Истоки. Авансы и долги — страница 9 из 35

Впрочем, в Постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 17 июля 1987 г. о перестройке Госснаба сказано прямо: «Превратить… планы распределения продукции в главный инструмент организации материально-технического обеспечения в новых условиях хозяйствования…»[33]. Тут уж ни убавить, ни прибавить — каждое слово будто на граните высечено.

В духе старого доброго времени облюбованы практические приемы, которыми предполагается пресекать расточительство ресурсов. Административной сфере и предприятиям предписано «при разработке планов производства применение научно обоснованных норм расхода материальных ресурсов…»[34]. Задача не нова: печально известное Постановление № 695 (как уже упоминалось, оно принято в 1979 г.) тоже требовало разработки таких расходных норм. Из этой затеи ничего не вышло, да и не могло выйти.

За пять лет удалось составить несколько тысяч таких норм. Это все, чем мог похвастаться Госснаб. Между тем в стране выпускается около 25 млн. видов продукции и на большинство их идет не один вид материалов. Нужны, следовательно, сотни миллионов расходных норм.

История повторяется: опять понадобились научные нормы. Нереальность замысла еще и в том, что их придется ежегодно пересматривать, ужесточать, чтобы уменьшить расход ресурсов. Но больше всего поражает даже не утопичность затеи, а косность мышления: предполагается, будто люди станут бережливо хозяйствовать не в расчете на собственную выгоду, а потому, что экономить приказано. В конце концов, неудачи нас учат чему-то или не учат? Верим мы в экономические приемы управления или они служат лишь предметом речей и докладов?

Но продолжим анализ документов. Если в новой системе опять нет места для оптовой торговли, то автоматически отменяется и следующий принцип реформы — самофинансирование. Мало ли, что предприятие заработало деньги на развитие производства и социальной сферы. Деньги — это цифра на банковском счету. Под них нужен цемент, металл, кирпич, оборудование и многое другое, а в вольной продаже ничего этого нет и, как мы убедились, не будет. Опять надо ждать, пока неведомо кто и неизвестно когда выделит фонды под заводские деньги. Получится самофинансирование по особому разрешению чиновников в каждом отдельном случае.

Источником самофинансирования служит прибыль предприятия. Раз в пятнадцать — десять лет проходит пересмотр оптовых цен, выравнивающий уровень рентабельности отраслей. Цены на топливо, металл, древесину, электричество до очередного пересмотра остаются неизмененными, тогда как техника быстро дорожает (по нашим расчетам, примерно на 30 % за пятилетие). Опять происходит расслоение отраслей на убыточные и прибыльные.

В пакете постановлений предусмотрен внеочередной пересмотр оптовых цен в 1990 и 1991 гг. — иначе перевод множества предприятий на новые условия работы в принципе невозможен. Однако польза от этой меры будет кратковременной — года через два-три предприятия снова окажутся в неравных условиях в смысле прибыльности.

Законы экономики суровы: или работай, как надо, или разоряйся. Но покамест успех или неудача коллектива зависит не столько от того, хорошо или дурно люди хозяйствовали, а от другого: выгодную или невыгодную цену назначили им на продукцию. Единственный надежный способ определения цены — рынок, ничего лучше человечество не изобрело. Имеется в виду установление цены на основную массу товаров по согласованию между изготовителем и потребителем. Между тем в новом хозяйственном механизме предусмотрено обратное — «усиление централизованных начал в управлении всем процессом ценообразования»[35]. Тогда конец хозрасчету. Сейчас много говорят об использовании закона стоимости, о переходе к товарному производству. Но в товарной модели столько, так сказать, товарности, сколько в ней свободы ценообразования.

Наконец, о последнем, пятом фундаментальном принципе глубоких реформ — об экономических интересах работника. Предприятие, добросовестно рассчитавшееся с казной, отнюдь не получает права самостоятельно распоряжаться оставшимся доходом. На какие цели и сколько направить средств — это по-прежнему определяют свыше через уйму нормативов. Стало быть, заработки опять-таки будут зависеть не от результатов труда, а от того, выгодные или невыгодные нормативы удалось выхлопотать, выклянчить в верхах.

Таким образом, мы не обнаруживаем серьезных изменений в производственных отношениях. Нет их и в практических приемах управления производством, во взаимоотношениях министерств и предприятий. Да, самостоятельность предприятий прокламирована права их оговорены законом. Но это материя тонкая, деликатная, малейшая непоследовательность законодателя способна превратить закон в пустую бумагу.

Сделаем небольшой экскурс в историю. На сентябрьском (1965 г.) Пленуме ЦК КПСС, как известно, решались два вопроса: об экономических реформах и о воссоздании министерств вместо совнархозов. На мой взгляд, не была счастливой сама идея одновременно проводить эти меры: внедрять экономические методы управления и тут же возрождать министерства, т. е. органы, предназначенные для чисто административного, приказного руководства. Должно было победить что-то одно: или реформа вытеснит чиновников, или чиновники сведут на нет усилия реформаторов.

Коллизия проявилась уже в ходе Пленума. А. Н. Косыгин обрисовал довольно стройную новую систему хозяйствования. В ней содержались изъяны, я бы даже сказал, смертоносные гены, но для начала она была совсем неплоха, а там жизнь подсказала бы, что и как нужно поправить. Выступивший следом Л. И. Брежнев больше надеялся на министерства — они, мол, наведут порядок в народном хозяйстве. Ключевой тезис его речи таков: министерства несут всю полноту ответственности за обеспечение народного хозяйства продукцией по закрепленной за ними номенклатуре.

Но раньше, чем обеспечивать продукцией, ее надо изготовить. У себя в кабинетах администраторы товаров не делают. По логике вещей министерства отвечали и за производство, т. е. за использование живого труда, материалов, оборудования, за качество изделий, короче говоря, за все сколько-нибудь значимые стороны производственной жизни. Ответственности без прав не бывает. Естественно, министерствам объективно понадобилась и вся сумма прав, отпущенных отрасли. Взять их можно было только у предприятий — больше неоткуда. Так и произошло. Принятое в ту пору Положение о предприятии (формально оно давало «низам» немалые права) так и осталось бумагой. Иначе и быть не могло. Ведь если одно и то же право дано и директору завода и министру, то вопрос решается принципиально: тот, кто старше по должности, тот и прав.

Сегодня мы буква в букву повторяем старую ошибку. В пакете документов читаем: «Считать главной задачей министерств и ведомств… проведение в жизнь экономической стратегии партии на основе… удовлетворения потребностей народного хозяйства и населения в высококачественной продукции, работах и услугах…» И того чище: «Министерства, ведомства СССР… несут полную ответственность за безусловное удовлетворение требований потребителя по поставке необходимой для него продукции»[36]. Тогда предприятие ни за что уже не отвечает. Одних этих коротких формулировок вполне достаточно, чтобы отменить новый хозяйственный механизм вместе с Законом о предприятии. Бюрократы заложили в механизм мину, которая непременно взорвется и разнесет его в клочья.

Им бы ограничиться этим подвигом, да только чиновники — люди основательные. Они предусмотрели ответственность министерств за научно-техническую политику, качество продукции, уровень технологии производства, сроки создания новой техники, экономию ресурсов, использование вторичных ресурсов (мыслимо ли доверить предприятиям помойки?), за незавышение цен и себестоимости, за использование основных фондов и оборотных средств, за сроки строительства объектов и ввод их в действие… Во всем остальном предприятия свободны, как птицы.

Нынешняя сфера хозяйственного руководства в перестройку не вписывается, ее просто невозможно приспособить к новым условиям. Вопрос стоит так: или немощное всевластие администраторов и неизбежный развал экономики — или перестройка с хорошими шансами на спасение.

Боюсь, что опыт внедрения негодного хозяйственного механизма даст козырь в руки противников перестройки. Я говорил уже, что в 1988 г. темпы развития могут упасть: разовые резервы ускорения исчерпаны, а постоянно действующие факторы новым механизмом включены не будут. Возникнет, однако, видимость неудачи с перестройкой: мол, худо-бедно, а в лучшие последние годы приросты в промышленности приближались к 5 %, но вот начали реформы — и, пожалуйста, получили спад. Реформы тут ни при чем — новый механизм не хуже и не лучше старого, он просто старый и в этом качестве нейтрален к ускорению. Однако далеко не каждому это будет понятно.

Всем нам надо осознать разумом и пережить болью сердца пороки испытываемого варианта хозяйственных правил. Если мы сделаем это быстро, у нас останется еще небольшой запас времени — 1989 и 1990 гг., — чтобы провести глубокую экономическую реформу. Тогда в тринадцатую пятилетку мы вступим, располагая работоспособным хозяйственным механизмом. Иначе — надежды наши не оправдаются. Пятилетний план и способы его реализации связаны между собою намертво. Опоздаем с переменами — еще пятилетие будет потеряно для перестройки. Не исключено, что при таком развитии событий реформы вообще не понадобятся — нечего будет перестраивать.

А какие реформы нужны — это мы знаем (как сказано у Булгакова, подумаешь, бином Ньютона!). Надо решаться на перемены — время, отпущенное нам историей, истекает, счетчик включен.

«Знамя». 1989. № 7.

БРЕМЯ ДЕЙСТВИЙ

У меня хорошая новость, читатель: Сырдарья и Амударья впадают в Аральское море. Сам видел с аэроплана, сам пошлепал ладошками по воде — впадают, как и положено по географии. В последнее десятилетие это случается не часто, только в многоводные годы. И хотя разум осознавал, что немощные, ленивые струи не напоят море, впервые за эти недели отпустило сердце, притупилась тревога. Наверное, у каждого бывало в детстве: натворишь непоправимое и хоть вешайся — что же мне теперь за это будет? Пусть придет чудо, пусть станется, что мне это приснилось. В младости так оно в конце концов и выходило. В нашем возрасте чудеса перестали случаться.

Надо идти навстречу беде. Кто бы и как бы не заварил тюрю, расхлебывать нам с вами — мы в ответе за все, что произошло при нас. А для начала предстоит оценить масштабы бедствия, стало быть, и объем предстоящей работы.

В старой книге, не помню теперь какой, вычитал однажды: в период расцвета страна рождает певцов и героев, в период упадка — чиновников и много пыли. Почему пыли? При чем тут пыль? Слово затесалось в максиму вроде как не из той кассы. Но нет, не ошибся мудрец. От Арала осталась, считай, половина, и с обсохшего дна, как утверждают ученые, поднимается 75 миллионов тонн мельчайших частиц песка и соли в год. Участились песчаные бури. От них не укрыться, не убежать — пыль забивает глаза, уши, дыхалку, ее не успеваешь отхаркивать, она проникает в наглухо закрытые окна домов, в салон машины, губит на корню все живое.

На стыке великих пустынь Каракумы и Кызылкум рождается третья, получившая уже имя — Аралкум. Пыль и пески приканчивают город Аральск. Без малого половина его жителей разбежалась — ушло море. Нависла над песками на века построенная пристань. Поникли клювы портальных кранов. Громадные корабли, выстроившись гуськом, бороздят килями песчаные волны. Так что же нам за все это будет? Мужайся, сердце. Прямо сейчас предстоит выслушать, что скажут нам глаза в глаза уцелевшие жители сего града Китежа навыворот.

Ветеран войны Утебай Келимбетов:

— А нас кто-нибудь спросил, согласны ли мы жить без моря? Девять тысяч девятьсот мужчин ушли из нашего города на войну, половина не вернулась. Так то война. А теперь за что люди гибнут? Мне восемьдесят лет, успею умереть, где родился, а другие?

Худайберген Засекенов, краевед:

— В нашем краю был в ссылке Тарас Шевченко. Оказывается, он в раю жил — рос камыш, была рыба. Деревья сажал, и прижились. Теперь засохли. Мы как в концлагере, только колючей проволоки нет.

Будат Альсеитов, врач:

— Из тысячи новорожденных сто умирают, не прожив года. Стали рождаться уроды. Какие? Разные. Без анального отверстия. С укороченным кишечником. С врожденным слабоумием. Без одной конечности. Без черепа — в лицевой части кости есть, на затылке — кожа, и все. Я здесь двадцать три года, раньше этого не было…

Мы еще разложим горести по полочкам, не отмахнувшись ни от одной, — пока тут все свалено в кучу. Однако мужайся, сердце, до конца, мы едва еще начали инвентаризацию свалившегося на нас наследства. Гибель Арала — не вся беда, а лишь малая ее толика. Все видят: было море — и вот исчезает. Не столь заметен постороннему более грозный процесс: деградирует среда обитания 30 миллионов человек, населяющих Среднюю Азию.

Перед отъездом в экспедицию я имел обстоятельную беседу с первым заместителем министра мелиорации П. А. Полад-заде. Он заверил:

— Вы не найдете в Средней Азии площадей, окончательно погубленных. Неблагополучные земли есть, однако ни одного орошаемого гектара не списано.

Докладываю читателям, что это неправда. В одной Кзыл-Ординской области списано 28 тысяч гектаров, или десятая часть орошаемых земель. В Каракалпакии выпало из оборота 100 тысяч гектаров — каждый пятый поливной гектар. Сам видел эти земли с самолета, походил по ним, пощупал, попробовал на зуб — на них во веки веков чего-либо полезного не произрастет, голая соль. Бросовые затраты государства и хозяйств только в двух областях близки к миллиарду рублей.

Это бы еще ничего. Хуже, что на миллионах гектаров уровень соленых грунтовых вод подтянулся с прежних 30–50 метров до критических отметок — где полтора метра, где метр, а где и того меньше. Деревья на той земле гибнут — их корни проникают в мертвый слой, и сразу засыхают вершины, соль выступает на ветках. Хлопок, арбузы, овощи пока растут — у них корешки покороче. Но все равно плодородие поливных земель падает. В 1979–1980 годах с гектара брали по 28,1 центнера хлопка, в следующем пятилетии — по 25,6, в 1987 году — меньше 23 центнеров. Урожаи кукурузы упали за десятилетие с 48 до 40 центнеров. Да и такое, в общем-то, скудное плодородие поддерживается крайней мерой: приходится промывать почву, причем делать это надо постоянно, чтобы подушка пресной влаги давила соленую воду, не давала ей выйти на поверхность.

Вода, истраченная на полив и промывки сверх меры, стекает в низины, будучи уже соленой и ядовитой. Удручающее зрелище — Средняя Азия с самолета! Аральское море не исчезло бесследно, оно разлито теперь по всему региону. Возникли дикие моря. Мы побывали на Сарыкамышской впадине, это к западу от Арала, 5 миллиардов кубометров мертвой воды стекает сюда ежегодно. С аэроплана «аннушка» другой берег не виден — чем не море? Садимся и пробуем подойти к воде — нельзя, топкое соленое болото. А на нем ни камышинки, ни бубочки — земля пропитана ядами. Кое-где пробивается бурая солянка — это растение способно прозябать хоть в банке с купоросом. 40 новых озер столь велики, что удостоились названий. А которые помельче — кто их считал? Средняя Азия — это губка, пропитанная соленой влагой.

Безмерные поливы вымывают из почвы гумус. Его приходится компенсировать ударными дозами удобрений. Земля стала банги (наркоманом, по-нашему), без химии не родит. И в довершение бед, когда десятки лет сеют хлопок по хлопку, неудержимо плодятся сорняки и вредители. Их глушат ядами. Если в целом по стране на гектар пашни расходуют два килограмма химикатов, то в Средней Азии — около 50.

Земля в беде, у последнего предела. Если дальше так хозяйничать, нетрудно рассчитать, когда люди очутятся средь марсианского пейзажа.

1

С самого начала была выбрана порочная стратегия освоения новых земель. Так считает, так говорит, так пишет Л. В. Эпштейн. Человек он заслуженный, в регионе известный, да и пост занимает видный — начальник отдела комплексного использования водных ресурсов в ведущем проектном институте с трудным названием Средазгипроводхлопок. С болью и тревогой сообщает Лев Владимирович через журнал «Звезда Востока» (1987, № 12) о том, что крупные массивы вводились без добротного дренажа, с примитивной водоразводящей сетью, а староорошаемые земли тем часом вообще приходили в упадок. «И не вина, скорее беда Министерства мелиорации и водного хозяйства в том, что были допущены диспропорции между освоением новых земель и водосберегающей реконструкцией систем на староорошаемых землях». Что же касается Арала, то еще в 1949 году институт предупреждал правительство о возможной печальной его судьбе.

Что ж, примем это мнение за рабочую гипотезу. Ирригаторов сегодня только ленивый не костерит, а к фамилиям руководителей Минводхоза за их страсть к переброскам и каналам досужие острословы прилаживают титул Канальский (как Семенов-Тян-Шанский или Муравьев-Амурский). И если впрямь хотя бы в среднеазиатском регионе у работников министерства и его институтов прочное алиби, то я первый готов тому порадоваться. Но здесь нам придется засесть за архивы.

