которая в точности соответствует рассчитанному прежде оптимальному плану.
Это открытие, по сути, подвело прочный теоретический фундамент под концепции индикативного планирования. Строго математически было доказано, что есть способ соединить, увязать интересы всего общества с интересами отдельных производственных коллективов, не спуская им директивные задания по производству продукции в натуре, ничем не ущемляя их самостоятельности. Через установление цен на ресурсы и продукцию на основе объективно обусловленных оценок общество получало возможность не административно, но экономически воздействовать на производителей таким образом, что они, преследуя только собственную выгоду (максимизируя свой доход), в конечном счете приносили бы наибольшую пользу всему обществу.
Здесь уместна аналогия с известным в экономической науке принципом «невидимой руки», который был сформулирован еще Адамом Смитом. Так он называл автоматическое рыночное регулирование, самонастройку, обеспечивающую сбалансированность национального хозяйства в условиях, когда каждый «экономический человек» эгоистичен, преследует свои корыстные интересы: производитель стремится получить побольше прибыли, потребитель — истратить свой доход так, чтобы получить максимальный полезный эффект, торговец старается купить подешевле и продать подороже и т. д., но все они «невидимой рукой» (рынком) направляются к цели (общественное благо), которую вовсе не преследовали…
Аналогия, конечно, неполная. Рынок всегда слеп, он не может обеспечивать долгосрочные интересы общества, скажем, в том, что касается рационального использования невоспроизводимых природных богатств, формирования оптимальной структуры потребления (потребляется все, что продается, а при хорошей рекламе продать можно все, что угодно — от пушек до порнографии) и т. д. А индикативное планирование — это «сознательная невидимая рука», которая обеспечивает общественное благо, предварительно установив, в чем оно состоит.
«Цены», рассчитываемые «оптимальщиками», отличаются от рыночных и качественно, и количественно. Чисто рыночные цены формируются стихийно, в них отражается все многообразие вкусов, привычек и предпочтений отдельных «экономических людей» — производителей и потребителей. Напротив, объективно обусловленные оценки исчисляются в уме, на бумаге, исходя из принятой целевой установки (оптимального плана), и отражают так или иначе складывающееся в центре понимание хозяйственной целесообразности. По самой своей природе поэтому объективно обусловленные оценки лишь способ, средство, инструмент реализации оптимального плана.
И директивное, и индикативное планирование, другими словами, подразумевают возможность и неизбежность выбора наиболее предпочтительного из многих вариантов. Возможность такого выбора в плановом хозяйстве существует всегда, и так или иначе этот выбор осуществляется на практике. Но все дело именно в том, как, какими путями этот выбор затем реализуется — через доведение до производителей жестких заданий по производству продукции в натуре или через воздействие на них посредством цен и налогов.
Наверное, самое время задаться здесь вопросом: в чем же разница между директивным и индикативным оптимальным планом? Если и тот и другой в конечном счете приводят, хотя и разными путями, к одинаковому результату — к реализации наилучшей из возможных производственных программ, — так ли важно, как именно это достигается?
Оказывается, важно. И прежде всего потому, что в нынешних условиях, да и в обозримой перспективе, когда точно просчитать ни директивный оптимальный натуральный план, ни объективно обусловленные оценки для оптимального индикативного плана по всей номенклатуре производимых изделий абсолютно невозможно, — в этих условиях результаты директивного и индикативного планирования неизбежно различны. Если все спланировано директивно, то неучтенный, непредвиденный вариант, например, неожиданно возникшее техническое решение, вообще никак реализован быть не может (фонды ведь все расписаны, а потребители завязаны на поставщиков, и осуществление любых неучтенных вариантов возможно лишь при корректировке плана). Если же в плановом порядке устанавливаются только цены, то прибыльные, но неучтенные заранее варианты обязательно будут реализованы; правда, следствием станет, конечно, определенное нарушение сбалансированности, а это потребует корректировки цен на ходу или вообще отказа от их планового установления.
