Графиня Морикони, пожилая дама, не любившая стеснений этикета, притом страдавшая от застуженного насморка, ответила, что она недостойна такой великой чести. В то же время она тихонько ущипнула меня за руку, давая понять свою досаду. Пришлось наскоро очистить апартаменты графини, ее племянниц и их горничных, чтобы приготовить их для императора. Целая толпа горничных, молодых и старых, ходили взад и вперёд, что-то несли и опрокидывали всё, что несли. Можно было помереть со смеху, глядя на этот беспорядок. Лакей Его Величества приказал наполнить сеном сафьяновый мешок, обычная постель Александра, всегда спавшего на жёстком матрасе. При этом он с важностью сказал нам, что император никогда не допустит, чтобы из-за него беспокоились, и стал нас уверять, что ему будет слишком хорошо.
В сумерки, в то время, когда в доме зажигали огни, я увидела в окно толпу мужиков и баб, которые после дневных работ возвращались в свои скромные избы и пели печальные литовские песни… Простота, спокойствие этих добрых людей представляли поразительную противоположность волнению, царившему в замке. Я это заметила графине Морикони, вдове генерала того же имени, очень достойной особе, благоволившей тогда относиться ко мне как к своей приёмной дочери.
В то время, как мы спокойно беседовали, нам доложили, что едет император. Хозяйка дома прибежала, запыхавшись. Мы усадили ее на минуту, чтобы дать передохнуть, и затем все вместе пошли встречать императора. На этот раз Александр был в вышитой золотом генеральской форме, с перевязью. Это уже не был государь в сюртуке. Он остановился переодеться на ферме, принадлежащей к замку.
Государь, вспомнив про нездоровье г-жи Морикони, участливо спросил, как она себя чувствует, и каждой из нас сказал приветливое слово. Он сказал нам, что он торопился, чтобы поспеть к обеду в Товиани, но дурные дороги задержали его. Тогда госпожа Морикони, которую мы толкали, осмелилась просить императора сделать ей честь – остаться ночевать в замке.
Государь объявил, что ни за что не захочет до такой степени затруднять ее, что помещение в Вилькомире уже готово и т. д. За этим пошли новые просьбы, ибо ясно было, что отказ вызывался лишь чувством деликатности. Мы призвали на помощь графа Толстого, который, узнав, что он сродни госпоже Морикони через брак его дочери с князем Любомирским, племянником графини, тотчас обратился к императору тем фамильярным тоном, который он себе дозволял с ним: «Ваше Величество, согласитесь остаться здесь, так как это я, в качестве родственника, являюсь здесь хозяином!» Император был, видимо, удивлён, и Толстой поспешил объяснить ему это родство. Тогда, обратившись к графине Морикони, государь сказал: «Графиня, я к вашим услугам, но умоляю вас не беспокоиться для меня». Граф Толстой вышел, чтобы послать курьера в Вилькомир к военному министру Барклаю де Толли.
Когда все уселись в круг, император спросил у графини Морикони, не употребляет ли она очень известное в Петербурге средство от кашля, прибавив, что, если средства этого у нее нет, его доктор может достать его. Возвратившийся в гостиную граф Толстой стал уверять, что он берется вылечить от насморка лепёшками из подорожника. Император пошутил над его медицинскими познаниями, прибавив, что надо остерегаться его советов. «Как! Ваше Величество, – возразил Толстой, – я давал эти лепёшки Вашей maman, императрица-мать только этим и лечится от насморка, и очень одобряет это средство».
Император стал затем говорить о своей поездке по Литве, о нескольких красивых местностях по Неману, о земледелии вообще и т д. Вдова Морикони, по-моему, с успехом поддерживала разговор. Мы несколько раз обменялись взглядами, и по глазам было видно, какое я испытывала удовольствие. Император сказал ей несколько комплиментов по поводу ее агрономических познаний. Император спросил затем, не занимаемся ли мы музыкой. Графиня Морикони ответила, что племянница ее поёт. Государь выразил желание послушать ее. Все встали, и Александр стал около фортепиано. М-llе Доротея сказала ему, что она от страха с трудом переводит дыхание. «Умоляю вас, – сказал государь, – забудьте, что около вас император».
В то время, как она пела, Александр перевёртывал страницы, и по окончании арии он обратился к ней с лестными комплиментами о ее таланте. Потом он спросил меня, занимаюсь ли я также музыкой. Но я поспешила ответить, что у меня самые заурядные способности.
Император долго говорил о музыке и пении, упомянул о госпоже Фракк, метода которой нравилась ему более, чем голос, который, впрочем, был очень красив и обширен, о Ромберге, Роде, Стейбельте, авторе оперы «Ромео и Джульетта», которой я осмелилась открыто предпочесть оперу Цингарелли, и т. д. Государь жаловался, что императрица Екатерина никогда не хотела дозволить ему учиться игре на скрипке, несмотря на его любовь к этому инструменту: государыня справедливо боялась для своего внука потери времени, которую неизбежно влекут за собой музыкальные занятия. Император сообщил нам также, что в Петербурге постом даются только концерты, а балов не бывает. «У нас обряды, – сказал он, – строже, чем у вас». Он попросил затем m-lle Доротею спеть национальную песнь, – если она не сочтёт эту просьбу злоупотреблением ее терпения.