В конце 60-х Минводхоз поручил институту Средазгипроводхлопок составить схему комплексного использования водных ресурсов бассейна Аральского моря. Этот основополагающий документ передо мною. Проектанты предложили довести площади орошения к 1990 году до 10 миллионов гектаров, а в перспективе аж до 23,5 миллиона (столько поливных земель нет сегодня во всей стране). Откуда взять воду для исполнения таких сногсшибательных замыслов? У ирригаторов тут был выбор, причем выбор стратегического свойства. Без малого 5 миллионов гектаров, то есть 90 процентов всех используемых в ту пору площадей, находилось в районах относительно старого орошения. На каждый гектар здесь лили 22 тысячи кубометров воды в год (слой в 2,2 метра высотой), что по крайней мере вдвое больше разумной нормы. Вывод напрашивался сам собой: привести эти земли в порядок и таким образом спасти их от деградации, а сбереженную воду расходовать на новых массивах. Простенький расчет показывает: в этом случае удалось бы, ни на литр не увеличивая потребление воды, дополнительно освоить еще 5 миллионов гектаров.

Рассмотрев этот вариант, авторы схемы отвергли его. Дело в том, что в ту пору Минводхоз начал проталкивать «проект века», то есть переброску сибирских рек в Среднюю Азию. Проектировщикам велено было доказать, что своя вода в регионе скоро совсем кончится. Поэтому реконструкцию земель они отложили на четверть века — все средства следовало направить на новое освоение. В этом случае вода обеих великих рек, впадающих в Арал, была бы разобрана уже к 1980 году, еще через десятилетие недоставало бы примерно 5 кубокилометров, а на 2000 год запланирован дефицит 44 куба, каковые и намечалось подать из Сибири.

С сознанием хорошо исполненного долга авторы передали проект своему министерству, однако заказчика нисколько не удовлетворили. Минводхоз вернул схему на переработку. Что же не поглянулось начальству? Руководство отрасли сочло, что слишком маленькие грядущие дефициты воды заложены в схему — ради каких-то жалких 44 кубокилометров переброску могут и не начать. Как простодушно объясняется в переработанном варианте, министерство подсказало, каким образом этот дефицит можно увеличить: надо отнести реконструкцию старых земель (значит, и сбережение воды) не на четверть века, а лет на сорок. Так проектировщики и поступили, доложив по команде, что теперь «собственные водные ресурсы бассейна будут исчерпаны в период 1975–1980 гг., дефицит в 1980 г. — 2,2 кубокилометра, в 2000 г. — 83,2 кубокилометра», а не 44 куба, как предусматривалось прежде. По максимальному варианту разработчики предложили перебрасывать из Сибири 210 кубокилометров, что равно всему стоку Оби в ее низовьях.

Между прочим, сегодня авторы и инициаторы «проекта века» жутко обижаются, когда их называют поворотниками: помилуйте, какой поворот сибирских рек — речь-то шла всего-навсего о 30 кубокилометрах. Но, как говорили древние, письмена остаются. Хотя бы и упрятанные в архивах. Великая заслуга общественности в том, что, надеюсь, забит осиновый кол в проект поворота. Во время дискуссии много говорили об экологических последствиях переброски для Сибири. Землю вдоль Оби я не раз видел с самолета и ногами по ней ходил. Может, и не было бы беды, если изъять оттуда часть стока, судить не берусь. Но что в Средней Азии произошла бы катастрофа, это теперь ясно. Если хищническое использование местных водных ресурсов губит край, то можно представить себе, к каким последствиям привело бы исполнение «проекта века»; ведь 210 кубокилометров — это два годовых стока Амударьи и Сырдарьи, вместе взятых.

Схема детально рисует перспективы использования пришлого богатства: тысячи и тысячи километров каналов избороздят Среднюю Азию вдоль и поперек, вода поступит к нагорьям на высоту 480 метров, в верховья великих рек, на Мангышлак, к южным берегам Каспия… Здесь пришлось остановить полет фантазии — карта кончилась. При всем том Аралу не посулили и литра, поскольку, как сказано в схеме, «уменьшение площади Аральского моря или его полное исчезновение не вызовет изменения макроклиматических условий в сторону их ожесточения, а, наоборот, можно ожидать, изменения в сторону комфорта, особенно в южных районах».

Пора назвать авторов. Схему составил главный инженер проекта К. Ракитин, подписал главный инженер института Л. Литвак. Это был их звездный час — оба круто пошли в гору. Константин Алексеевич Ракитин из скромного проектанта вырос в первого заместителя председателя Госкомводхоза Узбекистана. Лев Семенович Литвак поднялся до поста начальника Главного технического управления Минводхоза СССР — заправляет, стало быть, технической политикой мелиорации в стране.

В начале 80-х общественность стала выступать против проекта переброски. По тем временам это было необычно, и Минводхоз решил упредить нежелательные события. Тогдашний заместитель министра Б. Г. Штепа поручил тому же Средазгипроводхлопку в экстренном порядке разработать проект, который «побуждает к осуществлению заблаговременной подготовки к полноценному использованию сибирской воды и предопределяет соответствующие темпы строительства новых систем». Новые земли, изнывающие в ожидании пришлой влаги, стали бы козырной картой в азартной игре поворотников. Институт послушно исполнил приказ, запроектировав удвоить площади орошения, воды для которых в регионе уже не было. Чем же поливать их в течение двадцати пяти — тридцати лет «переходного периода»? А оказывается, соленой водой, однажды или дважды уже использованной. Люди опытные, специалисты института, разумеется, понимали, какая авантюра затеяна, и честно предупредили: «Использование минерализованных вод может привести к серьезному мелиорационному неблагополучию, последующие устранения которого потребуют значительных затрат труда, средств и ресурсов, в первую очередь водных». С приходом гласности удалось притормозить реализацию проекта — иначе «переходный период» стал бы для региона переходным с этого света на тот.

Мне опять осталось назвать авторов этого поистине безумного предприятия: главный инженер проекта Г. М. Дегтярев, начальник отдела института Л. В. Эпштейн. Да-да, тот самый Лев Владимирович Эпштейн, который так убедительно критикует теперь гонку за новыми площадями, усматривая в том, однако, не вину, а всего лишь беду родного ему Минводхоза. Впрочем, не он один доказывает фальшивое алиби. С К. А. Ракитиным мы изрядно поколесили по Средней Азии, вместе сокрушались, глядя на порчу земли. Сегодня Константин Алексеевич не считает, что жить без Арала гораздо уютнее. Напротив, он издает вздохи, едва разговор заходит о бывшем море, и достаточно твердо поносит близоруких, но, правда, безымянных деятелей.

— Они забывали проводить мероприятия, компенсирующие усыхание Арала.

Да и другие перестроились. А напомнишь о документах, ими составленных, — человек поглядит на тебя с мягким укором: вот, мол, сидели милые, интеллигентные люди, вели милый, интеллигентный разговор касательно некоего, как бы сказать, экономического нонсенса, и какая, право, жалость, что один из собеседников оказался дурно воспитанным и перешел на личности.

Давайте-ка напрямик. Не знаю уж как там в общефилософском смысле, а в этой истории роль личности велика. Приговор Аралу подписали К. Ракитин, Л. Литвак, Г. Дегтярев, Л. Эпштейн. Их имена стоят под еще более страшным приговором — всей среде обитания 30 миллионов человек. И пусть их подписи не единственные, пусть не главные, но они первые. Ведь руководители мелиоративного ведомства вправе сказать: мы верили нашим специалистам, мы только скрепляли подписями их проекты, сулившие скорые и обильные блага.

Отвага исполнителей повергает меня в трепет. О них хочется говорить торжественными словами, каковыми в свое время аттестовал себя их идейный учитель: это люди особого склада, они сделаны из особого материала, и нет таких крепостей, которые они не могли бы взять. Арал так Арал — побоку его. Обь на глаза попалась — повернуть ее в тартарары. Великие реки отравлены — туда им и дорога. За душой ничего святого, заветного. Прикажите — и устремятся куда глаза глядят.

Негоже, однако, сводить причины катастроф к невысоким нравственным качествам исполнителей. Надо понять главное: отчего именно они оказались вершителями судеб региона, какая сила подняла их?

На мой взгляд, принятая у нас отраслевая структура управления как важнейшая составная часть всей командно-административной системы может действовать лишь при условии, когда на всех ступенях иерархии подбирались работники, способные пренебречь государственными, общечеловеческими и какими угодно интересами, если они противоречат выгоде их конторы. Отраслевое управление давно выродилось в ведомственность. Нет больше единого организма экономики — он разъят, анатомирован хозяйственными министерствами, цели которых объективно противоположны в главнейшем вопросе — в дележе казенного пирога.

Много писано про непомерные аппетиты Минводхоза, вот и я свое словечко добавил. Но чего же вы хотите? Страсть к массированному освоительству, каналам, переброскам — она что, у работника министерства врожденная, так сказать, влечение, род недуга? Что-то я не слыхал, чтобы теперешний министр хлопотал о каналах, будучи первым секретарем Белгородского обкома партии (и, говорят, дельным секретарем). Испортился в новой должности? Маловероятно. Ему поручена мелиорация, и чудно было бы ожидать, чтобы в Госплане, в правительстве, на сессии Верховного Совета он заявил: дайте нашей отрасли денег меньше, у страны есть заботы важнее. На моей памяти подобных речей не звучало. Любой министр считает свою отрасль важнейшей (а иначе что он за министр?) и рассуждает, если хотите, логично: я поскромничаю — другие захватят казенные денежки. А дальше любые ухищрения хороши, цель оправдывает средства. Поменяйте людей, обновите весь аппарат — будет то же самое.

В этих заметках Минводхоз — именинник. А завтра начнем разбираться с энергетиками, химиками, лесорубами, металлургами — вы думаете, другое обнаружим? У мелиораторов хоть удобная отговорка наготове: еще не всех переплюнули по площадям орошения, в США таких земель больше. Возрази, что за морем мелиорация в согласии со своим назначением улучшает, а не губит земли, — их опять не смутишь. Не постыдились же три ведущих ирригатора Средней Азии в ответ на обвинение в порче земель тиснуть в печати («Сельская жизнь» от 15 сентября 1988 года) завистливое рассуждение: «Кстати, в Индии, где из 65 миллионов орошаемых гектаров 12 миллионов га засолены и заболочены, правительство утвердило гигантскую программу работ, согласно которой до 2000 года будет орошено 50 миллионов га новых земель, а реконструировано 6 миллионов». Видать, авторы много мотались по свету за казенный счет, пока сыскали подходящий пример для подражания. Превзойдут Индию — составят новую «гигантскую программу». Такова природа ведомства. Металла, древесины, станков, тракторов, комбайнов, нефти, газа, удобрений производим больше всех в мире — и что? Успокоились министерства? Умерли запросы к бюджету? В точности наоборот.

Пока есть ведомства, будет и ведомственность. Рубить ее надо под корень вместе с хозяйственными министерствами. Я, например, вообще не возьму в толк: чего ради существует Минводхоз? Одни его организации обводняют Каракумы, другие осушают белорусские болота — что у них общего? Какие такие хитрые связи между ними, что иначе их и не наладишь, кроме как через кабинеты на Ново-Басманной? Начальники этих организаций встречаются-то, может, раз в году на каком-нибудь совещании, но у тех же ирригаторов Средней Азии живые контакты с заказчиками, с металлургами Магнитки и Новокузнецка, с цементниками, с поставщиками леса. Никому, однако, еще не пришло в голову объединить всех их в суперминистерство. Достаточно, если партнеры станут договариваться между собой, не испрашивая на то позволения из столицы. Такой порядок — составная часть экономической реформы, о которой мы много и умно говорим, только дела пока не видно.

Так что же, ведомство мелиорации виновно во всем? Так, да не так. Оно, конечно, обладает разрушительной мощью, однако же не всесильно. И маленький, суетливый человек из этой заурядной конторы не очень похож на демоническую фигуру, которой по плечу учинить катастрофу едва ли не глобального масштаба. В предпринятом разыскании нужен мне фигурант покрупнее. Попробуем поискать его совсем в других сферах.

2

Разобраться в здешних делах крепко помог мне профессор Сайдирахман Мирзаев, заведующий кафедрой Ирригационного института в Ташкенте. Спросишь — и на память выдаст цифру, давний факт. Я пробовал проверять за ним — зряшная трата времени. Его справки о людях, сколько-нибудь значительных, точны и остры. Словом, не собеседник — находка для журналиста. И когда на представительном совещании в Ташкенте по аральской проблеме профессор взял слово, я схватился за блокнот.

— Арал погублен Каракумским каналом, — заявил профессор. — Туркмены теряют в нем восемьдесят процентов воды.

В Ашхабаде мы потом два дня разбирались со специалистами, считали так и этак — потери в самой магистрали составляют самое большее 18 процентов, что совсем неплохо даже для бетонированных каналов, а здесь русло земляное. Мы проехали и пролетели вдоль всей тысячестокилометровой трассы, проплыли изрядный перегон на катере, побывали на головном сооружении, где амударьинская вода начинает свой путь в Туркмению, — никак, ну никак не мог канал погубить Аральское море хотя бы по той причине, что забирает он менее одной пятой стока могучей Аму. Однако эти общеизвестные факты мало кого интересовали на данном симпозиуме — все равно виноваты туркмены.

Примерно через месяц мы попали на такое же совещание в Ашхабаде. Старый ирригатор Б. Ф. Дмитриенко, главный инженер ведущего проектного института, сообщил о сваре в Ташкенте. Не берусь описать ярость зала. Участники встречи потребовали, чтобы мы, приезжие журналисты, поклялись, что печатно опровергнем инсинуации в адрес Туркмении.

Еще недели через две — совещание в Душанбе. Председатель узбекского общественного комитета по спасению Арала писатель Пирмат Шермухамедов резонно заметил, что не стоило бы винить во всех бедах один Минводхоз, гораздо опаснее межнациональные распри. Писатель рассказал о встречах с руководителями четырех республик — все за спасение Арала, только начинать должны соседи.

Не подумайте худого — в каждой республике признают и собственные промахи, но примерно так: и у нас есть отдельные недостатки, и у них сплошные безобразия. Ситуация тревожная. Оно бы спокойнее отвернуться, сделать вид, что ничего такого не произошло. Только произошло ведь, и прятаться от беды не в наших правилах.

Сами участники дискуссий искренне полагают, будто спор идет о дележе воды — кто у кого ее перехватил. Однако во всем регионе и в каждой республике по отдельности воды сегодня мало сказать в достатке — в избытке. Истина всегда конкретна: сегодня, сейчас избыточное водопотребление — бич Средней Азии, ближайшая причина деградации земель. Подоплека распри иная. В последнем счете это варварская командно-административная система, способная всех перессорить в общем нашем отечестве. Она проста, как чугунный утюг: предприятия республик складывают прибыль в общий котел, а центр делит ее потом по ведомствам и регионам пропорционально ширине начальнических глоток. Мы толковали уже, что ведомства хватаются за грудки на подступах к государственной казне. Руководители регионов умеют работать локтями не хуже. Это вульгарное, давно известное нам местничество в многонациональном крае принимает лишь форму, видимость, обличье межнациональных коллизий.

Принято противопоставлять ведомственность местничеству. Глубочайшее заблуждение! Тот же Минводхоз выколачивает деньги под проекты, которые намерен осуществлять не на Луне ведь, а в точно известных районах. Их начальники не менее страстно желают получить бесплатные капитальные вложения в свои «вотчины». Логика вещей бросает хозяина региона и хозяина отрасли во взаимные объятия, чтобы, облобызавшись, в две тяги опустошать казну. Общий знаменатель ведомственности и местничества — иждивенчество, презрение к общенародной выгоде. Поодиночке им несподручно. Руководитель региона ищет богатое ведомство, министр приглядывает себе сановного партнера, ногой открывающего двери в любые кабинеты. В этом смысле не имел себе равных достопамятный «хозяин» Узбекистана Шараф Рашидов. Кандидат в члены Политбюро, личный друг тогдашнего Генерального — это сразу давало ему фору перед конкурентами. Сегодня мы знаем, что он просто покупал людей, от которых так или иначе зависела дележка ресурсов. Да что там, он материально помогал вконец отощавшему семейству Брежнева. И в благодарность получал все, кроме разве что дубликатов ключей от банковских сейфов.

Он, Рашидов, и был инициатором, вдохновителем, толкачом неподъемной программы ирригации региона с перспективой орошения 23 миллионов гектаров. Разумеется, программа была ориентирована в первую очередь на Узбекистан — «вотчину» Рашидова. С таким прицелом замысел и проводили. Вот некоторые расчеты по статистическим справочникам. За 1971–1985 годы, то есть в период массового освоения новых земель, в Узбекистане вложено в мелиорацию 20,4 миллиарда рублей, в Таджикистане, Туркмении и Киргизии, вместе взятых, — 7,9 миллиарда. Сколько из этих денег освоено, а сколько присвоено, который уж год выясняют криминалисты. На душу населения в Узбекистане пришлось на этот период в 1,75 раза больше инвестиций, чем в трех других республиках.