Получается, что при наличии неучтенных вариантов (а они есть всегда, причем их число на несколько порядков больше числа учтенных) право производственного коллектива выбрать то, что не предусмотрено обществом, превращается в условиях индикативного планирования из формального в реальное. И этот выбор действительно делается, тогда как при директивном планировании даже формальной возможности такого выбора нет.
Но надо четко представлять себе и недостатки индикативного планирования. Экономические нормативы и стимулы далеко не всесильны. Госкомцен, утверждающий ежегодно 200 тысяч цен и тарифов на товары и услуги (85–90 процентов всех цен так или иначе «проходит» через это ведомство, а 42 процента всех действующих оптовых цен прямо им устанавливается) физически не способен обеспечить мало-мальски приемлемый уровень научной обоснованности ценообразования.
Попробуйте точно рассчитать на бумаге, в кабинете, цену хотя бы одного товара так, чтобы она адекватно отражала общественно необходимые затраты труда или степень сбалансированности спроса и предложения. Не получится, не может получиться, потому что все цены взаимосвязаны, цена одного товара зависит от цен других.
Чтобы определить общественно необходимые затраты труда на производство 1 квадратного метра ткани, нужно, если вспомнить уже приводившийся пример, знать нормативные расходы красок на выпуск тканей, нефти — на производство красок, электромоторов — на добычу и перекачку нефти, проволоки — на обмотку электромоторов и т. д. Слишком много здесь пропорций, все точно учесть невозможно. Или, чтобы определить, насколько следует поднять цены на дефицитные ткани для выравнивания спроса и предложения, надо, среди прочего, знать, в какой мере сократится (расширится) вследствие подорожания тканей спрос на другие потребительские товары (на иголки и нитки, скажем, расширится, так как производство тканей возрастет и люди будут больше шить, но на услуги туристических бюро, возможно, сократится, поскольку население будет больше тратить на одежду за счет экономии на путешествиях).
В мире цен все взаимосвязано, и малейшее изменение одного элемента передается по цепочке на миллионы других. Рассчитать с приемлемой точностью цены так же трудно, как и сбалансированный план в натуре. И это не субъективное мнение того или иного экономиста, но математически точно доказанное в теории оптимального планирования положение. При индикативном планировании, другими словами, так же, как и при директивном, теоретически возможная стопроцентная рациональность оказывается на практике недостижимой, нереальной и утопичной. Теоретически можно перевернуть земной шар, если есть точка опоры, но на практике ее нет.
В печати сейчас идет широкое обсуждение реформы ценообразования: пишут, что цены на сырье занижены, что энергоресурсы у нас самые дешевые в мире, что цены на продукцию сельского хозяйства уже отражают не столько общественно необходимые затраты, сколько огромные дотации из казны. Все правильно, но ведь это наиболее крупные и потому заметные невооруженным глазом диспропорции. Если целая отрасль, угольная промышленность, например, убыточна, можно смело писать, что виной тому заниженные цены на уголь — разве могут все трудовые коллективы отрасли работать плохо, неэффективно?
А если от общих рассуждений на уровне «больше — меньше» пойти чуть дальше и задаться вопросом, на какую именно величину должны быть повышены цены на уголь и как учесть в налогах на прибыль условия добычи, которые даже в двух рядом расположенных штатах не одинаковы? А если спросить, в какой мере субъективными (качество работы коллектива, техническая оснащенность, качество сырья и т. д.) обстоятельствами объясняется то, что в одном и том же городе, Москве, на «Трехгорке» затрачивают 4 человеко-часа на тонно-номер пряжи, а на фабрике «Освобожденный труд» — 24, а в какой — объективными.
