История Франции — страница 4 из 15

ное совпадение свидетельствует о жизнеспособности и воинственном духе западных христиан; эта жизненная сила вытекает из возрождения торговли, а затем и городов купцами, которые одновременно являются и воинами. Все указанные особенности присущи не только королевству франков, но также Фландрии, Италии и Священной Римской империи… Неизвестно, следует ли считать источником событий демографический подъем, — данные по этому вопросу малоинформативны.

Начало подобной экспансии — как внутренней (раскорчевка новых земель, в результате которой, по словам Люсьена Февра, Европа превратилась в «собственный Дикий Запад»), так и одновременно внешней (Крестовые походы, развитие городов, власть сеньоров и конфликты между горожанами, сеньорами, епископами и монархами, а также разделение светской и духовной властей) — именно эти характерные черты придают самобытный облик обществу той эпохи.

Социальные реалии Запада возникают, таким образом, раньше, чем начинают существовать политически. Складывается некий комплекс характерных черт, уже отличающих данное историческое образование от иных, таких как Византия, исламский мир, индийская цивилизация.

В этом объединении, в эпоху строительства великих готических соборов (Х11 — Х111 вв.), характерные черты Франции династии Капетингов еще не проявились.

В XV столетии Филипп де Коммин свидетельствует, что понятие Франции (а не королевства франков), а также понятие Европы вытеснили понятие христианского мира. Вспоминая времена Карла VII и Людовика XI, он пишет: «Французскому королевству Господь дал в противники англичан, англичанам дал шотландцев, испанскому королевству — Португалию»[3]. Этот «механизм», как называет автор указанные процессы, превалирует над другими характерными чертами предшествующих веков. Даже папа, испытав на себе осаду Рима в 1527 г., вынужден возложить на себя обязанности государя, удерживать и расширять территории, подвластные Церкви.

В самом деле, как можно было говорить от имени всего христианского мира после 1453 г., т. е. после падения Византии, после того как мир этот, спустя век после Великой схизмы, как никогда прежде, был расколот противостоянием между протестантами и католиками? Таким образом, единство христианского мира было поставлено под вопрос, и во всех сферах жизни налицо был раскол. Эпоха великих готических соборов, когда христианский мир оставался более или менее единым, уступает место периоду разобщенности, которую в романском искусстве символизирует Ботичелли, а в германском — Дюрер. Специфические черты также утверждаются в области права, экономики и т. д. За «механизмом» государств, устройства которых начинают отличаться друг от друга, вырисовываются нации: их ценности постепенно заполняют своеобразную пустоту, образовавшуюся в связи с хаосом в жизни Церкви как до, так и после Великой схизмы.

Зарождающаяся идентичность в государствах проявляется в культурных различиях, которые становятся все более востребованными, например в языке. По ту сторону Ла-Манша английский язык начинает вытеснять французский, считавшийся языком аристократии и королевского двора. Отныне язык Чосера утверждается в области права и политики. Между французами и англичанами мы наблюдаем также развод за столом. На свадьбе Изабеллы Французской с Ричардом II во время заключительного обеда каждому из супругов подавали то, что было принято есть в его стране (more suae patriae): вареное мясо — англичанам и жаркое — французам; пиво — англичанам и вино — французам. И хотя по ту сторону Ла-Манша аристократы по-прежнему продолжают пить бордо, однако оно обходится англичанам дороже после потери Гиени; в этой области, как и в Нормандии, люди теперь отказываются говорить по-английски. Так постепенно вырисовывается облик Франции. А также и облик французов.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯРОМАН О НАЦИИ

Глава 1. ЭПОХА ЦЕРКВИ

ИЗОБРЕТЕНИЕ ГАЛЛИИ

Римляне называли «галлами» всех жителей завоеванной ими территории, в то время как сами жители именовали себя кто арвернами, кто битуригами или венетами и т. д. Так же, без различия племен и народов, римляне всех эллинов именовали греками. Позднее аналогично поступали французы, именуя жителей Алжира по названию страны, тогда как они сами считали себя арабами, мозабитами или кабилами; примеры можно продолжать.

Так же дело обстояло с границами Галлии. Их изобрел Цезарь, определивший к 50 г. до н. э. в качестве рубежей Галлии границы территорий, которые он завоевал: Пиренеи, Рейн и Альпы. То, что позднее назовут «естественными» границами Франции, — это уже совсем другая история. Ведь к началу покорения Цезарем галльских земель народы, проживавшие там, не воспринимали друг друга как единое целое: на территории Галлии насчитывалось не менее шести десятков государств и племен.

Более того, эти «галлы» считали себя кельтами: такое имя когда-то дали им греки. Однако кельтский мир не ограничивался территорией Галлии: в ходе набегов на Запад часть этих «галлов» вторглись в Италию, а около IV в. до н. э. галлы угрожали Риму. Согласно преданию, которое сохранил для нас Тит Ливий, город спасли местные гуси, разбудившие ночью своими криками защитников Капитолийского холма…

Когда речь заходит о тех давних временах — до римского завоевания, — к истории непременно примешиваются миф и легенда. Письменных источников, сохранившихся с тех времен, почти не существует.

Известно, что галлы были разделены на племена, названия которых нашли свое отражение в названиях городов и провинций современной Франции: например, административным центром племени андекавов служило укрепление в Анже, будущей столице провинции Анжу; пиктавы обитали в Пуатье, в провинции Пуату; битурги жили в Бурже, в провинции Берри, и т. д. Можно говорить о множестве народов, территорию проживания которых Цезарь разделил на три части: Аквитанию, Лугдунскую Галлию и Белгику, различавшиеся между собой по языку, законам и обычаям. На особом положении он оставил Нарбоннскую Галлию, расположенную на берегу Средиземного моря: она находилась под влиянием греков с VII в. до н. э., когда греческие поселенцы, прибывшие из Фокеи, основали на ее побережье целый ряд городов: Массилию, Ниццу, Антиполис (Антиб) и Агат (Агд). Грекам приходилось бороться с лигурами, вольсками и т. д. Вероятно, от марсельских греков галлы научились писать греческими буквами; вдоль берегов Роны и путей через Провансальские Альпы успешно развивалась торговля. Та «провинция», на которую намекает Цезарь, — это Нарбоннская Галлия, которой соответствуют современные Прованс, Лангедок и Руссильон. Частично эллинизированная вначале, она затем, начиная со II в. до н. э., была завоевана римлянами.

Похоже, что описания галлов у Страбона и Диодора Сицилийского, основанные на трудах Посидония и Цезаря, лежали в основе формирования стереотипов о галльском характере, впоследствии воспринятых самими галлами: так, галлы считаются вспыльчивыми, хвастливыми, неукротимыми, легкомысленными, доверчивыми и, мягко говоря, простодушными, но всегда готовыми отважно ринуться навстречу опасности. Следуя традиции, Тит Ливий именует галлов неотесанными дикарями, однако дикарями отважными. Рисунки из комиксов про Астерикса воспроизводят некоторые из этих стереотипов: в них галлы показаны людьми, которым ближе скорее времена первобытности, чем римской цивилизации, хотя сохранившиеся источники явно ставят этот образ под сомнение.

В Галлии была развита торговля, и, видимо, гораздо лучше, чем мы раньше предполагали: жители городов и деревень продавали изделия из кожи и олова, а также торговали рабами. На юге страны, в окрестностях Марселя, можно было отыскать эквивалент любым денежным единицам, обменять золото на серебро и подобрать монеты, по весу равные монетам греческим или римским. Это свидетельство интеграции Галлии в средиземноморский мир противоречит стереотипному тезису о ее изолированности. Не имеет под собой оснований и карикатурный взгляд на друидов, жреческую касту аристократов и в то же время мудрецов, стоявших неизмеримо выше простых жителей деревень. По свидетельству Цезаря, только всадники и друиды пользовались среди галлов особым авторитетом, а в подобных вопросах Цезарь вряд ли мог ошибаться.

Пытаясь получить четкое представление о населении Галлии, мы сталкиваемся с одной проблемой: дело в том, что в качестве источников мы располагаем только записками Цезаря о войнах, которые он вел. Так, в «Записках о галльской войне» он около 60 раз указывает численность сил противника. Очевидно, эти цифры должны позволить нам хотя бы приблизительно определить число жителей страны и дать некое представление о ее населении.

Но можно ли опираться на цифры, приводимые Цезарем? По его словам, он сражался против 263 тысяч гельветов и 105 тысяч их союзников и прочих галлов. Сообщая о битве при Алезии, Цезарь говорит о 80 тысячах галлов, выступивших против него; однако площадь поля боя он оценивает самое большее в 4,25югера, а самое меньшее — в 1,4 югера[4], из чего следует, что его оценка численности противника вряд ли достоверна. Кроме того, в записках у Цезаря, как и у жившего ранее Суллы, римские потери редко превышают двузначные числа. Можно попробовать взять за основу другие цифры: Цезарь полагает, что число галльских «народов» и «племен» составляет примерно шесть десятков. Предположим, что в ряде племен насчитывалось около 500 тысяч человек, но нельзя не учитывать, что были племена и более малочисленные, причем в десятки раз. Поэтому корреляции между количеством сражавшихся и общей численностью каждого племени встречаются довольно редко.

Таким образом, любой суммарный подсчет оказывается исключительно приблизительным. И если мы остановимся на цифре примерно 15 миллионов жителей, то она будет соответствовать средней приблизительной оценке, которую вполне можно оспорить, но не более того.

Столь же приблизительными являются и наши сведения о религии галлов: мы знаем только тех богов, о которых поведал Цезарь, и тех, которые упомянуты в надписях, датируемых римской эпохой: «и тогда неожиданно возник целый сонм богов». Насколько можно судить, божеств было великое множество. Однако божества, известные во всех уголках страны были скорее редкостью, как, например, Луг — бог-кузнец, плотник и поэт, давший свое имя городам Лугдунуму (совр. Лион), Лану и Лону; основная масса богов имела локальное значение, так как до римского завоевания территории Галлии не составляли единого целого. Помимо богов, олицетворявших природные силы, и обожествленных животных (лошадь, рогатый змей, бык со стоящими на нём тремя журавлями, изображения которых мы находим на монетах), галлы причисляли к божествам и усопших героев, скульптурные изображения которых сохранились до наших дней.

Цезарь говорит нам, что главным среди всех остальных богов галлы почитали Меркурия — изобретателя всех ремесел, покровителя дорог и путешественников, барыша и торговли. Современник Цезаря, поэт Лукан, рассказывая о народах, населявших Галлию, называет треверов, лигуров и «тех, кто на алтарях своих, заключая мир, проливает кровь, умиротворяя жестокого Тевтата и страшного Эзуса, а также Тараниса, не менее кровожадного, чем Диана Тавридская». Согласно преданиям, этим трем богам — войны, леса и грома — приносили человеческие жертвы; и хотя есть основания полагать, что это происходило в исключительных случаях, жестокость галльских богов стала общим клише, способствуя созданию у римлян новых стереотипов. Подтверждением тому стали находки, например, в святилищах Гурнэ-сюр-Аронд, в оссуарии в Рибемон-сюр-Анкр, где помимо черепов найдены останки воинов, чьи тела были привязаны к столбам; это означало, что галлы помимо трофеев помещали в захоронения также тела или черепа побежденных ими воинов.

Почему мы говорим о завоевании?

Надо, наконец, отважиться признать, что о завоевании Галлии мы знаем только со слов победителей. И хотя научная достоверность настоящего рассказа вызывает сомнения, историческая сила его от этого нисколько не страдает, ибо поражение Верцингеторига, каким бы разгромным оно ни было, в конечном счете способствовало укоренению и консолидации национальной идеи в далеком прошлом.