Но, быть может, природные условия в Узбекистане более благоприятны для ирригации и деньги приносили здесь наивысшую отдачу? Нет, статистика отвергает такое предположение. Годовой чистый доход с рубля капиталовложений в Узбекистане составил 2,2, в Туркмении — 4,3, в Таджикистане — 4,9, в Киргизии — 11 копеек. Статистика оживает, когда видишь воочию, во что превратились народные деньги.

Мы на головном водозаборе Аму-Бухарского канала, о котором написаны повести, очерки и оды. Что ж, вполне XX век. Самая современная техника поднимает в два приема 5 миллиардов тонн воды на умопомрачительную высоту. Канал протянулся на 233 километра, пересекая по пути два водохранилища. Проедем двести километров холостого хода и заглянем хотя бы в несколько хозяйств, ради которых строительное чудо создано. Председатель Кызылтепинского райисполкома Ш. Исламов везет нас в совхоз «70 лет Октября» и по пути рассказывает совсем другие чудеса. По проекту ирригаторов в районе освоили 11 тысяч гектаров и прекратили дело — не родит земля. 4 тысячи гектаров вконец засолились, их пришлось бросить. Остальное пока засевают, да что толку? Проектанты, правда, на многое и не рассчитывали: по их наметкам, надо получать по 15 центнеров хлопка с гектара. Больше 12 не выходило, а бывало и по 5 центнеров на круг. Во что обошлось освоение? Кто знает. Те деньги казенные, их не считали. Хуже, что хозяйства понесли 26 миллионов рублей убытка.

…Совхозный поселок Куюмазар на 45 семей. Для каждой построен отдельный коттедж. В домах газ, ванны, кондиционеры, рядом обязательно гараж. Но две трети домов брошены — во многих повыбиты стекла, квартиры заносит песком. Осталось 16 семей.

— И эти уедут, — предрекает хозяин одного из особнячков Халмурат Таиров. — Работа ёк, а за так деньги не платят. Хотели здесь растить виноград, только оказалось, что на метровой глубине лежит камень. Гибнут виноградники.

Однако здешняя строительная опупея — мелочишка сравнительно с двумя миллиардами рублей, вложенными в освоение Каршинской степи. Это, говорят, было любимое детище Шарафа Рашидова. Он отобразил освоение массива в романах и иных жанрах, в коих, как тонко подметил бывший вице-президент АН СССР П. Н. Федосеев, «художник, теоретик и публицист выступают в неразрывном единстве». В качестве композитора, либреттиста и балетмейстера он, честно говоря, в единстве не выступал, это за него сделали другие, сочинив по его книгам балет на водохозяйственную тематику. (Кстати, странная вещь: почему-то все деспоты, начиная с Нерона, воображают, будто необычайно сильны в искусствах.)

Итак, Каршинская степь. Описанный выше Аму-Бухарский канал в подметки не годится Каршинскому. Мощности, равные половине Днепрогэса, шестью последовательно расположенными насосными станциями подымают воду на высоту небоскреба. На одной из них с самоуверенностью дикаря начертано: «Мы покорили тебя, Амударья!» Что правда, то правда — отъятая у реки вода переброшена на триста километров. А урожаи рекордно низкие по республике — земля не та.

Не поленимся, глянем на сотни тысяч освоенных гектаров с самолета. Под крылом поля, на которых где треть, а где и половина земли — мертвые, засоленные проплешины. Это, видимо, потеряно навсегда. Цепь озер, громадная впадина, наполненная водой. Сверяюсь со схемой, любезно врученной мне проектировщиком, — никаких водоемов тут быть не должно, а полагается расти хлопку, винограднику, садам.

Что же осталось от вбуханных миллиардов? За 1976–1984 годы в сельское хозяйство Джизакской, Кашкадарьинской областей и Каракалпакской АССР вложили 8 миллиардов рублей, а сбор хлопка за те же годы здесь уменьшился (что не помешало освоителям получить Государственную премию СССР).

Как должны были действовать руководители других республик, когда всесильный сосед опустошал общие для всех реки? Да точно так же, если они не желали попасть на пиршество к шапочному разбору. Однако у них таких связей в верхах не было. В сущности, им доставались объедки с рашидовского стола. Получив относительно скромные суммы, ирригаторы других республик тратили их по преимуществу на примитивные каналы и арыки, мало заботясь о самой земле. Расчет прост: главное — застолбить воду, привести ее на поля, потом уж ее не отнимут, а планировку площадей, дренаж, современную разводящую сеть сделаем когда-нибудь после.

Как видно из мелиоративного кадастра (а надо иметь крепкие нервы, чтобы читать этот документ), более 52 процентов поливных площадей Туркмении засолено и подтоплено, причем доля мелиоративно неблагополучных земель растет год от году. Протяженность коллекторно-дренажных сетей в 2,5 раза меньше нормы. Не собираюсь оправдывать разнузданного хозяйствования, но надо и то взять в расчет, что в 1966–1985 годах Туркменистан вкладывал в освоение одного гектара 5,8 тысячи рублей, Узбекистан — 11,5 тысячи. Иначе говоря, сумму, истраченную на узбекистанский гектар, соседи размазывали на два гектара. Естественно, новые туркменские массивы вдвое хуже оснащены современными средствами поддержания плодородия.

Впрочем, если земля в Узбекистане пока и получше сохранилась, то ненамного. Сколько здесь неблагополучных площадей, точно неизвестно. В Комплексной программе научно-технического прогресса до 2005 года на одной страничке сказано, что таких площадей в республике 750 тысяч гектаров, через десяток страниц эта цифра поднята до 790 тысяч, а затем до 1200 тысяч. (Хороша, видать, программа, когда в ней такие вольности в цифрах.) Академик АН Узбекской ССР С. Камалов объявил в печати, что засолено 60 процентов земли, стало быть, примерно 2,5 миллиона гектаров.

Так какую республику осчастливили рваческие миллиарды и хищнически взятая вода?

3

Насколько неплодотворны споры вокруг того, кто урвал больше, а кто меньше, мы поймем до конца, когда взглянем на ситуацию не с позиции республик, а глазами сельского жителя. Что принесли ему все эти каналы, гектары, рубли инвестиций?

Среднестатистическая душа населения съедает за год не более 30 килограммов мяса, причем этот деликатес потребляют в основном горожане. На сельского жителя приходится 8 кило в год (напомню: в среднем по Союзу — 65 килограммов). Знаменитый восточный плов известен крестьянской семье больше по запаху, нежели по вкусу. Душевое потребление молока чуть превышает половину общесоюзной нормы, яиц — 41 процент нормы. В это трудно поверить, но плодов, ягод, винограда, овощей, арбузов, дынь житель съедает тоже гораздо меньше. Базарные цены практически на все продукты выше, нежели в столице. Семья считается благополучной, если на человека приходится 30 рублей в месяц. Но и этот нищенский доход сокращается — даже по официальным данным, в последнее время в Узбекистане он падает на 1,1 процента ежегодно. Ситуация была бы еще тяжелее, не будь поставок из общесоюзного фонда. Из него поступает в Среднюю Азию каждый третий килограмм мяса, весомая доля молока, масла, яиц. В регион завозят даже карамель и халву.

Довести до голода благодатнейший край — это надо было уметь. В сущности, произошла экономическая катастрофа, дополнившая и продолжившая бедствия экологические. Отчего же не кормят людей миллионы освоенных с такими затратами гектаров? А все они ушли под хлопок, снабдив крестьянскую семью вдоволь разве что ядохимикатами в земле, по которой она ходит, в воде, которую она пьет, в воздухе, которым она дышит.

Когда собственными глазами видишь горькую нужду, пугливую и безнадежную, какими-то невсамделишными представляются наши споры и страсти вокруг многомандатных выборов, плюрализма мнений, гласности. Не то чтобы эти диспуты не нужны или не важны, нет, но именно здесь, наблюдая во всей доподлинной натуре вечные, как мир, заботы бедняка, не сердцем, не разумом, а потрохами чувствуешь неоглядную дистанцию между столичным мыслителем и этим вот кормильцем страны, который, мало сказать, не верит больше словам и посулам — он просто не понимает, чего еще от него хотят начальники или заезжая «комиссия» вроде нашей.

И сегодня еще не забыто, как объявили войну осликам. Дело было так. Путешествовал в этих краях Н. С. Хрущев и между прочим бросил свите через плечо: для чего, мол, такая прорва ослов, только корм изводят. Ему бы кто растолковал, что кормить ишаков испокон считается развратом, они найдут пропитание сами. Да только смелого человека в свите не случилось, и вскорости вышел по всей форме приказ ликвидировать ослов как класс. Бывало, немалыми партиями депортировали ослов в необжитые места, однако привязчивые животины находили дорогу обратно. И что вы думаете? Сорганизовали команды ворошиловских стрелков…

Вдруг опять некую светлую бюрократическую голову (теперь уж не узнаешь чью) посетила идея: а чего это дома крестьянские отгорожены от улицы дувалами? Средневековье получается или того хуже — индивидуализм. Советской семье нечего прятать за забором. Не нами заведено, что инструкции о том, как жить эскимосам, пишут обычно папуасы. Воспоследовало указание, и бульдозеры на манер танков прошлись по кишлакам. Мы это тоже проходили, только раньше. В моей вятской деревушке кузнецом работал Юлис Пулли, ссыльный латыш. Его за что выкорчевали с семьей? А проходила расхуторизация. Пригнали к нему на подворье трактор, велели разбирать дом и грузить на тракторные сани (это два бревна с перекладинами). А он не сдержался да топором по тем саням.

Есть в Средней Азии милый обычай: вблизи святого места, на худой конец на кладбище, повязать на дерево ленточку и загадать желание. Главный идеолог Узбекистана Абдуллаева усмотрела тут пропаганду ислама и велела деревья спилить. Сейчас она, правда, под следствием, но не за этот же подвиг. Ислам она жутко не любит — при ее правлении за обрезание крайней плоти младенцам мужеска пола отцов исключали из партии. Беспартийным — тем, конечно, послабление.

Новые времена начались вовсе уж дикой выходкой: топор трезвенника погулял во виноградной лозе. В одном Ура-Тюбинском районе Таджикистана погублено 1000 гектаров, и теперь за килограмм винограда на местном базаре в сезон сбора просят и два, и три рубля — сам приценялся.

Подозреваю, однако, что такого рода кампании не столь бессмысленны, как это может показаться. Исподволь, годами, из поколения в поколение они меняют стереотип человека, воспитывают покорность воле начальства. Человек начинает чувствовать себя не творцом, но податливым материалом в руках экспериментаторов. А покорный человек сам, своею вроде бы охотой признает право распоряжаться им как работником. После разышачивания и раздувализации как-то меньше ропота и протестов вызывает даже труд малолетних на хлопке, этот позор Средней Азии. Формально он запрещен, а на деле? С секретарем Марыйского обкома по сельскому хозяйству Ю. А. Арестовым едем по землям совхоза «Захмет». Юрий Александрович клятвенно заверяет, что уж в нынешнем-то году школьников в поле не увидишь. Но чьи это черные головки высовываются из хлопчатника? Подходим, расспрашиваем. Третью неделю учителя и ученики двух школ на уборке. Рабочий день — с десяти утра до шести вечера. Еда своя — лепешки и конфеты. Здесь только чай греют, но после обеда чаю не остается, пьют из арыка. Заглянули в арык — вода застойная, рваный ботинок туда брошен, ржавая консервная банка. Секретарь обкома к ребятам не подошел, ждал нас в машине. Рассказали ему, что и как, обещал немедленно разобраться.

Министр народного образования Туркмении М. Алиева, вместо того чтобы либо пресечь издевательство над малолетними, либо сложить с себя полномочия, гуманно жалуется в печати: «Горько сознавать, но сегодня для многих сельский школьник — это прежде всего производственная единица, а уже потом ученик, ребенок. Не считая каникул, он в течение четырех-пяти месяцев после уроков — на поле. Ему достаются наиболее трудоемкие операции — прополка, чеканка, сбор урожая». Все верно, кроме одного: отнюдь не после, а вместо уроков ребятишки в поле. Есть в Туркмении районы, где в минувшем перестроечном году во время уборки хлопка в классах училось 15,5 процента школьников.

Бывает, сами родители не пускают детей в школу. Их можно понять. Условия труда известно какие: палящий зной, пестициды и дефолианты на всем, к чему прикасаются ребячьи руки, питание всухомятку да впроголодь — такого и взрослый не выдюжит, а неокрепшему организму как избежать дистрофии, малокровия, рахита, желтухи? Да пропади они пропадом, и ваш хлопок, и ваша школа, — здоровье ребенка дороже.

Чуть не бытовым явлением стали жизненные трагедии. Об одной из них рассказал мне мой друг, известный в Узбекистане журналист Мурад Абдуллаев. Человек въедливый, он с добросовестностью патологоанатома исследовал случай самосожжения — в колхозе имени Энгельса покончила счеты с жизнью двадцатидвухлетняя Гульчахра Кучманова. В пятнадцать лет, как ее сестры и братья, Гульчахра бросила школу и с той поры мало чего повидала на свете, кроме хлопкового поля. Семь лет, как все, подчинялась простому режиму: девушки и бездетные женщины должны трудиться с шести утра до восьми вечера, женщины, имеющие детей, — на два часа меньше. Книги, развлечения, кино — все это осталось в другой, школьной жизни. Хотя и там был хлопок, но детство беззаботно.

В тот день к концу работы в поле прибыл нарочный с приказом из райкома: сто человек от колхоза, десять от бригады — на окучивание в Каршинскую степь. «Ты, ты, ты… — отсчитал бригадир, — завтра быть готовыми». Что там за рай земной, девушка знала не по бессмертным творениям Рашидова и не по балетам: две недели в условиях вахтового метода не шутка, а домой привезешь хорошо если четвертную. Она бы и тут не отказалась, да замучила аллергия от проклятой химии. Словом, утром не поехала Гульчахра с подружками, а вышла в поле как обычно. Учетчик прогнал ее — посмела, мол, ослушаться бригадира. Не допустили ее к работе и после, когда подружки вернулись с вахты. А дома, сами понимаете, лишний рот не подарок.

Потом прокурор выяснит, в чем было нарушено трудовое законодательство, кто из начальства превысил власть. Порок будет наказан, но торжествует ли добродетель? В одном Узбекистане в одном 1987 году было больше ста случаев самосожжения. Причины разные. Я вообще думаю, что нормальный человек на самоубийство не способен, однако есть ведь от чего свихнуться.

Когда труд не кормит, когда человек низведен до функции говорящего орудия производства, объективно необходим хорошо организованный аппарат принуждения, построенный по иерархическому принципу: каждое его звено отвечает только перед вышестоящим, получая свободу действий в отношении нижестоящего. Иначе система действовать не способна. Она предъявляет к аппаратчикам определенные требования: это должны быть люди решительные до беспощадности, дисциплинированные — команду надо исполнить любой ценой, методы исполнения не имеют значения. Аппарат отвергает, выталкивает из своей структуры всякого, кто руководствуется иными соображениями — скажем, писаным законом, нравственными нормами.

Но то, что мы изобразили, есть портрет мафии — замкнутой преступной организации. Сегодня достаточно известно, что мафиозные формирования действовали в Средней Азии целыми десятилетиями под покровительством столичных чинов. Если судить по заграничным образцам, непременный признак мафии — тайная связь с властями: преступный синдикат нанимает разложившихся чиновников, не смыкаясь, однако, с официальным административным аппаратом. Напротив, мафия противостоит госаппарату как единому целому. Во всяком случае, крестные отцы государственных постов не занимают, у них в подчинении своя организация.

Недавно в нашей печати появились нашумевшие публикации, из которых видно, что и у нас дело обстоит примерно так же. Время уголовников-кустарей прошло, преступный мир создает свои синдикаты. Кланами, утверждает известный криминалист А. И. Гуров, руководят или бывшие спортсмены, или профессиональные рецидивисты, или незаметные, серенькие хозяйственники, или, скажем, официант пиццерии. Но у него и охрана, и разведка, и своя система контроля над территорией. Видный государственный деятель никогда не является крестным отцом мафии. Чиновные преступники, например Чурбанов, имели вес только в своем кругу, среди своих подчиненных. Руководители кланов не считали их равными себе, а так, шестерками.

Очень красивая и, я бы сказал, уютная теория! Преступники есть в любой стране, ибо человек по природе несовершенен. Повсюду они стремятся создать организацию, у нас тоже. Везде глава клана ищет и находит продажных чиновников — почему у нас должно быть иначе?

