История евреев в Европе от начала их поселения до конца XVIII века. Том 4. Новое время (XVII-XVIII век): переходная эпоха до французской революции 1789 г. — страница 4 из 6

§ 32. Продолжение реставрации в Южной Франции

Начавшаяся в XVI веке реставрация еврейства во Франции развернулась со второй половины XVII века. На юге, рядом с уцелевшим гетто в папской области Авиньона, разрастается сефардская колония в округе Бордо, постепенно сбрасывая марранскую маску. Отсюда евреи проникают в торговые города Прованса (Марсель и др.), преодолевая преграды средневековых запретов. На севере к Франции отходит от Австро-Германии весь Эльзас с его густым еврейским населением и создает здесь «еврейский вопрос». С обоих концов Франции эти разнородные группы посылают своих пионеров в центр страны, и накануне французской революции в самом Париже возрождается еврейская колония, которая будет вовлечена в первую борьбу за эмансипацию.

Неподвижна жизнь в еврейских кварталах (juiveries) папской области Авиньона, составляющих как бы продолжение римского гетто на французской территории. Здесь продолжается система изоляции евреев от христиан. Зорко следят за ношением отличительной желтой шапки. К началу XVIII века была допущена властями маленькая «реформа»: дозволялось носить черную шляпу с прикрепленным куском желтой материи, но главный инквизитор Авиньона отменил эту льготу (1704). Еще в позднейшее время (1776) евреи, рассчитывая на новый дух времени, ходатайствовали перед папой, чтобы им разрешили носить черные шляпы с желтым бантом, как это заведено недавно в Риме, причем осмелились указать, что в светских областях Франции ношение знака вовсе не практикуется. Местный владыка, кардинал Дурини, готов был поддержать это ходатайство, но этому воспротивилось земское собрание, в особенности депутаты от городов. Нельзя, говорили они, заменить сплошную желтую шапку желтым бантом, ибо бант можно спрятать в карман; нельзя сравнивать авиньонских евреев с римскими, так как богатые авиньонцы одеваются роскошно и ездят в каретах, так что без яркого знака их не отличишь от христиан; что же касается соседних провинций, то там евреи имеют только право временного жительства и как приезжие легко отличимы. Папа Пий VI согласился с этими доводами и отказал евреям в их ходатайстве. Желтая шапка красовалась на еврейских головах вплоть до великой революции 1789 года.

Ловля еврейских душ для церкви была излюбленным занятием в этом царстве монахов и попов (в Авиньоне было 20 мужских монастырей, 15 женских, семь приходских церквей со множеством священников). Слушание миссионерских проповедей в церквах было обязательно для всех членов еврейской общины, и часто сам раввин должен был водить свою паству туда, где издевались над иудейской религией. В сохранившихся образчиках проповедей встречаются такие места: «Дети Израиля! Чем объяснить, что вы, когда-то любимые Богом, теперь являетесь презираемыми и опозоренными? Какой высокий подъем и какое низкое падение! Ведь нет ни одного места на земле, где вы могли бы жить свободно. Безумцы! Неужели не понимаете, что Бог даром не карает? Вавилонское пленение длилось только 70 лет. Как велико же должно быть ваше преступление, если ваше нынешнее рассеяние длится уже 17 столетий! Это преступление — пролитая вашими предками кровь Мессии (Христа). Вы возражаете нам, что смешно и стыдно почитать Богом человека, осужденного на смерть и публично казненного. «Вы почитаете мертвого Бога, а мы чтим живого и бессмертного», — говорите вы нам. А мы на все ваши софизмы отвечаем: каким же роком вы осуждены на то, чтобы быть несчастнейшими из людей?» Это означало: если хотите быть счастливыми и духовно, и материально, приходите в лоно церкви. На эту удочку попадались немногие, и приходилось для торжества церкви прибегать к насильственному крещению. Как в римском гетто, в Авиньоне все учащались случаи похищения еврейских детей и увод их в монастыри. Во время эпидемий крестили евреев, попадавших в католические больницы. Выкресты, извлекавшие выгоды из своего отступничества, доносили духовным властям, что те или другие еврейские дети желают креститься, и детей отнимали у родителей и уводили в монастырь. Еще в 1781 году еврейские старшины представили епископу города Кавальона записку, в которой изображен весь этот террор, творившийся в гетто: «Мы не только стонем под бременем тяжких податей, но рискуем каждый день лишиться самого дорогого для нас. Страшная мысль о похищении наших детей вызвала такое смятение во всех семьях, что многие евреи покинули это графство (т. e., Comat Venaissin), а другие готовятся к отъезду».

Эмиграция из Авиньона и других городов папской области действительно росла. Она, естественно, направлялась в ближайшие края, и прежде всего в разрушенный центр средневековой еврейской культуры, Прованс, который теперь играл особенно важную роль в развившейся мировой торговле. По иронии судьбы евреям приходилось в XVII веке вновь колонизировать край, где они имели свои цветущие колонии еще во времена римской Галлии. Мировой морской порт Марсель особенно привлекал евреев со времени оживления международной морской торговли. Еврейские судовладельцы и негоцианты Ливорно и Венеции не могли развернуть свою деятельность без марсельского порта, как центрального пункта Средиземного моря. В 1669 г. Людовик XIV, находившийся еще под влиянием реформатора народного хозяйства, министра финансов Кольбера, объявил Марсель вольной гаванью. На этом основании труппа еврейских купцов из Ливорно, во главе которой стоял богатый судовладелец и банкир Виллареаль, получила разрешение поселиться в Марселе (1670) и развила там большие торговые операции. Христианское купечество заволновалось, и марсельская торговая палата послала в Париж к королю и Кольберу ряд жалоб на незаконное проживание евреев в запретном для них городе. Тогда торговая компания Виллареаля заручилась постановлением парламента в Эксе (Aix), в силу которого она была признана состоящей под покровительством короля и уравнена в правах с христианским купечеством (1676). Парламент и евреи больше всего рассчитывали на поддержку либерального министра Кольбера. Получая из разных мест жалобы христианских купцов на «незаконное» поселение евреев, Кольбер писал одному из провинциальных администраторов: «Коммерческая зависть всегда будет побуждать купцов (христиан) гнать евреев, но вам следует стать выше этих побуждений, вытекающих из личных интересов, и здраво рассуждать, насколько выгодна государству промышленная деятельность евреев, охватывающая, благодаря их сношениям с единоверцами, все части земного шара».

Скоро, однако, сам Кольбер лишился возможности следовать этому совету: реакционная партия все усиливалась при дворе, и марсельское купечество воспользовалось удобным моментом для расправы с конкурентами. Оно послало в Париж меморандум-донос, который должен был произвести впечатление на реакционных министров. С 1501 года, говорилось там, евреи не смели показываться в Марселе, откуда они были изгнаны на вечные времена, а теперь там завелась еврейская колония, имеющая синагогу в доме своего главаря Виллареаля. В городе истинно христианском (ville tres chrestienne), где не допускалось исповедание другой религии кроме католической, евреи собираются теперь по субботам и молятся со своим раввином, приглашенным из Авиньона. Они устраивают «праздник труб» в сентябре, собираются в куще с пальмовыми ветвями и апельсинами в руках. Нужно положить этому конец и восстановить привилегию Марселя на единый религиозный культ, римско-католический. Результатом этого донесения был королевский декрет от 2 мая 1682 года, повелевавший немедленно выселить евреев не только из Марселя, но и из всего королевства (Южной Франции), чтобы они ушли куда им угодно (ou bon leur semblera). Этот жестокий декрет Людовика XIV, изданный за три года до разгрома гугенотов путем отмены Нантского эдикта, вынужден был скрепить своей подписью сам министр Кольбер.

Евреи, однако, не сложили оружия. Они представили королю записку, в которой доказывали всю выгодность их ввозной и вывозной торговли для города и государства: «Наша торговля распространяется на Италию, Левант, Берберию и другие части света, и это именно вызывает зависть некоторых жителей (христиан), которые не могут делать ничего подобного, ибо не имеют общих связей с этими странами и не владеют достаточными капиталами для таких предприятий». Просители заявили, что в случае разрешения евреям свободного приезда в Марсель, туда прибудут еще многие энергичные предприниматели, которые обогатят край. Они просили только о дозволении им исполнять свои религиозные законы хотя бы тайно («en secret»), в своих домах. Если же король на это не согласится, то они просят отсрочить выселение из Марселя до окончания ими своих дел, распродажи товаров и взыскания долгов. Отсрочка была, по-видимому, дана, но выселение все-таки состоялось.

На рубеже XVII и XVIII века евреи снова показались в Провансе. То были вечные странники, авиньонцы. Им удалось получить от провансальского парламента разрешение приезжать в Марсель, Тулон и другие города для торговых дел на один месяц. Выдавая такие разрешения, либеральный парламент рассчитывал на возможность исходатайствовать на это королевскую санкцию. Но он ошибся. В Париже либерализм провансальских властей вызвал негодование ставшего набожным старого короля и его камарильи. В 1710 г. было объявлено особым декретом, что король уничтожает («casse et annulle») незаконное решение парламента и приказывает евреям «уйти из королевства без всякого промедления». Генеральному прокурору парламента было приказано принять строжайшие меры к изгнанию евреев, ибо так угодно королю («саг tel est notre plaisir»). Этот урок подействовал. Парламенты стали осторожнее в выдаче разрешений евреям на приезд.

А рядом с этими запретными местами росла богатая еврейская колония в округах Бордо и Байонны только потому, что ее основатели проникли во Францию под маской «новохристиан» и официально причислялись к «португальской нации». Легализованные или «натурализованные» королевским патентом 1550 года, сефарды («португезы») должны были особенно тщательно носить христианскую маску при короле Людовике XIV, который манифестировал свою религиозную нетерпимость актом преследования гугенотов. Хотя они избегали родниться с христианами и заключали браки между собой, но обряд бракосочетания совершали в католической церкви и носили туда новорожденных для крещения. Этим они отвлекали от себя подозрение и могли в своих домах тайно исполнять законы иудейства. Их широкая торговая деятельность (они были по преимуществу виноторговцами, судовладельцами и банкирами) вносила большое оживление в хозяйственную жизнь Бордо. Постоянно нуждавшийся в деньгах для своих походов, Людовик XIV облагал «португезов» очень высокими налогами, но оставлял их в покое. Это придало им смелости, и в начале XVIII века мнимые христиане стали понемногу сбрасывать маску: реже посещали церковь, меньше таились в своих молитвенных собраниях, смелее исполняли свои обряды. Местные власти знали, что имеют дело с иудеями, но продолжали покровительствовать им, так как город получал большие выгоды от их торговли. На ропот конкурентов из местных христианских купцов не обращали внимания. Но в Париже, по-видимому, по доносу тех же купцов, к делу отнеслись иначе. Там узнали, что кроме сомнительных «новохристиан» в Бордо стали селиться выходцы из папского Авиньона, типичные евреи гетто, и возникло опасение, что в городе могут вырасти сразу две еврейские общины. На запрос из Парижа местные власти дали благоприятный для евреев ответ: богатые «португезы» сильно развили в Бордо виноторговлю, главный источник богатства края, и банковское дело; авиньонцы же торгуют преимущественно старым платьем и только «терпимы» в городе. Несмотря на этот отзыв бордоского интенданта, в Париже решили принять репрессивные меры. В 1722 году совет регентства приказал конфисковать недвижимость «португезов» в пользу короля, а пришлых авиньонцев выселить из города. Богатые сефарды встрепенулись; они внесли в королевскую казну «добровольный дар» в сумме 100 000 ливров и просили о подтверждении их старых привилегий. Крупный дар произвел надлежащий эффект. В 1723 г. было объявлено от имени Людовика XV, что остаются в силе охранные грамоты (Lettres patentes), полученные в 1550 г. «евреями, поселившимися в Бордо под именем португезов или новохристиан».

Таким образом, псевдоним был раскрыт официально, но это еще не значило, что за «португезами» было признано право публичного исповедания иудейской религии. Старый закон о недопущении евреев в Южную Францию оставался в силе. Пришельцы из Авиньона подлежали высылке в далекие владения. О привилегированных сефардах стали собирать сведения, насколько они проявляют себя как евреи. На запрос из Парижа королевский интендант Бордо сообщил (1734): в Бордо живет 350 семейств как португезов, так и авиньонцев, составляющих от четырех до пяти тысяч душ; они имеют семь синагог в частных домах, где открыто совершают свои обряды; в одних синагогах молятся «потомки Иудина колена» (сефарды), в других — «авиньонцы из колена Вениамина»; еще недавно португезы носили своих малюток в католические церкви для крещения, но в последние годы они совершают над своими детьми обрезание в присутствии раввинов; церемонии бракосочетания тоже производятся раввинами публично; в субботу они закрывают свои лавки и ходят в синагогу с молитвенниками в руках, соблюдают большие осенние и весенние праздники, молятся громко, с пением, надевая при этом талес и цицис («tola», «cecis»), иногда трубят в «шофар», публично хоронят своих покойников и т. д. Препровождая эти сведения, интендант высказал свое мнение, что публичное богослужение следует запретить евреям и синагоги закрыть. Парижское правительство, в лице канцлера д’Агессо, одобрило это предложение и, кроме того, предписало выселить из Бордо авиньонских евреев.

Еще долго длилась борьба сефардов за право публичного исповедания своей религии, а авиньонцев за право жительства в Бордо. Обе группы пускали в ход все средства — деньги, заступничество влиятельных лиц, чтобы добиться отмены парижского приказа. При этом сефарды совершили непростительный поступок: они всеми силами добивались выселения авиньонцев, которые их «компрометировали» своей мелкой торговлей и слишком резким еврейским типом. Авиньонцы после ряда отсрочек были выселены, кроме группы зажиточных семейств, оставленных в Бордо (1761). Сефардам пришлось на время отказаться от публичного богослужения и превратить свои синагоги в домашние молельни, но в конце концом им удалось добиться полного признания в качестве организованной религиозной общины.

Добившись терпимости для себя, сефарды, однако, не стали терпимее к оставшейся в Бордо группе авиньонцев и к недавно проникшей туда из Эльзаса горсти немецких евреев. Давний антагонизм между сефардами и ашкеназами проявлялся здесь в безобразной форме. Долгая привычка маскироваться христианами выражалась в том, что потомки марранов даже после открытого возвращения в иудейство старались отмежеваться от униженных еврейских масс других стран. Они выдумали фантастическое преимущество для себя: сефарды будто бы происходят от господствовавшего в древности колена Иуды, а прочие евреи — от Вениаминова колена. Когда оставшиеся в Бордо авиньонцы образовали свою маленькую общину, сефарды потребовали, чтобы она всецело подчинилась власти сефардского общинного совета. В защиту этой гегемонии выступил один патриций из голландских сефардов, живший тогда к Бордо финансист и писатель Исаак де-Пинто. Он обратился к маршалу Ришелье, губернатору округа Бордо, с письмом, в котором, между прочим, говорилось (1762): «Я считаю своим долгом представить вам, что португезы и испанцы (сефарды), имеющие честь происходить из колена Иуды или верить в это происхождение, никогда не смешивались путем брака, союза или иным способом с потомками Якова, известными под именами тедесков (немцев-ашкеназов), итальянцев или авиньонцев. Первые сохранили, благодаря своему трезвому поведению, те нравы и правила, которые их всегда отличали даже в глазах христианских народов от прочих еврейских масс, с которыми и теперь не позволяют им слиться ни их чувство достоинства, ни их интересы». В этом заявлении еврейского нотабля, желавшего отмежевать свою патрицианскую группу от плебейских масс еврейства, слышались уже нотки будущей рабской ассимиляции.

В 1776 году заветное желание сефардов осуществилось. Их представитель в Париже Родригес Перейра, известный филантроп, основатель первого института для глухонемых и друг французских философов, исходатайствовал у Людовика XVI декрет о дозволении бывшим «португальским купцам» жить в Бордо и других местах Франции «согласно своим обычаям». Характерно, что в этом декрете ни разу не упоминается слово «еврей»: везде бордосцы фигурируют под названием «marchands portugais». Даже в акте, санкционировавшем публичное проявление свободы совести, потомки марранов предпочли фигурировать под маской чужой национальности, хотя для всех было ясно, о ком здесь идет речь.

§ 33. Евреи во французском Эльзасе

Больше всего содействовало вторжению еврейского элемента во Францию вторжение французов в немецкие провинции Эльзас и Лотарингию. Оно началось с завоевания Меца (1567) и закончилось присоединением Эльзаса в силу Вестфальского мира (1648) и взятием Страсбурга при Людовике XIV (1681). Получив вместе с этим наследием Австрии значительное еврейское население, разбросанное в городах и деревнях Эльзаса, правительство Людовика XIV должно было решить вопрос: оставить ли это население на местах или изгнать его ради соблюдения средневекового закона, запрещавшего жительство евреям во Франции. На такую жестокость правительство не решилось, и евреи были оставлены на местах, но в тяжелом положении «терпимых» данников по германской системе.

Под французским владычеством положение евреев в Эльзасе ухудшилось вследствие особенностей хозяйственного и административного строя этой провинции. Евреи жили здесь не только в городах, но и в многочисленных местечках и деревнях, принадлежавших помещикам, владельцам больших латифундий (seigneurs), для которых и крестьянин и еврей были предметом беспощадной эксплуатации. Помещик взимал с каждого еврейского семейства, жившего на его земле, тяжелый поголовный налог за право жительства (droit d’habitation). Еще один основной налог взимался в пользу короля за «покровительство» (droit de protection). В городских поселениях нужно было сверх того платить подать магистрату, а в деревнях арендатору или управляющему имением (fermier). Все эти платежи были несоразмерны с скромным заработком среднего еврея. Из него выжимали максимум денег, как из крестьянина максимум продуктов. Надрывался крестьянин в непосильной работе на помещика, надрывался еврей в погоне за деньгами. Сфера его промыслов была крайне ограничена: скупка продуктов по деревням для продажи в городе, мелочная торговля городскими товарами в деревнях и ссуда денег на проценты. В Эльзасе последний промысел принял опасную форму мелких ссуд крестьянам под залог хлебных запасов или будущего урожая. В отличие от украинского еврея, который в качестве сельского арендатора являлся прямым орудием польского пана в эксплуатации крестьянина, эльзасский еврей служил орудием косвенным: сеньор своими поборами вынуждал его брать высокие проценты по ссудам и вообще побольше зарабатывать. А в результате всей этой погони за заработком еврейская масса в общем была бедна. Интендант Эльзаса Лагранж, произведший перепись евреев в конце XVII века писал, что там «очень мало евреев живет зажиточно, и нет ни одного, который мог бы быть назван богатым». Зажиточными были торговцы скотом и ювелирными изделиями.