По словам Цицерона, поводом для завоевания стало отдаленное воспоминание о вторжении галлов в Италию, которые сумели дойти до самого Рима. «Горе побежденным!» — якобы воскликнули галлы, когда римляне, доставившие победителям выкуп, обвинили их в обмане относительно величины выкупа. В последующие столетия галлов сменили войска лигуров, а затем армии Ганнибала, который, пройдя через Испанию, Галлию и Альпы, в свою очередь, обрушился на Апеннинский полуостров. Таким образом, Рим воспринимает Галлию в широком, средиземноморском контексте.

Однако тот же Цицерон высказывает и иные мысли: в трактате «О государстве» он напоминает, что «мы, якобы самые справедливые люди, не позволяем заальпийским народам сажать оливы и виноград, дабы наши сады олив и виноградники стоили дороже. Когда мы так поступаем, то говорят, что мы поступаем разумно, но не говорят, что справедливо, — дабы вы поняли, что между благоразумием и справедливостью существует различие»[5].

Одержав победы в Испании, римляне, тем не менее, терзались загадкой: что за земли отделяют эту страну от Италии и как можно установить на них свое господство, если единственным надежным союзником их является только Марсель? Марсель же, в свою очередь, жалуется на набеги салувиев; будучи побежденными, вожди последних бежали к аллоброгам, которые отказались выдать их; затем последовала экспедиция под предводительством Домиция Агенобарба; она столкнулась с арвернами, которые оказали римлянам сопротивление, а эдуи выступили на стороне римлян и т. д. Мы понимаем, что этот тип войн, которые можно определить как «колониальные войны» римской эпохи, подразумевает существование на указанных территориях политически независимых образований, которые то заключают, то разрывают союзы друг с другом…

Римское завоевание, союзы друг против друга, восстания против оккупации, последствия которой оказываются еще более тяжкими, чем традиционные итоги военных конфликтов между «народами» Галлии, — так протекает процесс, длящийся вплоть до главного события, которое нарушило внутреннее равновесие в отношениях между галльскими племенами: в 58 г. до н. э. гельветы, приняв решение о переселении, покинули свою территорию и двинулись на запад, чтобы обосноваться на новом месте. Было ли это решение вынужденным, возникшим под давлением пришедших с востока свевов? Мы знаем только то, что Цезарь, единственный поведавший нам об этих событиях, решил остановить гельветов и дал им сражение вблизи столицы эдуев — города Бибракте, который возвышался в долине Соны. Одержав победу, Цезарь отбросил гельветов на их прежние территории.

Но подлинную угрозу для Цезаря, бывшего в то время проконсулом, представлял вождь германского племени свевов Ариовист: он видел себя будущим повелителем земель, расположенных за Роной и Рейном.

Как пишет Цезарь, галлы, напуганные соплеменниками Ариовиста, обратились к нему за помощью, ибо германцы отличаются «огромным ростом и изумительной военной храбростью», и в частных сражениях с ними галлы «не могли выносить даже выражения их лица и острого взора».

На равнине Эльзаса Цезарь одержал победу над свевами, истребив всех, кто пытался перебраться через Рейн, включая женщин и детей. Спастись сумел только Ариовист: с горсткой своих людей он вернулся к своему народу, остатки которого остались на восточном берегу Рейна.

Аквитания, в свою очередь, решила сдаться на милость победителя.

Отправляясь на покорение новых земель, Цезарь старался переложить на своих союзников из местных племен большую часть ратных трудов; как утверждал сам Цезарь, его завоевательные походы часто начинались по просьбе жителей Галлии, оказавшихся под угрозой германского вторжения. Таким образом, перед нами четко просматривается схема колониальных завоеваний, которая с тех пор еще не раз будет повторяться на станицах истории.

На захваченных территориях множились восстания, ответом на которые были постоянные репрессии; в результате разные племена, прежде враждовавшие, сближались друг с другом. После целого ряда разрозненных выступлений нервиев, карнутов и эбуронов настал черед всеобщего восстания, душой которого стал арверн Верцингеториг.

Верцингеториг: история и миф

В 53–52 гг. до н. э. в Галлии вспыхнуло восстание, начало которому положило убийство римских купцов из Кенаба (совр. Орлеан). Цезарь, имевший в 58 г. до н. э. в своем распоряжении шесть легионов, в 54 г. до н. э. увеличил их число до восьми, а в конце войны под его командованием было уже одиннадцать легионов. Закаленный в боях костяк армии составляли центурионы и солдаты, повторно призванные на службу. Вспомогательные отряды войска Цезаря состояли из нумидийцев и кавалерии, набранной из германских наемников. Благодаря Мамурре, начальнику инженерного отряда, римляне в любых обстоятельствах успешно возводили земляные валы и размещали на них катапульты; римские осадные машины повергали галлов в ужас, парализуя их способность к сопротивлению.

Тем не менее, зная, сколь шатко положение Цезаря в Риме, галлы поднимают восстание; но Цезарь посреди зимы пересекает заснеженные просторы Центрального массива, и, застав галлов врасплох, разбивает их и освобождает осажденные ими поселения бойев, своих наиболее верных союзников. Собравшиеся вместе галльские вожди получают от Верцингеторига приказ проводить тактику выжженной земли — единственное средство, которое могло бы истощить силы противника. Но галлы не смогли решиться на разрушение своего самого большого города — Аварика (совр. Бурж), хотя и согласились в один день уничтожить двадцать городов… Осажденный Аварик был взят, а находившиеся там 40 тысяч человек, как считается, были убиты. Согласно замыслу Цезаря, галльские поселения следовало разрушать поочередно, одно за другим; однако, одержав победу при Аварике, он потерпел поражение при Герговии близ Клермона. Это послужило сигналом к выступлению эдуев, давних врагов арвернов; эдуи наносят Цезарю еще одно поражение и, собравшись в своей столице Бибракте, признают за Верцингеторигом титул верховного вождя и призывают галльские племена к всеобщему восстанию. Даже в Нарбоннской Галлии начинаются волнения, особенно среди аллоброгов. Цезарь, похоже смирившийся с тем, что ему придется покинуть Галлию, направился из Лангра на юг. Однако призванная им на помощь германская кавалерия разгромила галлов: те, сгорая от нетерпения, неосмотрительно начали битву, выведя на поле боя только своих всадников и тем самым лишив Верцингеторига всех преимуществ его тактики, на которую он рассчитывал.

Вскоре Верцингеториг оказался запертым в Алезии; однако, в отличие от предшествующего сражения при Герговии, к стенам Алезии Цезарь подошел во главе всей своей армии. Для защиты города требовалось не более 20 тысяч человек, у Верцингеторига же людей было в четыре раза больше, и всех их нужно было кормить; впрочем, приведенные цифры вызывают сомнения. Ни вылазки осажденных, ни подошедшие на выручку вспомогательные отряды не смогли преодолеть римские укрепления, возведенные вокруг города. История капитуляции галльского вождя, рассказанная Дионом Кассием, вошла в легенду. Однако достоверность ее серьезно подвергается сомнению, особенно с этого места: «Вместо того чтобы бежать, Верцингеториг понадеялся на дружбу, некогда связывавшую его с Цезарем, и решил, что Цезарь поможет ему получить помилование; вождь галлов явился к Цезарю без предупреждения, когда тот заседал в суде, — вместо того, чтобы отправить вперед себя посланца с просьбой о мире. Появление галла вызвало всеобщий ужас, ибо был он высок ростом, находился при полном вооружении и вид имел необычайно грозный. Воцарилась глубокая тишина. Верцингеториг упал на колени перед Цезарем и, не вымолвив ни слова, с молящим взором сжал ему руки. Эта сцена вызвала сострадание у всех присутствующих. Однако Цезарь, нисколько не растроганный поведением несчастного галла, немедленно приказал заковать его в цепи, а позднее, когда Верцингеториг в триумфальной процессии был доставлен в Рим, приговорил его к смерти».

Верцингеториг прославился по нескольким причинам, корни которых уходят в историю. Прежде всего, как уже говорилось, одновременно с реабилитацией галлов была подвергнута сомнению роль франков и Церкви в создании Франции, а крещение Хлодвига перестали приравнивать к подлинному рождению нации. В XIX в. противники аристократии и сторонники республиканских идей, таким образом, вновь пробудили интерес к галлам и героическим деяниям Верцингеторига.

В 1824 г. в песне «Галльские рабы» Беранже оплакивает апатию французов, которые всё никак не избавятся от своего монарха Людовика XVIII, наследника франков. А в 1836 г. Бальзак в «Музее древностей», пишет о своем герое, маркизе д’Эгриньоне и его семье: «Вплоть до 1789 года члены этой семьи сохранили отвагу и гордость франков»[6]. Сам маркиз умер со словами «Галлы торжествуют!» на устах.

О галлах вновь вспомнили после поражения во Франко-прусской войне 1870–1871 гг.: отныне Верцингеториг олицетворяет героическое сопротивление захватчикам, а его поражение отнюдь не означает конец независимости — ведь галльские восстания в последующие века свидетельствуют о жизнеспособности этой нации.

Кроме того, поражение Верцингеторига несет в себе еще одну смысловую нагрузку: оно свидетельствует о древности нации. «О галлах начали говорить задолго до того, как появились первые упоминания о германцах. Галлы совершали набеги на Италию и Грецию… раньше, чем стало известно о существовании германцев… Ни у одной северной страны нет такой древней истории, какая есть у Галлии» (Шарль Биго. «Маленький Француз», 1883, цитата из работы Кристиана Амальви).

Названный «первым героем нашей национальной истории», Верцингеториг отныне предстает как объединитель, отец национального единства и защитник отечества, наследниками которого являются солдаты II года Республики, а затем Гамбетта и Клемансо.

В глазах де Голля он также является первым участником французского Сопротивления: тем самым Верцингеториг становится фигурой, примиряющей между собой всех французов. Галльский вождь воплощает народ, сопротивление и единство нации.

ВЕЛИКИЕ ПЕРЕМЕНЫ

Спустя несколько веков между феодальным Западом и тем, что сохранилось от бывшей Римской империи, некогда диктовавшей миру свою волю, уже не осталось практически ничего общего.

Как же произошли эти изменения?

От романизации государства к его дезинтеграции

От Гиббона до Пиренна и от Монтескьё до Фердинанда Лота исследователи не переставали задаваться вопросом о причинах «заката» и «падения» Римской империи, о внезапном наступлении Средневековья — исторического периода, само название которого появилось значительно позже. Был ли заложен кризис римского мира в самой Империи, и в частности в Галлии или других ее областях? Не ускорило ли обращение Империи в христианство, совершенное в 330 г. Константином, ее распад? Или крах был обусловлен нашествиями варваров? И если да — то с какого времени и каких именно варваров?

Буквально на следующий день после покорения Галлии Цезарь начал проводить политику ассимиляции, направленную на подавление чувства независимости галлов: он открыл римские города для местной аристократии и даровал многим городам Нарбоннской Галлии римское гражданство. Чтобы сломить сопротивление Марселя ассимиляции с римским миром, Цезарь расчленил подвластные городу земли и создал римскую колонию в Арле. К тому времени, когда Республика в Риме пришла в упадок, юг Галлии уже был оплетен сетью римских дорог, в регионе развивалось речное судоходство, а по всему краю были возведены римские постройки, сохранившиеся до наших дней: триумфальная арка в Оранже, амфитеатр в Ниме и т. д. Постепенно прощался со своим кельтским прошлым Лион, ставший типичной латинской колонией[7].