Я попробовал примерить теорию к среднеазиатской действительности — не налезает она на реалии жизни, трещит по всем швам, как мальчиковый костюм на баскетболисте. Главный постулат изящной теории — это, конечно, утверждение, будто лишь отдельные, пусть и высокопоставленные, чиновники продаются преступным кланам, существующим в стороне от партийного и государственного аппарата. Но как тогда объяснить простой факт: в Узбекистане привлечены к уголовной ответственности 98 процентов бывших руководителей областных управлений внутренних дел, заместителей министра и сам министр Яхъяев? Если это отдельные разложившиеся аппаратчики, то где стойкое руководящее большинство? За четыре года в республике смещены 58 тысяч ответственных работников, причем процесс продолжается, со многих постов смещают уже по второму и третьему разу. Практически поголовно заменены председатели колхозов и директора совхозов. Опять отдельные неустойчивые личности?

Бывший председатель Госплана Узбекистана, а ныне первый секретарь Кашкадарьинского обкома И. Каримов рассказал нам: в 1983 году здесь приписывали к отчету каждую третью тонну хлопка, а деньги разворовывали. Приняв область, он был в отчаянии: не с кем работать — все замараны, идут повальные аресты. Потом, правда, одумались, отпустили большинство арестованных. Нет, вины их секретарь не отрицает, но надо же отличать рядового исполнителя от организатора махинаций.

Приходится признать, что иерархический партийно-государственный аппарат одновременно является и управленческой структурой преступной организации. Для какой-то посторонней мафии здесь просто нет места. Действительно, для чего нужен в этой системе всемогущий крестный отец, прикинувшийся сереньким хозяйственником или официантом пиццерии? В растленных заграницах его роль ясна: оберегать подпольную империю от конкурентов, уничтожать тех, кто чем-либо опасен клану. У нас оберегать владения не надо, они четко и логично поделены административно: республика — область — район — хозяйство. В чужую зону никто не полезет, своей хватит. Наемные убийцы — опять архитектурное излишество. Имея в полном своем распоряжении репрессивный аппарат, партмафия весьма успешно и бесхлопотно отправляла противников в тюрьму через обычный суд.

Зачисленным в аппарат надо было лишь усвоить правила игры и либо подчиниться им, либо отступить в сторону. В эти правила посвятил меня член ЦК КП Узбекистана Ибрагим Буриев. Мы проговорили с ним в Ташкенте ночь напролет, а потом продолжили беседы, когда он приехал по делам в Москву. О нем можно написать, ничего не присочиняя, детективный роман на тему «бодался теленок с дубом». Но я пишу не роман и потому приведу лишь несколько эпизодов.

Партийную карьеру Ибрагим Камалович начинал в Бухаре под опекой первого секретаря обкома К. Муртазаева, человека неуступчивого, нетерпимого к фальши, и успел продвинуться до поста первого секретаря Зеравшанского райкома. Когда Рашидов формировал кадры будущей своей организации, он не мог, конечно, оставить на должности К. Муртазаева. Создали комиссию искать недостатки в области и компромат против первого секретаря лично. В общем, дело рутинное. Буриева включили в состав комиссии, но он отказался предать учителя. (Это задание с блеском исполнил начинающий функционер Н. Раджабов, после чего совершил головокружительный взлет. В наши дни он успел перестроиться и стал руководителем партийной организации Самаркандской области, где мы с ним и познакомились. Он буквально очаровал нас умом, тактом, прогрессивными взглядами. Через неделю после встречи его арестовали. Полагаю, что своим рассказом не нарушаю презумпцию невиновности — ведь предательство наставника не является уголовным преступлением.)

Новый хозяин области Каримов (тот самый, которому на нашей памяти расстрел заменили длительным заключением) не принял всерьез упрямства Ибрагима Камаловича — образумим, не таких ломали. И просчитался. По правилам организации секретари райкомов обязаны были давать взятки руководителю области. Собственно, это скорее налог, чем взятки. Доходы на каждой должности более или менее точно известны, поэтому фиксировалась довольно устойчивая ставка налога снизу доверху. Ну а за орден, за геройскую Звезду, за повышение по службе — тут уж отдельная плата. Из Зеравшанского райкома от Бурцева деньги не поступали. Обкомовские работники внесли было конструктивное предложение: мы, мол, соберем свои деньги и вручим Каримову от твоего имени, он и не узнает. Ибрагим Камалович опять отказался, да еще написал Рашидову о взяточниках. Нашел кому жаловаться! Хозяин Узбекистана получил из Бухары, как теперь установлено, 300 тысяч рублей. Естественно, Рашидов передал жалобу на Каримова самому Каримову. Позднее это повторялось и на более высоких уровнях. Ибрагим Камалович писал о рашидовской мафии Брежневу, Черненко, Андропову, Капитонову, Долгих, Пельше, писал со знанием дела, приводил неопровержимые факты — послания неизменно переправлялись Рашидову.

Строптивого секретаря сняли с поста и отдали на выучку знаменитому Адылову, ближайшему другу Рашидова, хозяину Ферганской долины, — от этого не вывернешься. Тот устроил так, что либо бери пачку денег в счет будущих услуг, либо смерть. Буриев выбрал первое, а потом на самолет и в Москву на Лубянку: так и так, оприходуйте невольную взятку. Там с любопытством выслушали, посовещались где-то в недрах органов и велели сдать деньги в своей республике. Ибрагим Камалович — в Комитет партийного контроля. Результат тот же. Он еще в Москве, а Рашидову все известно. Надоел этот упрямец, не опасен, но надоел. Ну, натурально, комиссия по буриевскому делу (возглавил ее будущий преемник Рашидова Усманходжаев), арест, следствие, суд, тюрьма, как положено. Спустя годы чуть ли не прямо из тюрьмы Ибрагим Камалович попадает делегатом на XXVII партийный съезд. Учиняет в перерыве скандал титулованным преступникам, называет имена их московских покровителей… Не хочу делать из него икону — резок, иной раз импульсивен до необузданности. Что ж, живой человек. Но речь-то о другом: его судьба — прямо-таки наглядное пособие для изучения анатомии организованной преступности.

Жили аппаратчики широко, доходов не прятали — кому по чину, строили себе особняки из «Тысячи и одной ночи». В подражание Брежневу коллекционировали награды (у Рашидова, например, было 10 орденов Ленина, две Звезды Героя Труда, а в Джизаке — мемориальный комплекс с памятником еще при жизни). Захотелось Каримову, чтобы и у сына награда была, — посадил парня на комбайн хлопок убирать, а в бункер сыпали белое золото сборщики из фартуков. Специально для сына скачки устраивал, но так, чтобы никто не посмел обогнать лихого наездника. (Эти факты рассказал мне один из нынешних бухарских руководителей. Просил не называть его: узнают — съедят.) Потревожим еще раз тень Нерона: как повествует Светоний, тот по тем же правилам становился олимпийским чемпионом, только не в верховых скачках, а на квадригах.

Сегодня на виду такое не творится. Но вот мы проехали по всей Средней Азии, и почти везде — дастарханы (угощение по-нашему). За столы садились вместе с сопровождающими да встречающими и по 30 и по 50 человек. Одного мяса съедали зараз не меньше годовой нормы крестьянской семьи. Спиртное поначалу подавали в чайниках, разливали по пиалушкам, а как с октября перестали унижать достоинство советского человека очередями за водкой, тогда уж бутылки на стол выставляли. Пользовался, не отпираюсь, да и мудрено отпереться, если иной раз после застолья хозяева настоятельно просили расписаться в книге почетных гостей с указанием должности. Однако не было у меня другого способа узнать быт начальства. Откуда все это берется, не манна же небесная? Но хозяева держались, как партизаны на допросе, секретов не выдавали, хоть и в основательном поддатии. Как действовали, так и действуют бонзарии — это заведения, где бонзы развлекаются, отдыхают, принимают нужных людей (официально такие райские уголки числятся ведомственными гостиницами, охотничьими домиками или как-то еще). Особняки бывших хозяев края по большей части за ними сохранены. Бывает, центральная газета упрется, два раза, три раза напишет о каком-то очень мозолящем глаза мини-дворце — тогда, случается, и отберут. Продолжается взяточничество и казнокрадство. В первой половине прошлого года в Узбекистане привлечены к ответственности 58 должностных лиц, в их числе партийные, советские работники, сотрудники МВД и прокуроры. Недавняя проверка на хлопкоочистительных заводах Сырдарьинской области выявила те же махинации, какие были и прежде, — 13 миллионов рублей разворовано здесь уже в период перестройки.

А офисы! В каждой области, в любом райцентре стоят как вызов окрестным домам. В той же Бухаре в двенадцатиэтажном здании обкома при нужде можно хоть ООН разместить, от кабинета до кабинета устанешь идти. Неподалеку больница разваливается, в детском отделении, рассчитанном на 60 коек, лежат 110 ребятишек. Хорог, столица Памира, уж на что невзрачен, а не обжитое пока здание обкома — для описания нужен восточный панегирист. Бронзовый Ленин, смахивающий на горного орла, вроде как намекает своим авторитетным присутствием: все, мол, правильно, так и надо. Я со своей стороны тоже намекнул первому секретарю обкома товарищу Солибназару Бекназарову: на что вам такие палаты, у вас и эти просторны, отдали бы под школу, ведь в классах теснота, учатся в три смены, есть по два класса в одной комнате. Офисом вы вряд ли кого удивите, есть и величественнее вашего, а будь здесь школа, самый злобный заморский гость понес бы по свету: мудрый народ живет на Памире — лучший дом отвели детям. Обиделся секретарь: «Карательные органы имеют лучшие здания, чем обком». По поводу такого соцсоревнования возразить нечего.

Одной из самых основательных причин бедствий в огромном регионе я считаю расслоение, раскол общества на касту управляющих и массу управляемых. Дом, расколотый в себе, как устоит? Они живут словно в разных мирах. На одном полюсе — голод, бедность, покорность судьбе, тупой труд, на другом — роскошь, вседозволенность, психология нувориша, дорвавшегося до власти. Надо видеть великолепное презрение последнего в касте избранных к «низам».

Вспоминаю встречу в пути с двумя заграничными журналистами — с редактором международного журнала «Современная высшая школа» и его замом. Они якобы небрежно сообщили: журнал расходится в 73 странах. Я заглянул в выходные данные: тираж недотянул до 4 тысяч. Негусто для всего мира и его окрестностей. Впрочем, издатели этого капустного листка рассуждали вполне по-европейски: все беды Средней Азии — от бытовой и иной-прочей некультурности тутошних народов; старая культура разрушена, а из новой усвоены одни вершки. Совсем как у мольеровского персонажа, который полагал, будто распри сограждан и даже войны происходят оттого, что люди не умеют танцевать. Местные организаторы встречи на международном уровне поддакнули культуртрегерам: да, не доросли, не поднялись до высот, где им… Некультурность крестьян — излюбленная тема разговоров начальства. И примеры приведут, чтоб нагляднее было.

Куда как благородно — сначала отравить воду, а потом культурно сетовать: колодец роют рядом с нужником, нелюди. Сперва обобрать до исподнего, а после самих же ограбленных и попрекнуть: спят на половиках, вповалку — старики, молодожены, ребятня. Сызмальства гонять подростков на хлопок, так что школьники и студенты не проходят путем и половины учебной программы, а следом бросить свысока: не та интеллигенция пошла. В Голодной степи нас завели в прелестный семейный коттедж и с юмором показали: в ванне арбузы, в клозете сено. А что воду подают раз в сутки, что канализационная труба тупиком кончается за околицей — это мы потом сами узнали.

Не раз замечал: заведут нас сопровождающие в семью, встанут в сторонке и с плохо замаскированной гадливостью посматривают на нас: чудят москвичи, в народ подались. Да спросили бы нас — мы бы рассказали, что этим людям нужно. Однажды с каракалпакским писателем Оразбаем Абдирахмановым забрели в первый попавшийся дом. Ясно, что через минуту из воздуха материализовался председатель колхоза помогать нам. Спрашиваю попутчика шепотом:

— Что-то больно долго переводит председатель мои вопросы?

Оразбай (он по-узбекски сечет) хорошо поставленным голосом объявил:

— А он учит, как надо отвечать.

Разумеется, с началом перестройки власти предержащие стремятся сузить или хотя бы замаскировать пропасть между управляющими и управляемыми. В духе времени много и хорошо говорят о человеческом факторе, об извечно присущих партийцам демократизме и личной скромности. Но если бы все до единой привилегии были отменены (чем пока и не пахнет), при командно-административной системе раскол общества сохранился бы в наиболее важной ипостаси: труд и управление им разделены, «низы» по-прежнему только инструмент в руках «верхов». Это даже язык уловил. В деловых бумагах то и дело встречаешь: таким-то колхозом проведена большая работа, на сегодняшний день хлопкоробами области собрано столько-то… Тут не просто бюрократический оборот. Умница язык выдает чиновника с головой; творительный падеж означает, как известно, орудийность — хлопкоробами собрано, они всего лишь орудия в распоряжении руководящей и направляющей силы.

Да ведь и прямее говорят. Послушаем руководителя Узбекистана. В содержательном, пожалуй что и глубоком, докладе касательно спасения Арала Р. Н. Нишанов счел необходимым дать указания и по текущим делам. Отметив, что уборка хлопка ныне идет не в пример лучше, чем прежде, оратор тем не менее распорядился: «Резервы для ускорения страды имеются во всех областях. Задача партийных, советских и хозяйственных органов заключается в том, чтобы подчинить интересам уборочной всю организаторскую и политическую работу, выставить на сбор все трудоспособное население колхозов и совхозов, создать условия для высокопроизводительной работы сборщиков».

Может быть, кто-нибудь внятно объяснит мне иные варианты исполнения этой директивы помимо, на мой взгляд, единственной: названные в докладе могучие органы гонят в поле неподатливое людское быдло, простите, стадо, простите еще раз, выставляют «трудоспособных человеческих факторов» на уборку от мала до велика? Вот теперь сказано совсем перестроечно.

Правда, в беседах с нами Р. Н. Нишанов пояснил, что руководству не чужды и модные ныне экономические методы управления: прежде за килограмм хлопка сборщику платили пятачок, теперь — гривенник, а где и пятнадцать копеек. Только у меня как у экономиста сильные сомнения: неоткуда взяться добавочному пятаку, разве что из другого кармана того же сборщика.

Много говорено о приписках хлопка в Среднеазиатских республиках. Вникнем, однако, в экономическую, стоимостную подоплеку аферы, чего пока никто не сделал. Генетическим, не поддающимся изменению свойством хлопчатника определенного сорта является содержание волокна в сырце. Колебания могут быть лишь в долях процента. В Таджикистане, например, в 1962 году в сырце содержалось 34,4 процента волокна. В 1984 году вопреки биологическим законам этот показатель упал до 29,4 процента, а известный селекционер Мусо Джумаев обнаружил хлопкоочистительные заводы, где из сырца получали всего-навсего 18 процентов волокна. В целом по Кашкадарьинской области Узбекистана в 1983 году выход волокна скукожился до 21 процента.

Чудес не бывает, они происходили только на бумаге. Представьте себе, что переработана тонна сырца. Из нее получат, как и всегда, 330 килограммов волокна. Но если в приемочной накладной написать, что сырец содержал 25 процентов волокна, завод обязан будет передать потребителям не 330, а только 250 килограммов конечного продукта. Образовалось лишнее, неучтенное волокно. Надо объяснить, откуда оно взялось. А это проще простого: достаточно показать в отчете, что принята не тонна сырца, а больше, то есть приписать несуществующий хлопок, за который платят, однако, сдатчикам настоящие рубли. Эти деньги приемщики и сдатчики делили меж собой. Рассказывают, что место приемщика на хлопкозаводе до недавнего времени стоило миллион. Понятно, жулики недолго продержались бы без опеки аппарата.

Кому это выгодно? Не спешите с ответом. Давайте немножко поработаем с цифрами. В 1983 году в Узбекистане по отчетам выход волокна составил 26,6 процента, а в 1987-м, когда приписок, будем считать, не стало, — уже 32,2 процента. Несложные выкладки показывают: в республике раньше приписывали как минимум каждую шестую тонну. Глядите теперь, что выходит. Тонна сырца стоит в среднем 700 рублей. Сдашь 5 тонн — получишь за 6, то есть 4200 рублей. Фактическая закупочная цена за тонну станет уже не 700, а 840 рублей. Если же приписок нет, номинальная и фактическая цена будет одинакова — 700 рублей. Иными словами, с ликвидацией приписок выручка за тонну сырца упала с 840 до 700 рублей, или на 140 рублей. Эти лишние рубли платило государство, а в конечном счете все граждане страны. Оседали же эти деньги в хлопкосеющих республиках.

Устранение обмана, говоря словами старого поэта, ударило одним концом по барину, другим по мужику. Когда в Узбекистане приписывали миллион тонн хлопка, незаконно выплачивалось по 700 миллионов рублей ежегодно. Не всю эту чудовищную сумму прикарманивало начальство, что-то достигало колхозных и совхозных касс и перепадало крестьянину в виде зарплаты. Теперь таких поступлений нет или, скажем аккуратнее, почти нет. Откуда, спрашивается, взялся лишний пятак, который платят ныне сборщику за килограмм сырца? Его можно сыскать, только недоплачивая хлопкоробу за какие-то другие операции. Как видим, изобретена хитрая система: работник сам себя стимулирует, собственноручно финансируя повышенный заработок на уборке. В действительности возможности стимулирования сократились.