Недостатка в рецептах нахождения «ценовой точки опоры» вроде бы не ощущается В качестве универсального измерителя предлагают использовать энергозатраты и нормативную трудоемкость; Госкомцен собирается устанавливать цены на базе прогрессивных норм затрат труда и материалов, перейти к калькулированию стоимости единицы полезного эффекта, а не единицы продукции, как раньше; в сельском хозяйстве «научно обоснованная цена» должна, как утверждается, учитывать ресурсный потенциал производителей (балл почвы, специализация, место расположения, трудообеспеченность и т. п.) Что ж, расчеты такого рода ведутся во всем мире, они необходимы, если речь идет о теоретических исследованиях. Важно только понимать, что попытки зарегулировать живые реальные цены в соответствии с теми или иными надуманными построениями, с очередными «универсальными принципами», ничего, кроме вреда, принести не могут. Слишком мало знаем мы о такой сложнейшей общественной взаимосвязи, какой является цена, слишком примитивны наши теоретические представления о ней.
Почему бы, кстати сказать, теоретикам ценового конструирования не проверить свои схемы для начала на ценах мирового рынка? Ведь до сих пор ни на Западе, ни у нас нет моделей, которые бы со сколько-нибудь приемлемым уровнем точности объясняли (прогнозировали) динамику ценовых соотношений на свободном рынке. И разве не ясно, что научно обоснованный подход к установлению цен в нашем хозяйстве непременно подразумевают исчерпывающее и полное познание законов динамики рыночных цен, точные представления о том, что именно они отражают, а что не отражают, что стимулируют, а что нет? Да, рыночные цены несовершенны, наши цены должны быть свободны от их недостатков, но надо же не только понять, но и точно сосчитать эти их недостатки, чтобы не повторять «ошибок» рынка при конструировании наших цен. В противном случае установление цен сверху останется произволом, насилием над экономической реальностью, приведет к несравненно большим диспропорциям и издержкам, чем рыночное ценообразование.
Собственно говоря, эта проблема уже сейчас обостряется до крайности в связи с переходом на самофинансирование. С 1988 года по этой системе работают в промышленности предприятия и объединения, выпускающие около 60 процентов всей продукции. Министерства встали на путь установления индивидуальных, дифференцированных по предприятиям нормативов отчисления прибыли в бюджет, то есть фактически налогов на прибыль. Они были рассчитаны так, чтобы оставляемая на предприятии прибыль соответствовала плановым показателям, установленным для 1988–1990 годов. Скажем, Сумское НПО сдает сейчас 29 копеек с каждого рубля прибыли, АвтоВАЗ — порядка 50, КамАЗ — более 70, Магнитка и Днепропетровское объединение «Днепрошина» — примерно 85 копеек. Только Минхиммаш установил единую для всех предприятий прогрессивную шкалу налогообложения, да и то ввел при этом жесткие ограничения на размеры фондов материального поощрения и социально-культурных мероприятий, так что величина прибыли сказывается, по существу, только на фонде развития производства. А что делать? Справедливо ли устанавливать единый норматив для всех предприятий, если условия производства на них различны? Кто подсчитал, какую часть прибыли коллектив добыл «по праву», собственным потом, какую — потому, что его не подвели, как других, смежники, а какую — из-за того, что находится в районе, где избыток, а не дефицит квалифицированных кадров?
А как быть с дифференциацией налогов по предприятиям, выпускающим разную продукцию или даже подчиненным разным министерствам? Фонд развития производства ведь зависит от прибыли, остающейся на предприятии, следовательно, расширять производство особенно быстро будут в тех отраслях, где налоги ниже. Попробуйте определить, какие налоги нужны, чтобы при данных ценах точно удовлетворять общественную потребность и в гаечных ключах «восемь на десять», и в автомобильных прицепах, учитывая, что эти потребности взаимосвязаны не по одной, а по нескольким линиям (ключами закручивают гайки в прицепах, стальные болванки, из которых делают ключи, в этих самых прицепах перевозят и т. д.).