Из всех языков завоеванных племен наименее жизнеспособным оказался язык кельтских галлов (язык, на котором изначально говорили в Бретани, в V в. вновь ввели в обиход иммигранты, прибывшие из Англии и изгнавшие проживавших в Бретани саксов). Также произошла экономическая интеграция Галлии с остальными регионами Римской империи: благодаря ее лесам в Галлии стало развиваться плотницкое, бочарное и гончарное дело, местные мастера сооружали повозки, изготовляли предметы из стекла.

Постепенно использование населением Галлии единого языка и единых правовых норм, обращение к одним и тем же институтам дополняли процесс романизации.

При династии Антонинов в Империи воцаряется определенная стабильность; первым тревожным симптомом становится вторжение алеманов, прорвавших окружающий Империю пограничный вал (лимес) в провинции Реция и дошедших до самого Милана; этим пользуются франки, проникающие в Галлию. Военачальник Постум, находившийся в конфликте с Валерианом, сыном императора Галлиена, поднимает восстание, провозглашает себя императором и казнит Валериана. Но это была борьба за власть между римлянами, и галлы не имели к ней отношения.

Другим поводом для беспокойства, причиной которого на этот раз стали галлы, явилось восстание крестьян — багаудов, начавшееся в районе расселения паризиев вокруг Парижа, который тогда именовался Лютецией. Около 288 г. восстание было подавлено императором Максимианом, но в это время франки возобновили многочисленные набеги на земли Империи.

Таким образом, крестьянские волнения, набеги варваров и сепаратистские настроения в Галлии были взаимосвязаны. В III в. эти события происходили во всех концах Римской империи: например, восставшие берберские крестьяне постоянно нападают на города североафриканского побережья, а количество военачальников, которые берут под свою защиту отдельные участки лимеса, а затем узурпируют власть и объявляют себя независимыми от Рима, не поддается подсчету. Сепаратистские устремления не могли не способствовать возрождению сопротивления римскому господству, однако наиболее деструктивным процессом, вероятно, стали противостояние и неуклонно возрастающая враждебность между городами и сельской местностью: римские города на Западе, которые кормило местное население, являлись всего лишь стратегическими пунктами, они практически ничего не производили и жили за счет налогов. И как это обычно бывает во время войны, торговля пришла в упадок, ресурсы государства истощались, а правящий класс греко-римлян утрачивал средства, необходимые для поддержания престижа. Города стали напоминать пустые ракушки, численность городских жителей неуклонно сокращалась, а процесс аграризации населения ускорился. Гражданская администрация утрачивала власть в населенных пунктах, и бразды правления переходили в руки военных: последние заботились прежде всего о своих войсках, состоявших частью из римлян, частью из галло-римлян и частью из варваров.

Роль христианства

К милитаризации власти, натиску варваров и внутренним мятежам, которые способствовали всеобщей дезорганизации, добавилась управленческая реформа Диоклетиана (285–324), в результате которой Европа была поделена на четыре самостоятельно управляемых региона. Императорский культ утратил всякое значение, и на его осколках, в атмосфере всеобщего равнодушия к государству, возрождаются и развиваются религии, претендующие на место официального культа, неэффективность которого отныне совершенно очевидна. Процветают мистериальные религии, еретические течения зороастризма; среди них числятся митраизм — поклонение Митре, которому приносились символические жертвы в виде быка; манихейство, приверженцы которого вслед за пророком Мани убеждали людей, что мир является объектом борьбы между Добром и Злом, и, наконец, христианство — иудейская ересь, постепенно вытеснившая все остальные мистериальные религии.

Христиане, презиравшие земные интересы, воспринимались императорами как вредные подданные; считалось, что их верность государю сомнительна, а для общественного порядка они представляют угрозу. При Траяне начинаются гонения на христиан; подобно евреям, которых римские власти преследуют уже давно, христиан, не пожелавших отречься от своей веры, предают смерти. В 177 г. Церковь, сложившаяся в Лионе вокруг группы христиан, прибывших из Азии, стала жертвой преследований: память о них связана с мученичеством св. Бландины, отданной на растерзание львам. Христианство привлекало к себе в первую очередь городской плебс, бедняков, покинувших городские предместья, изнуренных налогами жителей деревень. Новое учение было мессианским и отвечало потребности в утешении. Зародившись в городах Востока и завоевав там умы местных жителей, оно распространилось дальше, вплоть до императорского двора. Желая укрепить свой трон, Константин сам обратился в христианство: тем самым он рассчитывал опереться на приверженцев новой религии, получившей широкое распространение в деревнях и в армии, — правда, часть военных, варвары по происхождению, могли исповедовать не христианство, а его ереси.

Будучи поначалу для государства фактором деструктивным, христианство, тем не менее, способствовало возрождению Империи: Константин разглядел в новой вере идею морального единства, которая заняла место императорского культа, пришедшего в упадок.

Христианская доктрина — непротивление злу, смирение, прощение и т. д. — обесценивала земную славу и мирские блага. Ее принцип был чужд античной мысли, для которой политика и религия составляли единое целое, как это можно наблюдать еще сегодня в отдельных частях арабомусульманского мира. Христианство в лице Блаженного Августина в 427 г. выдвинуло идею противопоставления двух градов, Града земного и Града небесного, причем последний, по мнению Августина, существует далеко не только умозрительно.

В некотором смысле Средневековье начинается с того момента, когда Церковь делает попытку подчинить себе власть государей. Этот процесс именуется «политическим августинианством»; суть его ясно выразил папа Григорий Великий (590–604), заявивший, что «земное царство должно служить царству небесному».

Привнося христианство в политическое устройство мира, Григорий Великий политизировал христианство.

Появление варваров: вторжение или взаимопроникновение?

«Не ошибется тот, кто скажет, что в ту эпоху во всех уголках романского мира звучали боевые трубы. Самые дикие народы, охваченные яростью, сминали границы и вторгались на соседние территории: алеманы грабили галлов и ретов, сарматы и квады совершали набеги на Паннонию; пикты, саксы, скотты постоянно нападали на бретонцев… Грабители-готы разоряли Фракию… Персидский шах захватил Армению». Действительно ли натиск гуннов вынуждал вестготов, вандалов и свевов искать пристанища в Восточной и Западной Римских империях? Во всяком случае, именно такое впечатление произвело на Аммиана Марцеллина нашествие варваров, описанное им в 364 г.; с III в. варвары неуклонно множили свои набеги. Испытывая ужас перед варварами, чего галло-римляне боялись больше: ярости воинов или их суровых обычаев? За убийство или увечье, причиненное свободному человеку, варвары требовали заплатить жертве или ее семье вергельд — штраф, размер которого был пропорционален размеру нанесенного ущерба или социальной значимости жертвы. Мужчина в расцвете лет «стоил» больше, чем женщина, ребенок или старик. Детальное изложение этого закона наглядно характеризует нравы варваров: «Кто ударит другого по голове так, что брызнет мозг и обнажатся все три кости, прикрывающие этот мозг, платит тридцать солидов. Кто вырвет другому руку, глаз или нос, платит сто солидов; но если рука еще висит, то платить надо шестьдесят три солида» и т. д. Таким образом, германец — это и солдат, и крестьянин одновременно, а его секира — это и метательное оружие, и орудие для раскорчевки леса под пашню. Как пишет Сидоний Аполлинарий, «подброшенная в воздух, секира летит прямо к цели. а свои щиты в бою они вращают с легкостью, равно как и легко мечут дротики, кои долетают до врага быстрее, чем те ответят им тем же». Согласно преданию, германцы умели ковать мечи, «способные перерубать доспехи», и в деле изготовления оружия им не было равных.

Превосходство в вооружении давало германцам превосходство в ведении войн, а потому в частично опустевшей — особенно в пограничных районах — Римской империи германцы свободно устраиваются на жительство, а римские власти охотно берут их на службу. Самый старый раздел германского обычного права — Салическая правда, вероятно, становится своеобразным мирным соглашением, предписанием, которыми руководствуются офицеры стоящей на берегах Рейна римской армии, дабы сдерживать буйство друг друга и обеспечивать защиту границ Империи; дополненный, этот свод законов впоследствии станет правовым кодексом франков.

Салический закон нельзя назвать полностью варварским, так как записан он на латыни и в тексте его ощущается влияние римского права; впрочем, постепенно это влияние сходит на нет. Закон был кодифицирован задолго до Хлодвига, поскольку в нем не отразилось какое-либо христианское влияние. Равно как не ощущается и влияния христианства в Бургундской правде, изданной королем бургундов Гундобадом и также записанной на латыни.

Данный пример говорит о том, что между варварским и римским обществами происходило взаимопроникновение, а это заставляет осторожнее обращаться с тезисом об абсолютной противоположности варваров и Рима. Фактически, когда ряд варварских племен обосновался на землях вокруг Римской империи, одни из варваров стали поступать на временную службу в римскую армию, а другие окончательно поселились в Империи, заняв должности в ее гражданской или военной администрации. Третьи же целыми отрядами во главе со своими вождями заключали договор с императором и становились федератами. Изначально наемники-федераты располагались за границами Империи, но постепенно они начали обустраиваться уже на ее территории. Часть захваченных во время войн пленных варваров поселились в Галлии на правах летов (лат. laeti или фр. gentilles) (откуда пошли названия Жантийи или, к примеру, Сармез — «место, где живут сарматы»), т. е. колонов — земледельцев и одновременно военнослужащих; в целом же численность этих частей, набранных из иностранцев, была невелика, от 2 до 3 процентов всего населения Империи.

Ряд военачальников федератов дослуживается до высоких римских воинских званий, — например, король остготов Теодорих или же magister militum (главнокомандующий) франк Эдовик, помогавший императору Константину III в борьбе против его соперника Гонория. И в то время, пока римская армия по составу становится все более и более варварской, эти варвары романизируются, или, говоря иначе, происходит процесс их взаимопроникновения, который продолжается век или два. Когда в 1653 г. была обнаружена могила Хильдерика, отца Хлодвига, все увидели, что тело его облачено в костюм знатного римлянина, однако похоронен он как франкский вождь — вместе со своим оружием и конями.

Захватчики — все эти франки, вестготы, бургунды — стараются не вступать в конфликт с галло-римлянами, хотя и вынуждают местных жителей следовать закону «гостеприимства» и мирно уступать пришельцам часть своих земель. Впрочем, некоторые считают, что все их несчастья происходят из-за прогнившей римской администрации, притесняющей простых людей. «Лучше бы нам жить под властью храбрых варваров-вестготов, чем терпеть произвол угнетающих нас римских царедворцев». В этой фразе заключена главная причина упадка Римской империи — Империи, которая больше не выполняет свою политическую задачу. Конечно, волосы бургундов воняют прогорклым маслом, после еды от них разит чесноком, но, в конце концов, к этому можно приспособиться…

Таким образом происходит смешение населения, захватчики занимают пустующие земли Империи и начинают заниматься там сельским хозяйством. «Скорее смена правления, нежели завоевание» — так говорили об исходе военного противостояния между королем Сиагрием, «варварским» римлянином, и королем Хлодвигом, «романизированным» варваром.

Вторжение гуннов в 451 г. способствовало сближению галло-римского населения и варваров-германцевв. Об особенностях этого сближения мы знаем из рассказа Иордана, где достоверные факты чередуются с вымыслом и где гунны предстают как «поедатели сырого мяса и диких кореньев; они одеваются в грубую одежду из плохой холстины или из крысиных шкурок». Будучи всегда в седле, они не слезают с коней даже для того, чтобы поесть или попить. В бой они бросаются со скоростью молнии, и в ту минуту, когда противник готов нанести удар, они набрасывают на него аркан, парализующий все его движения. Их вождь Аттила повторял, что «там, где прошел его конь, больше не вырастет трава». Гунны всюду сеяли ужас, и только Аэций при поддержке франков, бургундов, арморикан и вестготов сумел разгромить их на Каталаунских полях неподалеку от Труа; и «ручей, протекавший по равнине, переполнился кровью и превратился в бурный поток». В то же время, согласно предсказанию св. Женевьевы, покровительницы Лютеции, был спасен Париж; говорили, что Женевьева уверила жителей: им нечего бояться Аттилы, ибо Аттила направил свое войско в другую сторону. Святая Женевьева стала объектом всеобщего поклонения, и ее останки были погребены в церкви Св. Петра и Павла, а память о ней была увековечена в многочисленных скульптурных и живописных изображениях, и в частности на фресках Пюви де Шаванна (1877).