Господи, да что же это за невезение такое! Ведь вот доброе, святое дело — погнать жулье. Любой скажет: давно пора. А обернулось опять против человека, во вред бабам и ребятишкам, хотя им и без того живется навряд ли много слаще, нежели тем африканцам, которых в прошлом веке завозили на хлопковые плантации Нового Света.

Ладно, об этом уж нечего. Продолжим урок статистики. Незаконная стосорокарублевая намазка к цене тонны сырца каких-либо затрат не требовала — она достигалась росчерком пера. Если предположить, что половина этой суммы перепадала хозяйствам (а по мнению криминалистов, так оно и было), хозяйство имело 70 рублей добавочной прибыли с тонны. Много это или мало? Я взял данные по Андижанской области: теперь, без приписок, хозяйство получает 60 рублей прибыли на тонну. Значит, в итоге борьбы с коррупцией рентабельность производства хлопка снизилась в два с лишним раза! Хлопчатник и раньше был невыгодной, низкорентабельной культурой, а сейчас и вовсе не выдерживает конкуренции с овощами, фруктами, виноградом, бахчевыми. Многие хозяйства, сводившие посредством приписок концы с концами, перешли в разряд убыточных.

И можно понять, отчего у руководителей новой волны слово опять расходится с делом. С одной стороны, в духе времени они обязаны издавать строжайшие запреты на детский труд, проявлять отеческую заботу о человеке, а с другой — гласно или негласно поощрять грубое насилие над работниками, потому что сдать хлопок они тоже обязаны. План приходится выколачивать в условиях, когда материальные интересы включены еще слабее, чем в добрые старые времена. Кто-то может подумать, будто я оправдываю насилие, приписки, даже воровство. Ничего я не оправдываю, но надо же наконец выяснить, откуда ноги растут, постичь истину во всей ее неуклюжей конкретности: перестройка в регионе остается игрой, причем игрой чрезвычайно опасной для реформаторов. Административный аппарат, эта единственная покамест опора центра, поставлен в противоестественную позу: план выжми, но не любой ценой, как раньше, а чтоб и люди были в восторгах. Аппаратчики перестали понимать, чего же от них в конце концов хотят.

Впрочем, насколько я заметил, они не унывают. В доверительных беседах, не под блокнот, прощупывали: должны же понять там, в столицах, что управлять этим народом можно только через нас, ну да ничего, мы не в обиде — посуетятся, набьют шишек со всякой там гласностью, распустят людишек, а потом нас же и призовут наводить порядок, не впервой такие повороты. Закономерно, что скомпрометированных чиновников, как правило, не изгоняют из аппарата, а лишь переводят на более низкие посты — пусть пересидят, благо жить есть на что, а там видно будет, могут понадобиться.

Думаю, ясно: управленческая каста никогда не станет социальной базой перестройки, опорой перемен революционного свойства. Вот когда безгласный ныне исполнитель почувствует: это моя власть, это угодный мне порядок жизни, — тогда перестройка станет необратимой, тогда и только тогда хилые побеги демократии и правового государства станут набирать силу не на гидропонике столичных теплиц, но на мощном черноземе новых производственных отношений. Такой вариант, теперь я это знаю уверенно, существует.

4

С непременным членом нашей экспедиции Гельды Мурадовым, директором туркменского академического Института экономики, я познакомился год назад, в предыдущей своей поездке по его республике. На сей раз наши планы и интересы совпали. Дело в том, что, не сговариваясь, мы пришли к одному выводу, вернее, пока предположению: судьбоносным новшеством, ключом к решению острейших проблем региона, а то и страны в целом может стать передача земли в аренду работникам. Гипотезу надо было проверить. В трех республиках мы спрашивали у знающих людей, есть ли в пределах досягаемости такая форма организации производства. Разумеется, нам отвечали: есть, как не быть, не отстаем от других, установку исполняем. Мы тут же в машину — и на место события. В экспедиции к этому привыкли. По приезде на новое место нас уж и не спрашивали, чем станем заниматься, — экономисты опять к арендаторам.

Но раньше того мы сговорились, что же конкретно ищем, чтоб не вышло по присловью: поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Мне нравилась в Гельды его крестьянская основательность. До того как стать директором института, он поработал на земле, побывал в колхозных председателях с вытекающими отсюда последствиями. Например, на короткое время его исключили из партии — он как-то по-своему, не буквально, а разумно исполнил приказ об урезании приусадебных участков. Высокие руководители это вскрыли, дали принципиальную оценку. К счастью, вскорости поступило указание противоположного смысла, и Гельды Мурадович из-под копыт опять взлетел на коня.

Итак, мы условились: если семья берет землю в аренду на длительный срок, это будет семейная ферма, а еще проще — единоличное в основе своей хозяйство. Ничего другого это понятие не обозначает. Первым делом предстояло выяснить, возможны ли иные, не семейные формы аренды. Ответ мы, похоже, нашли в каракалпакском совхозе имени XXII партсъезда. Хозрасчетная бригада из 24 человек взяла в аренду 210 гектаров поливной земли на пять лет и объявила себя кооперативом. Председатель кооператива Сарсенбай Назарбаев обстоятельно рассказал о системе оплаты. Она довольно сложна: за плановый урожай — одна цена, за сверхплановый — другая, из выручки коллектив рассчитывается с совхозом за износ техники, горючее, удобрения, вносит свою долю в общие расходы совхоза, платит налоги району. Остаток после всех расчетов опять-таки не принадлежит кооперативу — жестко определено, сколько можно пустить на зарплату, какая доля пойдет в фонды соцкультбыта, развития, на премии по итогам года.

Собеседник терпеливо просвещал нас, и часа через два мы настолько овладели условиями оплаты, что решились проэкзаменовать комбайнера, который убирал рис на соседнем поле. Вышла, однако, осечка. Механизатор знал одно: в полевой сезон ему платят по полтораста в месяц, деньги хорошие. Но сезон — это семь месяцев, а есть надо весь год. Кое-что семья на зиму откладывает, а кроме того, председатель-ака обещал платить за так, когда работы в поле не будет. Жить можно, не то что раньше. Здесь, бывало, по полгода не давали денег, а работать заставляли. Теперь тех начальников посадили в тюрьму. Нет, жить можно. А опять обманут — подастся куда-нибудь. Руки есть, голова есть, не пропадет.

Механизатора ждет приятный сюрприз. По нашим расчетам выходило: по итогам года каждый член кооператива получит больше 3 тысяч рублей. Не предполагаем, что работников обманут, — не те времена. И все-таки ничто не связывает человека с кооперативом, кроме заработков. Есть заработок — вот он я, нет — была без радости любовь, разлука будет без печали. По разным причинам уходят люди — в армию, на учебу, да мало ли куда. Уже в первый год состав бригады заметно обновился. С чем уходит человек? Вот решено выкупить технику у совхоза — рис уродился, деньги есть, если и дальше так пойдет, года за три рассчитаются за машины без натуги. Детский садик можно построить, полевой стан. Только зачем это уходящему? Свой пай он ведь не получит на прощанье. Общее имущество как было казенным, ничьим, так и осталось — лишь в конторе по бумагам оно теперь числится кооперативным, вот и вся разница. В таких условиях опасно доверять арендаторам дележку общего дохода: расхватают живые деньги на руки. Поэтому-то и пришлось утверждать сверху обязательные нормативы фондов развития производства и соцкультбыта. В сущности, опять получился колхоз, только маленький.

Чужой остается и земля. Не случайно арендаторы взяли поле на пять лет. Такой срок можно сеять рис по рису. Это культура выгодная. А дальше по плану севооборота здесь будет люцерна. На ней не заработаешь, и кооператив скорее всего распадется: поденная работа в совхозе (куда пошлют) будет выгоднее. Собственно, это не предположение, а живые наблюдения. Мы объездили довольно много хозяйств, где, по мнению начальства, аренда внедрена. Почти повсеместно кооперативы, а лучше сказать — небольшие бригады, берут землю на год, после уборки хлопка коллектив распадется.

Устойчивой, надежной ячейкой общества является семья, в особенности среднеазиатская семья. И если она арендует землю, то становится одновременно и производственной единицей, прочной настолько, насколько крепки родственные узы. Интересы личные, семейные, производственные нерасторжимы. Есть смысл приумножать имущество — трактор ли, культиватор ли останется в семье, если кто и подался в город. Нельзя будет истощать землю — она должна кормить и этих, что по дворику ползают.

Но я тут все об экономических материях, а между тем есть еще таинственное нечто, быть может, более важное, чем рубли и гектары. Будучи в Наманганской области, мы с корреспондентом «Правды» Акрамом Муртазаевым, можно сказать, случайно завернули в один хуторок. С нами был еще председатель колхоза «Комсомол», однокашник Акрама по школе. Издалека мы заметили переполох — мальчишка хворостиной погнал куда-то небольшое стадо. Позднее за дастарханом хозяин признался: думал, опять какая комиссия, станут спрашивать, зачем держишь трех коров, овечек. Носыржан Назруллаев не арендатор, подрядчик. С женой и тремя детьми шестой год обрабатывает гектар виноградника, гектар персикового сада, два гектара хлопчатника, но хлопок не здесь — в общем, поле — это вроде как нагрузка. С точностью до рубля он рассказал нам условия пудрата, как на свой манер он называет подряд.

Если свести полтора десятка видов заработка к общему знаменателю, суть дела проста: с рубля плановой продукции Носыржан получает 8,7 копейки, зато весь сверхплановый урожай его. Иначе говоря, сперва человек обязан за символическую плату потрудиться на благо колхоза, а после может и на себя. Будет неугоден — надо только повысить план, и подрядчик сам уйдет, гнать не надо. Порядок нехитрый, давно известный и в общем-то этому мужику подходящий. Достаточно глянуть на его ручищи, босые ноги (обувь излишня, потому что кожа наверняка прочнее подметки) — такой заработает сколько надо при любой обдираловке.

Мне кажется, не деньги его заманили сюда, во всяком случае, не одни деньги. Дом в кишлаке он оставил старшему сыну, а здесь, на отшибе, построил себе двухэтажный особняк. Все сам, даже рамы и двери не покупал. Лоскутка земли без пользы не пропадет. Под персиковыми деревьями взлелеял огород, это уже вовсе свое — по плану огорода не существует. Виноградник — такие раньше на картинках рисовали, когда изображали рай. А в центре всей красоты он — творец, хозяин, вольный человек на почтительном расстоянии от догляда раисов.

Почему бы ему не взять землю в аренду — по сути, тут готовая семейная ферма. Да, он читал про аренду в газете, и по телевизору показывали. Это бы всего лучше. Он уж и к трактору приценялся. «Беларусь» и культиватор — для начала достаточно. Тогда не надо будет ходить на поклон в колхоз, просить одно-другое. В сад и виноградник он чужих, конечно, не пускает, а на хлопке без машин нельзя. Купить в складчину? Можно и так, но лучше свои машины. У него бы они не стояли: у себя управится — на чужом поле поработает.

Тогда зачем колхоз? Собеседник покосился на председателя, помялся (неловко все же сказать в лицо человеку, что тот лишний на земле), однако в конце концов нашел и председателю применение: пусть колхоз покупает у него плоды, только цену дает хорошую, сам он торговать не любит. Это будет уже не колхоз, а посредник, сбытовой кооператив? Может, и так, только и там председатель нужен. (Комизм ситуации заключался в том, что, когда Носыржан не мог найти подходящего русского слова и переходил на узбекский, переводил нам председатель колхоза Валиджон Урунов, славный, впрочем, мужик. Он пообещал, что Носыржан станет у него первым настоящим фермером, и неожиданно добавил: «Я буду прогрессивным председателем». Мы с правдистом неприлично хохотнули.)

Такие встречи, а их было несколько, — они как якоря надежды, как сигнал спасения. В чудовищном переплетении бед — экологических, хозяйственных, политических, правовых и не умею сказать, каких еще, — когда огромный край словно бы сползает в бездну и, кажется, нет даже намека на силу, которая удержала бы его на краю пропасти, когда с отчаянием наблюдаешь легкомысленную суету власть имущих и усталую покорность вверенных им людских особей, равнодушных уже, на то похоже, к вырождению и погибели, в те воистину роковые минуты, когда впору смиренно молвить: «Прими наши души, Господи!» — тут-то чудесным образом приходит спасение или хотя бы вера в него. Есть твердь под ногами, сохранено вечное, и, пока оно с нами, не все потеряно, события обратимы.

Непостижимая, не заслуженная нами удача: после всех экспериментов над живым организмом народа здесь выжил крестьянин, желающий и умеющий работать, строить семейное гнездо. Он покамест запуган, робок, так ведь и есть отчего — страхи начинаются с пеленок, потому что на отравленной земле самое молоко материнское стало ядовитым, страхи сопутствуют ему до могилы. Одного он не боится — работы. Мы в России такого крестьянина потеряли, развеяли по свету не за понюх табаку и теперь аукаем: приди, возьми землю, бери сколько хочешь, бери хоть на сто лет, только бери, хороший ты наш, — да то беда, что брать некому, и зов умирает в пустоте. В Средней Азии, к счастью, не поздно звать. Мечта о вольном труде жива в землепашцах, о том много переговорено в семьях, и я довольно быстро научился отличать, когда человек говорит, что думает, а когда поддакивает из вежливости.

То еще удача, что семьи здесь большие. В Голодной степи, в совхозе «Страна Советов» мы побывали в семье Абдуфаттаха Тазиматова — 15 работников взяли на подряд 64 гектара хлопчатника. Они и трактористы, и комбайнеры, и поливальщики, на все хватает рук и сноровки. Я взял фартук и пошел пособирать хлопок. Восьмидесятидвухлетний патриарх Абдуфаттах-ака двинулся следом и удостоил конфиденциальной беседы: правда ли, что землю будут раздавать насовсем? Насколько я понял, он прислушивался к нашему разговору с главным экономистом совхоза и вообразил, будто я начальник, облеченный правом на месте решить дело. Убедившись в ошибке, старик потерял ко мне интерес — условия аренды ему известны и без нас. Понятно, не в каждой семье по 15 работников, но 5–6 — обычное дело, и редко в какой нет механизаторов, хотя бы и без прав. Чем не производственная единица?

Мы проехали все без исключения области Узбекистана, Таджикистана, Туркмении, побывали в трех областях Казахстана и Киргизии, у нас была редкая возможность поговорить с первыми руководителями областного, даже республиканского масштаба, и, само собой, обязательно расспрашивали о семейной аренде. Если отбросить пустословие, смысл ответов один: дело хорошее, только у нас это не пойдет. Возражения не все вздорные, их стоит разобрать.

Пожалуй, самый сильный довод — так сказать, гуманистического порядка: орошаемой земли мало, сильные, уверенные в себе первые арендаторы расхватают ее, а чем кормить остальных? Что ж, опасность не из пальца высосана. Но какова тогда перспектива? Сегодня в Узбекистане приходится 22 сотки поливной земли на душу населения, в Таджикистане и того меньше — 14. К 2000 году население региона увеличится с нынешних 30 до 50 миллионов человек. Тогда сколько падет на душу, даже если мы сумеем возродить плодородие земли, подорванное горе-ирригаторами (а это сказать легко, надо еще сделать)? Что же, спрашивается, человечнее: загодя создавать рабочие места в других отраслях экономики или ждать еще одной беды? И вообще можно ли нарочно тормозить производительность труда, держать на земле двоих там, где спроворит один умелый?

А чтоб никому не обидно, предоставим для начала всем равный шанс — разделим землю по едокам, как поступили китайцы в первом приступе к своим замечательным реформам. 22 сотки драгоценной орошаемой земли на душу в республике — это не так уж мало. Исключите городских жителей, сельских непашных людей — на крестьянскую семью придется гектара 3, а на новых землях и 10 и 30. Если сегодня половина семейного дохода проистекает с жалких 16, а чаще 8 соток личного огорода, то это ж надо вовсе безруким быть, чтобы не прокормиться на 3 поливных гектарах да заодно не прокормить с выгодой несколько городских семей. Кстати, любопытный разговор на сей счет был у меня с Овлякули Ходжаковым, первым секретарем Ташаузского обкома партии. Принял он дотла разворованную область и вот с чего думает начать восстановление: семье дадут, допустим, 10 гектаров под хлопчатник; подрядчик вправе занять этой культурой 9 гектаров при условии, что план по сырцу исполнит; на остальной площади сей что хочешь. Спрашиваю:

— Можно сказать, что вы на целый гектар расширяете семейный огород?

Секретарь глянул опасливо (не провокация ли?), но решился:

— Да, можно и так сказать.