Борьба за существование становилась все труднее вследствие непрерывного роста еврейского населения, как естественного, так и от иммиграции. По переписи 1689 года во всем крае жило 525 еврейских семейств (391 в Нижнем Эльзасе и 134 в Верхнем), то есть около 4000 человек, а в 1716 г. свыше 6000 человек. С этого времени рост населения быстрее увеличивался: в 1740 году перепись насчитывала 2125 семейств, в 1750 г. — 2585 семейств, в 1760 году — 3045, а в 1785 г. — 3942 семейства из 19 624 душ. Из городских общин более значительные были в Гагенау, Росгейме, Вайсенберге, Мюльгаузене и Бишгейме (около Страсбурга). Рост еврейского населения пугал Людовика XIV, и в 1701 г. он намеревался изгнать неимущих новых поселенцев, но вспыхнувшая в том же году война за испанское наследство помешала этому, а позже мысль о выселении была совсем оставлена. Магистраты разных городов (Вайсенберг и др.) по временам ходатайствовали об ограничении числа евреев определенной нормой, но евреи своими контрходатайствами отвращали эту опасность. Властям приходилось нередко защищать евреев от эксцессов толпы. В 1738 г. эльзасский наместник издал приказ, запрещавший «оскорблять действием или словом оседлых евреев, их жен и детей, так как они находятся под попечением короля и под нашим особым покровительством». В местах значительного скопления евреев королевские власти и сеньоры издавали для них регламенты, упражняясь в искусстве законодательства. Почти во всех регламентах имелся пункт, запрещавший евреям жениться без особого разрешения владельца. Разрешение нужно было для контроля вновь возникавших отдельных хозяйств, которые должны были платить особые налоги. Власти иногда вмешивались и во внутреннюю жизнь евреев, но в общем автономия еврейских общин не нарушалась. Выборные раввины пользовались доверием народа, но к официальным раввинам, которых правительство пыталось поставить во главе всего эльзасского еврейства для фискальных целей (например, раввин-финансист Самуил Леви в начале XVIII века), народ относился неприязненно. Эльзасским евреям удалось создать централизованную организацию общин по австрийскому образцу. Везде в городах и местечках существовали талмудические иешивы, детей воспитывали в духе строгого благочестия и верности древним преданиям. В этом отношении ашкеназский центр в Эльзасе составлял противоположность сефардскому центру на юге, где национальные и религиозные связи уже ослабели.

Еврейскому центру в Эльзасе недоставало только столицы, крупной общины, которая могла бы играть роль духовной метрополии. Столица страны, Страсбург, была закрыта для евреев. Когда этот город в 1681 году сдался Людовику XIV, условием капитуляции было сохранение его старинных привилегий, из которых одна, установленная со времен «черной смерти», давала магистрату право не пускать туда евреев. В течение веков немецкий муниципалитет ревностно охранял эту привилегию, которая избавляла христианских купцов и ремесленников от еврейской конкуренции. Еврею дозволялось останавливаться в городе только проездом на сутки, при условии уплаты двух шиллингов за ночлег («Nachtgeld») и 15 шиллингов за следующий день; кроме того, за каждую свою лошадь проезжий должен был платить «мостовой сбор» («Pflastergeld»). Более продолжительное пребывание в городе разрешалось только в чрезвычайных случаях, как, например, поставщикам провианта для армии и их агентам во время войны, но в таких случаях гостям ставились жестокие условия: не привозить с собой ни жен, ни детей, не устраивать молельни, не заниматься ничем другим, кроме порученного им дела, и убраться из города тотчас по исполнении подряда или поставки. Проезжим купцам разрешался только оптовый торг сельскими продуктами и лошадьми.

На особом положении жили евреи в столице Лотарингии, Меце, где издавна существовала значительная еврейская община. Здесь с каждого еврейского семейства взимался очень высокий ежегодный налог в 40 ливров за право проживания. В 1716 г. регент Филипп Орлеанский подарил этот доход герцогу де Бранка и графине де Фонтэнь[24]. Вследствие ходатайства христианских купцов регент издал в 1718 г. указ, чтобы число евреев в Меце не превышало 480 семейств, которые должны жить в особом квартале и уплачивать, сверх упомянутого налога (в общей сумме около 20 000 ливров) за право жительства, еще различные сборы в пользу городских и церковных учреждений. Но зато гетто Меца пользовалось полной автономией. Во главе общины по-прежнему стояли выдающиеся раввины, свободно избираемые, но со времен Людовика XIV утверждаемые королем. Во всей остальной части Лотарингии с главным городом Нанси, которая управлялась герцогами из австрийской династии под французским верховенством, положение евреев колебалось в зависимости от усмотрения герцогов. Следили за тем, чтобы еврейское население не возросло чрезмерно, и в течение XVIII века держались установленной нормы: 180 семейств для Нанси и его округа. Для обеспечения своих доходов герцоги назначали синдиков-евреев, ответственных за правильное поступление податей со всех общин Лотарингии.

Во второй половине XVIII века экономические отношения в Эльзасе обострились. Как в общей жизни государства, язвы «старого порядка» обнажились здесь именно в эту эпоху. Старый режим беспощадно давил и крестьянина, и еврея, крепостного земли и крепостного торговли; но крестьянин и мелкий фермер, в свою очередь, не любили еврея, который скупал дешево сельские продукты для перепродажи в городе и брал высокие проценты по денежным ссудам. Еврея ненавидел и христианский торговец, не только как своего конкурента, но часто также как кредитора. А весь этот одиум еврей должен был переносить в силу давления сверху: сеньор все увеличивал «таксу» за право жительства в своем местечке или деревне, а при малейшей неаккуратности в платеже выгонял целые семейства; провинциальные власти обирали еврея при передвижении по стране. Приезжая даже на короткое время в новое место, еврей должен был уплачивать такой же «телесный налог», какой был установлен для еврея и провозимого скота в Германии и под тем же названием («peage corporei» есть буквальный перевод германского «лейбцоль» и австрийского «лейбмаут»). Эльзасское правительство в лице Верховного Совета (Conseil souverain d’Alsace) стремилось ввести в этой провинции австрийские порядки Марии-Терезии, вплоть до нормировки еврейского населения и контроля над браками. Проекты усиленных репрессий вырабатывались даже при Людовике XVI, когда в стране ожидались либеральные реформы. В 1779 г. Эльзас был взволнован грандиозной аферой судебного чиновника Гелла (Hell), который с целью отомстить евреям-заимодавцам организовал массовую подделку платежных квитанций по ссудам, взятым христианами у евреев. (Позже плутни Гелла были раскрыты, и он понес достойное наказание.) Должники перестали платить по векселям, предъявляя фальшивые платежные расписки, и сотни семейств были разорены. В связи с этим в стране шла яростная юдофобская агитация, которая могла вылиться в погромы.

Тогда представители эльзасского еврейства, во главе которых стоял влиятельный финансист, поставщик королевской армии Серф-Берр (Cerf-Berr), решились принять меры самозащиты. В 1780 году они подали французскому правительству записку о невыносимом положении эльзасских евреев, загнанных гнетом и нуждой в опасную профессию денежной торговли, и просили об отмене целого ряда правовых ограничений. Правительство сделало только одну уступку. В январе 1784 г. Людовик XVI отменил «телесный налог» со следующей либеральной мотивировкой в декрете: «Мы слышали, что в Эльзасе и районе Страсбурга евреи вынуждены платить телесный налог, который приравнивает их к скоту. Так как чувствам нашим по отношению ко всем подданным противно оставить в силе по отношению к некоторым из них налог, оскорбляющий человеческое достоинство, мы сочли нужным этот налог отменить». Но, сделав один шаг вперед, колеблющееся правительство сделало два шага назад. В июле того же года король утвердил выработанный Верховным Советом Эльзаса регламент для евреев, где к прежним репрессивным законам были прибавлены еще новые. Первая статья этого акта гласит: «Те из евреев, рассеянных в провинции Эльзас, которые ко времени опубликования этого закона окажутся не имеющими определенной оседлости и не платящими налога за покровительство королю, за допущение и жительство (reception et habitation) сеньорам и городам и сбора (contribution) в пользу общин, обязаны в течение трех месяцев удалиться из этой провинции даже в том случае, если бы они отныне обязались платить упомянутые повинности; если же они останутся в стране, то поступить с ними как с бродягами и бездельниками («vagabonds et gens sans aveu»). Следующие статьи запрещают сеньорам, городам и сельским общинам допускать на жительство иностранных евреев; последним разрешается только приезд по делам на срок не более трех месяцев, если они представят удостоверение о цели своего приезда от администрации своего постоянного местожительства. Охраняя страну от наплыва евреев извне, новый закон нормировал также их естественный прирост: запрещалось вступать в брак без особого королевского разрешения под страхом изгнания из страны; раввинам запрещалось совершать обряд бракосочетания без такого разрешения.

Сдавленные в своей черте оседлости, эльзасцы рвались в столицу Франции, где предприимчивым людям открывалось широкое поприще, но проникнуть в Париж было нелегко. Туда еще пропускали бордоских негоциантов, носивших красивую полумаску «португезов», но немецких евреев из Эльзаса принимали с большими трудностями, даже как временных жителей. Когда в Париже уже образовалась небольшая сефардская колония, приезжих ашкеназов подчинили контролю главарей этой колонии. По распоряжению начальника полиции (1777), они должны были представлять свои документы для отзыва вышеупомянутому сефардскому нотаблю Родригесу Перейра; Перейра регистрировал допущенных и представлял их списки полиции, а полицейская инспекция следила за тем, чтобы гости не задерживались дольше данного им срока и чтобы в столицу не проникали нелегальные. Тем не менее в Париже образовалась маленькая ашкеназская колония рядом с привилегированной сефардской. В последние годы перед революцией в Париже жило около тысячи евреев обеих групп.

§ 34. Сефарды и ашкеназы в Голландии

До середины XVII века еврейская колония в Голландии могла бы называться «Новой Испанией» или «Новой Португалией», так как ее составляли почти исключительно марраны, уходившие из стран инквизиции. Тогда Голландия была сефардским центром. Только со второй половины XVII века постепенно усиливается иммиграция ашкеназов: из Германии, Австрии и Польши туда направляются гонимые бесправием, теснотой гетто или чрезвычайными бедствиями, с целью устроиться в стране, ставшей важнейшим международным рынком. Тем не менее первенство в общинах еще остается за сефардами, которые составляли самый зажиточный класс еврейского населения. Еще крепка была связь голландских сефардов с братьями, оставленными в странах инквизиции. Делались даже попытки добиться для голландских евреев права свободного приезда на их прежнюю родину. По договору, заключенному в 1648 г. между Голландией и Испанией, подданные обеих стран могли свободно переезжать из одной в другую и заниматься торговлей под защитой местных властей; но испанские власти не пускали в страну бывших своих подданных, ставших официально иудеями в Голландии. Те, которые проникали туда под христианской маской, попадали в руки инквизиции, так как испанское посольство к Амстердаме имело своих шпионов и посылало своему правительству списки бывших марранов, перешедших в иудейство. Для этой цели перехватывалась и корреспонденция между голландскими евреями и их родными или друзьями на Пиренейском полуострове, что давало инквизиции возможность ловить своих иудействующих, изобличенных в переписке с иностранными евреями. В 1652 г. правительство Нидерландских Штатов, по жалобе амстердамских евреев, потребовало свободного допущения их в Испанию, но получило ответ, что по основному закону испанского государства лица иудейского исповедания туда не допускаются и что голландско-еврейские купцы могут вести там торговые дела только через поверенных христиан. Даже после того, как декретом 1657 года лица «еврейской нации» в Нидерландах были узаконены в качестве подданных республики, доступ на прежнюю родину оставался закрытым для них, так что эмигранты из Пиренейского полуострова должны были навсегда прощаться с родными местами. Всю свою культурную энергию они сосредоточили на новой родине. Еврейская община Амстердама стала одной из первых в Европе. Росли еврейские колонии в Роттердаме, Гааге и других городах Голландии.

Пользуясь в Голландии свободой вероисповедания и полной общинной автономией, евреи, однако, были еще далеки от гражданского равноправия. Кальвинизм считался здесь господствующей религией, а все прочие религии терпимыми. Профессиональная конкуренция и сословные привилегии давали себя чувствовать; как везде, представители христианского ремесленно-торгового класса старались ограничить свободу промыслов евреев. Еще оставался в силе закон 1632 года, которым амстердамский магистрат закрыл для евреев доступ в ремесленные и купеческие гильдии, кроме гильдии маклеров. Из свободных профессий им была доступна только медицина; адвокатура, как вид государственной службы, была закрыта для них, так как здесь требовалась от кандидата присяга по христианской формуле. От всех этих ограничений страдали преимущественно интересы средних и низших слоев еврейского населения; крупные же капиталисты не знали стеснений, особенно по части денежных операций. Еврейский капитал играл большую роль на амстердамской бирже, имевшей тогда мировое значение. Активные участники Ост-индской и Вест-индской компаний, еврейские капиталисты много содействовали эксплуатации колониальных богатств Нового Света и влияли на международный рынок. Владея большим количеством акций обеих компаний, они развили к концу XVII века сильную спекуляцию этими акциями на голландских биржах. Разбогатевшие таким способом финансисты часто приходили на помощь государственной казне; они стояли близко к штатгальтерам Голландской республики и оказывали им важные услуги. Евреи неоднократно выказывали свою привязанность к штатгальтерам из Оранского дома, единственным в Европе правителям, не преследовавшим своих еврейских подданных. Свой патриотизм евреи доказали во время вторжения французской армии в Голландию (1672), когда они ревностно участвовали в гражданской обороне городов. Вновь избранный штатгальтером после поражения правящей аристократии Вильгельм III Оранский (1672 — 1702) особенно покровительствовал евреям, поощрял их коммерческие предприятия и охранял их законную свободу от покушений со стороны сословных чинов. Он пользовался услугами некоторых евреев в качестве консульских агентов. Когда Вильгельм отправлялся в Лондон для принятия английской короны, сефардский банкир Исаак-Лопес Суассо поднес ему два миллиона гульденов в виде беспроцентной долгосрочной ссуды (1688).

Сефардская община в Амстердаме разрослась. Около 1675 г. она насчитывала до 2400 семейств (по некоторым данным до 4000). В этом году совершилось большое событие в жизни общины: была освящена при торжественной обстановке новая великолепная синагога, которая должна была объединить всех прихожан прежних отдельных синагог. Наряду с храмом Божиим высились дворцы служителей Мамона. Один из сефардских богачей Давид Пинто, известный среди христиан под именем «богатый еврей», построил себе дом, о котором в народе ходили легенды. Говорили, будто в его хоромах все сверкало золотом, серебром и мрамором и что в одном зале пол был выложен серебряными дукатами. Это, конечно, было неверно; когда дом его строился, амстердамские власти предупредили Давида Пинто, чтобы он слишком большой роскошью в отделке здания не привлек внимания враждебной уличной толпы. Тем не менее во время общих беспорядков в Амстердаме, когда толпа громила дом бургомистра, она ворвалась и в дом «богатого еврея» с целью расхитить его баснословные сокровища, но тут подоспел вооруженный отряд милиции и отогнал грабителей от дома Пинто и других богатых домов (1696). Позже играл большую роль в сефардской общине не только как финансист, но и как писатель, Исаак де Пинто (1717 — 1787), упомянутый выше (§ 32) в связи с своей дурной выходкой против ашкеназов в Бордо. Высокообразованный экономист Пинто писал по-французски трактаты о денежном обращении и кредите, о роскоши, о материализме (Traite de la circulation et du credit; Essai sur le luxe; Arguments contre les materialistes, 1762 — 1774). Банкирский дом де Пинто в Амстердаме играл видную роль в финансовых делах республики. В 1748 г., когда французская армия приблизилась к границам Голландии, этот банк поднес в дар государственному казначейству значительную сумму денег. Штатгальтер Вильгельм IV не раз гостил в роскошной вилле де Пинто близ Удеркерке. Связь между еврейской денежной аристократией и принцами из Оранского дома не прекращалась до французской революции.

Амстердам сохранил свою роль крупного культурного центра до середины XVIII века. Его раввины и писатели, его большие еврейские типографии снабжали духовной пищей всю диаспору. Издания этих типографий имели то преимущество перед итальянскими, что они печатались без церковной цензуры. Амстердамская раввинская коллегия пользовалась таким же авторитетом, как венецианская. Общинный совет в Амстердаме («маамад»), состоявший из выборных старшин и раввинов («парнассим», «хахамим»), широко осуществлял свою автономию. Меньшие общины с сетью культурных учреждений сложились в Гааге, Роттердаме и других городах. Однако время расцвета сефардской колонии в Голландии было непродолжительно. С середины XVIII века заметны уже признаки упадка, вызванного как общим упадком голландской гегемонии на мировом рынке, так и внутренним декадансом. Сефарды сохранили в Голландии черты кастовой замкнутости, усвоенные ими из прежнего марранского быта. Они смотрели на себя как на высшую аристократическую касту в еврейском народе, брезгливо отворачивались от «тедесков» или ашкеназов, которые отличались от них и по языку, и по внешним манерам. Сефарды продолжали и в Голландии говорить и писать на испанском или португальском языке, между тем как ашкеназы из Польши и Германии говорили на немецко-еврейском диалекте. Взаимное отчуждение доходило до того, что между двумя группами не заключались браки. У сефардов сохранился вынесенный из южных стран обычай ранних браков, которые часто заключались между близкими родственниками с целью препятствовать дроблению фамильных богатств, что вело к физическому вырождению. Так за эпохой динамики следует эпоха стагнации.

По мере упадка сефардской общины вырастала колония ашкеназов в Амстердаме и других голландских городах. Роковое девятилетие в Польше (1648 — 1656) и постоянные бедствия в Германии загнали в Нидерланды большие массы эмигрантов. На первых порах сефардская община Амстердама приняла участие в судьбе несчастных, спасшихся от польско-украинских погромов, но дальше этих отношений благотворителей к бедным дальним родственникам сближение не шло. Ашкеназы образовали свои самостоятельные общины, имели свои особые синагоги, своих раввинов, свои школы и благотворительные учреждения. С течением времени многие из германских выходцев достигли благосостояния, занимаясь обработкой и продажей алмазов и драгоценных камней, — промысел доныне распространенный среди голландских евреев. В ашкеназских общинах находила приют многочисленная армия странствующих ученых из Германии и Польши, которые распространяли талмудическую науку в Голландии и Англии. В отличие от замкнутых сефардских общин, ашкеназские колонии были открыты для приема новых эмигрантов из центров еврейской культуры и таким образом составляли более динамический элемент в голландском еврействе.

§ 35. Рост еврейской колонии в Англии

Мы видели, с какими предрассудками английского общества пришлось бороться Кромвелю, чтобы добиться терпимости к еврейской колонии, образовавшейся в Англии к середине XVII века из групп сефардских эмигрантов, желавших сбросить христианскую маску. Не добившись от парламента закона о допущении евреев в Англию, Кромвель принужден был разрешить этот вопрос частично в порядке управления: власти мирились с существованием в Лондоне группы иностранцев, составлявших отдельную религиозную общину, вопреки монополии государственной церкви. После смерти Кромвеля (1658) можно было опасаться, что монархическая реставрация отменит эти льготы и восстановит средневековый закон о запрещении евреям жить в Англии. Но опасения не сбылись. Вернувшийся из изгнания король Карл II (1660), еще будучи в Нидерландах, обещал представителям амстердамских евреев покровительствовать их соплеменникам в Англии и «смягчить строгость законов против них», когда он вернется к власти. Обещание было дано под условием финансовой поддержки, которую Карл получил от еврейских банкиров. И король сдержал слово. В первые годы реставрации число евреев в Лондоне увеличилось притоком новых Переселенцев. Община могла построить «в укромном углу города» небольшую синагогу, в которой богослужение мало-помалу сделалось публичным, и избрала своим хахамом Якова Саспортаса, прославившегося своей борьбой с приверженцами Саббатая Цеви в Гамбурге и Амстердаме.