К концу V в. Галлия была поделена между варварскими племенами, захватившими ее территорию. Франки из династии Меровингов установили свою власть к северу от Соммы; римлянин Эгидий и его сын Сиагрий правили на землях, что раскинулись между Сеной и Луарой; в огромном королевстве вестготов, которое простерлось от Луары до Испании, царствуют Эйрих и Аларих; бургунды правят в долине Соны и Роны, алеманы в Эльзасе, Бадене и Лотарингии, а бритты, изгнанные пиктами, англами и саксами с Британских островов, находят пристанище в Арморике.

Союз Церкви и монархии: Хлодвиг

Франки, потомки легендарного Меровея и его сына Хильдерика, заняли территорию между Соммой и Луарой и вместе с другими варварами помогли римлянину Аэцию изгнать гуннов. В битве при Суассоне сын Хильдерика Хлодвиг разбивает «повелителя римлян» Сиагрия и расширяет границы своих владений. Побежденный Сиагрий бежит к вестготскому королю Алариху, который выдает его Хлодвигу, а тот предает его смерти. Как гласит «Хроника» Григория Турского, Хлодвигу в то время было примерно лет пятнадцать-двадцать; однако в «Хронике», составленной спустя несколько десятилетий, события и время их свершения датированы точно по пятилетиям, а потому о достоверности такой хронологии говорить не приходится. Характер Хлодвига проявился в истории с суассонской чашей: некий епископ потребовал у Хлодвига чашу, которая была среди захваченной добычи, и Хлодвиг, желая угодить епископу, во время дележа трофеев потребовал передать ему эту чашу. Один из воинов отказался уступить чашу и мечом разрубил ее пополам. Хлодвиг ничего не сказал, но спустя год, во время смотра войск, подошел к воину, нанесшему ему оскорбление, и, обвинив его в плохом содержании оружия, ударом секиры разрубил ему голову со словами: «Вот так и ты поступил с той чашей в Суассоне».

Этот эпизод свидетельствует о намерении Хлодвига наладить отношения с Церковью, что к этому времени сделали уже многие варвары. Однако вестготы, бургунды и алеманы приняли арианство — христианское течение, оспаривавшее равенство Христа и Бога Отца, не признававшее их единосущности, а также критиковавшее значительную власть, которая сохранялась у епископов. Язычник Хлодвиг занимает в этом конфликте нейтральную позицию, но, женившись на христианке Клотильде, католичке и дочери бургундского короля, он получает поддержку епископов — единственной авторитетной власти, сохранившейся на местах после исчезновения римской администрации. «Если вы будете править в согласии с епископами, дела на подчиненных вам землях пойдут еще лучше», — пишет ему епископ Реймсский Ремигий.

Христианская традиция, опираясь на сочинение Григория Турского, связывает крещение Хлодвига с его победой над алеманами. «О Иисус Христос, если ты даруешь мне победу, я уверую в тебя и стану христианином», — говорит Хлодвиг. И когда, добавляет хронист, Хлодвиг произнес эти слова, «алеманы повернулись к нему спиной и обратились в бегство». Рассказ об обращении Хлодвига в христианство практически дословно повторяет описание видения императора Константина в 312 г. накануне битвы у Мильвиева моста, за которым последовало крещение императора.

Как бы то ни было, франки не раз встречались на поле брани с алеманами, разгромив их, в частности, при Толбиаке.

И Хлодвиг был крещен в Реймсе епископом Ремигием, которому белая голубка чудесным образом принесла в клюве сосуд, наполненный святым елеем, и Хлодвиг погрузился в чан, и епископ сказал ему: «Отринь свои амулеты, гордый сикамбр» (а не «Склони свою выю, гордый сикамбр», как это звучит в неточном переводе), «почитай то, что сжигал, и сожги то, чему поклонялся».

Народ последовал примеру Хлодвига; по свидетельству Григория Турского, три тысячи солдат приняли христианство; цифра эта позволяет хотя бы приблизительно определить численность франков, а также говорить о наличии у них внутриплеменной солидарности.

Получив поддержку в лице Церкви и усилив тем самым свои позиции, Хлодвиг объединил рипуарских франков с франками салическими, а затем повернул их против вестготов, над которыми в 507 г. он одержал победу при Вуйе.

По случаю этой победы император Восточной Римской империи Анастасий прислал Хлодвигу свои поздравления и символы консульской власти, которые свидетельствовали о легитимности власти Хлодвига над всей Галлией; церемония вручения этих символов состоялась в Туре, в церкви Св. Мартина, где на голову Хлодвига, облаченного в пурпурную тунику, был водружен венец, а «затем на коне он проехал через весь город и по дороге бросал в толпу золотые и серебряные монеты, а народ славил его».

Обратившийся в христианство по убеждению или же по политическим соображениям, Хлодвиг стал единственным католическим королем на территории бывшей Западной Римской империи, единственным сыном Церкви, которого духовенство признало своим защитником.

Разумеется, с тех пор на протяжении веков — вплоть до Иоанна Павла II — Церковь охотно славила Хлодвига и именно с ним связывала рождение французской нации, несмотря на то что вождь франков ради собственной выгоды объединил территорию бывшей римской Галлии, где правили варварские короли, по-прежнему остававшиеся еретиками. Напомним также, что Ремигий, вдохновленный пророческим духом, предсказал, что Хлодвиг и его потомки сохранят королевский титул, если будут почитать христианскую Церковь. Либо Франция будет христианской, либо перестанет существовать.

Впоследствии эта легенда будет поставлена под сомнение.

Монахи и обращение варваров в христианство (V–VIII века)

В то время как на Востоке первой христианство приняла деревня и крестьяне обратились в христову веру раньше городских жителей, в Галлии сложилась обратная ситуация: получив распространение среди жителей романизированных городов, христианство не произвело столь же глубокого впечатления на обитателей деревень, этих «язычников», сохранявших верность возникшим в незапамятные времена культам. Для обращения жителей деревень в христианство требовались не епископы, проживавшие в большинстве своем в городах, а нечто другое: этим другим стало сословие монахов.

Но не только.

Ибо со времен античности существовало две модели Церкви.

Первая модель — это Церковь имперская, появившаяся при Константине, первом христианском императоре; данная модель исходит из того, что есть один Бог, один император и папа, стоящий во главе всей Церкви. Вторая модель — это Церковь апостольская, описанная св. Лукой, где у множества верующих — единое сердце и единая душа и где все имущество общее. Появление в IV в. монахов отвечает потребности создания неофициальной Церкви внутри Церкви официальной.

Монашество, т. е. уход от общественной жизни к религиозным исканиям, зародилось примерно в IV в. сначала в Египте и Сирии, откуда перекочевало на Запад: так, Иоанн Кассиан познакомил Галлию с традициями египетских монахов-отшельников, а св. Гонорат основал здесь Леренское аббатство, ставшее в V в. самым крупным центром монастырской жизни. Одновременно в Ирландии и Уэльсе, странах, где не было епископских резиденций, их функции взяли на себя монастыри: расположенные в окружении местных племен, монастыри развивались вместе с ними, а монахи, помимо прочего, выполняли особую функцию — они играли роль паломников, распространявших отшельнический образ жизни по обе стороны Ла-Манша.

Таким образом, кельтские, а затем англосаксонские монахи в качестве миссионеров способствовали христианизации деревни на континенте. Обитель, основанная монахом Колумбаном в Люксее, где проживало шесть сотен монахов, со временем стала крупным монастырским центром, от которого отпочковались обители Жюмьеж, Корби, фонтенельская обитель св. Вандриля, Санкт-Галлен и т. д. Монашеское движение было поддержано крестьянами, такими, как св. Валерий; обряды, связанные с культом духов природы, в крестьянской среде трансформировались в обряды почитания святых. В Бретани кресты с изображениями святых заняли место менгиров; иногда сами менгиры также подвергались «крещению»: на их поверхность наносили маленькое изображение креста. Такое совмещение древних культов с новой верой помогло донести христианское учение до крестьянского сознания.

Монашеское движение не только способствовало христианизации деревни, но и помогло папам начать обновление церковной жизни.

Однако главная роль в этом обновлении принадлежала уже не ирландским или англосаксонским монахам, а св. Бенедикту, основателю монастыря в Монте-Кассино; деятельность местных монахов была проникнута духом сотрудничества и общинности, а не аскетизма, как у отшельников в Египте или Ирландии. Бенедиктинский монастырь становится своеобразным государством в миниатюре, со своей иерархией и хозяйственным укладом. Бенедиктинцы отвергают «ленивых монахов» и, следуя предписаниям Блаженного Августина, стремятся подавать пример трудолюбия и большего усердия в богослужениях.

Легат Святого престола Бонифаций сумел убедить Каролингов взять реформу Церкви под свою опеку. В монастырской культуре Церковь обрела силу, необходимую для своего возрождения — уже под покровительством государя.

Великая перемена состояла в том, что ключевой особенностью новой культуры стал ее религиозный характер. При Меровингах государство, несмотря на союз с Церковью, оставалось светским, тогда как Каролингская империя выстроила модель теократического государства, ставшего политическим воплощением христианского единства.

Следствием развития монашества в итоге стало восприятие труда как формы социальной активности. В обществе, основанном на рабском труде, предметом гордости, унаследованным от греко-римской традиции, была праздность; для варваров же привилегированным образом жизни считался образ жизни воина. Со своей стороны иудейско-христианская традиция восхваляла жизнь созерцательную. Когда бенедиктинцы потребовали закрепить в своем уставе регулярный физический труд, речь шла об особой форме покаяния. Ведь физический труд связан с падением, с божественным проклятием, а профессиональные кающиеся, каковыми являются монахи, должны лично подавать пример умерщвления плоти…

Но, как отмечает Жак Ле Гофф, сам факт того, что монах, стоящий на высшей ступени христианского совершенства, проводит время в трудах, возвышает этот труд, ибо на него падает отблеск совершенства того, кто этим трудом занят. Зрелище монаха за работой поражает воображение: «Монах, который, проявляя смирение, занят трудом, возвышает сей труд».

КАРЛ ВЕЛИКИЙ И КАРОЛИНГИ

Карл Великий: легенда и история

Приукрашенные преданиями, деяния Карла Великого и Каролингов всегда были ставкой в игре, именуемой Историей. Даже в ХХ в. нацистский режим дал название «Карл Великий» легиону, который должен был символизировать борьбу Европы с большевизмом.

Легенда о Карле Великом уходит корнями в древность. Она вышла за границы Старого Света. На острове Сан-Томе, расположенном в Гвинейском заливе, который стал первой португальской колонией, жители острова, разумеется чернокожие, с XVI в. и поныне ставят в театре эпическую поэму «Трагедия императора Карла Великого, или Чилоли». Разумеется, Карл Великий никогда не бывал на острове Сан-Томе, однако для островитян он олицетворяет власть короля Португалии, который силой привез их сюда и обратил в христианство. У него просят защиты от тех преступлений, которые совершаются от его имени. Среди подлинных фактов, на которых основано действие, упомянуты насильственное обращение в христианство, депортации саксов и роль императора как вершителя правосудия.