Не будем упрощать. Весь мировой и отечественный опыт учит: при единоличном хозяйствовании неизбежно начнется имущественное расслоение деревни — кому-то тесно на своей усадьбе, а кто-то не сладит с доставшимся участком. На одном полюсе будет крепкий хозяин, фермер, это кому как любо, на другом — наемный работник или потенциальный кадр для индустрии. Вас это пугает, читатель? Меня — нет, ибо такой вариант сулит стране достаток хлеба насущного с маслом.

Возникает занятная коллизия: мы уходим от теперешних крупных хозяйств к мелким, чтобы впоследствии опять вернуться к солидным фермам. Так нельзя ли миновать этот неприятный отрезок пути и сразу получить конечный результат? С постоянным моим спутником Гельды Мурадовым перебрали все мыслимые способы — нет, не получается. Законы экономики не перехитришь, не объедешь на кривой.

— Фермерами нельзя назначить, — формулирует Гельды Мурадович. — Председателем колхоза можно, министром можно, фермером — нет. Только жизнь выявит, кто крепкий хозяин, а кто должен подыскивать другое занятие.

Кому невмоготу слушать эти суждения, кто все еще держит в уме колхоз, как-то хитро перестроенный, или, на худой случай, согласен смириться с кооперативом (про них все-таки Ленин говорил похвальное), таким читателям без лукавства скажу: как раз в системе фермерских хозяйств кооперация и заиграет. Взять сбыт продукции. Председатель Ленинабадского облисполкома А. В. Беляев рассказывает довольно обыденную историю. Область отгружает в общесоюзный фонд, а конкретно — в Москву, превосходный виноград. С вагонами-рефрижераторами приходится направлять сопровождающих с пачкой денег — в столице надо нанять грузчиков, найти и оплатить автомашины. Работники торговых баз тут не помощники. Зачем им лишние хлопоты — ваш товар, вы и беспокойтесь. Без взятки они добро вообще не примут — не то, мол, качество. Пробовали отправлять самолетами — та же морока. Экипаж в пути не раз меняется, и всем дай по ящику винограда.

Владельцы личных огородов даже и не пробуют обратиться к штатным закупщикам. Их обслуживает частник. Никто не знает, где этот человек добыл авторефрижератор, да это крестьянина и не касается. Таких перекупщиков остроумно прозвали поливальщиками: перевозя фрукты в Сибирь, они поливают дорогу денежками — откупаются от ГАИ и прочих чинов. Доставив товар, допустим, в Омск, поливальщик передает его своим агентам, а сам едет за новой партией. Если вдуматься, действует готовый, отлично налаженный сбытовой кооператив, только незаконный. Сейчас он взимает в качестве бонуса дополнительную плату за страх и деньги для компенсации взяток. Так давайте узаконим его — и всем будет выгода, кроме взяточников.

Вполне мыслимы кооперативы сельских механизаторов. Эти люди сами могут и не вести хозяйство, а за плату обслуживать фермеров: пахать, убирать урожай, перевозить грузы, ремонтировать технику. Уже приживаются строительные кооперативы. Короче говоря, будущее села представляется мне как сложная комбинация семейных ферм с кооперативами самого различного назначения.

Собственность на землю останется скорее всего государственной, но надо различать право собственности и право владения. В жизни эти вещи расчленились явочным порядком, только теоретики этого не заметили. Действительно, разве до нынешних экономических реформ коллективы владели предприятиями? Никоим образом! Средства производства были для работников чужими, а раз так, то и отношение к ним соответствующее. В Средней Азии, да и не только там, ими владела скорее партийно-государственная олигархия, сбитая в мафию. Она не могла их продать, подарить, передать по наследству (не ее собственность), но в качестве коллективного владельца отлично умела выкачать из якобы общенародного достояния миллиарды в свою пользу. Семья тоже не получит землю в собственность, а лишь возьмет в аренду на условиях, установленных государством-собственником. Суть дела в том, что земля из фактического владения олигархов перейдет в фактическое и юридическое владение работника без каких-либо перемен в правах собственности. Вот почему семейная аренда мало сказать не противоречит социализму — она социалистична по глубинному своему смыслу, ибо реализует не сегодня выраженное желание трудящихся: владеть землей имеем право, а паразиты — никогда.

Большие люди выдвигают против раздачи земли и такой довод: на мелких участках трудно соблюдать научные севообороты, почва станет деградировать. Тогда объясните мне простую вещь: в Узбекистане в личном пользовании находится 2,6 процента пашни и садов, а, по подсчетам члена-корреспондента ВАСХНИЛ С. Н. Усманова, личное подсобное хозяйство дает четверть всей сельскохозяйственной продукции республики. Если эта земля в 10 раз продуктивнее общественной, значит, она в порядке, не так ли?

С суеверным ужасом нам толковали далее: ни за какие коврижки семья не станет сеять ненавистный хлопок, а он нужен державе. Это еще почему? Как товарный продукт хлопок совсем неплох для земледельца — он не портится, его легко перевозить, сбыт гарантирован. Что невыгоден в производстве, так это от цены зависит. По 700 рублей за тонну добровольно производить сырец никакой дурак, конечно, не будет, особенно если ввести плату за воду и орошаемую землю. Нужна, стало быть, договорная цена.

Сознательно не называю оппонентов — иначе пришлось бы переписывать справочник о руководящих кадрах Среднеазиатских республик. Когда резоны в спорах кончались, я ставил вопрос на попа: Генеральный секретарь ЦК КПСС заявил, что никто не вправе отказать человеку, если он решил взять землю в аренду, а по-вашему, здесь это не пойдет. Саботаж получается. Да разве проймешь их словами? Тут не аргументы, не теории, их можно повернуть и этак, теперь все ученые, — тут интересы правят. Спутник мой Гельды Мурадов, неистощимый рассказчик, все объяснил одним фактом. Приехала в колхоз очередная комиссия. Дастархан, тосты — это как заведено, но надо же и в багажник гостям знаки любви положить. Посылает председатель своего шофера на лучший виноградник, а шофер вместо пяти ящиков привозит один.

— Так это при подряде. А отдай им землю насовсем, они ж меня узнавать перестанут, — закруглил председатель.

А что? Свободно перестанут.

Владельцу земли излишен неслыханный по численности и уступающий лишь саранче по прожорливости административный аппарат. Условие сохранения этого аппарата — сохранение административной системы с ее плановиками, контролерами, штатными погонялами и прочим служивым людом. Именно здесь, к слову сказать, главная трудность и опасность для реформаторов. Явный пока неуспех перестройки в экономике, в производственных отношениях тем и объясняется, что инициаторы реформ пробуют провести свои замыслы через чиновников, по определению заинтересованных в консервации существующего порядка вещей. Слов нет, в партии, в ее номенклатуре разные люди. Мне, беспартийному, лично известны такие, для кого судьба отечества дороже собственного благополучия. Другие в условиях революционной ситуации готовы поступиться частью прав и привилегий. Однако в массе своей управленческая иерархия — глубоко консервативная сила. Реформаторы останутся ее заложниками, пока не подыщут себе иную социальную базу. Их поддерживает, правда, интеллигенция, но до чего же тонка эта пленочка на поверхности общества! Серьезные политики, не пренебрегая ни одним сторонником, просто обязаны создавать более надежную опору реформам — в толще трудящихся масс.

Фермеры, или, по слову выдающегося реформатора начала века П. А. Столыпина, крепкие люди земли, по логике вещей станут опорой перестройки. Имя Столыпина я помянул не всуе: разрушая изжившую себя общину и насаждая сельское товарное производство, он решал задачу, в чем-то существенном сходную с нашими сегодняшними заботами. Тогда возник класс, слой российских фермеров, чье хозяйство по эффективности и сегодня могло бы служить образцом. Впоследствии этих людей так и не удалось вписать в коллективистскую систему. Их уничтожили в два приема: сперва в период «военного коммунизма», а затем случайно уцелевших и тех, кто пошел по их стопам, перебили на рубеже 20—30-х годов.

Я так думаю, что в среде крестьянства мы быстрее получим поддержку, чем со стороны рабочих. Реформы в промышленности, даже если вести их энергично, принесут отдачу не вдруг. В сельском хозяйстве достаточно года, чтобы умелый хозяин пожал плоды своего труда.

С чего же начать? Держу за непреложную истину: местная власть землю крестьянам не отдаст. На практике она сильнее первых лиц в государстве и сколь угодно долго может саботировать их указания. К тому же сами указания (скорее пожелания) выхолащиваются уже в столице. Действительно, Госплан Союза увеличил на 1989 год план по хлопку. Республиканским иерархиям не оставалось ничего другого, как разверстать его вплоть до колхозов и совхозов. Семейной аренде снова нет места. В который уже раз мы наблюдаем бессилие реформаторов в проведении спасительных для страны мер.

Раз не выходит сверху, не попробовать ли снизу? Давайте скажем каждому крестьянину простые вещи. Ты голодаешь? Так кто ж виноват? Разве земля вокруг тебя плохая? Бери ее, она твоя, она полита твоим потом. И все, что нажито в общем хозяйстве, тоже твое, там есть твой пай. Бери его и хозяйствуй, как тебе любо.

Но демократия — это процедуры. В нашем случае они должны быть предельно упрощены. Любой счетовод без труда вычислит, сколько земли положено семье, пожелавшей выделиться, каков по стоимости ее пай в орудиях и предметах труда. Сельский сход определяет, какие конкретно участки отойдут арендатору, в каком виде вернуть его долю неделимого фонда — деньгами или натурой, потребильными стоимостями. Если жители кишлака решат прекратить общее хозяйствование — на доброе здоровье. Решение схода окончательное, оно не подлежит чьему-либо утверждению, разве что регистрации. Как мне представляется, тут нужен только пример, запал, а там дело не остановишь.

Семейная аренда — ключ к решению острейших проблем угасающего региона. Этот шанс последний. Другого не будет.

Теперь нам предстоит разобраться, как вызволить край из беды.

5

Чернобыльская катастрофа обошлась в 8 с лишним миллиардов рублей. «Тихий Чернобыль» в Приаралье будет стоить много дороже. По прикидкам специалистов, понадобится не менее 35 миллиардов (укажу для сравнения: Волжский автозавод построен за 4 миллиарда). Называют цифры и крупнее. Первый секретарь ЦК Узбекистана Р. Н. Нишанов сообщил: чтобы привести в порядок среду обитания, в регионе предстоит освоить столько капитальных вложений, сколько было израсходовано за все годы Советской власти.

Пока никто не знает, где изыскать такие средства, когда экономика страны стоит на грани развала. На сессии Верховного Совета СССР в октябре прошлого года впервые было прямо сказано: бюджет 1989 года не сбалансирован. По честному счету, доходы будут на 20 процентов меньше намеченных расходов, что само по себе не оставляет каких-либо надежд на исполнение плана. Но это не все неприятности. До сих пор расстыковка между приходной и расходной частями бюджета неизменно углублялась в процессе выполнения планов.

При верстке программы на год ли, на пятилетку ли действует нехитрое правило. Предположим, решено начать строительство автозавода. Проектировщики обещают, что новый завод будет не дороже старого. Цель одна: втиснуться в план, получить первую порцию денег, а там казна оплатит истинные расходы — не бросишь же стройку. Помянутый Волжский автозавод планировали соорудить за 800 миллионов, фактически истратили 4 миллиарда. Не подумайте, что исполнители действовали расточительно. Завод создавала лучшая по тем временам строительная организация страны, дешевле никто не сделал бы, но таковы правила игры.

А теперь мысленно поставим себя на место финансистов. Они обязаны отпустить деньги на все плановые объекты. Между тем едва ли не каждая стройка в смету не влезает, требуется двойная, тройная, пятикратная порция капиталовложений. Не умея пятью хлебами накормить тысячи алчущих, финансисты, так сказать, разрезают хлебы на тонюсенькие ломтики — всем понемножку.

Вам еще не расхотелось пребывать на посту министра финансов? Тогда продолжим. Ясно, что в таких условиях реалистичного строительного плана быть не может. Власть вынуждена в обход плана оперативно регулировать ход дела особыми постановлениями, которые издаются пачками (ускорить строительство таких-то предприятий, подтянуть такую-то отрасль, повысить, углубить, расширить хорошее и уменьшить дурное). В экономике, однако, никто не обладает даром творить добро даром. По долгу службы я уже тридцать пять лет читаю постановления по хозяйственным вопросам, но ни в одном не увидел пока самого нужного пункта: деньги, необходимые для исполнения данной директивы, сиять с такой-то отрасли, с такого-то проекта. К плановым заданиям просто добавляют новые. При верстке очередных планов обычно не удается обеспечить ресурсами все чрезвычайные директивы, а ведь есть еще и текущие нужды. Академический Институт социологических исследований однажды выявил: из каждого десятка решений Совета Министров СССР исполняется в лучшем случае одно. Дело было в застойные годы, и результат обследования немедленно засекретили. С тех пор возможности государства воздействовать на события несомненно стали меньше. Как это ни парадоксально, нередко директивы надо понимать наоборот: велено, скажем, увеличить производство чего-то полезного — жди снижения. Поверьте, тут нет злобствования и наигранного пессимизма. Авторы директивы используют достоверную информацию, поэтому постановление точно указывает на изъян в хозяйстве. Но коль скоро власть не владеет событиями, негативный процесс продолжается. Все чаще важные директивы — лишь знаки, символы, адреса бед, не более того.

На этом неприятном фоне и надо рассматривать способы преодоления среднеазиатских катастроф. В сентябре прошлого года вышло постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по коренному улучшению экологической и санитарной обстановки в районе Аральского моря, повышению эффективности использования и усилению охраны водных и земельных ресурсов в его бассейне». Готовила документ комиссия во главе с председателем Госкомгидромета Ю. А. Израэлем. Когда дело было сделано, председатель объявил в печати: «Мы сознательно избегали широкой информации о нашей работе… пока не будут приняты необходимые решения по нашим предложениям…» Метода, согласитесь, странная: за спиной общественности, в обстановке глухой секретности было погублено море, теперь втихаря прописаны рецепты спасения. Деньги-то будут тратиться народные, наши, и нам тоже интересно знать, куда они пойдут.

Наша любознательность тем более оправдана, что оздоровление региона поручено Минводхозу — тому самому ведомству, которое и натворило бед. Тон работе комиссии бесспорно задавало оно. Еще до выхода постановления Минводхоз представил в Госплан технико-экономический доклад (ТЭД) «О комплексе мероприятий по регулированию водного режима Аральского моря и предотвращению опустынивания дельт Амударьи и Сырдарьи». Как видно из названия, упор сделан на мероприятия, касающиеся непосредственно Арала и его побережья. Спасение всего среднеазиатского региона помянуто мельком. Составили доклад в том же институте Союзгипроводхоз и те же специалисты, которые проектировали переброску сибирских рек. Стоимость только строительно-монтажных работ они оценили в 35–37 миллиардов рублей. Значит, общие капиталовложения (с учетом стоимости оборудования) будут никак не меньше 55–60 миллиардов. Мы достаточно знаем авторов. Бесконтрольно им нельзя доверить копейки щербатой, а тут счет на десятки миллиардов.

Между тем республиканские да и центральные ведомства считают доклад рабочей программой к недавнему постановлению об Арале. Как только доклад будет утвержден (а это вопрос месяцев), начнется финансирование работ. Впрочем, не дожидаясь утверждения, Минводхоз фактически уже начал тратить деньги не только на проектирование им же предусмотренных объектов, но и на строительство. Трудно сказать наперед, как пойдут дела в экономике и, значит, какие средства страна сможет выделить для зоны бедствия. Ясно, однако, что деньги будут даны огромные. Работа предстоит длительная, и есть еще время гласно обсудить ее, то есть сделать то, чего сознательно избегала комиссия Ю. А. Израэля.

На мой взгляд, если принять программу Минводхоза, государство окажется втянутым в заведомо обреченную затею. Круглым счетом из 1000 кубокилометров своего первоначального объема Арал потерял на сегодняшний день 600 кубов. Чтобы восстановить море, этот объем надо влить в него, а затем ежегодно подавать 60 кубокилометров для компенсации испарения. Такого количества воды нет и не будет никогда. Такова реальность. Ежели мы хотим не восстановить, а сохранить море на нынешнем его уровне (именно так и трактуют правительственное постановление пессимисты), нужно ежегодно вливать в него 40 кубов. А согласно постановлению лишь в отдаленной перспективе, к 2005 году, подачу воды в Арал намечено довести до 20–21 кубокилометра. Что при таком варианте произойдет с морем, подсчитано точно: к 2005 году объем его составит 17 процентов от первоначального. Арал распадется на три небольших озера. Это при пунктуальном исполнении директивы. Моей фантазии, однако, не хватает, чтобы представить себе такую картину: стремительно растущее население региона безмолвно взирает, как по двум великим рекам утекает живительная влага, а тронуть не смей — вода нужна для продления агонии нескольких соленых луж. Не будет так. Чует мое сердце, не будет. Правда неприятна, но рентабельна. Обещать, что Арал спасут, — значит, обманывать людей.