Корпорация лондонских христианских купцов, вообще не терпевшая конкуренции иностранцев, не могла спокойно смотреть на допущение крупных еврейских негоциантов. Ольдермены Лондонского Сити неоднократно обращались к Карлу II с петициями о необходимости «запереть перед евреями двери страны ради безопасности религии и блага всех подданных». Евреи со своей стороны просили короля оказывать им покровительство, как «верным и послушным подданным». Король ответил, что «они могут пользоваться его покровительством, пока будут вести себя мирно и спокойно, подчиняясь законам его величества и не смущая его правительства» (1664). Но агитация против евреев не унималась. Она объяснялась крайней строгостью английских законов, запрещавших публичное богослужение даже христианским диссидентам, отступавшим от правил англиканской церкви, как, например, пуританам. На основании таких законов государственный прокурор возбудил в 1673 г. жалобу против представителей еврейской общины за самовольное присвоение себе прав публичного богослужения. Евреи заявили, что, если их лишат свободы отправления религиозного культа, им придется уехать из страны и увезти свои капиталы. Это подействовало на короля. Он велел прокурору прекратить дело и «не причинять евреям дальнейшего беспокойства». Он даже расширил их торговые права. Так как «навигационный акт» допускал к участию в морской торговле только британских подданных, то Карл II признал возможным выдать крупнейшим еврейским купцам удостоверения о частичной натурализации, или «денизации».

Такой же политики держался и король Яков II, отстаивавший свободу католиков против притязаний господствующей англиканской церкви. В 1685 г. были арестованы на королевской бирже в Лондоне 37 еврейских купцов, подлежавших штрафу как бывшие новохристиане, за непосещение христианской церкви, но король велел прекратить архаический процесс. По примеру своего предшественника он давал выдающимся членам лондонской общины свидетельства о «денизации».

Царствование Вильгельма III, бывшего голландского штатгальтера (1688 — 1702), установило такую тесную промышленную связь между Лондоном и Амстердамом, что еврейские общины в этих двух городах составляли как будто две группы одной общины. Крупные банкирские и экспортные дома Лопесов, Медина, Фонсеков, Сальвадоров охватывали одним финансовым кольцом Англию, Голландию и их американские колонии. Биржи Амстердама и Лондона решали судьбу всех акций, векселей, кредитных билетов и прочих ценных бумаг, находившихся в международном обороте. С 1697 года евреи имели на лондонской бирже свою группу «брокеров», или маклеров (12 человек на 100 христиан). Развившаяся в то время биржевая спекуляция, несомненно, вносила немалую деморализацию в торговую среду, но вместе с тем биржа регулировала товарообмен между всеми странами света как «расчетная палата» мировой торговли.

Сефардская община значительно увеличилась к началу XVIII века. Кроме двух-трех синагог, она уже имела несколько благотворительных учреждений и школ. Рядом с ней постепенно росла община ашкеназов. Эмигранты из Германии и Польши, гонимые нуждой, стали проникать в Лондон через Гамбург и Амстердам еще в последние десятилетия XVII века. Городские власти всячески мешали поселению бедных евреев. В 1677 г. олдермены Сити обратили внимание на прибывающих в город «бедных иностранцев, называющих себя евреями». Было решено, чтобы «евреев без хорошего состояния» («Jews without good estate») не пускать в Лондон. Этому решению содействовала коренная колония сефардов, которые боялись, что пришлые бедные родственники будут нуждаться в их помощи и вдобавок своим слишком ярким национальным типом набросят тень на них, старавшихся не бросаться в глаза. Здесь повторилась та же история, что в Бордо. Антагонизм между сефардами и ашкеназами проявлялся и в начале XVIII века, когда вопреки всем препятствиям ашкеназская колония утвердилась в Лондоне. Не столько мелкие различия в чине богослужения, сколько социальные различия привели к тому, что и в Лондоне ашкеназы организовались в отдельную общину с отдельными синагогами и прочими учреждениями, с своими раввинами и даже своим особым кладбищем. Основателями ашкеназской общины были преимущественно выходцы из Гамбурга; между ними были и люди состоятельные, которые могли состязаться в искусстве биржевых операций с опытными сефардами. Но преобладающая масса ашкеназов состояла из мелких торговцев. Вследствие недопущения бедных эмигрантов в Лондон многие селились в провинциальных городах Англии: в Портсмуте, Ливерпуле, Бристоле, Плимуте. Пришельцы занимались сначала «педлерством», разносным торгом, ходя по домам с коробами мелких товаров, а потом, нажив достаточный капитал, открывали лавки и магазины.

В общественной жизни задавала тон сефардская община в Лондоне. Во главе ее стояли выдающиеся хахамы, имена которых были связаны с общественными движениями в европейском еврействе. Первый хахам, Яков Саспортас, покинул Лондон в 1665 году для того, чтобы в Гамбурге и Амстердаме вести борьбу против разросшегося мессианского движения. Он дожил до того момента, когда хахамом лондонской общины сделался человек, весьма подозрительный по части саббатианской ереси: Соломон Айлон, уроженец Салоник и питомец каббалистического гнезда в палестинском Сафеде, объезжавший Европу для сбора пожертвований в пользу бедняков Святой Земли. В Лондоне, где он занял пост хахама (1689), для мистической пропаганды не было почвы, и в 1701 г. Айлон переместился на пост хахама сефардской общины в Амстердам. Здесь он вскоре сблизился с своим земляком, странствующим эмиссаром саббатианцев Хайоном, и сделался героем нашумевшего тогда конфликта с ашкеназским раввином Хахам-Цеви (выше, § 31). Преемником Айлона на посту хахама в Лондоне был человек противоположного склада мыслей: уроженец Венеции Давид Нието, врач, математик и философствующий теолог, состоявший раньше членом раввинской коллегии в Ливорно. В одной из своих проповедей в лондонской синагоге Нието при определении природы Бога употребил выражение, которое возбудило подозрение в склонности раввина к пантеизму Спинозы. С целью оправдаться от тяжкого обвинения, хахам издал в 1704 году апологию на испанском языке под заглавием «О божественном провидении, об универсальной природе или о творческой натуре» («De la divina Providencia» etc.); но и это не сняло с него подозрения, что он разделяет взгляд Спинозы на Бога как на «творящую природу» (natura naturans). Позже, однако, Нието искупил грех вольнодумства книгой на еврейском языке под названием «Второй Кузари» или «Мате-Дан» (Лондон, 1714). Она написана по образцу «Кузари» Иегуды Галеви, в форме диалога, с целью доказать истинность устного учения, или Талмуда, против караимов и вольнодумцев. Эта апология изобилует философскими и историческими аргументами, свидетельствующими об обширных знаниях автора. Нието был чужд модному в то время увлечению каббалой и тайному сектантству. Он поддерживал Хахама-Цеви в его борьбе против саббатианца-агитатора Хайона и его покровителя Айлона в Амстердаме, написав полемическую книжку против двусмысленной доктрины Хайона («Эш-дат», Лондон, 1715). Нието пробыл на своем посту в Лондоне до самой смерти (1728).

§ 36. Борьба за натурализацию в Англии в XVIII веке

В первой половине XVIII века число евреев в Англии непрерывно росло, и важная роль их капиталистических верхов в международной торговле никем не оспаривалась, а между тем их гражданское положение оставалось неопределенным. Крупнейшие негоцианты, банкиры, поддерживавшие государство своими займами, не имели тех элементарных прав, которые имел любой из их клерков, конторских писцов, принадлежавший к господствующей церкви. Ограничения в гражданских правах, установленные для католиков и протестантских диссидентов, применялись гораздо строже к евреям уже по формальным причинам: еврей не мог купить клочок земли или дом потому, что при заключении купчей крепости в суде требовалась присяга с формулой: «Клянусь по истинной вере христианина». Считаясь с требованиями жизни, судьи иногда разрешали опускать роковую формулу, но закон оставался в силе. В официальных актах евреи часто назывались «подданными его величества», а в действительности они платили подать иностранцев (alien duty). Все более назревала необходимость натурализации евреев, по крайней мере родившихся в Англии или пробывших там определенное время.

Положением евреев заинтересовались некоторые представители английской интеллигенции, творцы либеральной философии из блестящей плеяды Локка, Шефтсбюри, Толанда и других, которые на рубеже XVII и XVIII века провозгласили принципы рационализма, позже развитые великими французскими мыслителями. Смелый поборник свободомыслия, автор еретических книг «Христианство без мистерий» и «Пантеистикон», Джон Толанд напечатал в Лондоне в 1714 г. анонимную политическую брошюру («памфлет», по английской терминологии) в защиту натурализации евреев. Книжка озаглавлена «Доводы в пользу натурализации евреев в Великобритании и Ирландии» (Reasons for naturalizing the Jews in Great Britain and Ireland). На заглавном листе ее поставлено мотто гуманизма из пророка Малеахи (2, 10): «Не один ли Отец у всех нас, не один ли Бог создал нас?» В заменяющем предисловие длинном обращении к архиепископам и епископам Толанд доказывает, что именно духовным пастырям подобает быть инициаторами в деле «натурализации» или эмансипации евреев. Ведь еврейская нация дала христианской церкви все, чем она жива: Священное Писание, Христа и апостолов, литургию и религиозные церемонии. Он напоминает, что в жилах многих англичан течет еврейская кровь, ибо во время средневековых преследований многие евреи искали спасения в «доме для новообращенных». Он просит епископов выступить в защиту евреев в британском парламенте. В тексте «памфлета» автор сообщает, что он раньше принимал участие в борьбе за натурализацию всех иноверцев, но парламент принял билль о натурализации только христианских «диссентеров» (диссидентов). Это причинит Англии большой вред, ибо лишит ее притока полезных граждан. Ведь пример налицо: Испания, изгнавшая евреев и преследующая марранов, все более беднеет, а давшая им приют Голландия богатеет. Правда, хозяйственная роль евреев односторонняя: они — «мировые маклера» (brokers of the world), занимаются только торговлей и кредитными операциями, но это лишь потому, что их не допускают к государственной службе, к землевладению, ремеслам и свободным профессиям; стоит им дать свободу, и они выдвинутся во всех отраслях народного хозяйства. Много путешествовавший по Европе, Толанд видел в Амстердаме и Гааге улицы с великолепными еврейскими домами; «отчего же не быть этому также в Лондоне и Бристоле?» — спрашивает он. Наихудший предрассудок — вера в присущий каждой нации «особый дух» или наклонности: такие особенности появляются не от природы, а лишь от обстоятельств, в коих живет народ. Евреи везде жили, как «овцы среди волков»; христианское духовенство брало из их среды «жертв человеческих», обвиняя их в тайном убиении христиан, вопреки опровержению этой лжи даже со стороны некоторых римских пап. В средневековой Англии короли и бароны грабили евреев, духовенство подстрекало к насилиям, а толпа громила, пока их всех окончательно не изгнали из страны. Со времени Кромвеля они только терпимы в Англии, но не натурализованы. Если бы парламент издал акт о натурализации евреев, их соплеменники переселялись бы в Англию массами из стран угнетения: из тесного гетто Праги, из Рима, где они носят желтую одежду, и из Польши, где они имеют свои академии, но страдают от крайней бедности и от неприязни окружающих народов. В последних главах своей брошюры Толанд цитирует итальянскую книгу раввина Симона Луццато о евреях в Венеции, которая, по-видимому, произвела на него сильное впечатление.

Современники Толанда еще не созрели для усвоения его идей. В 1715 г. появился ответ на его книгу под заглавием «Опровержение доводов в пользу натурализации евреев» (Confutation of the Reasons). Но в обществе уже началось брожение освободительных идей, которые проникали в правительственные сферы. В 1740 г. было предоставлено право натурализации евреям в британских колониях Америки, прожившим там не менее семи лет. Предстояло совершить такой же акт и в метрополии. Благоприятный для этого момент, казалось, наступил при короле Георге II, когда у власти стала партия вигов в лице либерального министерства Пельгама, которому еврейские финансисты оказали важные услуги при подавлении попытки государственного переворота со стороны Стюартов (1745 — 1746). Правительство тогда пыталось провести через парламент билль о натурализации переселившихся в Англию гугенотов, но потом вынуждено было взять его назад вследствие протестов лондонского купечества и представителей англиканской церкви (1751). Это было дурным предзнаменованием для евреев, но правительство все-таки решило поставить вопрос об их натурализации. В начале 1753 года министерство Пельгама внесло в парламент билль «о дозволении лицам, исповедующим иудейскую религию, натурализоваться с согласия парламента». Обсужденный сначала в палате лордов, билль не встретил серьезных возражений и был принят, причем за него высказалась даже «скамья духовенства», епископы официальной церкви. Но при обсуждении билля в палате общин разгорелись страстные прения. Противники билля, вдохновляемые купечеством из Лондонского Сити, доказывали, что натурализация евреев привлечет в Англию огромные массы их, которые вытеснят коренное население из прибыльных отраслей хозяйства; евреев можно, пожалуй, пускать в страны с неразвитой торговлей, где они могут оживить торговый оборот, но не в промышленную Англию, где они только будут отнимать заработок у христиан; они расплодятся и наполнят всю страну: ведь из Египта, куда первоначально вошло только 12 сыновей Якова, вышло через 430 лет 600 000 израильтян. Другой оратор оппозиции воскликнул: «Как в древности Исав продал свое первородство Якову за блюдо чечевицы, так и теперь англичане готовы даром отдать свое первородство потомкам Якова».

Сторонники билля защищали его в ряде убедительных речей. Они говорили, что право натурализации, сопряженное с большими расходами и обусловленное в каждом случае согласием парламента, привлечет в Англию только состоятельных евреев, которые своими капиталами и промышленной энергией обогатят страну. Даже для интересов христианской церкви допущение богатых евреев выгодно: такие люди будут стремиться к почестям, к высоким постам на государственной службе, ко вступлению в ряды лордов, и ради этого будут постепенно переходить в христианство. Один из защитников билля, депутат Гардинг, вскрыл настоящие мотивы его противников: «Естественно, что купцы и промышленники заинтересованы в том, чтобы число их конкурентов было как можно более ограничено, но наша задача, как членов палаты, в том, чтобы защищать интересы всего общества, невзирая на неудовольствие отдельных групп. Евреи очень много сделали не только для расширения нашей торговли, но и для поддержания нашего государственного кредита. В 1745 году, когда наше правительство находилось в наибольшей опасности, все евреи ревностно поддержали его, в особенности один из них. Этот джентльмен, узнав, что правительство находится в затруднении за неимением достаточного количества мелких военных судов для защиты наших берегов от французских пиратов, явился к лорду адмиралтейства и сообщил, что у него имеется пять хорошо оборудованных кораблей, которые он предоставляет в распоряжение правительства, причем не только не требует вознаграждения за это, но готов содержать все эти суда на свой счет все время, пока правительство будет нуждаться в них»[25]. В заключение выступил с речью сам автор билля, премьер-министр Пельгам. Он выразил опасение, что в случае отклонения билля не только прекратится приток еврейских капиталов в Англию из других стран, но и живущие в стране богатые евреи будут покидать ее. После речи министра билль был принят 95 голосами против 16 (май 1753). По этому закону евреи, прожившие в Англии более трех лет, могли быть натурализованы актами парламента.

Но и правительство и парламент оказались далеко впереди английского общества. Как только билль стал законом, в Лондоне и других больших городах начались волнения. «Проклятия против правительства стали раздаваться с церковной кафедры, со стороны разных цехов, в кабаках и трактирах». Защитники билля в парламенте, не исключая и духовных особ, подвергались уличным оскорблениям. За одним епископом гналась толпа, которую он должен был причащать, и кричала: «обрезание!» Появились памфлеты в прозе и в стихах, наполненные ругательствами против правительства и евреев. Подстрекаемая юдофобскими агитаторами, толпа носила по улицам Лондона смешные изображения евреев и наклеивала плакаты с надписью: «Не желаем ни жидов, ни деревянных башмаков!» («No jews, по wooden shoes!») — последний эпитет относился к гугенотам. Многочисленные петиции к парламенту требовали отмены билля. Правительство смутилось. Поддерживавшая его партия вигов боялась потерять свою популярность и лишиться многих голосов на предстоящих парламентских выборах. И правительство решило уступить.

В ноябре 1753 г. представитель министерства заявил в палате лордов, что так как новый закон вызвал такие волнения, которые могут затруднять его применение, то правительство предлагает отменить его. Лорды сочувственно отнеслись к предложению, и только один из них, граф Тэмпль, счел нужным выразить свое возмущение по поводу такого непринципиального отношения к делу. Нельзя, говорил он, поддаваться влиянию одураченной агитаторами толпы, которая перестала бы кричать, если бы увидела на деле, что применение нового закона приносит только пользу стране. Чтобы удовлетворить «клику, устраивающую этот протест», парламенту придется идти дальше и совершенно уничтожить веротерпимость в угоду крикунам, выкидывающим лозунги: «Долой католический костел, частные молельни, синагогу, и да здравствует одна высокая церковь!» Такой же одинокий голос раздался в нижней палате. «Я не сомневаюсь, — говорил депутат Поттер, — что в погоне парламента за популярностью отмена закона пройдет сильным большинством, но я все-таки огорчился бы, если бы оказался в палате единственным противником отмены, ибо здесь затронуты не только мудрость и беспристрастие, но и честность и бескорыстие парламента, который обвиняется уличными крикунами в измене интересам родины. Неужели вы этой внезапной отменой покажете Европе невиданное зрелище столь постыдно неустойчивого парламента, столь слабого правительства?»... Призыв к высшим принципам не подействовал в атмосфере горячих страстей и холодного политического расчета. Нижняя палата также согласилась на отмену билля, и парламенту удалось отстоять только мотивировку этой отмены, выраженной в предложенной министерством резолюции: «Так как этим законом воспользовались для возбуждения недовольства и тревоги в умах многих подданных его величества». Против этой формулы, ясно указывающей на агитацию противников билля вне парламента, их единомышленники в палате сильно возражали, но остались в меньшинстве. Отмена билля была одобрена с этой оговоркой, заклеймившей низких агитаторов (1754).

Отмена билля о натурализации произвела тяжелое впечатление на евреев, особенно из сефардской аристократии, мечтавшей о вступлении в высшее английское общество. Почувствовал себя обиженным и финансовый агент правительства, упомянутый Самсон Гидеон, заслуги которого были отмечены защитниками билля. Он не мог примириться с разрушением своей мечты и решил обеспечить хоть своим детям «счастье» приобщиться к английским лордам. Гидеон вышел из состава еврейского общинного совета в Лондоне и окрестил своих детей, но сам остался евреем, хотя и не посещал синагоги. Крещеный сын Гидеона легко добился того, о чем мечтал отец: еще юношей он получил звание баронета. Позже произошли отречения от еврейства и в некоторых других сефардских семействах, тяготившихся своей изолированностью от христианского общества. Предки этих людей пришли в Англию, чтобы сбросить маску христианства, а потомки пошли на добровольное крещение ради благ житейских. Конечно, это были исключительные случаи, а среди ашкеназов, которые и в прошлом не знали марранского маскарада, таких случаев вовсе не было.