Другие, более близкие нам легенды, в том числе «Песнь о Роланде», донесли до нас сведения о Карле Великом как о полководце и воине, сражающемся за веру. Так как войны эти происходили на рубежах его государства — в Саксонии, Баварии, Ломбардии, по обе стороны Пиренеев, — из Карла сделали защитника «милой Франции», которую он оборонял от вторжений арабов, а затем и норманнов, хотя это и происходило лишь от случая к случаю…

Еще одна легенда, которая смешалась с историей: Карл Великий считается покровителем школьников — словно он сам был основателем школ. Впрочем, рассказ о том, как Карл явился в одну из школ и начал проверять знания школяров, подобно инспектору, известен всем французским детям. На самом деле эту историю придумал Ноткер Заика, монах Санкт-Галленского монастыря, в 844 г., т. е. семьдесят лет спустя после смерти Карла. Однако это нисколько не исключает интереса императора к преподаванию латыни: он лично просил клирика Алкуина исправлять его письменные сочинения. Ряд капитуляриев (указов) Карла имеют отношение к реорганизации школьного образования; такая настойчивость свидетельствует о его желании добиться результата, но, возможно, говорит также и о сопротивлении тех, кто должен был исполнять его указы. «Чтобы растолковать Священное Писание, — напоминает Карл в одном из писем, — надо обладать правильным языком и элементарным знанием латыни. В святых молитвах, с которыми наперегонки обращаются к нам братья из монастырей, мы распознали правильный смысл, но нескладную речь» («Письмо к епископам», которое приводит Пьер Рише). А однажды на свет появился праздник школьников в день Св. Карла Великого; рождение этого праздника отражает стремление Парижского университета, основанного около 1200 г., ограничить над собой власть епископа и короля. Рассказывают, что Алкуин якобы получил от Карла разрешение перевести свою школу из Экс-ла-Шапели в Париж. «В Университете вскоре приукрасили эту историю», — объясняет Жан Фавье: Алкуин велел перевести в Париж школу непосредственно из Рима. И, как добавляет Александр из Роэра, живший в конце XIII в., Карл Великий, заботясь о том, кто его сменит, якобы разделил функции руководства христианским миром между тремя народами своей Империи: духовную миссию он доверил Италии, императорскую власть — Германии, образование и науку — Франции. С тех пор он считается отцом Парижского университета — и это «парадоксальная легенда для того, кто знает, насколько мало император интересовался Парижем».

Что касается канонизации Карла Великого, то она, с согласия антипапы Пасхалия III, была осуществлена в 1165 г. под покровительством императора Фридриха Барбароссы, заявившего, что «хотя не меч оборвал его жизнь… ежечасная готовность умереть ради обращения язычников в христианство все же превращает его в мученика за веру».

Кроме того, в момент своей смерти император еще не носил имени «Карл Великий»: в его надгробной эпитафии значится не «Карл Великий» (Carolus Magnus), а «Карл, великий и правоверный император» (Corpus Caroli magni atque orthodoxi imperatoris). Монеты той эпохи свидетельствуют, что в отличие от последующих изображений, например портрета, выполненного Дюрером, Карл не носил бороду: тем самым упоминания о легендарной «седой бороде» далеки от истины.

Так легенда заслоняет факты — чтобы приукрасить их. И хронистам, которые рассказывают эти легенды, можно верить лишь наполовину. Наряду с «Анналами» Лоршского монастыря, которые представляют собой нечто вроде официального источника, главным свидетелем является, безусловно, Эйнхард, друг и соратник Карла, наблюдавший его жизнь от зрелости и до самой кончины. Его труд Vita Karoli[8], датируемый примерно 830 г., нельзя назвать беспристрастным. Вдохновляясь «Жизнью двенадцати цезарей» Светония, Эйнхард создает портрет императора, удивительно напоминающий портрет Августа. Именно Эйнхарду мы также обязаны описанием следующей картины: меровингские короли разъезжают в повозках, запряженных быками, — такова своеобразная манера восславить тех, кто пришел этим королям на смену. Особенно часто Эйнхард приписывает Карлу Великому множество завоеваний, включая те, которые были проведены еще во времена его отца Пипина, например завоевание Аквитании. Кроме того, Карл никогда не захватывал Пиренеи, не присоединял «всю» Италию. Варвары не платили ему дань «вплоть до Вислы», и Гарун ар-Рашид никогда не принимал решения отдать ему под покровительство Святую землю.

Сочиненные поэтами при содействии клириков эпические поэмы про Карла Великого получили, таким образом, одобрение Церкви.

Самой знаменитой из них является эпический цикл про Карла Великого, в который, среди прочих, входят поэма «Большеногая Берта» и, разумеется, наиболее древняя часть цикла — «Песнь о Роланде», которую можно датировать XI веком.

Соратник Карла Роланд во время похода в Испанию возглавляет арьергард франков и подвергается нападению превосходящих сил противника; в «Песни» нападающие именуются «маврами», тогда как речь идет о басках или гасконцах; «предатель» Ганелон отговаривает короля вернуться, чтобы помочь Роланду. «Какой там бой, — ответил Ганелон, — теперь, наверно, зайца гонит он иль пэров потешает похвальбой»[9]. Протрубив в рог из слоновой кости и сжав в руках меч Дюрандаль, Роланд умирает, отражая нападение, а безутешный Карл сокрушается, что не успел помочь ему выбраться из засады.

В эпоху романтизма, когда в ответ на события революции произошла переоценка Средневековья, Альфред де Виньи возродил миф о Роланде в поэме «Рог» (1825).

Нет, то племянник наш трубит в предсмертный час —

Иначе б не просил он помощи у нас…[10]

В своем произведении де Виньи преподносил урок мужества. Позднее французы вновь открыли для себя патриотическую направленность «Песни», и в промежутке между 1880 и 1900 гг. она выдержала пять изданий. В них постоянно подчеркивался мотив «милой Франции», в то время как на самом деле речь шла о внешних завоеваниях и о еретике; тем не менее поражение требовало реванша: вот почему отрывок о смерти Роланда был включен в школьные учебники после поражения 1870 г., а сам соратник Карла Великого — который, кстати, в тот период, о котором рассказывается в «Песне», еще не являлся императором — был внесен в список национальных героев, где ему уготовано место между Верцингеторигом и Бертраном Дюгекленом.

Так какие же события, случившиеся за время перехода правления от Меровингов к Каролингам, легли в основу этих легенд?

Величие и упадок династии Каролингов

За время, прошедшее после смерти Хлодвига, франкская монархия Меровингов сплотилась перед угрозой наступления алеманов, вестготов и остготов и в то же время ослабевала вследствие междоусобиц из-за престола. В результате государство франков распалось на три автономных образования: Австразию на востоке, Нейстрию на западе и Аквитанию на юге: власть в этих образованиях перешла в руки майордомов, бессменных управителей, в то время как короли и королевы воевали друг с другом — как, например, две непримиримые соперницы Брунгильда и Фредегонда. Только во время правления короля Дагобера (622–639) Франкское королевство вновь обретает мир. Дагобер сумел добиться всеобщего соблюдения воскресного дня, установив закон, по которому треть имущества свободного человека подвергалась конфискации, если он в четвертый раз не чтил дня Господня; раб же, повторно уличенный в таком проступке, приговаривался к отсечению правой руки. Песенка о добром короле Дагобере, «который наизнанку надел штаны», была сочинена в XVIII столетии. Все в ней делается наоборот, а мудростью и святостью в ней наделен советник — св. Элуа, а вовсе не сам король, что противоречит французской традиции. Впрочем, сочинитель-роялист, изобразивший этакий мир наоборот, не собирался придерживаться исторической правды, а просто хотел напомнить публике о том, каким радостным событием станет возвращении Бурбонов.

Упадок династии Меровингов позволяет Пипину Геристальскому, ставшему майордомом всех трех королевств, а затем его побочному сыну Карлу, впоследствии прозванному Мартеллом (Молотом), вновь объединить Франкское королевство (regnum Francorum). Карл Мартелл побеждает сначала во славу Австразии, а затем, подчинив Нейстрию и разгромив саксов, алеманов и аквитанцев, в 732 г. отражает натиск сарацин в битве при Пуатье. В результате после его смерти в 741 г. не только было восстановлено единство королевства, но и значительно возросло влияние франкской державы за пределами королевства.

Отныне австразийские государи именуют себя «Каролингами», в честь Карла, победившего при Пуатье, что свидетельствует о чрезвычайной важности для франков этой победы: ведь именно она спасла королевство от арабских вторжений; впрочем, в Аквитании могли и не разделять эту точку зрения. Сын Карла Мартелла — Пипин Короткий смещает Хильдерика, последнего из Меровингов, и ссылает его в монастырь, а затем, при активной поддержке папы, добивается обряда помазания, который совершает над ним св. Бонифаций; в 751 г. Пипин становится помазанником Господним. «Чтобы сохранить порядок, лучше узаконить королем того, кто умеет распорядиться властью», так якобы ответил папа Захарий на вопрос посланца Пипина Короткого.

Поддержка папы не была случайной: ведь Пипин спас папскую власть от лангобардов, взявших Равенну и угрожавших Риму; от папы Пипин получил титул римского «патриция». Его сын Карл (которого скоро назовут Великим), унаследовав часть Лангобардского королевства, коронуется как король лангобардов в их столице Павии.

Одновременно Карл Великий стремится утвердить свое господство над германскими племенами по ту сторону Рейна. Одними из самых значительных его деяний за время правления стали походы против саксов. Подавление восстания Видукинда явилось одним из самых жестоких эпизодов в истории каролингских завоеваний: после массового принудительного крещения саксов в 777 г., в 782 г. Карл Великий казнил 4500 саксонских повстанцев и утвердил смертную казнь для каждого, кто откажется признать господство франков и принять крещение.

А когда саксов, упорствующих в своем нежелании принимать законы франков, оказалось слишком много, Карл Великий осуществил первое от Рождества Христова принудительное переселение.

Борьба против арабов, набеги которых не прекращались с 713 г., походы в Северную Италию против завоевателей-лангобардов, угрожавших папской власти, насильственная христианизация саксов — такая наступательная политика не могла не нравиться Церкви и папе. «Не кто иной, как ты, посвятил себя защите всего христианского мира», — говорил Карлу его соратник — ученый Алкуин. Вскоре Карл получил отчаянный призыв о помощи от папы Льва III, просившего защиты от заговорщиков: обвинив папу в клятвопреступлении и прелюбодеянии, они избили его. Карл откликнулся на призыв, в очередной раз отправился в Италию, вызволил папу, и в Рождество 800 г. папа короновал его «как императора, управляющего Римской империей». Согласно традиционной версии, Карл якобы был недоволен оказанными ему почестями, но его недовольство, возможно, было лишь прикрытием, чтобы не навлечь на себя гнев императора Византии.

Покорение государства лангобардов и присоединение их территорий к государству франков, установление протектората над Римом, получение императорской короны Карл сопровождал актами примирения: так, он превратил итальянские владения франков и Аквитанию в вице-королевства, сохранив таким образом видимость существования этих территорий как государств. И все же, принятый им титул императора означал, что Запад снова воссоединился. Вскоре император Византии был вынужден признать возрождение Западной Римской империи в такой форме и согласился именовать Карла «брат мой».

Итак, Карл Великий был прежде всего воином, конкистадором веры, готовым без колебаний — как это было проделано в Вердене — обезглавить заложников, предать смерти тех, кто следовал языческому обряду сожжения покойников, тех, кто скрывал, что не принял крещение. Но он был также политиком, который, дважды или трижды приходя на помощь папе, умел навязать понтифику свою волю и в то же время смог проявить скромность, когда в процессе коронации папа встал перед ним на колени. Постоянно воюя против еретиков и язычников, он считал получение императорского титула необходимым, ибо этот титул придавал ему облик римского императора.