Продолжать не стоит. Такие вопросы можно задавать до бесконечности. И надо осознать, что ни сегодня, ни в обозримой перспективе точных ответов на них нам не получить. Всеобъемлющее индикативное планирование того, что мы физически не в состоянии спланировать, оказывается в итоге едва ли не столь же вредным, столь же невозможным в реальности, как и всеохватывающее директивное. На практике поэтому разумно использовать инструменты и директивного, и индикативного (экономического) планирования для регулирования производства только строго ограниченного ассортимента изделий. Да и то лишь в том случае, когда есть обоснованная уверенность в том, что мы знаем, сколько и каких именно изделий требуется, или когда есть такая же уверенность в том, что рыночные цены окажутся худшим регулятором.
Иными словами, нам нужно не то, или другое, или третье, а и то, и другое, и третье одновременно. Все дело, однако, в том, каким должно быть это сочетание и того, и другого, и третьего, в каких пропорциях следует соединить в едином хозяйственном механизме директивный план, индикативный план и рыночную самонастройку.
Так какой же план нам необходим?
Вернемся теперь к вопросу, с которого начали: все-таки какой план нужен социализму и нужен ли вообще? Очевидно, нужна такая система, которая лучше всего соответствует природе социализма и его высшей цели — обеспечению максимального благосостояния и полного всестороннего развития всех членов общества.
Выбор труден. Речь здесь идет не только о чисто экономической эффективности, но и о духовных ценностях, об окружающей нас природе, о наследстве, которое мы оставим будущим поколениям, о социальной справедливости, наконец. Тот же Л. В. Канторович, между прочим, всю свою жизнь занимавшийся оптимумом, поисками наилучших вариантов, говорил, что предпочел бы неоптимальное состояние, но зато удовлетворяющее принципам социальной справедливости. У каждой системы регулирования есть свои плюсы и минусы, и в том тоже надо отдавать себе отчет.
Чисто рыночное регулирование сопряжено с большей и не всегда оправданной социальной дифференциацией, плохо обеспечивает экономически рациональные решения, когда дело касается долгосрочных проектов, которые нельзя оценивать, руководствуясь лишь сиюминутной выгодой, не всегда эффективно в таких сферах, где создается уникальная, неповторимая, невоспроизводимая продукция. Взять хотя бы фундаментальную науку: все великие открытия делались не в расчете на прибавку к зарплате, хотя внедрение результатов прикладных исследований в производство действительно лучше идет там, где дело поставлено на коммерческую основу.
Наконец, рыночное регулирование в современных условиях неизбежно сопровождается ростом цен. Свободный, немонополизированный рынок — это далекое прошлое, XIX век, да и, строго говоря, даже тогда он не был совершенно свободным. Существующие сейчас на Западе и во всем мире рынки в той или иной степени монополизированы, поделены между несколькими крупнейшими производителями, так что цена образуется не только под влиянием свободной игры рыночных сил, но и в результате монополистического соглашения, даже если оно и не оформлено.
В нашей экономике уровень монополизации чуть ли не высший в мире. Во многих отраслях конкретную продукцию выпускают всего одно-два предприятия-монополиста. В самом деле, сколько всего заводов производят у нас сталь, автомобили, тракторы, подшипники и т. д.? Да все они нам известны из газет, их в буквальном смысле слова можно в каждом случае сосчитать по пальцам. Швейные машинки, те вообще производит один-единственный Подольский завод, и нетрудно представить себе, как подскочат цены на «Чайки», если в обстановке нынешнего дефицита их перестанут устанавливать сверху.
Но это только одна сторона. Другая же состоит в том, что социально-экономические системы или системы планирования, вообще не связанные ни с какими издержками, человечеству, к сожалению, до сих пор неизвестны. Все плохо, все несовершенно — и директивное планирование, и индикативное планирование, и рыночная самонастройка. Но каждая из этих систем имеет свои, хотя и ограниченные, но плюсы. И других механизмов регулирования хозяйства в нашем распоряжении все равно нет — их просто не существует в природе. Как бы сильно нам ни хотелось организовать все рационально, без потерь, как бы страстно мы ни желали пригнать друг к другу без малейшего зазора все кирпичики экономического здания, это пока не в наших силах. Об издержках нашей нынешней системы директивного планирования, в том числе и таких, которые принимают форму вполне осязаемых материальных потерь от плохой специализации, чрезмерной запасо- и фондоемкости производства, уже говорилось. Одни только эти потери в несколько раз больше тех, которые существуют в любой рыночной экономике.