§ 37. Еврейские колонии в Америке до Декларации независимости

В первый период колонизации Америки (1500 — 1650) главными колонизаторами были испанцы и португальцы, а вслед за ними шли их еврейские земляки, марраны, надеявшиеся здесь найти убежище от преследований инквизиции. Но инквизиция шла вслед за марранами и систематически разрушала их колонии в Мексике, Перу и Бразилии. Тридцатилетнее владычество Голландии в Бразилии (1624 — 1654) привлекло сюда значительные группы еврейских поселенцев, но с восстановлением власти Португалии эти поселения исчезли. С того времени испанские и португальские владения в Южной Америке перестали быть местами массовой иммиграции для евреев и иудействующих марранов. Во второй период колонизации (1650 — 1789) еврейские эмигранты направляются в голландские, английские и французские владения: в Гвиану, на Вест-Индские, или Антильские, острова и наконец в страны Северной Америки.

В голландской Гвиане, в колонии Суринам образовались во второй половине XVII века значительные сефардские поселения. Здесь было много плантаторов, пользовавшихся рабским трудом негров. Возникли еврейские общины в городе Парамарибо и на островке, называвшемся «Еврейская Саванна» (Jooden Savanna). В XVIII веке в Парамарибо образовалась также община ашкеназов с отдельной синагогой. К концу эпохи в городе числилось около 900 сефардов, 500 ашкеназов и 100 мулатов (от браков с принявшими иудейство негритянками). Голландские евреи деятельно колонизировали также вест-индский остров Кюрасао, в заселении которого была заинтересована Вест-индская компания в Амстердаме. Здесь рядом с плантаторством развилась широкая торговля. В 1750 г. еврейская община в Кюрасао насчитывала около 2000 душ.

В британской Вест-Индии еврейские колонии возникли одновременно с возвращением евреев в Англию. На островах Ямайка и Барбадос эти колонии были легализованы английскими властями при Кромвеле и Карле II на более льготных условиях, чем полулегальная община в Лондоне. Дозволялось строить синагоги и заниматься торговлей без ограничений. Когда в Барбадосе христианские купцы пожаловались на конкуренцию евреев, губернатор от имени короля объявил, что для развития английской колонизации признано нужным привлечь туда еще больше евреев (1671). Совет острова Ямайка постановил возбудить ходатайство об изгнании «потомков тех, которые распяли Иисуса» (1681), но в Лондоне отвергли это ходатайство. Однако евреев все-таки продолжали облагать более тяжелыми податями, чем христиан, под тем предлогом, что они богаче. Действительно, в руках некоторых сефардов находились наиболее доходные плантации и торговые предприятия.

Труднее была борьба во французской Вест-Индии, где в середине XVII века выросла еврейская колония на острове Мартиника. Губернаторы, заинтересованные в заселении края, покровительствовали еврейским колонистам, но их христианские конкуренты старались через парижских иезуитов побудить короля к репрессиям против евреев. Либеральному министру Кольберу удалось рассеять эти интриги и провести декрет Людовика XIV (1671) о предоставлении евреям на Мартинике тех же привилегий, что и прочим колонизаторам. Но после смерти Кольбера парижские юдофобы успели повлиять на короля и в 1685 г. добились декрета, известного под именем «Черный кодекс» (Code noir), об изгнании евреев из острова. Колонизация возобновилась только в первой половине XVIII века благодаря энергии сефардских негоциантов из Бордо (Давид Градис и другие), которые были связаны финансовыми операциями с парижским двором.

Медленно развивалась еврейская колонизация в Северной Америке. С середины XVII века здесь все более утверждались англичане, вытесняя раньше осевших голландцев. Последним принадлежала область, названная ими Ново-Нидерланды, с главным городом Ново-Амстердам (впоследствии Нью-Йорк). В 1654 году туда прибыла группа еврейских беженцев из занятой португальцами Бразилии. Эмигранты рассчитывали найти спокойный приют среди голландцев, наиболее пострадавших от португальского вторжения в Бразилию. Нашелся, однако, представитель голландской власти, который воспротивился переселению евреев в Ново-Нидерланды. Губернатор этой колонии написал директорам Вест-индской компании в Амстердам, что он не находит нужным допускать евреев, которые могут «заразить Ново-Нидерланды». Дирекция ему ответила, что она тоже усматривает большие затруднения от переполнения колонии евреями, но все-таки находит, что отказать им в приюте было бы неразумно и несправедливо после потерь, понесенных ими при взятии Бразилии, тем более что евреи вложили большой капитал в акции Вест-индской компании. «После многих совещаний, — писали директоры, — мы решили, вследствие петиции португальских евреев (из амстердамской общины), дозволить им плавать по водам Новых Нидерландов, заниматься торговлей и жить повсюду, наблюдая только, чтобы бедные между ними не ложились бременем на компанию или на общину (христианскую), а были поддерживаемы своими соплеменниками» (1655). По-видимому, еврейские капиталисты в Амстердаме произвели давление на дирекцию и пригрозили ей сокращением количества акционеров. Губернатор-юдофоб еще долго не унимался и делал всяческие затруднения евреям в приобретении земли. Дирекции приходилось напоминать ему, чтобы он исполнял ее распоряжения и не стеснял евреев в правах, которыми они пользуются в старом Амстердаме, но вместе с тем ему было поручено наблюдать, чтобы евреи не строили синагог, а молились в своих домах, которые должны строиться в особой части города, и чтобы их не принимали на общественные должности.

Положение изменилось к лучшему с 1664 года, когда Ново-Нидерланды были присоединены к Ново-Англии и Ново-Амстердам превратился в Нью-Йорк. Английское владычество оказалось здесь либеральнее голландского. Строгое к евреям в Европе, английское правительство поощряло их поселение в своих американских владениях, ибо ценило их экономическое пионерство. Христианские колонисты Ново-Англии, преимущественно пуритане, эмигрировавшие в Америку после монархической реставрации на родине, хорошо уживались с «потомками Израиля». В Ньюпорте, центре пуританских колоний в провинции Род-Айленд (Rhode Island), образовалась еврейская община еще раньше, чем в Нью-Йорке (около 1660 г.). Провинциальное собрание 1684 года признало евреев состоящими под покровительством английского короля наравне с другими колонистами. В XVIII веке еврейское население Ньюпорта увеличилось; прибывали сефарды из вест-индских плантаций и из торговых центров Европы, за ними шли и ашкеназы. Среди еврейских общин английской Америки Ньюпорт тогда занимал более важное место, чем Нью-Йорк, который поднялся только после американской революции. Меньшие общины существовали в основанной квакерами колонии Пенсильвании, особенно в городе Филадельфии. Завоеванием французской Канады (1763) Англия достигла максимума своей экспансии в Северной Америке, но очень скоро начался упадок ее колониальной мощи в этой части света: колонии созрели для самостоятельной политической жизни, и большая часть их объявила себя независимыми (1776).

§ 38. Римское гетто

Во второй половине XVII века католическая реакция в Риме, прежде воинственная и склонная к эксцессам, стабилизовалась: спорадические гонения превратились в постоянный гнет. «Остаток Израиля» в Церковной области должен был служить символом порабощения иудейства в царстве наместников Христа.

Еврейский квартал на низком берегу Тибра в Риме по-прежнему представлял собой замкнутое царство изолированных масс, отделенное от центра города сплошной стеной, где в нескольких пунктах открывались ворота для входа и выхода. Против главных ворот стоял большой деревянный крест с библейской надписью (Иешая 65, 2): «Весь день я простираю руки к народу непокорному», что должно было обозначать скорбь церкви о неверии евреев. «Скорбящая церковь» не довольствовалась, однако, этим немым символом у ворот гетто, а держала там стражу для надзора за обитателями. На ночь ворота запирались, и охранявшая их стража пропускала опаздывавших только по особым удостоверениям папской полиции. Так как буллами Павла IV и его преемников евреям запрещалось владеть недвижимостью в Церковной области, то у них даже в гетто не было собственных домов: они были только жильцами в домах, принадлежавших христианам. Домовладельцы, пользуясь безвыходным положением жильцов, брали с них очень высокую плату за квартиры, и жалобы эксплуатируемых заставили римскую курию регулировать квартирные цены. По указанию путешественника, посетившего Рим в 1724 г. (Авраама Леви из Амстердама), в еврейском квартале, состоявшем из двух больших и шести малых улиц, жило в крайней тесноте около 3000 семейств, т. е. не менее 15 тысяч человек[26]. Большинство их занималось мелкой торговлей и ремеслами. Улицы гетто были усеяны лавками и лавочками, где торговали всем, от съестных припасов до старого платья. Торговля старьем особенно поощрялась римскими властями как «привилегия» старого народа; старьевщики имели право обходить и христианский город для закупки подержанных вещей и даже иметь склады своих товаров вне гетто. Из ремесел самым распространенным было портняжество. «Часто в летнее время, — рассказывает названный путешественник, — видишь сотни портных, сидящих за своей работой на улицах, возле дверей своих жилищ. Женщины изготовляют тут же пуговицы и петли для пуговиц. Эти мастерицы так усовершенствовались в своем ремесле, что портные других народностей из всего города заказывают им изготовление пуговиц и петель. В общем три четверти евреев (ремесленников) суть портные, а прочие занимаются другими ремеслами». Сохранился следующий список еврейских профессий в римском гетто (1726): портные, шьющие платья из сукна или полотна для мужчин и женщин; лавочники, золотых дел мастера, ювелиры, седельщики (шорники), кожевенники, кузнецы, столяры, рыбаки; торговали коврами, шелковыми изделиями и дорогими материями из Леванта. Сверх того, существовала группа банкиров и владельцев мелких ссудных касс. Христианские цехи и гильдии часто возбуждали перед курией ходатайства о запрещении евреям той или другой профессии и успевали в этом. Папа Иннокентий XI запретил евреям заниматься банкирским делом (1682), а Иннокентий XIII приказал, чтобы они продавали только старое платье, но отнюдь не новое. Такие запреты, конечно, нарушались в силу экономической необходимости. Фактически евреи торговали многими товарами, продавая их из складов или открытых лавок, порой даже вне территории гетто.

Из населения еврейского города папская курия выжимала непомерные налоги, порой крайне унизительные для плательщиков. В одной петиции на имя кардинала-викария, непосредственного начальника гетто, группа еврейских купцов перечисляет эти налоги: налог в пользу «апостолической и капитолийской камеры», на содержание дома «катехуменов», где евреев приготовляли к крещению, и стражи у ворот гетто; плата за навязанные им проповеди католических миссионеров, за право есть мацу в Пасху и т. п. Эти налоги разоряли еврейскую общину, которая должна была прибегать к займам для уплаты их; в начале XVIII в. долг общины по займам возрос до колоссальной суммы 400 000 скуди (свыше миллиона марок), превосходившей сумму годового дохода всех обитателей гетто.

Наиболее унизительным был «карнавальный налог», который имел свою историю. Раньше в разгульные дни карнавала выгоняли группу евреев на скаковую площадь в Риме и там заставляли состязаться в беге до полного изнеможения; раввины и старшины должны были пешком сопровождать кортеж римских сенаторов по всему Корсо, служа предметом потехи для уличной толпы. Вследствие жалоб евреев Папа Климент IX в 1668 г. заменил эту «натуральную» повинность ежегодным налогом в 300 скуди в пользу магистрата (сената), но поднесение этого налога должно было сопровождаться унизительной церемонией. Каждый год в первый день карнавала депутаты от еврейской общины отправлялись в капитолийский дворец, где восседали члены римского сената и «консерваторы»; глава депутации, стоя на коленях, произносил установленное приветствие, на которое старшина консерваторов отвечал, что магистрат надеется на покорность евреев и аккуратную уплату ими податей, а затем касался ногой спины коленопреклоненного депутата и восклицал: «Ступайте!» («andate»). Депутаты, уплатив дань, уходили и еще на улице слышали за собой насмешливые крики толпы: «Ступайте, ступайте!» Привыкшие к карнавальному издевательству над евреями, римляне продолжали устраивать на улицах и площадях оскорбительные зрелища, вроде похорон раввина, процессии ряженых евреев с раввином на осле и тому подобные забавные представления.

Ношение отличительной одежды было обязательно для евреев без различия пола и общественного положения. По закону, мужчины должны были носить на голове желтую шапку (барет), а женщины — головной убор из куска желтой материи. С течением времени евреи переменили желтый цвет головного убора на оранжевый, а потом на красный, так что мужские бареты были совершенно одинаковы с красными кардинальскими шапками. Во избежание «соблазна» курия приказала евреям вновь вернуться к желтому цвету и особенно строго следила за этим в «юбилейный год святой церкви» (1700), когда массы пилигримов стекались в Рим из всех стран Европы.

Издевательство над религиозными убеждениями евреев приняло чудовищную форму в институтах «принудительной проповеди» (predica coattiva) и «дома катехуменов». Установленное для евреев еще при Папе Григории XII обязательное слушание проповедей католических миссионеров контролировалось с особенной строгостью. Каждую субботу после обеда в гетто являлись полицейские надзиратели и гнали в церковь мужчин, женщин и детей старше 12 лет. На проповеди должны были являться не меньше 300 мужчин и 200 женщин (по норме 1724 года). Богатые избавлялись от этих посещений тем, что платили деньги заменявшим их беднякам, которые таким образом хоть не даром отбывали тяжелую повинность. Проповеди читались раньше в церквах, но потом вышло распоряжение, чтобы они читались в ораториумах или других помещениях при церкви, так как невольные слушатели держали себя не с подобающим дому Божьему почтением: зевали, спали, разговаривали.

«Ровно в 20 часов (два часа пополудни), — рассказывает очевидец, — слушатели должны явиться в особо для того назначенную церковь. Здесь висело большое деревянное изображение на кресте (Распятие), прикрытое мешком, дабы евреи над ним не смеялись. Тут расставлены и скамьи для сидения, причем мужчины и женщины сидят отделенные друг от друга гардиной, как в синагогах. На возвышении устроена кафедра, на которой стоит поп. Он начинает свою проповедь громким голосом и пересыпает ее такою массою еврейских слов, что можно его принять за еврея[27]. Проповедь состоит в том, что сначала оратор превозносит евреев как избранный Богом народ, а потом говорит противное, отзывается о них презрительно, называет жестоковыйным племенем, так как они не внемлют его поучениям. В это время (проповедь продолжается два часа) все должны сидеть совершенно тихо, не произносить ни слова и не спать, ибо тут же находятся надзиратели, которые следят за этим и строго наказывают нарушителей[28]. Всех слушателей записывают, чтобы знать, кто явился и кто нет. Неявившихся штрафуют в 25 баиокки каждого, что составляет полгульдена на немецкие деньги».

Евреи с отвращением отбывали повинность принудительной проповеди, и дело обращения подвигалось очень туго. Тогда на помощь слову патера являлась палка «сбира», полицейского служителя. Часто в еврейские жилища врывались сбиры и уводили того или другого члена семьи под предлогом, что он где-то выразился о своем сочувствии христианству или о намерении креститься. Увод малолетних еврейских детей их христианскими нянями стал обычным явлением. Молодой христианин, влюбленный в еврейскую девушку, доносил властям, что она тоже его любит, — и ее тащили в монастырь или в «дом катехуменов», где ее готовили к крещению. Таких пленников держали сорок дней и то увещаниями, то угрозами старались склонить к отречению от «иудейского заблуждения». Слабые натуры или дети поддавались внушению или насилию, и над ними с большой помпой совершался обряд крещения; «упорные» же отпускались назад в гетто, после того как община или родные уплачивали за их содержание в «доме катехуменов», т. е. за сорокадневное заточение и нравственные муки. Кадры выкрестов пополнялись еще из числа уголовных преступников, осужденных на смерть или каторгу, но помилованных под условием принятия крещения. В «дом катехуменов» шли забеременевшие девушки, чтобы скрыть там свой позор. Добровольно перешедшим в лоно церкви выдавалось из папской казны сто скуди на душу. Авантюристы и торговцы совестью иногда продавали веру свою за такую сумму и для этой цели приезжали в Рим из других городов. Благодаря таким приемам пропаганды, число выкрестов в Риме было значительно. Упомянутый путешественник насчитывал их в 1724 г. 5000. Они жили недалеко от гетто, в особом квартале, и полиция зорко следила, чтобы между этими двумя кварталами не было никакого общения. Еврей, забредший на улицу выкрестов, платил большой штраф.

Много трагедий было на этой почве ловли еврейских душ. Невольно или по легкомыслию попавшие в сети ловцов, разлученные с семьями, убегали из «дома катехуменов» и монастырей с риском попасть в руки инквизиции, а иные лишали себя жизни. Родители, навсегда потерявшие детей (к крещеным детям их не допускали), всю жизнь оплакивали этих живых мертвецов. Даже благосклонный к евреям Папа Бенедикт XIV не мог отказаться от ловли их душ для церкви. В булле 1747 года он запрещает крестить еврейских детей до семилетнего возраста против воли родителей; дети же старше семи лет могут принять крещение по собственному желанию. При крещении одного из супругов брак считается расторгнутым.

Инквизиционный трибунал при курии заботился и о цензуре еврейских книг, введенной после книжных аутодафе XVI века. Периодически церковные цензоры производили ревизию еврейских библиотек. Они врывались в гетто, искали в домашних и синагогальных библиотеках и забирали все книги, на которых не было надписей прежних ревизоров. Такие книги пересматривались цензорами, и найденные там «антихристианские» места зачеркивались так, чтобы их нельзя было читать; после этой операции «очищенные» книги с разрешительной надписью возвращались владельцам. Книжные люди из евреев часто восстанавливали потом зачеркнутый текст припискам на полях, рискуя конфискацией книги при вторичной ревизии.

При таких условиях задачи самоуправления еврейской общины в Риме были чрезвычайно сложны и трудны. Общинный совет, или «Congrega», по-прежнему состоял из 60 членов, избиравшихся ежегодно в течение трех траурных недель, от 17 Тамуза до 9 Ава. Совет выделял из себя постоянную исполнительную комиссию из трех синдиков, или «факторов», которые являлись официальными представителями общины. Специальные функции распределялись между прочими членами совета: были наблюдатели за чистотой улиц и дворов в гетто, попечители школ и разных благотворительных учреждений, наблюдатели за продажей кошерного мяса и т. п. В пленуме совета, куда входили и раввины, рассматривались особо важные дела. От времени до времени здесь составлялись так называемые «Pragmatica» — правила, регулирующие домашний быт с целью ограничения роскоши в пище, одежде, угощении, празднествах. Здесь же вырабатывались уставы разных благотворительных учреждений, которых было особенно много в гетто, от больниц до касс для выдачи приданого бедным невестам. Контроль над самоуправлением принадлежал папской администрации в лице кардинала-викария. Состоявший при нем прелат, с титулом «вицегерент», непосредственно заведовал делами гетто и контролировал решения общинного совета. Над всей этой иерархией бодрствовало недремлющее око римской инквизиции, которая не признавала никаких законных границ и часто нарушала даже папские буллы. От нее то исходили меры миссионерской пропаганды и насильственного крещения. Со старшинами «конгреги» инквизиторы и вицегерент обращались как со своими слугами, арестовывали и штрафовали их за проступки отдельных необнаруженных членов общины. Поэтому многие неохотно принимали «почетное» звание старшин или выборных членов совета, составлявшее тяжелую повинность. Сначала от этой чести можно было откупаться деньгами, но потом папы объявили, что всякое избранное общиной должностное лицо обязано служить до новых выборов.