Рим освящает императора Карла, а он переносит центр своей империи в Экс-ла-Шапель, где по образцу Града небесного возведена капелла. Оттуда Карл намерен «хорошо править», используя право осуществлять свой бан, т. е. публичное право распоряжаться, наказывать и принуждать. Чтобы лучше обеспечить исполнение своих капитуляриев, гарантами которых выступают его посланцы — missi dominici, он делит Империю на более чем двести графств: графы выполняют функции судей, военачальников и сборщиков налогов. В этом государственном устройстве, основанном на персональной преданности государю, получают развитие личные связи, которые вскоре станут основой системы вассалитета, а затем и феодального строя.

Верденский договор: третье рождение Франции

Смерть Карла Великого в 814 г. возвещает упадок Империи. Его сын и наследник Людовик Благочестивый, прозванный Благодушным (от «благая душа», т. е. «высокое рождение»), приказал выколоть глаза своему племяннику Бернарду, который получил королевство в Италии и пожелал сохранить его за своими потомками; после этого Людовику пришлось покаяться и сделать солидное пожертвование церкви в Аттиньи. Церковь навела порядок в делах.

Империя Каролингов являлась римской только внешне, в ней не было ни римской планировки, ни вилл, ни сети городов и дорог, ни чиновников городского управления, а только магнаты-землевладельцы, графы, которые гораздо больше напоминали варварских вождей, нежели чиновников в организованном государстве.

Только высшие иерархи каролингской Церкви играли роль тех, кто призван воплотить в жизнь идеал универсалистской империи: например, Агобард, епископ Лионский, требует повсеместного введения христианского законодательства, чтобы заменить им местные обычаи франков. Что касается императора, то он теперь является не просто наследным государем, главой народа франков, но лицом наполовину сакральным, помазанным по милости Божьей, дабы править Империей и защищать Церковь.

Вмешательство Церкви в мирские дела проявляется совершенно ясно: в 833 г. она низлагает Людовика Благочестивого за то, что тот пожелал выделить часть земель и передать их в качестве королевства своему третьему сыну Карлу, рожденному от своей второй жены Юдифи. Отлучение не только стало результатом заговора, составленного двумя старшими сыновьями Людовика, но и означало претензии Церкви на контроль за функционированием Империи и господство над светской властью.

Так духовенство предвосхитило папство в создании теократической концепции власти. Государство больше не было отделено от Церкви, оно само становилось ее частью, образуя «единое тело, коим управляют два верховных суверена, король и священник».

Государство становилось органом духовной власти.

Для укрепления этой власти в середине XI в. Исидором Меркатором были изданы декреталии (ложные), согласно которым, в случае покушения мирских властей на прерогативы Церкви, епископы имели право обращаться к папе за помощью. Чуть позже, в тексте так называемого «Константинова дара» — еще одной фальшивки, — будет указано, что император обретает легитимность лишь в том случае, если он получил корону и благословение лично от папы, ибо, согласно тексту, император Константин передал папе власть над своими землями. Такие документы, помимо прочего, могли стать основой для существования церковных государств. Доказательства подложности «Константинова дара» были обнаружены только в эпоху Возрождения.

Получается, что папство претендует на гегемонию в западноевропейском обществе не столько по его собственной инициативе, сколько по инициативе епископов.

После смерти Карла Великого в 814 г. в Европе сформировалась теократическая власть, главой которой был признан император; однако истинным хозяином положения стремилось стать духовенство. Конфликты между Людовиком Благочестивым и его сыновьями повторяли ссоры, происходившие между потомками Хлодвига. Династия Каролингов пришла к тому же финалу, что и династия Меровингов.

Язык и самосознание нации

Верденский договор 843 г. о разделе Империи является по-настоящему переломным моментом в истории Запада. О единстве больше не может быть и речи, отныне существуют три разных королевства: Франция, где королем стал Карл, Германия, где правит Людовик, и между ними — узкое буферное государство, вытянувшееся от Фландрии до Адриатики, где правит Лотарь, сохранивший титул императора.

Договор, заключенный в Вердене, впервые в истории был составлен не на латыни, а на французском и немецком, т. е. на тех двух языках, которые были понятны большинству солдат, присутствовавших на церемонии подписания.

Этот документ стал свидетельством о кончине Империи, хотя имперская идея продолжала жить, и одновременно — новым свидетельством о рождении Франции, Германии и даже Италии. Для Франции это событие стало третьим рождением страны, после восстания Верцингеторига и создания государства Хлодвига.

Когда речь идет об истории образования французских границ, то констатация факта составления Верденского договора одновременно на немецком и французском языках часто служит доказательством того, что именно с этого момента начинается собственная история для каждой из двух стран. Однако в данном случае не стоит преувеличивать роль языка: речь идет лишь об эффекте исторической памяти. Ибо при установлении границ между государствами фактор языка стал приниматься в расчет гораздо позднее, а именно в XIX в.; пример Швейцарии, Нидерландов, Австрийского Императорского дома свидетельствует о том, что языковой вопрос нисколько не повлиял на их возникновение как государств, а затем как наций. Накануне Французской революции области, где говорили по-фламандски, являлись частью Франции, а франкоязычные графство Эно и княжество Льежское входили в состав Священной Римской империи.

Совершенно ясно, что выдвижение языкового фактора как основы национальной идентичности нанесло бы вред созданию «французского единства». В соглашениях XVII в., где речь идет о Лотарингии, языковые различия вообще не упоминались ни в одном из протоколов.

Языковая аргументация, заодно с картографической, стала использоваться в качестве оружия именно в Германии (а затем и в Центральной Европе), главным образом в XIX и XX столетиях.

В 1870 г., отвечая Т. Моммзену на вопрос относительно Эльзаса и Лотарингии, Фюстель де Куланж писал: «Не раса и не язык разделяют нации. Когда люди связаны общностью идей, интересов, привязанностей, воспоминаний и чаяний, они сердцем чувствуют, что составляют единый народ».

Французская республика остается верной этому принципу, даже если в последние десятилетия во имя права на различие некоторые регионы и сообщества склонны подчеркивать злоупотребления, проистекающие из централизации и всеобщей унификации правил, обычаев, законов, территорий или языка.

Обязательное использование французского языка в делопроизводстве восходит к 1539 г., когда Франциск I принял ордонанс Вилье-Котре. По правде говоря, целью данного ордонанса были запрет на употребление латыни и предписание использовать вместо нее родной язык. Но в течение двух следующих веков королевская власть использовала этот документ, чтобы лишить Церковь ее бывших привилегий и установить главенство французского, языка французской администрации, особенно в тех провинциях, где родной язык мог стать источником сепаратизма, — в Эльзасе, во Фландрии или в Руссильоне во времена Людовика XIV.

После революции 1789 г. задачей новой власти стало сплочение народа: чтобы разъяснить смысл новых законов, депутат Луи Ру предлагает перевести их на местные наречия, сделав таким образом понятными для всех. Это предложение было, по сути, отклонено, поскольку посланные в провинции представители новой власти увидели, что местные языки являются не просто пассивным препятствием для проникновения новых идей, а подлинными очагами сопротивления, рассадниками контрреволюции. «Федерализм и суеверия говорят на нижнебретонском; эмиграция и ненависть к Республике говорят по-немецки; контрреволюция говорит по-итальянски, а фанатизм говорит на баскском языке», — писал во II год Республики Барер. Отказавшись от борьбы с местными наречиями, он предлагает назначить в каждую коммуну учителя французского языка, «чтобы тот мог обучать народ чтению и вслух зачитывать законы Республики».

Норманнские нашествия и их масштабы

Конец эпохи Каролингов, наступивший на фоне нашествий захватчиков, в том числе норманнов, был одним из тех эпизодов французской истории, когда повсюду царило чувство беззащитности.

Разумеется, поскольку норманны грабили прежде всего богатства Церкви и ее монастырей, то свидетельства об этом в основном и чаще всего оставляли клирики, и видели они лишь насильственную сторону этих нашествий. Эрментарий, монах монастыря св. Филибера в Нуарму-тье, рисует жуткую картину, относящуюся к середине IX в.: «С моря приходят все новые и новые норманнские суда, бесчисленных норманнских воинов становится все больше и больше; и повсюду — убийства, поджоги, разрушения, пожары, жертвами которых становятся христиане… Норманны берут приступом все города, стоящие у них на пути, и никто не в силах противостоять им: Бордо, Анже, Тур, равно как и Орлеан, разрушены. Прах многих святых мужей развеян по ветру. Нет ни одной деревни, ни одного монастыря, которые не подверглись бы разграблению; повсюду жители спасаются бегством, и редко кто осмеливается сказать: “Оставайтесь, оставайтесь, сопротивляйтесь, боритесь за свой край, за своих детей, за свою семью”. Вялые, словно впавшие в спячку, занятые взаимными распрями, они платят дань, чтобы выкупить то, что должны были бы защищать с оружием в руках, и бессильно взирают на гибель христианского государства».

Согласно сложившемуся стереотипу, норманны — это пираты, не знающие иных законов, кроме убийства и безудержной жестокости.

Чаще всего они прибывают летом, группами от тридцати до ста кораблей разом, но иногда и больше; например, в 885 г. для штурма Парижа приплыли одновременно более двухсот судов. Из чувства досады они могут сжечь опустевшее аббатство, если видят, что монахи вынесли из него все ценное. Затем, если на дворе стоит плохая погода, они разбивают лагерь, дожидаясь случая снова тронуться в путь, — все это представляет собой первый этап на пути к оседанию в стране.

Что касается франков: если вначале, они, потрясенные и бросавшие оружие во время этих внезапных нападений, соглашаются платить дань, то постепенно собираются с силами — ведь выкуп служит приманкой и норманны могут приходить за данью снова и снова. В 845 г. Рагнар Лодброг, находящийся при дворе короля Орика, хвастается, что он никогда не видел такой богатой земли, как Франция, и населения, способного настолько плохо защитить себя. В самом деле, когда в 882 г. крестьяне из окрестностей аббатства Прюни, не имея воинского опыта, решили защитить аббатство, все они были вырезаны.

Начало организованному и систематическому сопротивлению положил Карл Лысый: он приказал укрепить мосты и построить замки (castra), чтобы защитить долину Сены, затем долину Луары, а также городки Сен-Ваас, Сент-Омер и т. д. В совокупности эти защитные меры оказываются эффективными, поскольку норманны не собираются вести осадную войну, и паника, охватившая людей, постепенно сходит на нет.

Пока шведы или варяги нападали на русские земли, норманны или викинги, преимущественно норвежцы и датчане, совершали набеги на Ирландию, прибрежные районы Северного моря и Ла-Манша, а некоторые обогнули Испанию и добрались до Италии. В 878 г. некоторые из них вынудили Альфреда Великого признать за ними часть Англии; в 911 г., согласно договору, подписанному в местечке Сен-Клер-сюр-Эпт, Карл Простоватый уступил им земли в низовьях Сены, отныне именуемые «Нормандией», и даровал их вождю Роллону титул герцога. Чтобы лучше интегрироваться в мир, который он только что подчинил, Роллон принял крещение, что вполне можно рассматривать как политическое решение.

Сегодняшние историки склонны считать драматизм описанных норманнских нашествий относительным, так как цифры, приводимые хронистами, выглядят фантастично; напротив, историки находят в этих нашествиях положительные стороны, в том числе и потому, что существовавшие обмены со Скандинавией стимулировали рост экономики[11].

Отплывшие в 1066 г. из Нормандии воины завоевали Англию и привезли оттуда сокровища, позволившие создать такие шедевры романской архитектуры, как церкви Св. Стефана (Сент-Этьен) в Кане или Св. Георгия (Сен-Жорж) в Бошервиле.