И в конце концов ведь чисто экономическая эффективность тоже имеет далеко не последнее значение. В одной из фантастических повестей А. и Б. Стругацких нарисована примечательная картина экономического вытеснения капитализма социализмом: «прославленные империи Морганов, Рокфеллеров, Круппов, всяких там Мицуи и Мицубиси» лопнули, не выдержав конкуренции более дешевых товаров, производимых в социалистических странах, и «уже забыты»; только в обеих Америках, где «еще имеют хождение деньги», осталось «несколько миллионов упрямых владельцев отелей, агентов по продаже недвижимости, унылых ремесленников», сохранились «солидные предприятия по производству шикарных матрасов узкого потребления… да и те вынуждены прикрываться лозунгами всеобщего благоденствия». Такая весьма далекая от сегодняшней реальности ситуация — заветная мечта любого экономиста-марксиста — своего рода нэп в глобальном масштабе, чисто хозяйственная, коммерческая победа социализма над капитализмом, основанная на более высокой эффективности производства в плановой системе.
Производительность труда, по мысли Ленина, есть самое важное, самое главное для победы нового общественного строя: «…социализм требует сознательного и массового движения вперед к высшей производительности труда по сравнению с капитализмом… Социализм должен по-своему, своими приемами — скажем конкретнее, советскими приемами — осуществить это движение вперед»[57]. Советские приемы планирования, следовательно, должны обеспечивать наивысшую эффективность производства. И если мы хотим, чтобы так действительно было, у нас нет другого пути, как отказаться от директивного планирования большей части производства, ибо оно сейчас явно неэффективно.
С чисто теоретической точки зрения, хороший, сбалансированный по всем статьям план лучше рынка. Но… Конечно, рынок ошибается, равновесие на нем устанавливается только через неравновесие, через постоянные отклонения от равновесия. Но рынок и самонастраивается, он постоянно тяготеет к состоянию равновесия, тогда как несбалансированный директивный план вообще исключает движение в сторону равновесия. Несбалансированный план поэтому много хуже рынка, сопряжен с гораздо большими потерями, чем рыночное авторегулирование.
Порой кажется, что если усилить плановую службу, улучшить ее работу — принять постановление о повышении сбалансированности и научной обоснованности планов, увеличить штат Госплана и Госснаба, форсировать внедрение в снабженческих конторах электронно-вычислительной техники и т. д., — то можно наконец будет все увязать в рамках централизованного плана. На самом деле это именно иллюзия, видимость, стереотип мышления, сложившийся у нас в последние полвека, на протяжении которых мы и представить себе не могли ничего, кроме директивного плана. Номенклатура продукции исчисляется теперь не тысячами, а уже десятками миллионов, и роль главного посредника между производителями и потребителями может сыграть только рыночный механизм саморегулирования.
Простой здравый смысл подсказывает, что планировать и директивно (определять объемы производства), и индикативно (определять цены) следует никак не более нескольких сотен видов важнейшей продукции: это именно то количество, которое мы в самых благоприятных обстоятельствах можем физически обсчитать при современном уровне знаний, развития техники сбора и обработки информации. Вся остальная продукция вообще не должна планироваться — ни директивно, ни индикативно, ибо мало-мальски обоснованно спланировать ее невозможно, а необоснованное планирование обходится намного дороже, чем рыночная самонастройка.