Строй жизни в римском гетто был уже так налажен, что личное отношение того или другого папы к евреям не имело такого значения, как в критическую эпоху XVI века, при переходе от «гуманизма» к реакции. Да и не было в то время злых Гаманов на папском престоле, вроде Павла IV или Пия V. Многие папы относились к евреям благосклонно и защищали их от насилий кроме религиозных: у порога «дома катехуменов» защита папы прекращалась, ибо страсть к обращению евреев была неодолима. Только к самому концу эпохи на престоле св. Петра сидело двое пап, составлявших резкий контраст друг к другу. В лице папы Климента XIV (1769 — 1775) во главе католического мира стал тот либеральный и гуманный кардинал Ганганелли, который так много сделал для обуздания «ритуальной инквизиции» в Польше. Ему выпал на долю подвиг, небывалый в истории папства: он осмелился упразднить могущественный орден иезуитов, опору католической реакции во всем мире. Он освободил жителей гетто от подсудности римской инквизиции, признав их подсудными только кардинал-викарию, расширил свободу промыслов для евреев Церковной области, поощрял фабрикантов и людей свободных профессий. Можно было думать, что либеральные веяния из Парижа проникли в Рим и увлекли первосвященника церкви. Но не успели они еще освежить воздух Ватикана, как там поднялась сильная реакция против всяких новшеств. Преемник Климента XIV, Пий VI (1775 — 1798) почувствовал такой ужас перед надвигающейся опасностью свободомыслия, что решил закрыть в своем царстве все щели, через которые мог бы подуть вольный ветер. Для восстановления авторитета церкви нужно было, хотя бы для демонстрации, возобновить и строгие соборные каноны против евреев. Это было сделано в «Эдикте о евреях» (1775), который представляет собой свод всех репрессивных правил, установленных для гетто в эпоху католической реакции. Все виды бесправия одних и беззакония других формулированы здесь в точных статьях, с обозначением наказаний за каждое нарушение. Не упущены и такие частности, как запрещение евреям читать громко псалмы при погребении своих покойников, вырезывать надписи на их надгробных памятниках, ездить по Риму в каретах, жить на дачах в окрестностях города «под предлогом нужды в перемене воздуха» и т. п. Пий VI велел огласить эту конституцию гетто в публичных местах и особенно в синагогах, дабы всем и каждому было известно, какая кара ждет нарушителей. Высший надзор за исполнением папских законов был возложен на святую инквизицию, которая и обнародовала этот акт в Риме 20 апреля 1775 года. С этим позорным законом Средневековья Рим вступил в полосу новейшей истории.

Из других городов, входивших в ту эпоху в состав Церковной области, значительные еврейские общины находились в Анконе и Ферраре. В. 1703 году в более промышленной Ферраре числилось 328 еврейских семейств, из которых 108 жили на доходы от капиталов или индустрии и платили высокие налоги, 148 занимались ремеслом и мелкой торговлей, но по бедности не могли платить налогов, а 72 жили на счет общественной благотворительности. Римская инквизиция следила, чтобы в феррарском гетто соблюдался регламент, установленный для метрополии. Здесь тоже были «дома катехуменов», куда твердых в своей вере евреев и близко не подпускали, а колеблющихся и малолетних тащили силой. Папы иногда давали некоторые облегчения феррарским евреям: им разрешалось держать товарные склады и лавки также вне гетто, но владельцы должны были носить отличительный желтый знак на одежде; этот знак дозволялось снимать только при переезде из одного города в другой во избежание неприятностей в пути.

§ 39. Венеция, Тоскана и австрийская Италия

В независимой Италии вне Церковной области оставались еще два центра еврейства: в Венецианской республике с ее главными общинами Венеция и Падуя и в Тосканском герцогстве с главной общиной в Ливорно. Здесь евреи удержали свои экономические позиции, откуда не могли их вытеснить ни религиозный фанатизм, ни коммерческая зависть. Левантинская торговля все еще была связана с деятельностью еврейских экспортеров и судовладельцев. Между Венецией, Ливорно, Константинополем и другими портами Леванта постоянно курсировали еврейские товарные корабли, которые иногда присоединялись к венецианскому торговому флоту и плавали под флагом республики. Евреи открывали также фабрики для разных производств, или «мануфактур», как тогда выражались. Но то были занятия состоятельных людей. Большинство же жителей венецианского гетто занималось обычными профессиями: мелким торгом или ремеслом и мелкой ссудой денег. Еврейская община Венеции насчитывала в начале XVIII века около 2500 душ, из которых многие не были в состоянии платить общинные налоги, и кагал (Universita) однажды вынужден был приостановить платежи по своим займам (1735). Правящее христианское купечество Венеции, бессильное против крупных еврейских коммерсантов, давило массового еврея и не давало ему выбраться из низов хозяйственной жизни. Каждое десятилетие при «рикондотта», т. е. возобновлении договора между венецианским сенатом и еврейской общиной, делались попытки ограничивать права евреев. В 1777 г. сенат поставил евреям такие условия, что им пришлось бы отказаться от всех профессий, кроме торговли старыми вещами. Евреи подняли шум. В синагогах молились о предотвращении беды, в Иерусалим и Хеврон посылались письма с просьбой молиться у Западной Стены и на могилах праотцов; делались, конечно, и более практические шаги. Но скоро жестокие репрессии были отменены. Бывали и попытки вызвать уличные эксцессы, но правительство подавляло их в корне. В 1705 г. некоторые фанатики выставили на мосту Риальто большую картину, которая изображала «разными фигурами и надписями», как евреи убивают христианского младенца «по ритуалу». Так как это могло разжечь страсти католиков, сенат распорядился уничтожить картину. Распространение подобных изображений запрещалось сенатом и позже (1740 и 1762), что было одобрено либеральным кардиналом Ганганелли, впоследствии папой Климентом XIV.

Не избегла погрома в ту эпоху община города Падуя. Это было в 1684 г., во время осады турок в венгерском Офене австрийскими и венецианскими войсками. Дружная оборона города турками и местными евреями против христиан давала повод к бешеной юдофобской агитации в Италии. В Риме и Венеции еврей не мог показаться вне гетто, не рискуя быть избитым. Когда в Падуе в пост Тиша-бе’ав оплакивали в синагоге разрушение Иерусалима, в народе был пущен слух, что там молятся о победе турок над христианами в Офене. Через некоторое время (20 августа) толпа падуанских мещан стала кидать камни в дома гетто поверх окружавшей его стены и пыталась сломать ведущие туда запертые ворота; она бросала камни и даже стреляла в полицию, которая хотела прекратить погром. Евреи решили послать за помощью к дожу в Венецию, но, когда они открыли ворота гетто, чтобы выпустить поела, туда хлынула тысячная толпа, которая принялась грабить товарные склады и разрушать синагоги. Явившийся отряд солдат выгнал громил из гетто, но тут какая-то безумная женщина подняла крик, что евреи украли ее ребенка с целью выцедить из него кровь. Толпа бросилась в ратушу, требуя наказания похитителей ребенка. Новое нападение на гетто заставило многих евреев бежать оттуда и прятаться в городе у знакомых христиан. Из Венеции получился строгий приказ об усмирении буянов. После нескольких тревожных дней беспорядки прекратились. В падуанском гетто был по этому случаю установлен ежегодный памятный день (10 Элула) с молебном в синагоге. В этом столкновении патриотизм и религия, как всегда, служили только прикрытием для экономических мотивов. Некоторые предприимчивые евреи занимались в Падуе фабрикацией шелковых изделий, что раздражало христиан, считавших этот промысел своей монополией. Купеческая гильдия добивалась запрещения евреям всякой «мануфактуры», как привилегии членов гильдии; евреи со своей стороны не слагали оружия в борьбе за существование, и вот их хотели запугать террором. Падуанское гетто вообще стояло выше других в культурном отношении. Большое оживление вносили здесь еврейские студенты, которые и в XVIII веке прибывали в Падую из всех стран для изучения медицины в прославленном местном университете.

В герцогстве Тоскана все более росло значение еврейской общины города Ливорно, который назывался «Малой Венецией». Торговая деятельность евреев в этом порту, связанном со всеми центрами Леванта, усиливалась благодаря покровительству тосканских герцогов. Здесь евреев не заставляли носить отличительный знак на одежде, считавшийся обязательным в Риме и Венецианской республике. В герцогской резиденции Флоренции евреи, по свидетельству современника, жили свободнее, чем где-либо в Италии, так как в городе не было и особого еврейского квартала. Большая еврейская община в Ливорно славилась своим образцовым самоуправлением и многочисленными учреждениями. Она имела и свой раввинский суд с широкой юрисдикцией даже по уголовным делам. Евреи-врачи практиковали здесь часто и среди христиан, но — характерное явление для той эпохи вообще — каждый раз по особому разрешению папской инквизиции.

Контроль этого «священного присутствия» и его провинциальных отделений распространялся и на область гражданских отношении. Когда в 1752 г. правительство Генуэзской республики возобновило свой договор с еврейскими общинами в Генуе и других городах, этот «конкордат» был представлен на утверждение архиепископу и инквизитору республики. Духовным отцам пришлось, скрепя сердце, уступить требованиям жизни и одобрить договоры, где имелись, между прочим, следующие еретические пункты: евреи могут жить во всех частях города, вне своего гетто, носить платье черного цвета (что обыкновенно запрещалось с целью отличия еврея от католического священника) и не обязаны слушать проповеди христианских миссионеров. По части хозяйственной договор давал евреям право открывать всякого рода фабрики или «мануфактуры». Против этого восстал магистрат города Генуи, ссылаясь на старое запрещение фабрикации шелка евреям, но сенат республики не обратил внимания на этот протест.

Значительные части Италии на севере и на юге входили в XVIII веке в состав австрийских владений. По окончании войн за испанское наследство (1714) к Австрии перешли ломбардские провинции Милан и Мантуя и бывшее Неаполитанско-Сицилийское королевство. В области Милана, где еврейские общины были разрушены в конце XVI века, восстановление их шло очень медленно. Нетронутой осталась большая община в Мантуе. Здесь положение гетто не изменилось и при австрийском владычестве: отличительный знак красовался на одежде еврея вплоть до 1781 года, когда «Толеранцпатент» императора Иосифа отменил его во всей Австрии.

В Неаполе и Сицилии была сделана неудачная попытка вернуть туда евреев, давно изгнанных испанскими властями. Австрийцы хотели оживить южные порты при помощи евреев, сделавших так много для экспорта в Венеции и Ливорно. Еще в 1728 г. императорский декрет возвестил о разрешении евреям торговать в Сицилии и жить постоянно в портовом городе Мессина, но евреи не спешили откликнуться на приглашение. Когда в 1738 г. Неаполь и Сицилия были уступлены австрийским императором испанскому инфанту из дома Бурбонов, дону Карлосу (Карл III), была опять сделана попытка привлечь туда евреев. В 1740 г. появился манифест о дозволении им селиться во всех городах Неаполя и Сицилии. В 37 пунктах были изложены условия нового водворения: евреи призываются на 50 лет, с тем что, если будет решено выселить их до окончания этого срока, их предупредят за пять лет для приготовления к отъезду; им разрешается устраивать автономные общины в Неаполе, Палермо, Мессине и других городах, владеть недвижимостью, заниматься ремеслами и торговлей; они освобождаются от ношения отличительного знака и даже имеют право держать христианскую прислугу. На этот призыв откликнулись лишь несколько купцов, которые поселились в Неаполе. Но укоренившаяся в населении испанская юдофобия не давала этим пионерам спокойно жить: монахи-иезуиты подняли сильную агитацию и распустили слух, что, как только еврейские купцы откроют свои лавки, толпа нападет на них и убьет владельцев. Сам король убедился в невозможности допустить евреев при таком настроении христианского населения. В том же году, 13 сентября, он объявил об отмене либерального акта. Монахи были в восторге; они потом вычислили, что ровно через 9 месяцев со дня этого объявления королева благополучно родила сына, и говорили, что Бог вознаградил королевскую семью в тот же день, когда совершилось «доброе дело».

§ 40. Между мистикой и просвещением (Италия и Голландия)

Выше (§ 6-7) было рассказано о том шумном отклике, который нашло мессианское движение 1665 и 1666 годов в Италии и Голландии. Это неудивительно, если принять во внимание, что еврейская морская торговля установила тесную связь между Венецией, Ливорно, Амстердамом и резиденциями Саббатая Цеви, Смирной и Константинополем. В Венеции число верующих в мессию было так велико, что в 1666 г. раввинская коллегия решилась апробировать напечатанный там чин мессианских молитв («Тиккун Шабтай Цеви»). Членом этой коллегии был каббалист Моисей Закуто, школьный товарищ Спинозы по амстердамской Талмуд-торе. Рассказывают, что после отлучения Спинозы Закуто постился сорок дней, чтобы искупить грех изучения латинского языка в молодые годы, и старался забыть этот язык, на котором писал страшный еретик. Венецианские раввины отрезвились только после отступничества Саббатая и в 1668 г. заставили его пророка Натана подписать известный акт отказа от пропаганды (§ 8). В Амстердаме же, после политического разочарования, еще долго держалась мистическая форма саббатианства. Когда обличитель псевдомессианства Яков Саспортас потребовал отмены установленных в честь мессии молитв, мистики этому воспротивились и нашли поддержку у старшего хахама, Исаака Абоава. Вообще, среди сефардов из бывших марранов саббатианство оставило более глубокие следы, чем среди ашкеназов. Еще в начале XVIII века сефардский хахам в Амстердаме Соломон Айлон был заподозрен в сочувствии пропаганде тайного саббатианца Нехемии Хайона (выше, § 31 и 35). Ашкеназский раввин в Амстердаме Хахам-Цеви и другой гонитель ересей, Моисей Хагес из Иерусалима, открыли в каббалистических писаниях Хайона намеки на саббатианскую троицу и объявили херем против автора и его книги. Это вызвало гнев хахама Айлона и сефардских нотаблей, покровителей темного агитатора. Они объявили, что особая комиссия ученых, рассмотрев книгу Хайона, нашла в ней только выводы из священного «Зогара» и творений авторитетных каббалистов. В сефардской синагоге чествовали отлученного Хайона и объявили контрхерем против Хахам-Цеви и Хагеса, что заставило обоих покинуть Амстердам (1714).

Через двадцать лет борьба с остатками саббатианской ереси возобновилась в Италии. Повод к тревоге дал человек, далекий и от авантюризма, и от умственной ограниченности тогдашних сектантов, молодой поэт, в душе которого в этот предрассветный момент истории боролись темные призраки уходящей ночи с первыми лучами зари. Моисей Хаим Луццато (1707 — 1747), уроженец университетского города Падуя, принадлежал к семье с гуманистическими традициями и получил необычное для того времени воспитание: кроме Библии и Талмуда ему давали возможность усвоить и общие знания. Падуанский раввин Пешая Б асан знакомил его с литературой раввинизма и каббалы, а врач с университетским дипломом Исаак-Хаим Кантарини ввел его в литературу на латинском и итальянском языках. Рано обнаружился в Луццато поэтический талант. Он писал на прекрасном библейском языке гимны по образцу псалмов и стихотворения на разные случаи. На 18 году он составил руководство по стилистике и метрике («Лешон лимудим», 1725). И стихи, и проза Луццато отличались изящным библейским стилем, совершенно чуждым тяжелому раввинскому слогу. Векоре Луццато написал идиллическую драму «Мигдал оз» («Башня могущества»), где воспевается торжество чистой любви над порочной. Это наивное, дышащее свежим лиризмом произведение, составленное по образцу популярной идиллии итальянского поэта Гварини «Pastor Fido», было литературным феноменом в такое время, когда еврейская муза казалась способной только оплакивать мучеников или славословить Всевышнего в синагогальных гимнах.

Если бы Луццато шел дальше по этому пути, он стал бы творцом еврейского литературного ренессанса, но он увлекся господствовавшей тогда мистикой и был втянут в партийную борьбу. В Италии, которая еще в XVI веке была гнездом каббалистов, саббатианское движение оставило густой мистический осадок. Разочаровавшийся в мессианстве Саббатая Цеви, каббалист Моисей Закуто не разочаровался, однако, в каббале, а, напротив, еще больше углубился в нее, ища путей для новых мессианских откровений. Состоя раввином в Венеции и Мантуе (до своей смерти в 1697 г.), он усердно распространял в Италии тайную науку, издавал «Зогар» с своими комментариями, писал трактаты о покаянии, мистические молитвы и поэму о муках ада («Тафтэ арух»). От него пошла целая школа каббалистов, среди которых особенно выдвинулись ливорнский раввин Иосиф Эр гас, автор популярного диалога о каббале («Шомер эмуним», Амстердам, 1736), и мистик Иммануель Рикки (Ricchi), изложивший учение каббалы в форме трактатов Мишны с явной претензией создать таким образом каббалистический Талмуд («Мишнат хасидим», с введением «Олам катан», Амстердам, 1727). Каббала была тогда модной философией в Италии. Для юного поэта Луццато она стала и источником поэтического вдохновения. Изучив «Зогар», он стал писать на его арамейском диалекте и в его оракульском стиле свои небесные видения. В кружке товарищей, где изучалась «тайная наука», эти писания вызвали восторг и были названы «Вторым Зогаром» («Зогар тиниана»). Экзальтированный автор сам удивился своему искусству вещать языком Симона бен Иохаи и внушил себе убеждение, что он действительно получает откровения свыше и пишет под диктовку невидимого вещателя, «магида». В 1729 г. Луццато поделился волновавшими его думами с товарищами. Те признали в нем учителя, призванного возвестить миру новое откровение. Один из его товарищей, студент медицины в Падуанском университете Иекутиель Гордон из Вильны, имел неосторожность разгласить тайну Луццато. В двух письмах, посланных в Вильну и Вену, Гордон сообщил, что его учитель Луццато — необыкновенный человек, что ему являются небесные видения и сам Илия-пророк поучает его мудрости, которую он записывает в своем «Втором Зогаре».

Содержание письма Гордона сделалось известным упомянутому выше антисаббатианцу Моисею Хагесу, который находился тогда в Альтоне. Хагес усмотрел в новоявленном падуанском мистике опасного еретика, а в кружке его товарищей — новую организацию, зародыш секты с мистической Торой в виде второго «Зогара». Он отправил послание к венецианскому раввинату, которому были подчинены падуанские раввины, с просьбой «вырвать с корнем столь вредное сообщество, пока зараза еще не распространилась в массе». От Луццато потребовали под угрозой херема, чтобы он прекратил свои мистические сеансы в кружке и распространение своих писаний; но молодой пророк не хотел отречься от того, что считал своим призванием, и ему грозила участь Спинозы, его идеологического антипода. В дело вмешался его старый учитель Басан, который умолял своего любимого ученика уступить требованиям раввинов и не подвергать себя опасности отлучения. Своему учителю Луццато не мог отказать и согласился подписать следующее клятвенное обещание: «Даю честное слово и клянусь никогда не сообщать никому каких-либо тайных видений по части истинной мудрости (каббалы) на каком бы то ни было языке, от имени высшего духа-вещателя или душ святых. Обязуюсь также не обнародовать и никому не показывать своих сочинений, пока они не будут одобрены учителем моим р. Иешаей Басаном» (1730).