Так складываются расхождения, нередко существующие между пережитой историей и Историей, которую анализируют, взирая на нее со стороны.

Более того, норманны привязали Англию к континенту, после того как ее покорил Вильгельм Завоеватель. Речь шла вовсе не об импровизации, как в случае с дальними экспедициями на Сицилию или в другие края. Между Нормандией и другим берегом Ла-Манша существовали многочисленные связи, а после X в. один из потомков Альфреда Великого — король Этельред женился на дочери герцога Нормандского. После смерти датского короля Кнута Вильгельм Незаконнорожденный, прозванный Завоевателем, вмешался в войну, которую вели два сына покойного короля; целью Вильгельма было посадить на трон сына Этельреда — Эдуарда, прозванного Исповедником. Эдуард стал, таким образом, как бы защитником интересов герцога Нормандского, а после смерти Эдуарда Вильгельм Завоеватель высадился в Англии, как он утверждал, по просьбе нормандских баронов (осевших на острове по разрешению Эдуарда Исповедника), чтобы сразиться с Гарольдом: последнего Эдуард вроде бы назначил своим наследником. Назначил силой? В то время как Гарольд еще раньше поклялся признать нормандского короля преемником Эдуарда Исповедника? За время, прошедшее между двумя клятвами, папа склонился на сторону Вильгельма, который высадился со своими отрядами, разбил Гарольда в битве при Гастингсе (1066) и присоединил его королевство к своему герцогству в Нормандии.

Таким образом, нормандские государи — уже связанные кровными узами с Капетингами и признавшие себя их вассалами — правят на острове, который считается заморским владением. Новое королевство формируется по образцу нормандского фьефа; вскоре, перебравшись через пролив, на остров высаживаются клюнийские и цистерцианские монахи, а французский, наряду с латынью, становится там официальным языком. Слияние осуществляется при поддержке папства, поощряющего экспансию французской Церкви в Англию.

Но вскоре этот англо-нормандский конгломерат обретает силу и начинает угрожать королевству Капетингов.

РАСПАД ИМПЕРИИ, УКРЕПЛЕНИЕ ВЕРЫ

Что касается территорий, входивших в королевство Карла Лысого, то историк Лоран Теис писал, что после раздела 843 г. можно говорить «обо всех вещах и их противоположностях»: это рождение феодализма — и в то же время сохранение сильного королевского административного аппарата; распад королевства — и одновременно консолидация западных земель Франции; снижение роли Церкви — и при этом сохранение контроля над королевской властью со стороны епископов; опустошения, привнесенные норманнами — и наряду с этим развитие экономических и особенно культурных обменов; растущее вмешательство папской власти в дела королевства — и вместе с тем рождение галликанства[12].

Франкские короли, будь то Каролинги или Меровинги, всегда распределяли свои владения между наследниками. Потомки Карла Великого сделали то же самое, вплоть до того, что по-настоящему разделили королевство на три части в Вердене в 843 г.

Однако это не означает, что, например, в королевстве франков (Ггапсче) государь обладал всей полнотой власти: государство распадается, общественное устройство дробится, и от этого выигрывают несколько могущественных родов.

Об укреплении аристократии свидетельствует еще ряд явлений, характерных для того времени. В частности, на это указывает рост числа замков: те из них, которые были построены до Х столетия, в большинстве своем возводились для представителей государственной власти, а в Шаранте, например, лишь одна из двенадцати крепостей почти наверняка была фамильным замком; в Провансе и Оверни число фамильных замков увеличивается, при этом неизвестно, защищали ли они своих обитателей от норманнов или от каких-либо других захватчиков. В Шампани, как и повсюду, строительство замков свидетельствует о раздробленности общества и о том, что частные лица присваивают себе административные функции. Власть дробится, несмотря на то что в скором времени несколько родов обретают контроль над ней. С учетом всех этих слабостей становится понятным, что трон мог легко переходить от Каролингов к Робертинам, а передача власти от одной династии к другой могла происходить при нарушении принципа наследственности, который стал соблюдаться лишь после Гуго Капета. Согласно свидетельству Рихера Реймсского, современника Капета, Гуго не скрывал, что действовал преступным путем и не по закону сместил Карла с трона его отцов, чтобы самому стать королем. Однако, придя к власти, он, тем не менее, быстро восстанавливает наследственный принцип, приказав короновать и помазать своего сына Робера.

Короли, будь то Каролинги или Робертины, больше не имеют никакого влияния на землях к югу от Луары: франкские короли более не появляются ни в Гаскони, ни в Оверни, ни в Септимании. Именно поэтому, когда через много лет начнется крестовый поход против альбигойцев, он вызовет у южан настоящий шок. И даже к северу от Луары власть королей весьма незначительна… Население учится, таким образом, обходиться без короля: вместо него законы устанавливает местный граф.

Еще одна характерная черта этой эпохи, безусловно, состоит в том, что с исчезновением армии рабов и при нехватке рабочей силы крупные земельные угодья остаются необработанными; а кастеляны (администраторы замков) или другие графы стремятся в первую очередь контролировать людей, находящихся в их власти, а не приобретать или сохранять земли, с которыми они не знают, что делать.

Церковь снова раскалывается: она делится на священнослужителей, живущих среди мирян, и монахов, живущих в монастырях и претендующих — как, в частности, Одилон из Клюни — на звание вождей христианства. В самом деле, епископы были слишком тесно связаны с мирской жизнью, а иногда даже полностью в нее инкорпорировались, например, в Марселе и Антибе два брата вместе управляли неделимым поместьем: один как сеньор этой земли, а другой — как прелат. Эти епископы все больше и больше вели себя как рыцари. Обратная волна борьбы за чистоту и уважение духовных ценностей рождается, таким образом, не в соборах, а в монастырях.

На смену свв. Бенедикту и Колумбану, стоявшим в VI в. у истоков монашеского движения, в IX столетии приходит новый святой Бенедикт, основатель аббатства в Аниане, который реформирует организацию монастырской жизни. Первым из монашеских орденов, созданных таким образом, с центральной обителью и многочисленными ответвлениями, стал орден бенедиктинцев в Клюни. Само Клюнийское аббатство основано в 909 г. графом из города Макон, а первым его аббатом стал Бернон; чуть позже аббатом становится Одилон.

В Клюни, как и в других обителях, монахи ограничивались проведением непрерывной литургии. Принимая во внимание жестокость, царившую в миру за стенами монастыря, и за неимением возможности соблюдать евангельские заповеди, требовалось покупать прощение Господа. Это «духовное воинство» (по определению Ж. Дюби) приспосабливало свои правила к мировоззрению аристократии. Монахи не владели ничем, но благодаря богатствам ордена они жили в достатке и не занимались физическим трудом. Любой рыцарь, будь он образцом мужества или, наоборот, кровожадности, мог, таким образом, не унижая себя, превратиться в образец добродетели.

В скором времени кровопролитные войны и столь же убийственные сведения счетов привели к тому, что, по словам Рауля Глабера, «в тысячный год от Страстей Христовых епископы, аббаты и другие преданные делу святой веры мужи стали созывать церковные соборы, прежде всего в области Аквитания… для восстановления мира и поддержания веры». Утверждали, что на юге королевства королю повиновались еще менее, нежели где-либо в иных краях. Первые соборы, созванные с целью примирения сторон, состоялись в местечке Шарру (в области Пуату), а затем в Нарбонне, в 989–990 гг.; клирики призывали рыцарей, чтобы те, положив руку на святые мощи, приносили клятву соблюдать «Божий мир».

«Я не буду вторгаться ни в одну церковь ни под каким видом… ни в огороженные хранилища. Я не буду нападать ни на клирика, ни на монаха; я не стану грабить и не буду захватывать в плен ни крестьянина, ни купца, ни паломника, ни женщину благородного рода».

Вскоре во время войн будет объявляться «Божье перемирие»: оно обычно устанавливалось вечером в среду и длилось до зари следующего понедельника. Но кто же на деле соблюдал это перемирие?..

Итак, стремление внести изменения в церковную жизнь могло появиться со стороны как епископов, так и монахов. Клюнийские монахи были поставлены в прямое подчинение к папе. Однако все эти предложения по изменению существующих порядков оставались условными, пока главная инстанция христианского мира, а именно сам папа, не желала взять их в свои руки: первым, кто стал осуществлять церковную реформу, был Григорий VII.

ФЕОДАЛЬНАЯ СИСТЕМА, СЕНЬОРИАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК

В период окончания эпохи Каролингов и после него происходит распад двух общественных основ — государства и собственности.

Государственная власть воплотилась в варварском короле, который устанавливает порядки на основании собственных законов. Больше нет границы между общественной и личной сферами. Личная зависимость человека от человека, напоминающая клиентелу времен Римской империи, приходит на смену всем прочим институтам. Связанные клятвой личной верности, дружинники составляют настоящий инструмент для ведения войны и завоеваний, и король дарует графский титул самым верным из них. В свою очередь, графы связаны личными связями с теми, кто им служит, — со своими вассалами. В обмен на преданность вассалы получают земли — единственное богатство в экономической системе, где наличные деньги являются редкостью; и право пользования землей становится бенефицием вассала. Бенефиций, который вассал держит от своего сеньора (senior), именуется «фьеф». Клятва верности вассала и передача ему бенефиция являются договором, который регулирует отношения между людьми таким образом, что власть государства растворяется и исчезает.

Важно подчеркнуть именно военный характер сложившегося строя. Вассал — это прежде всего воин: он сражается верхом на коне, вооруженный копьем, мечом и щитом. Рыцарь — это всадник, принявший торжественное посвящение, т. е. принявший оружие во время символической церемонии, составными частями которой были следующие действия: обряд омовения, удар по затылку (куле) от посвящающего, а затем имитация поединка с манекеном.

Созданное в атмосфере беззащитности, сопровождающей нашествия захватчиков и раздоры между наследниками правящей династии, владение сеньора напоминает государство в миниатюре, где верность покупается на аукционе. В эпоху, когда по всей стране как грибы растут замки, обеспечивающие безопасность и власть своего владельца, каждый граф живет обособленно. С самого начала феодальный строй выглядит как система покровительства и одновременно как система иерархического подчинения, когда вассал подчиняется своему сеньору. В ходе церемонии оммажа — обряда клятвы верности, — вассал преклоняет колени в знак подчинения, но подчинения добровольного. «Я желаю этого», — произносит он, чтобы затем, согласно требованиям ритуала, принять ответный жест. Поцелуй в губы свидетельствует о равенстве плоти договаривающихся сторон, которые становятся одновременно родственниками, связанными между собой присягой подчиненности. «Я клянусь честью, что буду верным», — говорит вассал. Рождается определенная форма солидарности, сопровождающая брачные союзы, и вскоре горизонтальные связи пересекаются со связями вертикальными. При таком порядке король становится всего лишь первым сеньором среди других сеньоров, сюзереном, однако его суверенитет лишен своего содержания. Первые короли из династии Капетингов, носящие верховный титул государя, де-факто являются лишь сюзеренами, которые пытаются спасти то, что осталось от суверенной власти, и «под маской феодалов» стремятся вновь наполнить содержанием королевские прерогативы.

Как и государство, собственность также пребывает в состоянии дробления, и этот процесс является второй характерной чертой феодальной эпохи. Рабство исчезло, на смену ему пришла система пожалованных земель, которые, в конце концов, становились пожизненной собственностью, а затем — наследственной. Это была своеобразная аренда (байль), за которую держатель цензивы[13] ежегодно выплачивал сеньору ценз[14]; данная форма владения, отличная от собственности, сводила права сеньора к праву требовать от своего ленника определенных услуг (эминентное право). Такая форма сеньориального владения представляет собой способ эксплуатации земли и людей и позволяет ее хозяину, сеньору, диктовать свою волю вилланам, в большинстве своем крестьянам, но также и жителям городов.