Во всех отраслях хозяйства нам сейчас как воздух нужны предприятия — и мелкие, и крупные, — работающие без всякого спускаемого сверху плана, просто по договорам и подрядам с другими предприятиями и организациями. Такие предприятия, действующие на началах полного коммерческого расчета, могут быть и индивидуальными, и кооперативными, и государственными. Реализуя продукцию и предоставляя услуги по договорным ценам, они смогли бы «заткнуть» многочисленные «дыры» в нашем несбалансированном хозяйстве, «расшить» многие узкие места, устранить дефициты по пресловутой «мелочевке», особенно раздражающие всех. Снабжаться такие предприятия должны тоже без нарядов и лимитов — через оптовую торговлю сырьем, комплектующими изделиями, оборудованием. Короче, нам нужен полноценный рынок — свободная продажа, а не поставка продукции в счет выполнения плана, свободные закупки ресурсов, а не их распределение из центра.
Сейчас мы вступаем в решающий этап перестройки планирования: решено, что с начала 1988 года от 30 до 50 процентов продукции предприятия в обрабатывающих отраслях будут планировать самостоятельно, без указаний сверху, что и в каких количествах производить. Это радикальнейшая перемена: ничего подобного мы не знали более полувека. Важно теперь, чтобы дело не ограничилось полумерами, чтобы сопротивление министерств, ведомств и местных властей не свело в очередной раз через инструкции и циркуляры радикальные решения к еще одному «совершенствованию» существующего механизма планирования. Важно при расширении хозяйственной самостоятельности предприятий (и не «при одновременном укреплении роли централизованного планирования», а именно за счет ограничения его сферы), при переходе от фондируемого снабжения к оптовой торговле параллельно вводить плавающие, гибкие договорные цены, прекращая практику их декретирования сверху. Важно, наконец, твердо осознать, что радикальность перестройки планирования состоит в том, чтобы отказаться от централизованного директивного планирования и фондирования не только «мелочевки», но главной, преобладающей части выпускаемой продукции, чтобы одновременно прекратить устанавливать сверху (дерегулировать) цены на товары и услуги, составляющие основную часть оптового и розничного оборота.
И еще об одном. У нас много пишут о том, как надо перестроить экономический механизм, чтобы обеспечить и рост эффективности, и социальную справедливость, выдвигают многочисленные проекты идеальной организации хозяйственной жизни. Ни в коей мере не стараясь приуменьшить важность подобных разработок, отметим, что при этом все же часто упускается из виду одно простое соображение: советская экономика — сложившийся организм, обладающий собственными внутренними закономерностями функционирования и развивающийся во многом независимо от благих пожеланий экономической науки и самых совершенных и рациональных рецептов переустройства хозяйственного механизма.
Разве мало в истории примеров, когда благородные и возвышенные идеалы, прогрессивные и разумные устремления отдельных личностей и даже больших социальных групп так и оставались только идеалами и устремлениями, не находя практического воплощения? К худшему или к лучшему, жизнь в целом, и экономическая жизнь в частности, имеет свойство идти своим чередом, отбирая из бесчисленных реформаторских идей только те, которые подходят ей в данный момент и в данном месте.
Совсем недавно наша неспособность как-то повлиять на сложившийся ход вещей была особенно заметной. «В плановом, по идее, государстве мы давно развиваемся стихийно… Планы проштамповывают развитие инерционное, фиксируют то, что катится само собой, из пятилетки в пятилетку». Эти слова известного нашего экономиста, члена-корреспондента АН СССР Н. Я. Петракова как нельзя более точно отражают суть дела, ибо нет ничего более анархичного, чем несбалансированный план. Стихийность, анархия не означают в данном случае, разумеется, отсутствия закономерностей, но определяют форму, характер действия экономических законов. Они реализуются не через указания и предписания плановых органов, но помимо них, а часто и вопреки им.
Плановики считали, что могут все, что именно они определяют направления развития экономики и регулируют ее многообразные пропорции и зависимости. На самом же деле не было ничего более далекого от истины. Результаты действий плановых органов были трудно предсказуемы, а порой и прямо противоположны ожидавшимся. Система оказалась могущественнее плановиков: не они вели ее за собой, а она их. Как и всякий сложный организм, закономерности развития которого плохо изучены, экономическая система поглощена, растворяла в себе предписания и запреты директивных органов, продолжая жить своей собственной жизнью, двигаться своим, только ей известным путем, смывая или в крайнем случае огибая, подобно могучей реке, все воздвигавшиеся препятствия.
