малионе, тем самым доказав ее жизненность и повторимость независимо от времени и обстоятельств. Кроме, разумеется внешней орнаментики. Тут уж я специалист, и знаю, как смывать наслоения, чтобы ничего не повредив, достичь следующего пласта. Только мне ведомо это удовольствие смывания новооткрытого пласта ради сокрытого под ним, и так далее и далее, до самого дна.
Ведь ты, молодой человек, не забыл, что я археолог? Господин де Мольер может обмануть кого угодно, но только не меня. Я знаю, откуда эти отцовско-дочерние или сыновне-материнские приязненно-неприязненные, любовно-ненавистнические, искренне-притворные или какие угодно еще вспышки у Арнольфа-Мольера или мольеровского Арнольфа, до глубины души потрясенного и возмущенного тем, что реальная Агнесса не имеет ничего общего с произведением, которое, как он себе вообразил, он создал из нее. Точнее, подобно Пигмалиону, он влюбился не в реальную Агнессу, а в ту Агнессу, которую создал в своем собственном воображении. А что может быть страшнее этого открытия для человека одинокого, гордеца и ипохондрика, тем более, если он сомневался, что им была создана не только воображаемая, но и реальная Агнесса, что он — первопричина не только ее зачатия в утробе, но и того, что она вообще произошла на белый свет.
Вот тебе и «супруга по собственному вкусу и образцу», которую он готовил для себя, так сказать, моделируя с начала и до конца, тщательно оберегая ее от дурного воздействия среды и воспитания, с полной уверенностью в благонравности правил, которые ей внушал. «Она как воск в руках моих» — хвалится герой комедии Пигмалион, увлеченно работая над изваянием, — «любую форму могу ему придать» — повторяет он самодовольно, когда она почти выскользнула из его рук. Творение выскальзывает из рук своего создателя, но это только разжигает подлинную страсть у Арнольфа. Пожар любви разгорается от пренебрежения со стороны возлюбленной. В мировой литературе вряд ли найдется сцена, исполненная большей грусти, чем та, когда Арнольф обращается к Агнессе:
Давай помиримся, я все тебе прощаю,
изменница, и вновь перед тобою нежен становлюсь,
какой любовью я горю — ты по тому суди
И за мое добро меня и ты люби!
Но кто любит за доброту! — презрительно махнул рукой профессор. Декламировал он великолепно, с каким-то врожденным чувством такта, подчиняя все смыслу, который вдруг открывался и оказывался намного глубже и невероятнее, чем можно было предположить, если судить по словам.
— Арнольф, — продолжал он, — и сам удивлен, до чего его довела страсть. Глупенькое создание, которое даже этого не может оценить, затрагивает самые болезненные струны его души:
Как мне доказать свою бурную страсть?
Слезами? А может быть плетью тебя наказать?
Иль волосы рвать на себе в исступлении страсти?
Дитя жестокое, во всем в твоей я власти!
Вот значит, такие дела с господином де Мольером и его «кисонькой», — заключил профессор, пародируя мою интонацию.
Все это может показаться поверхностно нацеленным против женщин, но это будет несправедливо, — продолжил он через некоторое время. — Пигмалионовой болезнью страдают и мужчины, и женщины. Литературное тому подтверждение — Анна Каренина, житейское — Лора Яворова. Но, по-видимому, выход в каждом конкретном случае свой: Мольер написал водевиль, поистине гениальный водевиль об этом, Лора пустила себе пулю, а Анна Каренина бросилась под поезд. Но это уже другая тема, — сказал мой собеседник, рукой словно отгоняя от себя хаос ассоциаций, в тенеты которых он, как видно, всегда рисковал попасть.
Знаешь ли, — минорным тоном подхватил он после продолжительного молчания. Я тоже узнал себя в Пигмалионе. Спустя четыреста лет, однажды тяжелым беззвездным вечером с низким давящим небом, с которого в любой момент мог хлынуть дождь, я плакал на этом камне слезами Мольера. Вдали сверкали длинные молнии, навевающие предвечный ужас, знакомый нашим далеким предкам. Она, та самая Она с большой буквы, героиня большой любви, в раздражении от моей нерешительности, а может и от порядком надоевшего ей философствования — не знаю, не могу себе объяснить — незадолго до этого сказала мне, что недавно спала с другим и не хуже, чем со мной. «В интересах истины» — то есть Платон мне друг, но истина дороже. Не знаю, почему именно это «в интересах истины» особенно засело у меня в голове — тем лучше. Когда мы вышли из ресторанчика, расположенного у подножья горы, земля слилась с небом в ночи, темнота поглотила нас, на горизонте засверкало, далекие молнии породили в нас первобытный ужас и я вдруг понял, что имел дело с плодом собственной фантазии, я влюбился до полного самозабвения в плод своего воображения. Зачастившие молнии и первые раскаты грома рассекали пласты времени, и где-то на самом его дне я увидел сидящим на берегу моря безутешно плачущего самого царя Пигмалиона. Могу сказать, что связь между моими собственными переживаниями и мифами ничуть не уменьшила, а может даже в некотором смысле усилила боль, но зато бросила нам в океан человеческих страданий спасательный круг познания, горького, но целительного, а в будущем, если наберемся мужества, обещала землю вроде того выросшего посреди морей острова, одинокого острова творчества после кораблекрушения, что также роднит нас с архетипом Пигмалионом.