Но сдержать свое обещание в полном объеме Луццато не мог. Он с годами отрезвился от юношеской фантазии об откровениях свыше, но не в силах был таить в себе свои каббалистические идеи. Каббала являлась для него интуитивной философией религии, в отличие от рационалистической, и в одном из своих сочинений он писал: «Все, достигаемое путем философского исследования, есть ничто в сравнении с тем, что познается с помощью истинной каббалы. Изучение каббалы есть бальзам для человека, углубившегося в философию и в конце концов понявшего бессилие разума для объяснения такой загадки, что Бог, существо бесконечное, мог создать мир с множеством предметов конечных и ничтожных и управлять им. Сущность каббалы в том, чтобы исследовать силы, посредством которых Бог создал мир, и соотношения между ними». Луццато возвращается к учению об эманации, основе теоретической каббалы, прибавляя к ней известные начала практической, или арианской, каббалы. Будучи в Венеции, Луццато познакомился с рукописью Леона Модены о каббале и был возмущен убийственной критикой старого скептика. Он написал антикритику, в форме диалога между философом и каббалистом, и приготовил к печати книгу «Об основных началах учения истины». Венецианские раввины усмотрели в этом нарушение данного им обязательства. В бумагах Луццато был произведен обыск. От него потребовали выдачи всех рукописей и вновь обязаться ничего не печатать. Луццато отказался исполнить требование, и венецианский раввинат публично предал его херему (1734). Текст херема был прочитан в синагогах Венеции и разослан к раввинам Германии, Голландии и Польши. Опальному Луццато невозможно было долее оставаться в Италии, и он уехал в Амстердам, где тогда печаталось большинство книг по каббале. По дороге, во Франкфурте-на-Майне, местные раввины вынудили у него обязательство — никого не обучать каббале устно или письменно до достижения 40-летнего возраста. Только в Амстердаме странник нашел покой. Он приобрел друзей и меценатов, высоко ценивших его поэтаческий талант. Здесь он продолжал писать по каббале и поддерживал сношения с своими друзьями на родине. Мистические порывы влекли его в Святую Землю, на родину «божественного Ари». Луццато отправился туда, но не успел еще там устроиться, как его похитила смерть. Он умер от чумы в 1747 г., имея всего 40 лет от роду, и был похоронен в Тивериаде.

Тяготевший над Луццато херем лишил его радости видеть свои каббалистические сочинения напечатанными при жизни; они появились только после смерти автора («Хокер у’мекуббал», «Питхе хахма» и другие). Живя в Амстердаме, он успел издать те из своих книг, которые не возбуждали подозрения. Таковы популярная книга о морали «Месилат иешарим» (1740), трактат о методологии Талмуда («Дерех тевунот», 1742) и об Агаде («Маамар ал га’агадот», 1743). Везде он вносил ясность мысли и красоту стиля, чуждые другим каббалистам. В то же время он вернулся к поэтическому творчеству юных дней и написал прекрасную аллегорическую драму «Слава справедливым» («Ла’иешарим тегилла», Амстердам, 1743), которая положила начало новоеврейскому стилю в изящной литературе. Много творческих задатков было в этом рано угасшем уме, где боролись стихии прошедшего и будущего. В Западной Европе Луццато был последним мистиком и первым творцом нового литературного стиля, провозвестником возрожденного гебраизма.

Еще долго до Луццато в Амстердаме выдвинулся ряд еврейских поэтов из бывших марранов, но те писали свои произведения большей частью на испанском языке. Таков был плодовитый драматург Антонио Гомес (ум. 1662), известный в испанской литературе под именем «еврейский Кальдерон». Будучи капитаном испанской армии, он едва не попал в сети инквизиции, но ему удалось бежать в Бордо, а оттуда в Амстердам. Инквизиция сожгла изображение беглого еретика, но его драмы и комедии печатались и читались повсюду. Две пьесы его написаны на библейские сюжеты («Самсон Назорей» и «Благоразумная Абигаиль»). Первый поэт, писавший по-еврейски, был амстердамский купец Иосиф Пенс о (1650 — 1692), автор драмы «Пленники надежды» («Ассире га’тиква»). В этой нравоучительной драме, где выведены аллегорические фигуры вроде Страсти, Рассудка, Провидения, нет ничего примечательного, но в амстердамских кругах она была крупным событием, как первая пьеса на обновленном библейском языке; появление ее приветствовали в стихах и прозе двадцать писателей (помещены в первом издании 1673 года).

В других отраслях литературы голландских евреев преобладали чужие языки. На латинском и испанском языках писал современник Спинозы, философ Оробио де Кастро (1620 — 1687). Замечательна судьба этого маррана. На своей испанской родине он преподавал философию в Саламанкском университете и занимался медицинской практикой в Севилье. Однажды слуга Кастро, наказанный им за воровство, донес инквизиции, что хозяин тайно исповедует иудейство. Кастро бросили в темную тюремную клетку и продержали там три года; заточение и пытки при допросах едва не свели его с ума. Его освободили, с тем чтобы он два года носил «рубаху кающихся» и затем удалился из Испании. Кастро переехал в Тулузу, где сделался преподавателем медицины в университете и обратил на себя внимание французского короля Людовика XIV. Он мог бы достигнуть высокого положения, если бы оставался во Франции, но ему надоело носить маску христианства: он переселился в Амстердам (1666), открыто перешел в иудейство, приняв имя Исаак, и сделался членом сефардского «Маамада». Деятельность Спинозы, колебавшая основы традиционного иудаизма, не могла, конечно, встретить одобрения у человека, который за иудаизм перенес заточение, пытки и горечь изгнания. Кастро написал на латинском языке опровержение «атеистических взглядов» Спинозы, под названием «Философское состязание» («Certamen philosophicum», Амстердам, 1684). Он писал еще по-испански ряд книг по теологии, в которых опровергал, с одной стороны, догмы христианства, а с другой — идеи философов-вольнодумцев.

Самым плодовитым писателем из марранской группы был Даниель-Леви (в христианстве Мигуель) де Барриос (1625 — 1701). Уроженец Испании, он многие годы жизни провел в странствованиях. В Ливорно он стал открыто исповедовать иудейство. Оттуда он уехал с группой эмигрантов в Вест-Индию. Возвратившись через несколько лет в Европу, он поселился в Брюсселе. Здесь он опять надел маску христианина, поступил на военную службу в звании капитана, писал по-испански лирические стихотворения (сборник «Flor de Apollo»), оды высокопоставленным лицам и комедии. Наконец Барриосу надоела бродячая жизнь, он ушел из христианского общества и в качестве правоверного еврея поселился в Амстердаме. В 1674 г. он уверовал в Саббатая Цеви и пророчил, что через год мессия-отступник сбросит мусульманскую маску и совершит чудо освобождения. В ожидании этого чуда он изнурял себя постом и так ослабел, что заболел. Его отрезвили только увещания хахама Саспортаса, внушившего ему, что не стоит истязать себя ради лжемессии, который недурно себя чувствует под турецким тюрбаном. Вся дальнейшая жизнь Барриоса представляла собой цепь бедствий и нужды. Он должен был писать ради куска хлеба и выпрашивать милость меценатов. В его произведениях на испанском языке рассеяно много сведений об амстердамской общине, ее раввинах, писателях и меценатах («Govierno popular Judayco», Amsterdam, 1684; «Relacion de los poetas»; «Arbol de la Vida», 1689).

Ашкеназы в Голландии не выдвинули в эту эпоху заметных писателей. Их раввины, большей частью выходцы из Польши или Германии, печатали свои казуистические «Шаалот у’тешувот» и умножали кучу талмудических комментариев. В XVIII веке среди них нашелся только один историк, Менахем-Ман Амеландер, решившийся дать читающей публике продолжение книги «Иосиппон», средневековой переделки древней истории Иосифа Флавия. В небольшой книге «Остаток Израиля» («Шеерит Исраель», Амстердам, 1741) он излагает ряд эпизодов из средневековой и новой истории еврейства, стараясь дать побольше занимательных рассказов и легенд. Свои сведения он заимствовал без разбора из общих и еврейских летописей. Простой компилятор, Амеландер оказался даже неспособным написать самостоятельную главу об истории евреев в Голландии; эту главу он наполнил сказками путешественников о вновь открытых в «Западной Индии», в Америке, остатках десяти колен израильских. Книга стала популярной именно благодаря этим сказочным «историям» и легкому языку, в котором чувствуется стиль разговорной еврейской речи.

Более широкое «продолжение Иосифа Флавия» задумал христианский теолог Яков Христиан Банаж (Basnage), один из гугенотов, покинувших Францию после отмены Нантского эдикта. Он состоял пастором в Роттердаме и Гааге (1686 — 1725) и здесь писал свой обширный труд «История и религия евреев от Иисуса Христа до настоящего времени» («L’Histoire et la Religion des Juifs depuis J. Christ jusqu’au present», Rotterdam, 1706 — 1711). Если бы содержание этой книги соответствовало ее заглавию, мы бы имели в ней первую историю евреев, написанную христианином, но попытка Банажа оказалась более смелой, чем удачной. В его книге много теологии и очень мало истории. Не зная еврейской литературы в подлинниках, он был зависим от случайных переводов или вольных передач на латинском языке. При всей своей добросовестности, он не мог дать ничего, кроме сведений о «еврейской церкви», с которой отождествляет еврейский народ: о «сектах» фарисеев, саддукеев, талмудистов и караимов, о законах и обычаях, о средневековых преследованиях. О близкой к нему эпохе Банаж не мог сообщить ничего, кроме вычитанного из книг, вроде басен о найденных в Америке потомках десяти колен израильских. От своих современников Банаж отличается большим беспристрастием. Сам выйдя из среды преследуемых, он преклонялся перед стойкостью народа, который, по его выражению, «подобно терновому кусту в видении Моисея горел, но не егорал». Однако ему недоставало тех личных наблюдений над еврейским бытом, которые имели его немецкие современники Вагензейль и Шудт. Несмотря на эти недостатки, книга Банажа в свое время много читалась (она была перепечатана с дополнениями в девяти томах в Гааге, 1716 — 1726). Вольтер ее хвалил, хотя мало чему от нее научился.

Поэт Моисей Хаим Луццато имел в Голландии своего подражателя в лице амстердамца Давида Франко-Мендеса (1713 — 1792). Он сочинил драму по образцу расиновской «Аталии» («Гемул Аталия», 1770), которая после вышеупомянутой драмы Луццато является вторым камнем в фундаменте новоеврейской изящной литературы. Франко-Мендес был первым из голландских сефардов, примкнувшим к основанному учениками Мендельсона «Обществу любителей еврейского языка». В конце жизни он состоял секретарем гефардского «Маамада» в Амстердаме и оставил в рукописи описание истории этой общины.

§ 41. Марраны в странах инквизиции

Трагедия марранов в Испании и Португалии продолжалась до второй половины XVIII века, когда подувший из Франции ветер свободомыслия начал гасить костры инквизиции. Обеим странам Пиренейского полуострова трудно было расстаться с «святым учреждением». Марранство застряло как заноза в организме христианского общества и возбуждало в нем постоянное раздражение. «В Испании и Португалии, — говорит один бежавший оттуда в Голландию марран (1666), — мужские и женские католические монастыри переполнены евреями (марранами). Многие каноники, инквизиторы, епископы происходят от евреев. Немало между ними таких, которые иудействуют в душе (in corde judaizant) и носят маску христианства лишь ради житейских благ, пока не одумаются и при первой возможности не убегут (за границу). В нашем городе (Амстердаме) и других местах находятся бывшие монахи-августинцы, францисканцы, иезуиты, доминиканцы, отрекшиеся от идолопоклонства (католического). В Испании имеются еще епископы и строгие монахи, чьи родители, братья или сестры переселились сюда (в Амстердам) или в другие города для того, чтобы открыто исповедовать иудейство».

Один случайно заброшенный в Испанию еврейский путешественник имел возможность наблюдать, как там тайно исполняются марранами иудейские обряды. Литовский выходец Арон Гордон из Вильны, изучавший медицину в Падуанском университете в конце XVII века, возвращался из Падуи морем на родину. Корабль, на котором он ехал, был унесен бурей к берегам Испании и там потерпел крушение. Путник попал в страну, куда еврею запрещалось ступить ногой, и поэтому он притворился христианином. К празднику Пасхи он забрел в какой-то город и, вспомнив, что у него нет мацы для питания в течение праздничной недели, пошел на рынок в надежде встретить там кого-либо из марранов, тайно соблюдающих Пасху. На рынке продавались овощи, и странник стал следить, не купит ли кто из тех сортов зелени, которые употребляются за пасхальным седером. Скоро он увидел карету, подъехавшую к одной из овощных лавок; из кареты вышел испанский гранд и поручил своему слуге купить ту горькую зелень (марор), которая полагается для пасхального стола. Странник последовал за возвращающейся каретой и увидел, что она остановилась у одного прекрасного дворца. Слуги пропустили его к своему господину. «Я еврей и предполагаю в вас также еврея, — сказал ему странник, — поэтому прошу вас приобщить меня к вашей пасхальной трапезе». После некоторого запирательства испанский гранд признался, что он из марранов, исповедующих иудейство, и заклинал гостя свято хранить эту тайну. В пасхальный вечер марран повел своего гостя в подвальное помещение дома, совершенно незаметное с улицы. Там оказалась великолепно убранная комната со столом, приготовленным для седера. Хозяин сидел за трапезой только с женой и старшим сыном: от младших детей еще скрывали тайну, которую они не могли бы хранить.

Христианское общество и церковь испытывали боль от этой колючей занозы в своем организме, от язвы скрытого иудейства, но вместо того, чтобы прибегнуть к удалению инородного тела, они продолжали старое лечение огнем инквизиции. Вместо того чтобы разрешить марранам либо открыто вернуться к религии предков, либо выселиться в другие страны, светские и духовные власти шпионили за ними, томили подозрительных лиц в темницах, а неисправимых жгли на кострах. Таким путем духовенство надеялось очистить церковь от ересей и вместе с тем сохранить ее бенефицию — право на конфискованное имущество осужденных марранов. С другой стороны, деморализованный зрелищами аутодафе народ не хотел отказаться от них. Эти «акты веры» на площадях, где сжигали еретиков и иудействующих, уже давно стали частью национального культа испанцев. Правительство приурочивало самые крупные аутодафе к торжественным моментам, вроде браков или рождений в королевской семье, и превращало их таким образом в народные праздники.

Один из таких «национальных праздников», самый грандиозный и кровавый, состоялся в Мадриде в 1680 году. Молодой испанский король Карл II решил ознаменовать большим аутодафе свой брак с французской принцессой Марией-Луизой Орлеанской, племянницей Людовика XIV. По распоряжению великого инквизитора в Мадрид были привезены осужденные еретики из инквизиционных тюрем Толедо и других городов, в числе 86 человек, между которыми было около 50 иудействующих марранов. За месяц до торжества герольды возвестили на улицах столицы, чтобы народ в назначенный день собрался на главной городской площади, где произойдет казнь еретиков. Целый месяц на этой площади воздвигались эстрады, павильоны и амфитеатр для королевской семьи, грандов и толпы зрителей. Утром 30 июня из дворца инквизиции двинулась торжественная процессия. Среди густых рядов народа, кричавшего «Viva la fe!» («Да здравствует вера!»), шли к месту казни осужденные. Они шли босиком, в «рубахах покаяния» (санбенито) и бумажных колпаках, разрисованных красными фигурами дьяволов, с зажженными свечами в руках, в сопровождении многочисленных священников, монахов разных орденов, «фамилиаров» инквизиции, носивших кресты и флаги со знаменем «Зеленого креста» в центре. Тут же несли портреты бежавших еретиков, осужденных на сожжение in effigie, и гробы с костями умерших без покаяния «преступников».

Когда процессия подошла к площади, там уже ждали ее король, королева, придворные чины, знатные дамы и сановники всех рангов. Среди восторженных кликов толпы, осужденных подвели к костру, расположенному недалеко от королевской ложи. Вдруг раздался умоляющий голос одной из осужденных, 17-летней красивой марранки Франциски Негуэйра: «Смилуйтесь, королева! Могу ли я отказаться от религии, которую я всосала с молоком матери?» Юная королева украдкой отерла слезу: мягкосердечность была неуместна среди сонма палачей. Великий инквизитор Сарменто приблизился к королю с крестом и Евангелием в руках и предложил ему присягнуть в том, что он, как истинно христианский царь, будет беспощадно истреблять врагов церкви и поддерживать святую инквизицию. Король присягнул, за ним громко повторяли клятву сановники, рыцари, представители муниципалитета, а в ответ гремел клич «аминь!» из рядов народа. После прочтения обвинительного акта с длинным перечнем присужденных к различным наказаниям началась самая казнь. Королю поднесли факел, которым он собственноручно зажег костер. «Решимость, с которой евреи пошли на смерть, — рассказывает одна из придворных дам, француженка д’Ольней, — возбудила всеобщее удивление: одни сами бросались в огонь, другие дали себе сперва жечь руки, потом ноги и переносили все с такой стойкостью, которая поразила даже короля и заставила его пожалеть, что такие непоколебимые души не хотят проникнуться светом истинной веры». Король и свита присутствовали до конца казни, закончившейся поздно вечером. Из марранов были сожжены тут же 18 человек, а прочие были отведены обратно в тюрьму. Две французские придворные дамы в Мадриде, мадам д’Ольней и маркиза де Виллар, свидетельствуют в своих мемуарах, что у них не хватило сил присутствовать до конца при зрелище казни. «Это была, — пишет маркиза Виллар, — ужасная картина. Не поддаются описанию жестокости, совершенные при казни этих несчастных. От обязательного присутствия на этом суде можно было освободиться только удостоверением от врача о серьезной болезни, ибо иначе можно было прослыть еретиком. Находили даже очень дурным и то, что я не выражала восторга по поводу всего происшедшего».

С утверждением династии французских Бурбонов в Испании (Филипп V, 1701 — 1746) появились надежды на ослабление власти клерикалов. Марраны думали, что инквизиция не станет следить за ними так зорко, как прежде, и тайно иудействующие перестали соблюдать ту осторожность, к которой они были приучены раньше. Это их и погубило. С 1720 года инквизиция усилила свою деятельность так, что в течение одного десятилетия устроила в разных городах Испании около ста аутодафе. Это было вызвано тем, что в Мадриде удалось открыть тайную синагогу, где в течение ряда лет молились 20 семейств с раввином во главе. Пойманные были сожжены, а затем начались розыски по всей стране. Заработали инквизиционные трибуналы в Кордове, Севилье, Гранаде, Толедо и других городах, принося ежегодно сотни жертв католическому Молоху. После этого пароксизма религиозной ярости, вызвавшего усиленное бегство марранов из Испании, чудовище несколько успокоилось: в списках жертв аутодафе стали реже фигурировать еврейские имена. Во второй половине XVIII века «еврейская опасность» могла казаться ничтожной в сравнении с французской — свободомыслием, исходившим из кругов энциклопедистов. Французская умственная, а затем политическая революция заставила инквизиторов усилить свою деятельность, но скоро им пришлось убедиться, что их средневековый аппарат бессилен против нового духа времени. Агония издыхающего чудовища инквизиции длилась в Испании до 1820 года.