До сих пор мы очень мало знаем о реальных, «всамделишных», а не придуманных в кабинетах политэкономами закономерностях развития административной системы, которая более полувека была не то что частью, но главным стержнем всей нашей жизни. Между тем достаточно очевидно, что индустриализация за счет сельского хозяйства, «перегибы» коллективизации, агрессивная нетерпимость ко всем рыночным, товарно-денежным отношениям и многое другое — это не следствие злого умысла одного человека или даже какой-то социальной группы, но объективные закономерности становления административной системы, обнаружившиеся, кстати сказать, впоследствии в больших или меньших масштабах и в других социалистических странах. Хозяйственные диспропорции, рост запасоемкости и недогрузки производственных мощностей, ориентация на получение сиюминутной выгоды за счет перекладывания издержек «на потом», опережающий рост оптовых цен на готовые изделия в сравнении с ценами на промышленное и сельскохозяйственное сырье, изъятие прибавочного, а иногда и необходимого продукта из сельского хозяйства в пользу промышленности и опять-таки многое другое — это тоже объективные закономерности, правда, уже не становления, а функционирования и развития административной системы. И наконец, видимо, не менее закономерно и то, что только на определенном этапе своего развития административная система исчерпывает себя, саморазрушается, заменяется такой, которая основана на экономических стимулах или рыночной самонастройке.
Почему все так складывается? Почему? До сих пор этот вопрос остается без исчерпывающего ответа.
Точно так же развертывающаяся перестройка, как и всякий социально-экономический процесс, имеет свои закономерности, и понимаем мы их пока очень плохо. Много ли мы знаем, к примеру, о механизмах торможения, кроме того, что они существуют, очень сильны и связаны главным образом с бюрократией? А ведь наш собственный опыт в этом отношении едва ли не самый богатый в мире. Как 10, так и 20, и 30 лет назад были среди экономистов такие, кто серьезно анализировал диспропорции и издержки административной системы, убедительно доказывал необходимость широкого внедрения экономических стимулов и рыночных механизмов. И если административная система все эти годы не слишком изменялась, то виной тому отсутствие не идей, но действенных возможностей воплотить их в жизнь. В экономике, как и в технических науках, самым слабым звеном неизменно оказывался именно этап внедрения.
К сожалению, ограниченные, контролируемые сверху масштабы дискуссий и административные методы решения научных разногласий, худосочная статистика и запреты на исследования многих кардинальных проблем, искусственно воздвигнутые барьеры на пути международного обмена идеями и пренебрежительное отношение к западным экономическим исследованиям, как к сплошь вульгарным и апологетическим — все это не могло не сказаться на развитии экономической науки, имеющей, как и всякая другая, мировой характер. Но сказать, что ученые-экономисты только в долгу перед народом, все-таки нельзя, ибо во все времена были исследователи, предлагавшие и хозяйственный расчет, и самофинансирование, и экономические методы управления. Основная, главная наша беда в том, что их предложения не реализовывались, не осуществлялись на практике. И не по их вине.
Сейчас, когда постепенно рассеивается туман, покрывавший долгое время важнейшие периоды развития биологии и истории, кибернетики и генетики, хочется надеяться, что будет написана и правдивая, полная история отечественной экономической мысли. А если уж говорить, кто у кого в долгу, то, наверное, плановики и работники разных «аппаратов» перед учеными-экономистами. Кто свел на нет в свое время экономическую реформу 1965 года, кто подрубил на корню щекинский метод, да мало ли примеров? Даже тогда, когда хорошие решения принимались «наверху», они неизменно выхолащивались, спускаясь по ступенькам бюрократической пирамиды, так что если и доходили до предприятий и организаций, то в крайне урезанном виде.