Так или иначе, — продолжал старик, после того, как мы молча чокнулись, — я узнал себя в Пигмалионе. Только тогда, кажется, я до конца понял, что произошло и что предстояло мне в истории, в которую я вложил, можно даже сказать, встроил самого себя. Вначале вся моя мука сосредоточилась на том, что Она, очевидно, ни в ком не могла и не хотела себя узнать, будто тысячелетия текли напрасно и вся накопленная человечеством культура для нее не имела никакого значения. Но постепенно и эта, в сущности, не бог весть какая мука прошла.
Знаешь ли, — этот все чаще повторявшийся вопрос зазвучал уже доверительно, — не очень далеко от Софии у меня есть старый турецкий дом, который я недавно купил и подремонтировал. Я люблю сидеть там на террасе и уже кашляю, как старый турок. Все вокруг, даже «равнодушная природа» наводят меня на грустные мысли. У меня есть сосед, Ахмед, он существует, живет независимо от электричества, канализации, радио, телевизора, машины. Одним словом, так, как раньше, века назад, жили его прадеды. В своем собственном самопознании он не сделал и шагу вперед от своих всю жизнь скитавшихся по белу свету предков. О себе, своем роде и типе он знает не больше своих далеких прадедов, и если бы не сдерживающая сила закона, он давно бы зарезал жену. Когда я прихожу к ним, я вижу тот же скребок для квашни, мотыгу, чесало, лопату, которые я с уверенностью отношу к микенской эре, где-то пятнадцатому-шестнадцатому веку до нашей эры. Собственно, их можно найти в любом пласте, все зависит от глубины раскопа.
Меня не переставали и никогда не перестанут мучить такие люди — без архетипа, неизменные, наверное, потому, что пригодны для всех времен, то есть принадлежа всем и всегда, они не принадлежат никому и могут изменить, обмануть кого угодно. Скребок для квашни — вот что такое они! Наверное, ты еще не был в геологическом музее в Никосии? Я поведу тебя, и кое-что тебе покажу, — голос его стал таинственным, я вновь почувствовал неловкость и поднимающуюся неприязнь и тайно подумал: а может, передо мной комедиант и фокусник, который во что бы то ни стало хочет заставить меня поверить в его мистификации. Теперь уже я готов пожалеть, что последние слова его слушал отчужденно и рассеянно, просто из любезности и нежелания прерывать увлеченного собственным рассказом старого человека.
— Я покажу тебе такое, — повторил профессор, — чего тебе никогда не увидеть без чичероне вроде меня. — Ирония сравнения не могла прикрыть чертовскую гордость этого человека. — Думаю, мне посчастливилось открыть ту самую статую, которую сделал Пигмалион и в которую потом влюбился. Я даже догадываюсь, как все это было, как все произошло. Но ты, сынок, устал, а сказки — это единственное, в чем я не могу соблюсти пресловутую меру греков, особенно после столь долгого одиночества. Ладно, давай подвезу тебя к твоему табору.
На этот раз я не стал отказываться. Мы доехали быстро, расстались, не договариваясь о следующей встрече, уверенные, что найдем друг друга в том же месте и в тот же час.
Стояла глубокая ночь. Все вокруг спало. Чувствовалось, как песок и камни источают последнее накопленное за день тепло, чтобы хоть ненадолго порадоваться ночной прохладе. Откуда-то издалека донесся возбуждающий аромат тмина.
НОЧЬ ТРЕТЬЯ. ПРАВДА О ПИГМАЛИОНЕ
Мне было вполне ясно, да и в улыбочках коллег я уже долавливал, что они убеждены (и ни за что не поверят в иное), будто я нашел себе развлечение на стороне. Слишком продолжительными казались им мои прогулки, но у меня не было желания разъяснять им, к тому же я был чем-то вроде временного начальства — начальнические странности и все тут! Пусть теряются в догадках. Когда начало смеркаться, я отправился в путь.
Старика я застал в том же месте и в той же позе, будто он не сходил с места со вчерашнего вечера. Новое было в другом. Перед камнем стоял небольшой столик с ослепительно белой скатертью, а на нем два бокала и ассорти всяких орешков, какими только богат остров — тут тебе и миндаль, и жареный турецкий горох, и фисташки, и фундук, и арахис. Поодаль, на небольшом расстоянии, полыхал небольшой костерок. Качались тонкие причудливые тени. Профессор встретил меня как долгожданного желанного гостя. При виде таких лакомств, настроение у меня поднялось, я был готов слушать любые благоглупости, а если бы постарался, то в такой обстановке и сам мог выдумать какую-нибудь сказку.
— Мне доставляет удовольствие, и, по-видимому, у меня это получается, создавать людям удобства, — сказал шутя профессор, — по крайней мере так считала одна женщина и тем объясняла свою любовь ко мне. Объяснение слишком элементарное, но именно поэтому может быть вполне верным. Впрочем «вполне» — это слишком сильно сказано, есть и исключения. Как раз та женщина, которая мне ровным счетом ничем не обязана, в буквальном и переносном смысле ничем, ради меня готова была пойти на все, повторяю, абсолютно на все. Но это уже другая тема, — сказал он, сопроводив слова выразительным жестом, будто отгоняя налетевшие воспоминания.