В Португалии марранский вопрос был гораздо сложнее, чем в Испании, ввиду создавших его там исторических условий. Иудействующие составляли здесь большинство всей марранской массы; из их рядов шла та эмиграция, которая создавала колонии «португезов» в Голландии, Франции и Англии. Эта непрерывная эмиграция, содействовавшая расцвету голландской промышленности, заставила португальских правителей призадуматься. В начале царствования Педро II (1667 — 1705) в придворных кругах много говорили о том, что деятельность инквизиции разоряет страну, ибо заставляет состоятельных людей спасаться бегством и увозить свои капиталы в Голландию, которая все более вытесняет Португалию из мирового рынка. Правительству было сообщено, что богатые марраны готовы покрыть издержки государства по завоеванию Индии, если инквизиция прекратит свои преследования. В то же время марраны открыли кампанию в Риме. Их делегат Франциск де Азеведо подал папской курии жалобу на террор инквизиции, причем словесные доводы были, вероятно, подкреплены более веским вещественным доводом, против которого кардиналы не могли устоять. В октябре 1674 г. папа Климент X ограничил права инквизиционных трибуналов в Португалии: они могут выносить приговоры по делам новохристиан только по соглашению с римской курией, куда осужденные вправе апеллировать. Когда папский нунций в Лиссабоне объявил об этом супреме инквизиции, духовенство заволновалось. Подстрекаемая им толпа демонстрировала на улицах Лиссабона криками: «Смерть иудеям и изменникам!» Когда через два года (1676) новый Папа Иннокентий XI подтвердил распоряжения своего предшественника, инквизиторы отказались подчиниться им, и Рим должен был уступить, отказавшись от контроля над приговорами трибуналов. Инквизиция могла опять свободно действовать.

Возобновление своей деятельности инквизиция ознаменовала целой гекатомбой (1682). На площади перед королевским дворцом в Лиссабоне были сожжены за верность иудаизму купцы Гаспар Лопес, Перейра и Антонио д’Агиляр, адвокат Генрикес да Фонсека и сын аптекаря Педро Сирано; последнего сожгли вместе с трупом его юной сестры, умершей в тюрьме. Другие были осуждены на ссылку в Бразилию или на вечное заточение. В первой половине XVIII века инквизиционные костры еще дымились в Лиссабоне, Коимбре и Эворе. На одном из этих костров испустил дух известный драматург Антонио Хосе (Jose) да Сильва. Он родился в 1705 г. в португальской Бразилии в образованной марранской семье, исповедовавшей тайно иудейство. Отец его, видный адвокат в Рио-де-Жанейро, строго хранил тайну своей семьи, но мать, горячая еврейка Лауренс, была менее осторожна и навлекла на себя подозрение инквизиции. В 1713 году ее арестовали и увезли в Лиссабон. Муж и дети последовали за ней. В Лиссабоне Лауренс много лет держали в тюрьме и оставшиеся на свободе члены семьи должны были соблюдать сугубую осторожность, чтобы их не постигла та же участь. Молодой Сильва учился в португальской школе, прошел курс канонического права в университете Коимбра и вместе с отцом занялся адвокатурой. В 1726 г. он был арестован инквизицией и допрошен под пыткой относительно своих религиозных убеждений; он выдержал пытку и не сознался в страшном преступлении иудаизирования. Его выпустили на свободу. Скоро Антонио Сильва дождался освобождения своей матери и женился на марранке, которую раньше также преследовала инквизиция. Он стал писать на португальском языке драмы, или «оперы», которые печатались и ставились на сцене в лиссабонском театре. Сатирические «оперы» смешили публику и доставляли автору аплодисменты, но нашлись и люди, которые усмотрели в пьесах еврейский дух и называли их «иудейскими операми». Однажды, когда Антонио сидел в кругу своей семьи и забавлялся со своими маленькими детьми, в его дом вошли «фамилиары» инквизиции и увели его вместе с беременной женой в тюрьму (1737). Оказалось, что на него донесла из мести рабыня-негритянка, которую он наказал за распутную жизнь. Кроме этого доноса, явных улик в соблюдении иудейских обрядов против обвиняемого не было, но инквизиторы умели создавать улики. Шпионы, следившие за узником в самой тюрьме, показывали, что в известные дни он не принимает пищи, а дни эти совпадали с еврейскими постами. Напрасно свидетельствовали в пользу обвиняемого его друзья из христианского общества, даже духовные особы, уверяя, что он посещал церковь и ревностно исполнял ее обряды; инквизиторы знали, что чем старательнее марран манифестирует свою набожность в церкви, тем ближе он в душе к синагоге. Участь его была решена. После двухлетнего томления в тюрьме Сильва был осужден трибуналом на смертную казнь как иудействующий и вольнодумец. Он был сожжен на костре в Лиссабоне 19 октября 1739 года, 34 лет от роду. Его молодая жена и престарелая мать были за прошлые грехи присуждены к тюремному заключению. Мать не пережила казни сына и умерла через три дня.

Одна из таких трагедий в Лиссабоне внушила великому французскому писателю Монтескье замечательную главу в опубликованном вскоре (1748) «Духе Законов», посвященную оценке гнусной инквизиции[29]. Боец за свободу совести, Монтескье вложил в уста представителю еврейства следующую блестящую речь перед судом инквизиции:

«Мы — последователи религии, которая по вашему собственному признанию была некогда любима Богом. Мы думаем, что Бог и теперь ее любит, а вы полагаете, что Он ее разлюбил. И потому, что вы так рассуждаете, вы железом и огнем терзаете тех, которые находятся в простительном заблуждении, что Бог еще и теперь любит то, что раньше любил. Когда последователи религии Мухаммеда хвастают своей многочисленностью, вы им возражаете, что они этого добились силой, что они мечом распространили свою религию; но почему же вы распространяете вашу религию огнем? Вы доказываете божественность вашей религии преследованиями, которым ее подвергали язычники, и кровью ваших мучеников; теперь же вы на себя берете роль Диоклетианов, а нам уступаете свою роль мучеников... Вы требуете, чтобы мы стали христианами, но сами не хотите быть ими. Но если вы не хотите быть христианами, будьте по крайней мере людьми: обращайтесь с нами так, как если бы у вас не было ни руководящей религии, ни просветляющего откровения, а было бы только слабое сознание справедливости, которое нам всем дает сама природа. Если небо так любит вас, что дало вам прозреть истину, оно вам оказало большую милость; но подобает ли детям, получившим наследство, ненавидеть тех, которые лишены его? Сила истины в том, что она сама покоряет сердца и умы, но, желая покорить их орудиями пытки, вы доказываете только слабость вашей истины... Мы должны предупредить вас об одном: если в будущем кто-нибудь осмелится сказать, что в наш век народы Европы были уже цивилизованы, то на вас укажут в доказательство того, что они были варварами. Представление о вас будет таково, что оно заклеймит ваш век и внушит ненависть ко всем вашим современникам».

Идеи XVIII века уже носились в воздухе и проникли даже в такие темные гнезда религиозного фанатизма, как Испания и Португалия. Из Франции новые веяния переносились по ту сторону Пиренеев и очищали от векового мусора многие восприимчивые умы. В 1750 г. во главе португальского правительства стал просвещенный министр, маркиз Помбаль, который предпринял борьбу с язвой страны, клерикализмом, и ввел там ряд реформ. В 1751 г. появился декрет короля Иосифа I, которым повелевалось производить следствие и суд по религиозным делам со всеми гарантиями правосудия, установленными для обыкновенных дел, и запрещалось трибуналам инквизиции исполнять свои приговоры в форме аутодафе без согласия правительства. Этим у змеи-инквизиции было вырвано жало: без пытки, тайного суда и публичного костра чудовище не могло дышать. Скоро сама стихия обрушилась на преступное гнездо: землетрясение 1755 года в Лиссабоне снесло с лица земли здание, где происходили заседания «священного присутствия». В 1759 г. было разрушено осиное гнездо католической реакции: иезуитский орден был упразднен в Португалии. Между 1768 и 1774 годом был издан по настоянию Помбаля ряд декретов об отмене всех правовых ограничений, связанных с марранским происхождением, и об исключении из официальных актов самого термина «новохристиане». По этому поводу рассказывают следующий анекдот. Португальский король хотел сохранить для марранов какой-нибудь отличительный знак, вроде желтой шапки, установленной для евреев в папских владениях. Тогда маркиз Помбаль явился к королю с тремя шапками желтого цвета и на вопрос короля, что это значит, ответил: «Одна шапка предназначена для меня, другая для главного инквизитора, а третья для вашего величества, если вы того пожелаете, ибо никто из нас не может поручиться, что в его жилах не течет марранская кровь». Пришлось в собственных интересах не выявить, а, напротив, затушевать всякое различие между настоящими и ненастоящими португальцами.

Вследствие наступившей после реформ Помбаля реакции дело окончательного упразднения инквизиции задержалось до 1821 года. Оно последовало через год после такого же акта в Испании.

§ 42. Европейская Турция и Балканские страны

В 1648 и 1649 гг. еврейские общины в портовых городах Турции, в Константинополе, Смирне и Салониках, увидели пред собой толпы братьев, бежавших из разгромленной Украины или взятых в плен татарскими союзниками казаков и выкупленных турецкими евреями. В 1665 и 1666 годах в тех же городах наблюдаются другие сцены: Саббатай Цеви шествует по улицам Смирны среди восторженной толпы и поет: «Десница Божья поднялась»; он вступает в столицу Турции, и народная молва шумит: «Царь иудейский пришел!»; по улицам Константинополя мечутся депутации от иноземных общин, направляясь к «Замку могущества» в Галлиполи, чтобы лицезреть мессию и услышать от него благую весть избавления. Сами турецкие евреи должны были соблюдать крайнюю сдержанность в проявлении своих мессианских чувств, ибо это могло быть принято за государственную измену: ведь молва гласила, что Саббатай пришел, чтобы снять корону с головы султана и отнять у него Землю Израильскую. Константинопольские саббатианцы вынуждены были отвечать на запросы из других стран шифрованными письмами[30]. После отречения Саббатая глаза многих верующих были еще прикованы к Адрианополю, новой резиденции «переодевшегося» мессии. В течение десяти лет, вплоть до смерти Саббатая в глухом углу Албании, тысячи сокрушенных сердец еще тянулись к этой живой загадке, блуждавшей по турецкой земле. Затем все стихло: Турция стала кладбищем народных надежд, остатки саббатианцев в этой стране сосредоточились в Салониках, вокруг «мистической семьи» умершего мессии, а когда турецкое правительство обратило внимание на их странное поведение, они в 1687 г. решились последовать примеру учителя и приняли ислам для прикрытия своих сектантских верований (выше, § 8). Однако и этот эпилог мессианской драмы имел не только местное значение: Салоники стали очагом странных мистических идей, которые через агитаторов вроде Хаима Малаха и Хайона распространялись в Турции, Польше и некоторых странах Западной Европы и вызывали там ряд сектантских движений вплоть до христианствующего франкизма в Польше.

До 1740 года центр саббатианской секты в Салониках находился под главенством Берахии, сына Якова Цеви, в котором символически воплотился Саббатай. Секта насчитывала несколько тысяч членов в Салониках и имела свои разветвления в других городах. Она состояла в большинстве из сефардов, что видно из ее сохранившихся молитв и уставов, написанных частью на эспаньольском языке. Сектанты называли себя «мааминим», верующими, а всех остальных евреев «кофрим», отрицателями, отвергающими мессию. Мусульмане называли их «Донме» или «Дэнме», отступниками, в смысле сомнительных приверженцев и ислама, и иудейства. В этом названии был тот же обидный смысл, который влагали испанцы в кличку «марраны», но в то время, как тайной религией марранов было подлинное иудейство, тайный культ саббатианцев был таков, что они должны были его скрывать и от мусульман, и от правоверных евреев. В уставе под названием «Указания нашего господина, царя и мессии Саббатая Цеви», записаны следующие заповеди секты: 1) «Соблюдать веру в единого Творца; 2) верить в его мессию, истинного освободителя, царя нашего Саббатая Цеви из рода Давида; 3) не присягать ложно именем Бога и его мессии; 4) ходить из одной общины в другую для провозглашения тайны мессии; 5) в день 16 Кислева все должны собираться в одном доме и беседовать о тайне мессианской веры; 6) не вводить никого (из непосвященных) в веру тюрбана (наружного мусульманства); 7) читать ежедневно псалмы тайно; 8) строго соблюдать обряды турок, для того чтобы отвлечь их внимание, соблюдать пост Рамазан и вообще все, что видно для глаз; 9) не родниться с мусульманами и не сближаться с ними, ибо они мерзость и жены их мерзость; 10) совершать обрезание сыновей». Несколько памятных дней в году праздновались в честь Саббатая: день его рождения, обрезания, появления в роли мессии и т. п. Одна из сектантских молитв на еврейском языке начиналась словами: «Во имя Бога Израиля и трех узлов веры, связанных воедино с нашим царем и истинным мессией Саббатаем Цеви...» Термин «тройственный узел веры» для обозначения саббатианской троицы, как известно, употреблялся в сочинениях Хайона и других мистиков, стремившихся вставить имя мессии в основной символ веры.

С течением времени секта «Мааминим», или «Дэнме», распалась на несколько толков. Исследователи позднейшего времени нашли в Салониках три группы ее: 1) Измирли (Смирненцы), ведущие свое происхождение от последователей самого Саббатая Цеви; 2) Яку биты, последователи перевоплощенного мессии Якова Цеви; 3) Куниозос, или приверженцы сектанта Отмана Баба, жившего в середине XVIII века. Найденный в двух вариантах краткий катехизис секты дает представление о верованиях и тактических приемах, общих для всех групп. Содержание катехизиса сводится к следующему: Един Бог и Саббатай Цеви — Его пророк. Адам, Авраам, Яков, Моисей, Эстерь и другие герои Писания имели в себе лишь частицы души Саббатая, который 18 раз появлялся на земле под разными именами. Мир создан лишь для «мааминим», а мусульмане назначены для их охраны, как скорлупа для яйца. Неевреи вообще называются Келипой (скорлупа, нечистая оболочка), и души их исчезают вместе с телом в преисподней. «Маамин» не должен жениться ни на «Келипе», ни на еврейке, доколе евреи не признают, что Саббатай был мессия. Надо помнить правило: выдавать себя за мусульманина, оставаясь в душе «маамином». Сектант, разоблачивший тайны своего учения, достоин смерти как предатель. «Мааминим» обязаны подчиняться турецкому правительству, наружно уважать ислам, Коран и мусульманское духовенство; но нельзя прибегать к помощи мусульманских судилищ. Только законы Моисеевы должны служить руководством в спорах между членами секты, которые разбираются в особом «бетдине». Сектанты должны носить два имени: одно для света, другое «для рая» (в своих религиозных собраниях). Им запрещается употребление спиртных напитков.

Так силен был мессианский фермент, оставшийся в еврействе и после неудачи саббатианского движения, что вызванная им к жизни иудео-мусульманская секта могла сохраниться больше двух столетий и дожить до наших дней. Еще во второй половине XIX века секта «Дэнме» насчитывала около десяти тысяч человек в Салониках; приблизительно столько же было рассеяно в Смирне, Константинополе и других городах. В Салониках они жили сплоченными группами на отдельных улицах, имели в частных домах свои тайные молельни, но вместе с тем посещали мечеть, постились в дни Рамазана, а некоторые совершали даже паломничество в Мекку («Хадж»). Была разорвана национальная и религиозная связь сектантов с еврейством (они не соблюдали даже многих библейских законов, вроде субботнего покоя), была надета маска мусульманства и принята тягостная система двоеверия, и все это для того, чтобы включить в символ веры лицо Бога-Мессии, который в разных лицах уже являлся еврейскому народу и еще явится для того, чтобы повести его в Землю Израильскую.

После длительной лихорадки мессианского движения сильно понизилась общественная температура в турецком еврействе. Застыла жизнь в многолюдных общинах сефардов, туземцев-левантинцев, ашкеназов. Здесь не было политической динамики в том виде, как в христианских государствах. В турецкой деспотии все испытывали одинаковое давление общего режима, и евреи чувствовали себя не хуже, чем греки и армяне — их конкуренты в городских профессиях. Здесь не было той регламентации элементарных прав передвижения и промыслов, как в Западной Европе. Турецкие султаны не торговали «терпимостью», как германские императоры, короли, курфюрсты и герцоги. В Константинополе, как и во всех других городах Турции, не надо было испрашивать у монарха разрешения на поселение каждой еврейской семьи или на вступление в брак ее члена, как у Марии-Терезии в Вене или у Фридриха в Берлине. Тут история устроила яркое сопоставление христианской «терпимости» и мусульманского фанатизма, крайне невыгодное для христианской культуры. После австро-турецкой войны 1716 — 1718 гг. был заключен Пассаровицкий мир, по которому под данные каждого из договаривающихся государств имели право жительства и торговли на территории другого. Вследствие этого турецкие евреи могли свободно водворяться и вести дела в Вене, где туземные евреи, сверх ограниченного числа «терпимых», не имели права жить дольше трех дней. Получилась привилегия для иностранцев при тяжелых ограничениях для собственных подданных. С другой стороны, во время оккупации Белграда австрийцами (1717 — 1739) для местных евреев была установлена «подать терпимости» (Toleranzsteuer) по венскому образцу. Когда вскоре Мария-Терезия задумала изгнать из Вены привилегированных турецких евреев вместе с своими еврейскими подданными, султан отправил к ней послание, в котором напомнил о договоре и выразил готовность приютить изгоняемых австрийских евреев. Императрица устыдилась и ответила султану, что слух о ее намерении выселить евреев лишен основания (1749).

Об экономическом положении турецких евреев имеется свидетельство французского монаха-капуцина (Michel Febre), жившего в Турции во второй половине XVII века. Евреи бросаются в глаза везде: в крупных банках и в мелких ссудных кассах, на бирже в роли маклеров и на всех рынках от Смирны до Каира и Алеппо. Без участия еврея не обходится ни одно коммерческое предприятие в стране. Если отбросить преувеличения и юдофобские комментарии, получится в общем верное представление: евреи наряду с греками и армянами составляли жизненный нерв торговли и промышленности в Леванте. Названный путешественник заметил евреев также в свободных профессиях: врачей, химиков, переводчиков. В первой четверти XVIII века при дворе султана Ахмета III состоял в звании главного врача сефард Даниил де Фонсека. Очень образованный европеец, знаток многих языков, Фонсека исполнял также дипломатические поручения султана и великого визиря. Бывая по таким поручениям в Париже, он подружился там с молодым Вольтером, который в своей «Истории Карла XII» рассказал об участии еврейского дипломата в переговорах шведского короля с султаном о наступательном союзе против России (после Полтавского боя 1709 года). Вольтер называет Фонсеку «единственным в его нации философом», т. е. свободомыслящим.

Общины Европейской Турции по-прежнему делились на сефардов, сохранивших свой эспаньольский язык, или «ладино», и туземных левантинцев и романистов. В эту эпоху рядом с ними все более растет ашкеназский элемент, вследствие усиленной иммиграции из Польши и Германии; однако первенство в общинах все еще остается за сефардами, давно занявшими в Турции твердые экономические позиции. Эта сефардская гегемония замечается не только в столице Турции и в таких центрах международной торговли, как Салоники и Смирна, но и в других подвластных султану странах Балканского полуострова. В главном городе Боснии, Сараево или Босна-Сарай, существовала с XVI века благоустроенная испанская община. В конце XVII века в ней действовал местный уроженец Нехемия Хайон, который потом вел саббатианскую пропаганду по всей Западной Европе; в то же время хахамом сараевской общины состоял спасшийся из Венгрии во время осады Офена антисаббатианец Хахам Цеви, которому позже пришлось столкнуться с Хайоном на Западе (выше, § 31). Продолжали развиваться и сефардские общины в славянских странах, Сербии и Болгарии. В их столицах, Белграде и Софии, отразилось саббатианское движение начального периода; в Софии, после своих неудач в Италии, скончался мессианский пророк Натан Газати (1680). Оживленные торговые сношения связывали все эти общины с Венецией и с венгерской столицей Офен-Буда, откуда шла и ашкеназская иммиграция. Особняком стояла Греция, где преобладал туземный романиотский элемент в еврейских общинах, но об истории их в эту эпоху мы не имеем определенных сведений.