Между тем приехал князь Волконский и господин Вилье. Император стал шутить по поводу того, что они запоздали, и сказал, что они путешествовали, как черепахи. «Хорошо императору смеяться над нами, – сказал мне князь. – Он берет на подставах лучших лошадей, а нам оставляет только плохих». «Знаете, Вилье, – сказал Александр своему доктору, – Толстой посягает на ваши права и дерзает давать советы».
Удивлённый англичанин ничего не понял из этой речи. За этим последовало объяснение в виде приятного шутливого разговора. В то время, как моя приятельница пела, я разговаривала с новоприбывшими, о которых никто не думал, так как все были заняты одним лишь императором. Когда я подошла к фортепиано, я услышала, что беседа ведётся на иностранных языках, причём император утверждал, что одни польки знают несколько языков, и прибавил, что он очень любит и понимает польский язык. Я тогда сказала, что Великий князь Константин, говорят, прекрасно читает и даже пишет по-польски. «Да, – отвечал император, – мой брат этим хвастается, но писаний его я не видал, а говорит он по-польски не совсем правильно».
Зашла также речь о близости русского и польского языков, о сходстве нескольких слов. Император, улыбаясь, заставил меня повторить русское слово, которое я дурно выговаривала.
Через некоторое время Александр пожелал удалиться, говоря, что он не хочет долее беспокоить нас, что мы, верно, желаем отдохнуть. Так как, при всем желании, никто не смел удерживать императора, я воскликнула: «Ваше Величество, верно, считает нас совсем провинциалками?!»
Добрый государь засмеялся и, обернувшись ко мне, сказал: «Нет, я, конечно, этого не думаю, но я думаю, что в деревне благоразумно ложиться рано». Толстой пришёл сказать ему несколько слов на ухо, дело шло об ужине. Император спросил графиню Морикони, имеет ли она обыкновение ужинать, и на утвердительный ее ответ сказал: «Я не ужинаю, но я буду сообразоваться с обычаями дома».
Разговаривая с вдовой Морикони, он пожелал узнать, проводит ли она зиму в городе или в деревне. Она ответила, что раньше она жила зимой в Вильне, но что теперь обстоятельства всех заставляли сокращать расходы. «Да, – заметил государь, – и будущее внушает еще больше опасений». Фраза эта заставила нас призадуматься. «Поэтому, – прибавила госпожа Морикони, – я завидую моей семье, которая имеет счастье жить в глубине Белоруссии». – «Конечно, это дальше от границ, но я еще надеюсь, что все уладится». – «Дай бог!» – сказала графиня.
Подали ужин. Император предложил руку хозяйке дома, чтобы перейти в столовую, которая так же, как и стол, была украшена цветами. Он отказался занять приготовленное ему почётное место и, с очаровательной живостью переставляя приборы, сказал: «Я вас прошу, позвольте мне быть простым смертным, – я тогда так счастлив». – «Это отдых для Вашего Величества», – сказала вдова Морикони.
Император сел между этих двух дам и услуживал им. Подняв стакан венгерского вина, он выпил за здоровье хозяйки, говоря: «Ведь это по-польски называется have wino (старое вино)?»
Государь уверял также, что он и его три спутника делали честь ужину, и, указав на князя Волконского, заметил: «Вот великий едок, посмотреть, как он ест, не подумаешь, что он уже обедал».
Князь Волконский сказал мне с некоторой досадой: «Хорош обед! Яйцо и полцыплёнка»!
«Да, – прибавил граф Толстой, – император никогда не хочет брать во время своих путешествий ни поваров, ни провизии. Он довольствуется той едой, которая попадается в пути. – И затем, обратившись к Александру, он воскликнул: – Что же, Ваше Величество, вы сожалеете, что остались здесь, вместо того чтобы отправиться в Ваш противный Вилькомир?»
«Нет, не жалею, – отвечал император. – Я давно уже не проводил такого приятного вечера».
Так как присутствующие восхищались памятью государя, с изумительной точностью помнившего названия всех лиц и местностей, им посещенных в различные его поездки по Литве, государь сказал:
«Мне поневоле приходится иметь память за обер-гофмаршала и за себя, потому что у него-то ее совсем нет. Когда он мне о ком-нибудь рассказывает, он всегда говорит: “Ваше Величество, вы знаете, это такой-то”, и затем сочиняет целую историю!»
Маршал с этим согласился. Я захотела испытать его и стала расспрашивать о последнем его путешествии. «Я не помню, – сказал он, – но я спрошу у государя». И он так и сделал.
После ужина Александр подошёл ко мне и спросил, не потому ли Толстой так долго разговаривал со мной, что он хочет тоже быть моим врачом? В самом деле, я заметила, что император наблюдал за нами при помощи маленькой лорнетки, которую он всегда прятал в рукаве своего мундира и часто терял. Я ответила, что, наоборот, это я испытывала терпение и в особенности память обер-гофмаршала. «По какому же поводу?» – «Да по поводу его путешествия, и, к сожалению, он всё ошибался». – «О! Никто не способен на такое чудо, чтобы заставить его что-либо помнить», – сказал император.