По-человечески можно понять, почему никто слышать не желает этой горькой истины. Я рассказывал уже о драматической встрече с жителями Аральска. Несколькими месяцами раньше нас здесь побывал большой начальник. Не сомневаюсь, у него тоже обливалось сердце кровью, когда ему рассказывали про ужасные болезни рожениц и младенцев, когда он видел корабли на суше. Но в отличие от нас он мог принимать решения. И принял: ладно, будет вам море. Обязательство не пустое — в программном докладе Минводхоза такой объект предусмотрен, начальник велел лишь ускорить его проектирование.

Взгляните на карту Арала. Восточная, казахстанская его часть как бы отгорожена островом Кокарал. Карта устарела. В 1977 году остров соединился с сушей с севера, а в мае прошлого года — с юга. Арал распался на Большое и Малое моря. Мелководное Малое море стремительно усыхает, жить ему осталось три-четыре года. От города Аральска вода ушла окончательно. Идея проекта заключается в том, чтобы повернуть реку Сырдарью в отчленившийся водоем. А поскольку ничтожных стоков недостаточно, чтобы наполнить Малое море, решено обнести дамбами клочок обнаженного дна близ Аральска и хоть туда напустить воды. По расчетам авторов ТЭДа, устройство моря имени Большого Начальника будет стоить 470 миллионов рублей, но мы знаем, как умеют считать в Минводхозе, — хорошо, если уложатся в миллиард.

Я спросил у представителя Минводхоза А. К. Кияткина (он участвовал в нашей экспедиции), каково назначение будущего водоема. Оказывается, экологической, экономической, санитарной или какой-либо иной пользы от него не будет, водоем сыграет психологическую роль: у граждан Аральска возникнет иллюзия, будто они опять живут на берегу моря. Вид из окошка на море — дело хорошее, только нет у казны денег на баловство. К тому же вряд ли удастся сократить забор воды на орошение из Сырдарьи — боюсь, что к Аральску подступит сухое русло. Тогда дамбы, в которые запланировано уложить свыше 300 миллионов кубометров земли, станут перегораживать пустыню и войдут в анекдот. Вот такой могучий дар предвидения мне даден.

Отлично сознавая, что море неспасаемо, авторы подыгрывают общественному мнению и рисуют захватывающие картинки. Пока по их проекту Казахстан спасает свою дольку Арала, в Узбекистане будут заботиться о своей части акватории. По замыслу проектантов, предстоит отчленить солидный кусок обсохшего дна моря за устьем Амударьи двумя рядами дамб и оборудовать там за счет предположительного притока речной воды нечто вроде филиала рая. В жизни не читывал более увлекательной фантастики! В теперешней ядовитой пустыне возникает всесоюзная здравница. Только в районе Муйнака одновременно будет отдыхать 125 тысяч человек, а по всему побережью новых водоемов — 371 тысяча. Стало быть, ежегодно здесь станут поправлять здоровье миллионы граждан. В дальнейшем Муйнак, очевидно, переименовывается в Нью-Сочи, а Сочи — в Старый Муйнак.

В новые аэропорты прибывают толпы курортников. Средь прочей публики по трапам сходят мордатые иностранцы. Комфортабельные автобусы по современным автострадам уносят приезжих к санаториям из стали и стекла, а желающих — к дворцам в восточном стиле. По пути гости любуются стадами съедобных скотов, которых пасут пейзане в национальном платье. В хрустальных водоемах нагуливают тело деликатесные рыбы («…ежегодный улов — 200–250 кг с га»). В камышах плодятся и множатся ондатры («… 25 особей на га, а всего 90—130 тыс. штук. При цене 5 руб. за шкурку доход составит 300–400 тыс. руб. в год»). Под тяжестью диковинных плодов сгибаются ветки деревьев, зреют словно бы обтянутые полосатыми халатиками арбузы, разлеглись длинные, как лошадиный череп, дыни и всякий иной пользительный овощ. Везде следы довольства и труда.

Великий комбинатор, рисовавший потрясенным васюкинцам весьма похожие картинки, взял на реализацию проекта 26 рублей с копейками. Минводхоз просит несколько больше. На создание курортных зон он намерен истратить 920 миллионов, а различные разгораживания моря на клетушки будут стоить еще 5 миллиардов, что совсем недорого, если учесть, что объем одних земляных работ превзойдет миллиард кубометров. Примем в расчет и другое возможное благо: получив новое заделье, Минводхоз авось забудет о гибельном повороте сибирских рек.

Не Арал спасают проектанты. Они спасают лицо, выдвигая одну за другой идеи, в реальность и пользу которых не верят сами. Еще в 1981 году все тот же Союзгипроводхоз разработал диковинный вариант подпитки моря. Я упоминал уже огромное Сарыкамышское озеро, наполненное стоками с поливных земель. Проектировщики предложили перехватывать эти стоки и отводить в Арал. Институт Средазгипроводхлопок составляет обоснование канала для переброски 3–4 кубокилометров стоков. Морю это — что слону груша, причем груша отравленная: годовой сток содержит более 20 миллионов тонн солей и ядохимикатов. Ежегодно такая порция будет выпадать на сухое аральское дно после неминучего испарения переброшенной воды. В самом Сарыкамыше растворено сейчас не менее 400 миллионов тонн всякой отравы. Как только стоки, питающие водоем, потекут в Арал, Сарыкамышское озеро высохнет. Образуется еще один рассадник ядовитой пыли площадью 2,5 тысячи квадратных километров. Тракт переброски длиной 240 километров с подъемом воды на полтораста метров будет стоить по явно заниженной оценке 170 миллионов рублей.

Сейчас, когда вы читаете мой отчет, Минводхоз успешно втягивает экономику страны еще в одну более чем сомнительную затею. Правительство обязало мелиораторов в ближайшие годы прекратить сброс в Амударью и Сырдарью минерализованных ядовитых вод с полей. По-умному, по-хозяйски как бы надо сделать? Первое — меньше сыпать химии на землю, особенно ядов. Так зарубежные земледельцы и поступают. Таджикский ученый Шалкат Умаров рассказал нам о поездке специалистов в соседний Афганистан. Делегация пропагандировала химикаты против вредителей растений. По словам Умарова, неграмотный дехканин объяснил ученым, что этого добра не надо, и показал листочек хлопчатника с крохотными букашками — те пожирают вредных насекомых. Наука пошла впрок — биометодом в Средней Азии защищают уже весьма значительную часть посевов. При правильной агрономии отпадает нужда в гербицидах. Не будет ядов на полях — не будет и в реках.

Того лучше — подавать на поля столько воды, сколько надо растениям, а не двойную и тройную дозу, как теперь. Тогда грязные стоки иссякнут сами собой. Побывавший недавно в США специалист с удивлением рассказывает, что не обнаружил на огромных массивах дорогих систем для отвода использованной влаги. Вода там не бесплатна, как у нас, и фермеру разорительно лить ее сверх меры.

Нашему Минводхозу чужой опыт не указ. Он задумал мероприятия пограндиозней: по обоим берегам Сырдарьи и Амударьи прорыть искусственные реки для перехвата порченых вод. По правому берегу Амударьи русло уже копают шагающими экскаваторами. Новая тысячекилометровая река будет до того могучей, что на ней проектируются гидростанции. Как сообщили мне разработчики Средазгипроводхлопка, один этот коллектор потянет на полтора миллиарда рублей. Стоимость всех четырех будущих рек неизвестна — видно, на табло ЭВМ не хватило места для цифр. По расчетам авторов, какая-то часть стока, возможно, достигнет Арала и несколько продлит его агонию.

Где пахнет миллиардами, там Минводхоз времени не теряет — технико-экономический доклад, составленный его головным институтом, уже стал программой действий. Опять назову лиц, поставивших автографы на титульном листе пухлого тома: директор Союзгипроводхоза Н. С. Гришенко, главный инженер института О. А. Леонтьев, главный инженер проекта П. И. Гунько и, увы, начальник отдела перспективного планирования А. К. Кияткин, тот самый Азарий Кузьмич, который с солдатской прямотой, подкупившей меня, объявил жителям Аральска, что надо привыкать жить без Арала. Выходит, у него свое мнение, но он с ним не согласен: с одной стороны, спасать море поздно, с другой — подпись под важнейшим документом, предрешающим колоссальные затраты на явно безнадежное дело. «Нам приказали — мы сделали», — только и мог ответить специалист.

Прошу понять меня правильно: отвергая проектировки, высиженные ведомственным вдохновением, я отнюдь не предлагаю бросить Арал на произвол судьбы. После долгих бесед с настоящими учеными обрел контуры достаточно эффективный и подъемный по затратам план.

…Мы на острове Барсакельмес. (Читателю он известен по отличному фильму «Сорок первый», снятому по рассказу Б. Лавренева. Домик, где обитала съемочная группа, сохранился.) Морское дно, обнажившееся в последние годы, словно по линейке отчерчено от старой суши. На нем ни травинки — сыпучий песок, коренной же берег основательно зарос. Профессор Л. Я. Курочкина из казахстанского академического Института ботаники дает пояснения: с таких вот новых площадей и взмывают мертвящие соляные бури. Их не будет, если закрепить дно растениями. Какими? Лидия Яковлевна тридцать пять лет занимается Аралом, и ей известно, что может прижиться на миллионах гектаров обнаженного дна. Надо только не терять времени — фитомелиорацию легче проводить сразу, пока подземные воды близки к поверхности. Тогда Арал сохранится — правда, уже не в качестве цельного водоема, а как сложная биологическая система, как зеленый барьер, способный защитить близлежащие оазисы от наступления пустынь. Эти же мысли высказывали нам президент Академии наук Туркменской ССР О. Г. Овезгельдыев, другие авторитетные ученые. Тогда обретает смысл и решение правительства о подаче в Арал в будущем до 20–21 кубокилометра воды. Моря эта вода не наполнит, а вот для фитомелиорации огромных площадей ее хватит.

Но ученым некому предложить свои идеи — нет заказчика. В командно-административной системе любой план может быть проведен в жизнь лишь через управленческий аппарат. Однако не существует ведь таких должностей: начальник Аральского моря, директор Волги, председатель Каспия. Власть кончается на берегах этих объектов, а сами они ничьи, судьба их тревожит разве что писателей.

К тому же авторам плана фитомелиорации все время не везет, они никак не изловчатся попасть в жилу. Когда Минводхоз решил пожертвовать Аралом, та же Лидия Яковлевна устно, письменно и печатно предупредила: будет худо. Да кто ее слушал? В ту пору исследователей гнали с Арала, чтобы не сеяли паники. В Институте географии АН СССР аральскую тему закрыли напрочь. В низовьях Амударьи и Сырдарьи Госкомгидромет упразднил станции наблюдения — раз вода перестала поступать, наблюдать нечего. Институт ботаники АН Казахской ССР прекратил финансирование изысканий, и лишь снизойдя к заслугам профессора Л. Я. Курочкиной, академическое начальство сквозь пальцы смотрело на ее отлучки к морю. В ленинградском Институте зоологии, где всю жизнь проработал основоположник науки об Арале Л. С. Берг, тему тоже прихлопнули. Впрочем, в Приаралье мы встретили сотрудника этого института Н. В. Аладина. Вот уже десять лет подряд зиму он копит деньги, чтобы в свой отпуск вырваться к объекту исследований. Другого такого знатока здешнего животного мира нет. Николай Васильевич считает, что изучение гибели экосистем имеет фундаментальное значение для экологии — ведь со временем придется возрождать живое. Поистине, когда переведутся донкихоты, закройте книгу истории, в ней нечего будет читать.

Сегодня исследователи-добровольцы опять не в чести. Они предлагают открыть сеть станций в Приаралье, у них есть план научных и прикладных изысканий. Но какие станции? Зачем станции? К чему изучать обсохшее дно? Что еще за фитомелиорация? Вот придет вода, наполнит море — и все само собой образуется как надо. А не придет — разве кого потянут к ответу?

Что же, спрашивается, переменилось после всей шумихи вокруг Арала? Ученым, озабоченным судьбами региона, как не давали, так и не дают работать. Более того, они теперь вроде как противники спасения моря — хотят, видите ли, превратить наш прекрасный Арал в какую-то зеленую зону, сукины дети. Зато деятели, сделавшие себе имя и карьеру на жертвоприношении моря, снова в первых рядах — теперь они завзятые спасатели, ведь дельце предстоит рапортабельное.

Итак, столкнулись два плана. По глубокому моему убеждению, единственно реалистичным является вариант зеленой зоны. Главное его достоинство — он дает отличный шанс на спасение всему среднеазиатскому региону. Поясню. При всех условиях государство выделит зоне экологического бедствия громадные, однако же не бессчетные суммы. Поскольку альтернативный вариант относительно дешев, основная часть средств пойдет на то, чтобы создать нормальные условия жизни населению Среднеазиатских республик. Тогда выстраивается совсем не та цепочка действий, какую предлагают Минводхоз и его союзники.

6

Первая забота — здоровье людей. Жители побережья напрямую связывают болезни и эпидемии с усыханием моря. Специалисты-медики из нашей экспедиции после тщательного обследования всего региона такой связи не установили. Да, на побережье девять рожениц из десяти страдают малокровием. Но немногим лучше положение во всей Средней Азии. Причины малокровия известны: скудное и скверное питание — раз, ослабление женского организма почти что ежегодными родами — два. Эти вещи связаны: во все времена и у всех народов неразлучным спутником бедности была высокая рождаемость. Есть Арал или нет Арала, пока эти причины действуют, будут и анемичные роженицы и слабые дети.

Да, объективные данные говорят о том, что вырождение людей собственно в Приаралье подходит к критической черте и процесс стал неуправляемым — медики могут лишь регистрировать события. В Каракалпакии заболеваемость паратифом в 2 раза выше, чем в целом по Узбекистану, и в 23 раза выше, нежели по всей стране. За последние десять лет общая смертность в автономной республике поднялась в 1,5 раза, сердечно-сосудистые болезни участились в 1,6 раза, туберкулез — вдвое, желчекаменная болезнь — в 5 раз, рак пищевода — в 7—10 раз. В Кзыл-Ординской области только за пять лет заболеваемость брюшным тифом возросла почти в 20 раз. Желтухой здесь переболели 60 тысяч человек. Эти люди, как уверяют врачи, на всю жизнь остались инвалидами (поражена печень). В Приаралье свирепствует дизентерия, обыденными стали болезни, о которых давно забыл цивилизованный мир. Детская смертность здесь выше, чем в каком-нибудь Парагвае, и в 20 раз выше, нежели, к примеру, в Японии.

Все так, только при чем тут море? По несчастью, население Приаралья живет в низовьях великих рек и вынуждено пить воду, которая вобрала в себя пестициды, гербициды и прочную мерзость. Это уже не реки — это клоаки Средней Азии. Я выписал из официальных отчетов содержание вредных веществ в пробах, взятых в створах Сырдарьи и Амударьи и от верховий до дельты. В горных истоках вода чистейшая, да это и без анализов ясно — мы проехали по Памиру и каждодневно наслаждались хрустальными источниками. В пробах, взятых в среднем и особенно нижнем течении обеих рек, по экспоненте возрастает содержание ядов, включая давно запрещенные к применению дуст и гексахлоран. Поскольку по невежеству своему оценить цифры я не умею, посадил рядом доктора наук, заместителя директора Всесоюзного института охраны водных ресурсов А. К. Кузина и попросил его комментировать анализы. Он не был многословен: «Убойная доза, убойная доза». Выписываю, а сам поглядываю на собеседника — мой Саша побелел от страха. Ведь эту воду пьют, другой нет.

Ядохимикаты, смертельно опасные сами по себе, подавляют способность к самоочищению бытовых и фекальных стоков. Эта отвратительная смесь просачивается в колодцы, а практически все сельские жители пользуются колодцами. По деликатному выражению нашего врача кандидата медицинских наук А. Д. Дериглазова, люди пьют воду, которая несколькими днями раньше была уже выпита.

Иолотанский район Туркмении далеко от Арала, но здесь тоже пьют отраву — из реки Мургаб. И статистика болезней в точности повторяет цифры Приаралья. Я попробовал это пойло, так нашему доктору пришлось потом опустошить для меня свою походную аптечку. В небольшом районе 800 детей болеют желтухой, участились смертельные исходы (царство им небесное, невинным душам).

Растворенные яды проникают в продукты. В Чимкентской области, как показали анализы, содержание пестицидов в мясе превышает безопасную норму в 8 раз, в овощах и фруктах — в 16 раз. На такую ерунду, как нитраты, здесь уж и внимания не обращают. Как известно, запрещено пасти скот в восьмиметровой полосе от шоссейных дорог — на траву оседает свинец из выхлопных газов. В густонаселенных районах Средней Азии личный скот пасут только при дорогах, больше негде. Рассадники болезней — хлопковые поля, напичканные химией. В США хлопчатник сеют не ближе чем в трех километрах от жилья, хотя ядохимикатов на гектар там употребляют в десятки раз меньше. В Средней Азии хлопковые деревца зачастую подступают к крыльцу, заглядывают в окна, а ведь обрабатывают поля дефолиантами сплошь и рядом с самолета — проще сказать, сыплют отраву на голову.