Смешанная колония сефардов и ашкеназов образовалась в ту эпоху в двух румынских княжествах Молдавии и Валахии, правители которых были вассалами турецких султанов. Основной слой колонии возник еще раньше, во время великого переселения сефардов в Турцию, и уже в XVI веке мы слышим о торговых сношениях молдаво-валахских евреев с их братьями в близкой Польше, особенно в Подолии и Галиции. Огромная эмиграционная волна, хлынувшая из Польши после украинской катастрофы 1648 и следующих годов, занесла в балканские княжества тысячи ашкеназов; они образовали второй слой еврейского населения, который с течением времени покрыл собой первоначальный сефардский слой. В XVII веке мы имеем летописное свидетельство о существовании еврейской общины в молдавском главном городе Яссы, которую в 1618 году посетил странствующий писатель Иосиф Дельмедиго, а в 1660 году мы видим во главе этой общины раввина из разгромленной Украины. То был очевидец и лучший летописец польской катастрофы Натан Гановер (выше, § 4). После своего бегства в Италию, где он в 1653 г. напечатал в Венеции свою летопись «Иевен мецула», Натан попал на Балканы и в качестве ясского раввина был одним из вождей ашкеназской колонии в Молдавии. В это время он издал свою вторую книгу «Шааре Цион» (Прага, 1662), сборник литургических отрывков, приспособленных к идеям аскетической каббалы и мессианизма. Мы не знаем, как вел себя этот восторженный мистик в те годы, когда рядом, в Смирне и Константинополе, бушевала саббатианская буря, но через десять лет мы видим его уже в Моравии, в городе Унгариш Брод, на посту «даяна» и проповедника общины. В этом-то городе настигла Натана насильственная смерть, от которой он раньше спасся на своей украинской родине. В июле 1683 года, когда турки из Венгрии пошли на осаду Вены, взбунтовавшиеся против Австрии венгерские «куруцы» ворвались в Унгариш Брод и разгромили город; они устроили резню в синагоге во время богослужения, и там пал проповедник Натан Гановер. Об этом свидетельствует эпитафия, сохранившаяся на местном кладбище.

В начале XVIII века организовалась еврейская община и в Букаресте, столице Валахии. Декретом молдавского князя Гики от 1717 г. был установлен пост главного раввина («хахам баша») в Яссах и порядок выборов общинных «старост», которые подлежат утверждению со стороны государственного казначея (очевидно, для фискальных целей). Позже такой же порядок был установлен валахским князем Ипсиланти для букарестской общины (1775). В это время румынские княжества стали входить в сферу влияния России, победоносно воевавшей с Турцией. Это влияние окажется фатальным для судеб румынских евреев в XIX столетии.

§ 43. Палестина и Азиатская Турция

С наименьшими потрясениями, как это ни странно, прошла саббатианская лихорадка в стране, составлявшей цель всего мессианского движения. В Палестине, где Саббатай Цеви пытался выступить в роли мессии еще до 1666 года, ему удалось пленить только одну восторженную душу: своего «пророка» и апостола Натана Газати, да и тот должен был вести свою пропаганду вне родины, в Италии и в Балканских странах. В Иерусалиме и других палестинских городах широкая пропаганда, направленная против турецкого правительства, была невозможна; против нее был и иерусалимский раввинат с Яковом Хагесом во главе. В те годы, когда в Европе не только еврейское, но и частью христианское общество волновалось в ожидании чудес из Святой Земли, в этой стране царила мертвая тишина. Это была страна бедных и смиренных. Еврейские общины сефардов и ашкеназов в Палестине состояли в большинстве из семейств прежних и новых пилигримов, из которых лишь немногие могли жить заработком или привезенными из Европы сбережениями; большинство, в особенности ашкеназы, жило на счет «халуки» или благотворительных сборов, которые производились в Европе и на Востоке в пользу жителей Святой Земли, молящихся за благополучие диаспоры. Из этих денег значительная часть уходила на уплату грабительских податей, которые взимались законно или незаконно турецкими пашами, остальное распределялось между нуждающимися в очень скудных долях. В годы катастроф, когда в Европе целые общины гибли или разорялись от погромов или выселений, палестинские сборы поступали в меньшем размере и получатели халуки обрекались на полуголодное существование. Ежегодно выезжали из Палестины многочисленные «послы» («мешулахим», «шадар»), уполномоченные для сбора пожертвований во всех странах, но не всегда возвращались они с достаточной добычей. Эта нищенская жизнь принижала людей, убивала энергию. Такие люди могли молиться о Сионе, но не активно стремиться к его освобождению. Самый акт пришествия мессии представлялся им не в политическом, а в мистическом свете и связывался с самыми фантастическими чудесами, вплоть до воскресения мертвых[31].

Мессианское движение не вызвало даже усиленного притока эмигрантов в Палестину. Единственная попытка массовой эмиграции из Европы, сделанная в 1700 году группой Иуды Хасида и Хаима Малаха (выше, § 22 и 28), кончилась весьма печально. Прибывшая в Иерусалим тысячная толпа не имела чем прокормиться в городе, где большая часть еврейского населения жила на счет благотворительности; голод и болезни заставили многих покинуть страну; один из вождей, Иуда Хасид, умер вскоре по приезде в Иерусалим, а Хаим Малах был изгнан за саббатианскую пропаганду среди отчаявшихся эмигрантов, из которых многие принимали ислам по примеру салоникских сектантов. Оставшиеся в стране отправили в Европу «мешулаха» для сбора пожертвований. Этот посол, польский ученый Гедалия Семятичер, нарисовал жуткую картину еврейской жизни в Святой Земле в опубликованной в Берлине в 1716 году брошюре под заглавием: «Спросите о благополучии Иерусалима!» («Шаалу шелом Иерушалаим»). По его словам, большинство жителей не имело никаких заработков. Если сефарды иногда еще могли сговариваться с мусульманами и христианами на арабском, турецком или одном из романских языков, то ашкеназы с своим немецко-еврейским языком не имели этой возможности и поэтому не могли заниматься даже мелким рыночным торгом. Для крупной же торговли не было почвы в запущенной Иудее, откуда в Египет приходилось ездить через пустыню две недели, а в Константинополь еще дольше рискованным морским путем. Сотни бедных семейств кормились подаяниями состоятельных лиц и пайками халуки. И с этого населения турецкие паши, покупавшие свои должности у султана, взимали чудовищные подати или просто вымогали деньги путем угроз и насилий. Каждый год около Пасхи приезжал в Иерусалим особый сборщик податей или сам паша и в течение нескольких недель, до праздника Шавуот, сдирали шкуру с населения; людей хватали на улицах, сажали в тюрьму и мучили до тех пор, пока они не отдавали последние гроши или пока другие не уплачивали за них. Арабское население относилось к евреям враждебно и следило за соблюдением унизительных правил, установленных для немусульман: еврей и христианин могли ездить только на осле, но не на лошади, одеваться в одноцветные, преимущественно черные ткани, а не в пестрые и т. п. Отмечая бедность и приниженность еврейского населения, Гедалия горестно восклицает: «Низко, низко пал наш святой город!»

Несколько лучше было положение в Галилее, связанной торговыми путями с Дамаском. Общины Сафеда и Тивериады на время оживились, когда вместо турецких пашей Галилеей управляли независимые эмиры или шейхи. В XVIII веке покровителем евреев был шейх Дагир ал-Эмар, при котором разрушенная община Тивериады была восстановлена благодаря энергии ее раввина, Хаима Абуалафии из Смирны (1740). Но и тут обычные у арабов политические междоусобицы и смена правителей делали положение непрочным. Во время одной из таких усобиц приехал в Сафед поэт-мистик Моисей Хаим Луццато, искавший вдохновения в городе святого Ари, Мекке каббалистов (1745); однако святой дух не снизошел на поэта в унылой стране, и он скоро умер, не написав там ничего на возрожденном им языке древней Палестины. О тогдашнем положении Галилеи рассказывает в книжке «Любовь к Сиону» («Ahavat Zion») еврейский странник из Польши, Симха бен Иошуа, прибывший в Палестину в 1764 году с группой галицийских цадиков (Нахман Городенкер, Мендель Премишлионер в др.). Странники приехали в Сафед через шесть лет после разрушения города землетрясением и нашли там небольшое еврейское население в уцелевших домах. Они горячо молились в полуразрушенной синагоге Ари; там стояла «бима», на которую, по преданию, Ари вызывал к Торе ее героев с того света: первосвященника Арона в роли когена, Моисея в роли леви, а затем праотцов Авраама, Исаака, Якова и Иосифа. За синагогой и жилыми домами еврейской улицы тянулся ряд домов для мертвых: гробницы Ари, Моисея Кордоверо и других сафедских каббалистов; там странники благоговейно молились и читали святой «Зогар». Могила мнимого автора «Зогара», р. Симона бен Иохаи, служила предметом особого культа в селе Мерой близ Сафеда. В Тивериаде странники убедились лишний раз, что «арабы суть хозяева, а евреи их данники», но утешились на том, что там, как и в Сафеде, имеются большие синагоги с иешивами. В Иудее они еще больше почувствовали тяжесть арабского ига. В Иерусалим пилигримов впустили лишь после уплаты поголовного налога паше; за осмотр «пещеры пророка Самуила» и других легендарных гробниц взимался особый сбор. Город мертвых в Хевроне (гробницы праотцов и другие могилы) привел странников в умиление. Но живые люди кругом были либо угнетаемые, либо угнетатели. По проезжим дорогам нельзя было ездить иначе как целыми партиями и в сопровождении вооруженных людей, ибо повсюду шныряли разбойники.

Страна, куда еще недавно были обращены с надеждой взоры рассеянной нации, где мерещились возрожденный Иерусалим, восстановленный храм и царь израильский в мистическом блеске, погрузилась опять в свой вековой вдовий траур. Страна возрождения оставалась страной могил. Культ Палестины опять стал культом смерти, священных гробниц, дорогих исторических развалин, культ «плачущих о Сионе». Туда шли благочестивые пилигримы, чтобы лить слезы у «западной стены» или «простираться на могилах» святых мужей. В этом мертвом обществе не могло быть и живой литературы. Кроме раввинской схоластики, процветали каббала с потусторонними фантазиями и «муссар» с загробными ужасами. Единственный палестинский писатель той эпохи, оставивший след в литературе, был Хаим Иосиф Давид Азулаи (1725 — 1807), уроженец Иерусалима, проведший многие годы своей жизни в разъездах по Европе, Азии и Африке в качестве «мешуллаха». Во время своих путешествий по разным странам он просматривал в книгохранилищах печатные еврейские книги и рукописи всех времен и составлял списки авторов и произведений. Так был создан его обширный био- и библиографический лексикон «Шем гагедолим», где в первой части даны биографии авторов, а во второй описания их произведений в алфавитном порядке (Ливорно, 1774 — 1798). Дух раввина-каббалиста дает себя чувствовать на каждой странице лексикона: многие характеристики лиц сделаны на основании преданий, что в них жила душа того или другого древнего праведника, а в биографиях часто сообщаются «чудесные» случаи в жизни данного автора. О мистическом настроении Азудаи можно еще судить по дневнику его путешествий («Маагал Тов»), где реальные происшествия теряются в массе «чудесных случаев» и суеверных рассказов, достойных пера не ученого, объездившего всю Европу, а невежественной деревенской женщины.

По обеим сторонам малолюдной и бедной Палестины большие еврейские общины Сирии и Египта могли казаться благо действующими. В этих двух провинциях даже восточный турецкий режим не успел уничтожить благосостояние городского населения. В Дамаске и Алеппо, Александрии и Каире экономическое положение евреев было не хуже, чем в городах Европейской Турции. Если сирийские и египетские паши или губернаторы так же грабили жителей, как в Палестине, то зажиточное население торговых городов могло легче удовлетворять эти аппетиты. В Сирии и Египте бедных ашкеназских общин в ту эпоху еще не было, а общины делились на две группы: туземных мустарабов и пришлых сефардов; к последним в некоторых местах (Дамаск) примыкала подгруппа итальянцев («Сикилиани», сицилийцы). В культурном отношении первенство везде имели сефарды. Они посылали в Святую Землю своим братьям материальную помощь и получали оттуда живой духовный инвентарь: раввинов и каббалистов. Дамаск, впрочем, сам славился своими учеными и каббалистами, которые вели свое происхождение от своего земляка Хаима Виталя, апостола Ари.

В североафриканских государствах Магриба, где безраздельно господствовал ислам, над основным пластом туземного еврейства давно уже наросли густые слои сефардов из Пиренейского полуострова. В Алжирии, находившейся под верховной властью турецких султанов, но фактически управляемой туземными «деями», положение евреев зависело от умения ладить с местными правителями, что было только вопросом денег. Сефардские коммерсанты хорошо платили и могли спокойно жить. Мирно развивались еврейские общины в городах Алжир, Оран, Тлемсен и других. Их самоуправление стояло под контролем правительства, которое назначало из их среды особого старшину («муккадем»), но это был надзор чисто фискальный; раввинская коллегия пользовалась большими административными и судебными правами. В середине XVII века раввином в Тлемсене состоял уроженец Орана, Яков Саспортас, который вскоре прославился в Европе своей борьбой с саббатианством.

Иначе сложилась судьба евреев в другом государстве Магриба, Марокко, которое управлялось своими султанами. В этом царстве необузданного мусульманского фанатизма, гнезде тех Альмогадов, которые в Средние века угнетали евреев в Испании, создалась для бежавших из родины сефардов новая Испания с мусульманской окраской. В городах Фец, Мекинес, Маракеш, Тетуан, Могадор, Танжер и других находились большие еврейские общины с выдающимися раввинами и всем аппаратом сефардского самоуправления. Сефарды были в Марокко пионерами европейской культуры, главными двигателями торговли и промышленности. Как знатоки западных и восточных языков, они часто служили переводчиками при султанах, иногда и дипломатическими агентами или консулами в Голландии, Англии, Италии и Турции. Больше того, некоторые финансисты и способные политики из их среды состояли советниками или «министрами» при различных султанах. И тем не менее нигде на Востоке евреям не приходилось столько страдать, как в Марокко. Причиной тому была беспримерная тирания правителей, которая в сочетании с религиозным фанатизмом масс порождала периодические взрывы. Марокко распадалось на несколько областей, из которых каждая имела своего правителя. Эти мелкие князья вели между собой кровавые усобицы за султанскую власть, и каждая смена султана создавала в стране хаос. Во второй половине XVII века такая смута продолжалась сорок лет. Захвативший власть Мулей-Аршид ознаменовал свою победу грабежами и разбоями в еврейских кварталах (ок. 1666). Это было в «мессианские годы», и близкий к марокканским евреям Яков Саспортас должен был своими посланиями из Европы предостерегать их против опасных увлечений. Преемник Аршида, Мулей-Исмаид (с 1672 г.) имел при себе еврейского советника Даниила Толедано, а сына его назначил консулом в Голландии; но это не мешало ему налагать на общины тяжелые контрибуции. Однажды он пригрозил евреям, все еще увлекавшимся саббатианской верой, что обратит их в ислам, если их мессия не придет к определенному сроку. Так же непрочно было положение евреев в XVIII веке. При малейшей политической смуте они становились жертвами эксцессов либо правителей, либо фанатической толпы. Глубокая трагедия марокканских сефардов состояла в том, что, будучи в культурном отношении гораздо выше туземного населения, они терпели унижения париев, так как в Марокко еще оставались в силе все позорящие евреев кастовые отличия. Любой араб или бербер мог себе позволять издевательство над самым почтенным членом еврейской общины. Это мало-помалу сломило гордость сефардов и принизило их почти до уровня туземных арабских евреев. Смена правителей в 1789 году ознаменовалась в Марокко новым избиением евреев, и таким образом они в год французской революции перешли в новейшую историю с тем трагическим ореолом, который останется их уделом и в XIX веке.

Совершенно экзотический характер имела тогдашняя история евреев в Персии и соседних странах Средней Азии, которые со времени разрушения Багдадского Халифата монголами были скрыты за горизонтом еврейской истории. Здесь совершались в XVII веке события, эхо которых отдавалось на далеком Западе. (О них писали немец Шудт и француз Банаж.) В Персии были разбросаны многолюдные еврейские общины в тогдашней столице Испагань и в провинциальных городах Тавриз, Хамадан, Шираз, Демавенд. При двух персидских шахах из династии Сефидов, Аббасе I (1586 — 1629) и Аббасе II (1642 — 1666), над этими общинами пронесся ураган мусульманского фанатизма, о чем рассказывают современные еврейские и армянские летописцы (еврейский поэт Бабай ибн Лутаф и армянский историк Аракел Тавризский). Об Аббасе I рассказывают, что он сначала относился хорошо к армянам и евреям. Во время похода в Грузию этому шаху оказал услуги еврейский отряд под начальством некоего Элеазара (Лала-Зара), и за это шах дозволил евреям построить себе собственный город на берегу Каспийского моря под именем Фарахабад («город прелестей»). Но во вторую половину царствования Аббаса I его отношения к евреям ухудшились вследствие предательства некоторых ренегатов. Еврейский сборщик податей Симан-Тов, грабивший население, был обвинен в расхищении государственных денег; чтобы избавиться от наказания, он принял ислам и стал доносить на своих соплеменников. Донос, между прочим, гласил, что евреи имеют магические книги, по которым они занимаются колдовством против шаха. Тогда по приказу шаха были отобраны у испаганских евреев все их религиозные книги и брошены в реку. От евреев потребовали, чтобы они приняли ислам и в знак отречения от своих законов съели публично мясо в молоке. Евреи подкупили великого визиря, и грозный декрет не применялся. Но позже, при Аббасе II, искоренением еврейства занялся его великий визирь, который преследовал армян, а евреев решил во что бы то ни стало сделать мусульманами. В течение пяти лет (1656 — 1661) в Испагани и многих других городах Персии творились ужасы: евреев с женами и детьми изгоняли из городов без права поселиться в другом месте и предлагали им принять ислам, если они хотят остаться на старых местах. Тысячи людей были выброшены из своих жилищ, ограблены и пущены по миру; многие же притворно принимали навязанную веру и тайно соблюдали законы иудейства. Повторилась трагедия испанского марранства: «отступников», уличенных в соблюдении субботнего покоя и других иудейских законов, жестоко наказывали. Если местами власти соглашались терпеть евреев, верных своей религии, то их обязывали носить позорящие знаки вроде красного колпака на голове или колокольчика на шее. Приходилось откупаться и от насилия над совестью, и от издевательства над личностью. Террор продолжался до падения свирепого визиря. Это было за несколько лет до «мессианского года» (1666), и можно себе представить, что почувствовали персидские евреи, когда к ним из Турции проникла весть о грядущем мессии Саббатае Цеви. Армянский летописец Аракел из персидского Тавриза, путешествовавший в те годы по Турции, подробно рассказал в своей книге о бедствиях евреев при Аббасе II и о короткой радости их в дни мессианских надежд. После этого персидское еврейство опять впадает в ту летаргию, в которой пребывало сотни лет до этого. Оно снова надолго сходит с исторического горизонта.

ОТДЕЛ ВТОРОЙ. ПЕРЕХОДНОЕ ВРЕМЯ (1750 — 1789)