Еще в 1961 году, например, вышло постановление Совмина о переводе на хозрасчет отраслевых научно-исследовательских организаций — главного сектора нашей науки, в котором занято сейчас около 700 тысяч человек, то есть почти половина всех научных работников. Прошло четверть века — огромный срок, за который молодые папы успели стать дедушками. Было принято еще 70 (!) всевозможных положений и инструкций по «развитию и углублению хозрасчета» — о создании в НИИ фондов экономического стимулирования, о расширении прав руководителей и т. д., — но по существу ничего не изменилось. Сейчас мы снова говорим, что хозрасчет в отраслевой науке остается формальным, что его надо сделать реальным, а те, кто знаком с проблемой, знают, что до сих пор просто не выполнено то, самое первое постановление четвертьвековой давности. Более 25 лет хорошие идеи «гуляют» по инстанциям, признаются интересными, нужными и полезными, но никак не могут воплотиться в повседневную хозяйственную жизнь.
А с каким трудом идет уже в наши дни создание кооперативов, индивидуальных предприятий, совместных фирм с участием зарубежных партнеров! То и дело все упирается в какие-то древние инструкции, запрещающие, скажем, регистрировать грузовые автомобили, принадлежащие частным лицам и кооперативам, обращать средства на безналичных счетах в наличные деньги, применять при аттестации продукции международные стандарты вместо отечественных ГОСТов. Инструкции эти «никто не отменял», а толковать их зачастую можно и так и этак.
В прошлом году планировалось, что госзаказ будет охватывать только 50–70 процентов продукции предприятий обрабатывающей промышленности. На деле же в целом по промышленности на госзаказ пришлось 82 процента производства. В ряде случаев министерства продолжают планировать даже внутризаводской оборот, то есть изделия, производимые для собственного потребления, а не для поставок на сторону. В госзаказ включили даже товары народного потребления и бытовые услуги населению на том основании, что надо якобы обеспечить баланс денежных доходов и расходов. Этот аргумент звучит прямо-таки как насмешка: будто раньше удавалось в плановом порядке состыковать спрос и предложение, денежные доходы и расходы населения…
Все это лишний раз свидетельствует, что необходим серьезный, свободный от эмоций, трезвый и всесторонний анализ и нашего прошлого, и нашего настоящего, прежде всего анализ механизма торможения. Слишком долго мы ждали перемен — нельзя допустить, чтобы сейчас мы погубили дело из-за «мелочей». Ошибки, естественно, будут, их не может не быть, но тем важнее избежать тех, которые мы в состоянии предвидеть. Празднично-маршевый, шапкозакидательский тон, нет-нет да и проскальзывающий в отдельных выступлениях (наметили — значит, выполним), здесь не менее вреден, чем пессимизм. Такой подход, по сути дела, ничем не отличается от бытовавшего когда-то представления о возможности «перевоспитать» овес в пшеницу, повернуть реки вспять или «отменить» закон стоимости.
Нужен анализ, по возможности точное понимание того, чего мы можем, а чего не можем достичь принимаемыми мерами. Скажем, нереально ожидать, что, заменив план по номенклатуре нормативами, мы сможем избавиться от нынешней несбалансированности экономики. Установление из центра, только сверху всех цен и нормативов едва ли не так же неэффективно, как всеобъемлюще натуральное планирование. Нам неизбежно придется двигаться дальше — к рыночной самонастройке, которая тоже будет связана с определенными издержками — с ростом цен и не всегда оправданной дифференциацией доходов, например, но которая тем не менее сулит куда большие выгоды и неизмеримо меньшие потери в сравнении с тем, что мы имеем сейчас.
И надо также понимать, что стопроцентный идеал сегодня невозможен даже в теории, что идеал «любой ценой» — уже не идеал, что поэтому следует думать не о полном устранении всех несправедливостей, потерь и издержек (это нереально), но о соотношении плюсов и минусов, затрат и результатов в самом широком смысле.
Внимание!