Что в такой обстановке может медицина? Слов нет, обеспеченность врачами, а также больничными койками в зонах бедствия много хуже, чем в среднем по стране. В сельских больницах и поликлиниках нет водопровода, канализации. В душанбинской инфекционной больнице, кратко прозванной заразкой, матери малышей-пациентов спят на полу в коридоре… Все это надо поправлять, и немедленно, нет у страны забот более спешных. Но построй болящим хоть дворцы, не уступающие помпезностью и комфортом офисам для местного начальства, дай каждой семье по доктору — мало что изменится к лучшему. Нужен капитальный ремонт всей среды обитания. Сюда-то и надо устремить львиную долю инвестиций, которую государство выделит под программу «Арал».

Будь моя воля, я бы поставил программу обеспечения региона добротной питьевой водой на первое место. Кое-что, правда, делается. В нынешнем году будет закончен шестисоткилометровый водовод из специального водохранилища в Каракалпакию. Но чистую влагу вкусят только жители столичного Нукуса. О разводке его по автономной республике пока одни разговоры, а между тем эта работа по объему втрое больше, чем прокладка трассы до Нукуса. Она займет годы, которых в запасе нет, и всего бы лучше разместить пока в Приаралье опреснители. Специалисты утверждают: дело реальное, если, конечно, промышленность быстро их изготовит. Но это опять время. Его можно еще поджать. В Ашхабаде, в Институте гидротехники и мелиорации В. В. Жарков показал нам свое изобретение — ведро «чашме» (родничок). Пройдя через угольные фильтры (они служат год), вода неплохо очищается даже от ядохимикатов. При массовом производстве ведерко обойдется в 25 рублей, но если будет и дороже, все равно надо быстро обеспечить новинкой каждую семью в зонах бедствия, пока в дома не придет водопровод.

Еще больше средств понадобится, чтобы спасти землю-кормилицу. Специалисты Минводхоза называют цифру — 28,5 миллиарда рублей. Думаю, однако, что сумма завышена, если, конечно, считать на сегодняшние деньги (не принимая в расчет постоянное падение покупательной способности рубля). Дело в том, что ирригаторы на сей раз заинтересованы в завышении будущих затрат, а в такой ситуации они хоть таблицу умножения перекроят. В чем этот интерес? Минводхоз все время связывает две цифры: истратим 28,5 миллиарда и в итоге сбережем лишь 10 кубокилометров поливной воды. Значит, каждый кубометр сэкономленной влаги будет стоить 2 рубля 85 копеек. Показатель безумный. А отсюда вывод: много дешевле подать сибирскую воду. (Это у них пунктик, как у того клиента желтого дома, который извлек из женских трусиков резинку и сделал-таки рогатку). Подгоняя решение задачки под ответ, наши стратеги исказили базовую цифру.

Объем возможного сбережения воды, наоборот, занижен в 4–5 раз. Эту цифру я не выдумал, а рассчитал по документам, составленным самими ирригаторами. В Узбекистане сейчас расходуют 17,2 тысячи кубометров воды на поливной гектар (по моим расчетам, не менее 19 тысяч, ну да ладно, остановимся на официальной цифре). В предстоящем десятилетии норму намечено снизить до 10,6 тысячи кубов. Экономия на 4 миллионах гектаров орошаемых площадей — 26,4 кубокилометра, по всей Средней Азии — 45 больших кубов, а не 10, как утверждают руководители ирригационного дела.

Но суть-то не в сбережении воды. Землю надо так и так приводить в божеский вид — иначе она деградирует вконец. В регионе в комплексной реконструкции нуждаются примерно 3 миллиона гектаров. Значит, если мы желаем управиться хотя бы за десятилетие, ежегодно нужно освобождать от посевов и приводить в порядок 300 тысяч гектаров. Задача, в общем-то, посильная: были годы, когда в регионе вновь осваивали по 200 тысяч гектаров, а мощности строительных организаций с тех пор уж во всяком случае не сократились. В начале 1988 года один из руководителей Госагропрома Узбекистана объявил в печати: наконец-то впервые за всю историю ирригации на 65 тысячах гектаров ничего высеваться не будет — площадь отдана под реконструкцию. Немного, однако лиха беда начало. Эту же цифру повторил в беседе со мной генеральный директор САНИИРИ В. А. Духовный, добавив, что дела идут бойко. И присочинил, по обыкновению (такого фантазера еще поискать). Мы проехали по всем областям Узбекистана, всюду я спрашивал: сколько земли ныне выведено из оборота и передано строителям? Ни одного гектара, дорогой товарищ Духовный, ни одного! То, что вы называете реконструкцией, в действительности баловство: там арык подлатали, здесь бульдозером прошлись. Впрочем, мне нет нужды давать тут свою оценку. В «Комплексной программе научно-технического прогресса до 2005 года» о косметическом ремонте земель сказано: «Ежегодно расходуемое на эти цели большое количество средств (в целом по региону более 360 млн. рублей в год)… не дало должной отдачи. Так, в среднеазиатском регионе за годы XI пятилетки мелиоративно улучшено 973,9 тыс. га, а площадь мелиоративно неблагополучных земель уменьшилась лишь… на 273 тыс. га». Автор этого пассажа — В. А. Духовный. Если из каждых четырех отремонтированных гектаров три как были, так и остались с брачком, с изъянцем, то это сколько угодно можно извести втуне казенных денег. По приведенным цифрам школьник посчитает: по существу, впустую в каждый гектар вложено по 1848 рубликов, причем, как справедливо пишет в том же документе В. А. Духовный, при такой работе «требуются многократные повторные реконструкции на одних и тех же землях».

Ирригаторы Среднеазиатских республик в один голос жалуются: Госплан год от года сокращает ассигнования на реконструкцию. Правда, да не вся — неточно назван виновный. В действительности Минводхоз Союза от своих миллиардов отщипывает на эти цели крохи. Там убеждены, что больше и не надо. Первый заместитель министра П. А. Полад-заде уверял меня, что по стране лишь 2 миллиона гектаров из 20 требуют сегодня устройства дренажа, остальные земли в порядке. А по данным САНИИРИ, в одной Средней Азии предстоит дренировать 3 миллиона гектаров из 7. Простите, но я верю последней цифре — сам видел состояние земель.

Настрой умов в Минводхозе по-прежнему на освоение новых площадей. И понятно почему. Реконструкция лишь сохраняет плодородие почв, оздоровляет среду жизни, сберегает воду, но не дает немедленных заметных прибавок продукции. Если казенные деньги тратить на это, все увидят: министерство исправляет собственный брак, возвращает долг, накопившийся за годы хищнического освоительства. А оно уже отрапортовало, какие неисчислимые выгоды вечно будет получать народ от 130 миллиардов, вложенных в мелиорацию только за два десятилетия. Если же гнуть прежнюю линию, то сборы продукции с новых массивов станут компенсировать потери от снижения урожайности на старых землях и сверх того дадут все же прибавку продукции. Возникает видимость какой-никакой эффективности капитальных вложений. А что достигнута прибавка за счет подрыва плодородия земель, так о том пусть болит голова у потомков. Расчет неглупый, да вот беда: деградация земли идет стремительнее, чем предполагали ушлые ирригаторы.

Нет, как хотите, а было бы легкомыслием доверить Минводхозу золотой дождь инвестиций под аральскую программу. Он опять сделает все не то и не так. Как поступить, теперь мы знаем. Поищем другие варианты исполнения программы, минуя Минводхоз.

7

На встрече с нами первый секретарь Центрального комитета Компартии Туркмении С. А. Ниязов настойчиво возвращался к одной на первый взгляд странной мысли. Почему, спрашивал он, руководители Каракалпакии решают вопрос о судьбах Арала через Москву? Добились в 1986 году одного постановления, теперь вот вышло другое. Москва воды не добавит ни в море, ни в реки. Такие дела лучше вершить на месте, по договоренности между республиками. Пусть первые руководители Среднеазиатских республик съезжаются время от времени и решают в принципе, как поделить воду и сколько ее дать Аралу. Лишь в случае разногласий арбитром станет центральная власть. Раз в месяц или в квартал может заседать постоянно действующий Совет по Аралу и рекам — исполнительный межреспубликанский орган.

Поразмыслив на досуге, я, кажется, понял смысл и замечательную практичность этой идеи. А вот так и надо делать, как сказал Ниязов. По букве конституции все республики, конечно, равны, но на практике некоторые, так сказать, равнее. В регионе до сих пор с ужасом вспоминают, как всесильные временщики творили что хотели именем Москвы. В 1976 году хозяин Казахстана Кунаев добился разрешения перебросить воду из Кайраккумского водохранилища в Чардаринское (оно на территории Казахстана). Открыли створы. Этого показалось мало, тогда демонтировали турбину гидростанции. В дырищу хлынул поток, Сырдарья вышла из берегов, потом жители собирали рыбу на полях. В другой раз Рашидов вызвал из Москвы министра мелиорации и министра энергетики и велел пробить дыру в плотине Токтогульской ГЭС, чтобы перегнать воду из Киргизии в свою вотчину.

Всем нам выгодно равноправие. Взять ту же дележку воды. Как бы справедливо Госплан Союза ни распределил водные ресурсы между республиками, обязательно кто-то сочтет, что его обделили. Для чего центру принимать удар на себя? Пусть делят на месте, а там у каждой республики только один голос из пяти. Опыт показал, что вовсе не трудно выдать местнический интерес за общесоюзный и вырвать ресурсы для себя хотя бы и в ущерб другим. Куда как сложнее нахальничать на встрече руководителей пяти республик, глядя глаза в глаза коллегам.

Я чего боюсь? При массовом освоении новых земель рваческим методом бестолково истрачены средства. История может повториться. Сколь ни безрадостна ситуация в экономике, ресурсы выделим и уже выделяем. А дальше? Центральная власть будет считать, что этот вексель погашен, долг исполняется. Для местного же руководства ассигнования вроде как с неба упали, они ничьи, и не возникнет ли искус пустить их на второстепенные, местного значения проекты? Не начнется ли опять рвачество — кто смел, тот съел? Скажем, руководители Каракалпакии желают любой ценой восстановить Арал. Они прекрасно понимают, что предусмотренная директивой подача в отдаленном будущем 20–21 кубокилометра воды на спасет моря, но в разговоре со мной первый секретарь обкома К. С. Салыков буквально умолял не охаивать постановление: для начала и этот документ неплох, придет время — добьемся от центральной власти большего, ведь за Арал горой встала вся страна. Если спасти море все-таки не удастся (а помяните мое слово, так и будет), от бросовых затрат автономная республика пострадает не больше других. Прогадает среднеазиатский регион в целом, упустивший шанс на спасение с помощью всего советского народа. Не окажемся ли мы снова у разбитого корыта — и деньги израсходованы, и людям не стало лучше?

А такое обязательно произойдет, и к гадалке не ходи, если сохранится нынешний порядок финансирования: сперва республики сдают прибыль в общесоюзную казну, а уж та от щедрот своих делит денежки на манер сороки-вороны: всем дала без какой-либо связи с вкладом республики в общий котел. Думающие экономисты региона вынашивают идею территориального хозрасчета. Как он мыслится? Предприятия областей, краев, республик по-прежнему вносят некоторую часть налогов в союзный бюджет. И не только на такие нужды, как содержание армии или, скажем, государственного аппарата. В центральной кассе надо иметь средства для поддержки программ общенародного масштаба. Однако основная часть налогов должна поступать в местные бюджеты, а Средней Азии я бы оставил на длительный срок отчисления от предприятий полностью — они все равно возвращаются в регион в виде «дареных» инвестиций, да еще с прибавкой. Тогда республики, отчасти даже области и районы смогут финансировать жизненно важные проекты в основном из собственных средств. А за свои кровные навряд ли стали бы в Туркмении копать нелепый Ташаузский канал. Вот тогда-то и объявился бы интерес к межреспубликанским проектам на паях к взаимной выгоде участников. Это ведь иллюзия, будто централизованное финансирование пресекает местничество. Жизнь каждодневно опровергает такую догму.

Рискну предложить для размышления еще более радикальную мысль. Думается, впереди у нас длительный период, в течение которого республики будут добиваться большей самостоятельности. Разумно ли пресекать это стремление и тем самым вызывать эксцессы? Не лучше ли сразу и резко пойти навстречу законным желаниям народов? Попробуем вычленить дела, которые безусловно останутся в ведении сообщества. Не надо, чтобы каждая республика имела свою армию, — иначе во что могла бы вылиться, скажем, коллизия вокруг Нагорного Карабаха? Только сообща наше содружество заключало бы международные договоры. А из хозяйственных функций, пожалуй, лишь транспорт и связь требуют единого управления, что, кстати, не вызовет чьих-либо протестов. Все остальное на усмотрение республики. В политике опасно опаздывать. Сегодня такая программа устроила бы всех, завтра и она может показаться недостаточной.

Предложенное устройство упредило бы вспышки национализма — не на что сражаться. Экономические связи, конечно, не ослабнут. У нас сложился единый народнохозяйственный комплекс, вырвать из него какой-либо регион можно только с мясом. Однако покамест мы регулируем Хозяйственные связи по преимуществу сверху — из центра и через ведомства. В результате реформ они перейдут на уровень предприятий. При выборе партнеров производителю безразлично, находится ли поставщик в родимой республике или за ее пределами, — тут диктует экономический интерес. Лишь налоги предприятия платят в основном в местный бюджет, а все взаимные расчеты за продукцию производятся минуя как республику, так и Москву. Рынок — великий объединитель народов. С развитием рынка националисты будут изолированы самой жизнью — им нечего предложить трудящимся, кроме пустых фраз. Отодвинутой в сторону окажется и бюрократия центра. Она вызывает всеобщее раздражение, но для меня, русского, бюрократ есть лицо без национальности, а коренной житель республики неосновательно отождествляет его с администратором из русскоязычной Москвы.

Территориальный хозрасчет — первый шаг к самостоятельности республик. Однако сразу же выясняется, что мы не можем шагнуть, пока не изменен порядок ценообразования. Впрочем, об этот порог мы спотыкаемся при любой попытке экономических реформ. Вот я толковал о самофинансировании. Но как можно самофинансироваться, когда во всем среднеазиатском регионе доходы меньше расходов? Республики производят меньше национального дохода, чем потребляют. Совершенно невероятно предположение, будто здешнее трудолюбивое население живет за счет других, с такими разговорами пора кончать. Все дело в том, что на основную продукцию, а именно на сельскохозяйственное сырье, назначены несообразно низкие цены, зачастую не покрывающие затрат. Точнее, оптовые цены на сырье пребывают стабильными по пятнадцать — двадцать лет, в то время как техника и все другие ресурсы, потребные для производства сырья, непрерывно дорожают. В таких условиях даже Западная Сибирь работает вроде бы в убыток, хотя за счет сибирской нефти целые десятилетия жила и развивалась экономика державы. Не будь нефтедолларов, мы с вами сидели бы на хлебных карточках.

Узбекский экономист М. Абдусалямов сделал убедительные расчеты. Сельское хозяйство, будучи сырьевой отраслью, убыточно по стране в целом — дотации превысили 80 миллиардов рублей. Узбекистан производит около 6 процентов сельскохозяйственной продукции Союза. Естественно, он вправе претендовать на такую долю и в дотации, то есть на 4,8 миллиарда рублей. В действительности использованный в республике национальный доход больше произведенного лишь на 1,5 миллиарда. Так кто кого кормит? Работник, занятый в промышленности республики, производит за год 8,5 тысячи рублей национального дохода, сельский труженик — лишь 3,5 тысячи. А поскольку аграрный сектор занимает в экономике Узбекистана гораздо более солидную долю, чем в целом по стране, республике трудно тягаться с промышленно развитыми регионами — это было бы соревнование козы с коровой.

Если мы хотим не говорить о реформах, а делать их, пора наконец понять: товар стоит не столько, сколько декретировали чиновники, а сколько за него дают покупатели. Договорная, или, что то же самое, рыночная оптовая цена — первое условие перемен в производственных отношениях.

Общий знаменатель всех бед, постигших Среднюю Азию, — командно-административная система. Негативные ее стороны раскрылись здесь раньше и полнее хотя бы по той простой причине, что среда обитания создана в регионе не матушкой природой, а руками человека и потому более хрупка, ранима, уязвима к воздействию волюнтаризма. Опоздаем со сменой системы — Средняя Азия станет моделью, генеральной репетицией тотального распада. Отсюда не следует, будто люди обречены ждать, пока скажется эффект реформ. Мы еще великая держава, могучее содружество, и народы, попавшие в экологический концлагерь, могут быть уверены: в беде не бросим, что в человеческих силах — сделаем. Говорю это не от имени власти — таких полномочий не имею. Смею думать, что выражаю волю сограждан.

«Новый мир». 1989. № 5.

ДЕНЬГИ ДЛЯ ПЕРЕСТРОЙКИ