Земельные владения сеньора обычно делятся на две части: с одной стороны, главное хозяйство (домен) и резервная запашка, а с другой — крестьянские наделы (мансы). Держатель обязан выполнять для своего сеньора феодальные повинности и услуги, главным образом в форме ежедневной работы и барщины. Таким образом, хозяйство сеньора представляет собой, по определению Марка Блока, «обширное предприятие, совмещающее в себе ферму и мануфактуру, но главным образом ферму, где в большинстве случаев работники вместо денежной оплаты получали земельные наделы».

Со временем значение барщины уменьшается: в деревне Тиэ, например, она сокращается со 156 дней до 10 и до 20 или 30, если в мансе живут несколько семей. Причина в том, что сеньор все чаще сокращает барскую запашку, превращаясь в рантье, сдающего землю в аренду.

В течение трех или четырех веков, наступивших после окончания эпохи Каролингов, а именно к 1200 г., происходит крупное изменение: сеньор сосредотачивает в своих руках все судебные функции. Он присваивает себе бан, т. е. право повелевать нижестоящими. Как пишет Марк Блок, в 1319 г. управитель одного из пикардийских сеньоров, посылает некоего крестьянина рубить лес. Это вовсе не барщина: работа будет оплачена по таксе «рабочего». «Мужчина отказывается, и суд сеньора приговаривает крестьянина к штрафу, так как крестьянин выказал неповиновение. Изменения в системе отправления правосудия происходят параллельно с формированием сеньориальных монополий: монополия на водяную мельницу; баналитет[15] на печь и пресс, которыми крестьяне обязаны пользоваться за плату. Право вершить суд сочетается с правом осуществлять публичную власть и вводить новые повинности, такие, как десятина, т. е. десятая доля, или “помощь”, которая становится постоянной и фиксированной величиной, при условии ее ограничения, т. е. установления пределов этого налога, ставшего ежегодным».

Таким образом, сеньор, держащий бан, устанавливает для торговцев плату за пользование дорогами или пошлину за перевозимые товары — иными словами, всяческие поборы, которые крестьяне именуют «плохими обычаями». Однако они не могут избежать всех этих выплат, в отличие от обладателей аллодов[16], которые остаются независимыми вилланами и не подпадают под власть сеньора-землевладельца.

В XI столетии в области Понтье держатели аллодов могут обладать до половины земель, в то время как в соседней области Вермандуа — всего лишь десятой частью.

Дальше всех от держателей аллодов стоят потомки несвободных крестьян каролингской эпохи; вместе с другими крестьянами, находящимися в личной зависимости, они именуются сервами. В области Масоннэ сервы составляли остаточную группу населения. А как обстояло дело в других местах? Происходит дифференциация, и в большей степени экономическая, чем юридическая дифференциация между живущими в деревне вилланами, крестьянами, селянами, деревенскими жителями — т. е. теми, кто вынужден жить в деревне постоянно. Эти жители, как свободные, так и несвободные, должны платить особые пошлины — фор-марьяж, если хотят жениться, и менморт, когда хотят получить наследство. Их зависимое состояние выражается в том, что, если они без согласия своего господина захотят покинуть его, тот имеет право преследовать их на чужой территории. В Пуату, как и в Шампани, количество сервов весьма значительно; но их почти нет в Нормандии… Таким образом, все крестьяне находятся в зависимости от сеньора, но зависят неодинаково — в большей или меньшей степени, а их отношения с господином вовсе не обязательно враждебные. Ведь владелец замка защищает тех, кто живет на его землях, судит их тяжбы и поддерживает мир.

Скоро, в XIII и XIV столетиях, в результате кризиса доходности во владениях сеньоров меняются социальные отношения и сам феодальный строй.

Но в XII в. распределение функций между сеньором и крестьянином остается прежним, к ним требуется добавить только функцию клириков. Как свидетельствует поэт Этьен де Фужер, общество состоит из трех категорий людей.

Клирик неустанно молится за всех, Рыцарь неустанно защищает всех, А крестьянин пашет и трудится за всех.

В данном случае речь идет не столько о порядке, закрепленном в государственном законе или хартии, сколько об изменяющейся системе элементов, связанных между собой. Можно выделить ряд признаков, характерных для этой системы.

Прежде всего, власть имущие обладают собственностью на землю и на людей, живущих на ней и обрабатывающих ее. Характерная особенность серва — в том, что он привязан к земле; кроме того, понятия «крестьянин» как такового не существует, и люди четко различают категории земледельцев, исходя из их юридического статуса (servi, colliberti и т. п.) и типа проживания (agricolae, rustici, coloni и т. д.). Термин «домен» (dominium) обозначает социальные отношения, в результате которых устанавливаются связи в большей степени между землей и людьми, чем между крестьянами и сеньором.

Второй характерный признак — существование добровольно созданных родственных связей, играющих важную роль; наиболее известной из таких форм было крестное родство, но значительное место занимали также оммаж, а также иерархическая цепочка вассалы — свободные люди — министериалы.

Третья характерная черта феодального строя — наличие своеобразной экономической системы, совмещающей в себе войну и торговлю.

И наконец, наиболее важной чертой феодального строя являются не правовые отношения, а господство Церкви. Последняя осуществляет контроль за всеми элементами системы. Церковь, представители которой приняли обет безбрачия, обладает властью над экономическим производством, родственными связями, культурой, благотворительными учреждениями. Она организует не только воспроизводство населения, но и производственные отношения в феодальной системе (по словам А. Герро) и утверждает свое господство над тремя видами деятельности в обществе: богослужением, военной службой, производством благ, — их же стремятся присвоить себе короли.

Именно в этом кроются причины конфликтов в эпоху феодализма.

Изменения в военном искусстве

В эпоху поздних нашествий захватчиков и становления феодализма разнообразные угрозы, с которыми столкнулись Каролинги и их наследники, вынуждают французских королей заново осознать важность такого фактора, как мобильность войск и их многообразие. Отсюда вытекают следующие характерные особенности военного искусства в эпоху рыцарей, когда идет процесс децентрализации власти: преобладание на поле боя тяжелой кавалерии, возрастание роли лучников и арбалетчиков, увеличение количества замков и развитие фортификационного дела — и все это за счет уменьшения роли пехоты. Кавалерист вооружен с головы до ног: согласно распространенному мнению, могучая сила — это сила, закованная в железо. Полное боевое снаряжение закованных в броню людей (armati) весит в среднем 25 килограммов, причем самым дорогим предметом амуниции была кольчуга. Таким образом, армия из 5 тысяч солдат несет на себе 125 тонн железа, стоимость которого в те времена была очень высока. Средневековый рыцарь имеет при себе отряд сопровождающих, вместе они составляют так называемое «копье», куда входят несколько помощников и верховых лошадей. В зависимости от условий сражения и времени года помощники вооружены короткими луками, которые натягиваются от груди, — именно этот лук стал значимым фактором в победе при Гастингсе — или длинными, двухметровыми луками, которые натягиваются на уровне уха. Стрела из такого лука может пробить доспех и насквозь пронзить коня; длинный лук был оружием побед английских лучников в начале Столетней войны. Однако совершеннейшим оружием стал все же арбалет, стрелы которого пробивали шлемы и кольчуги; Людовик VI стал первым королем, раненным тяжелой арбалетной стрелой (болтом), Ричард Львиное Сердце был убит одной из таких стрел. В глазах Церкви стрелки из арбалета являются изгоями, которые ничем не лучше еретиков; арбалетчики быстро становятся профессионалами, и их единственный недостаток заключается в том, что они стреляют очень медленно: за то время, пока они делают один выстрел, из двухметрового лука можно выпустить шесть стрел.

Еще одним свидетельством могущества рыцаря является замок, который, по выражению Оттона Фрейзингенского, он может «привязать к хвосту своего коня». Бурное строительство замков является новшеством по отношению к уже существовавшим фортификационным сооружениям, таким, как римские лимесы. Разумеется, замки строились и раньше, однако начиная с Х в. это строительство характеризуется тремя особенностями: замков строят много, они небольшие по площади, зато высокие. Замки настолько многочисленны, что на севере Франции плотность их может достигать соотношения один замок на каждые 15 квадратных километров. Сначала замки возводятся из дерева, но затем строители переходят на камень. Замки строятся на холмах, чаще всего вдали от селений и деревень. Их строят самым основательным образом, с высоким донжоном и круговыми крепостными стенами; такие замки невозможно ни поджечь, ни взять штурмом. Впрочем, искусство ведения осады также продвинулось вперед благодаря катапультам и требушетам: эти метательные машины могли забрасывать снаряды весом в 250 килограммов на расстояние до 300 метров; в то же время в операциях все чаще применяется саперное искусство, ведутся подрывные работы, используются тараны.

Однако характер ведения войны меняется с появлением пороха. Победа пеших лучников в битве при Креси в 1346 г. положила конец атакам тяжелой кавалерии, оказавшейся уязвимой для стрел. Появление в XV в. пушки и ружья означает конец эпохи лучников; тем не менее топор, а затем и копье успешно использовались в новых условиях — когда боевые действия были перенесены с равнин в горы. Пикинеры выстраивались «ежом», как это делала когда-то македонская фаланга, но, в отличие от последней, сохраняли маневренность.

Фундаментальные перемены произошли в XV в. во время итальянских походов Карла VIII, когда наряду с транспортировкой пушек на поле боя впервые были развернуты три рода войск: пехота, кавалерия и артиллерия.

ПОДЪЕМ ПАПСТВА

Призыв к крестовому походу

Призыв к крестовому походу, озвученный в 1095 г. на Клермонтском соборе папой Урбаном II, затронул весь христианский мир. Но первоначально большую часть выступивших в поход крестоносцев составляли франки. И много лет спустя, когда речь заходит о завоевании Иерусалима, мусульмане вспоминают именно о франках. Падение Акры в 1219 г. означало конец эпохи Крестовых походов, однако воспоминание о них остается: в XVI столетии войну Филиппа II против Османской империи называют Девятым крестовых походом.

Решение о начале крестового похода было принято в Пьяченце вместе с другими решениями, которые касались проведения духовной реформы в христианском обществе. К этому времени папа не только отлучил от Церкви короля франков Филиппа I за нарушение церковных предписаний о браке, но и обрушил свой гнев на тех, кто не соблюдал «Божий мир». Однако призыв к походу имел гораздо более далекоидущие цели…

Дело в том, что «Божий мир» не распространялся на неверных, и, поскольку у нас нет точного текста речи, произнесенной Урбаном II, приходится констатировать лишь то, что слова о крестовом походе были также призывом начать священную войну: прошли те времена, когда такая война (джихад) была монополией мусульман. В отличие от Иисуса, Магомет никогда не проповедовал отказ от применения силы. Христианство же с большим трудом включило войну в свою доктрину. Первым это сделал Блаженный Августин: он начал с того, что узаконил «справедливые» войны — они считались таковыми, когда речь шла о необходимости защищать свою родину, в данном случае христианское сообщество. На основании этого постулата в IX в. папа Лев IV призвал оказать сопротивление сарацинам. Папы неоднократно напоминают о духовном вознаграждении, ожидающем тех, кто умрет, защищая Церковь. Еще одно основание сделать «справедливую войну» законной состоит в том, чтобы рассматривать ее как антипод завоевательной войны — которой считался джихад, — т. е. как войну за освобождение или за восстановление попранного права; участники такой войны получают право убивать, ибо таким образом они карают злодеев. Военная кампания становится богоугодным делом, крестовым походом, с тех пор как сам папа, Его Апостольское Святейшество, лично выступает с инициативой крестоносной войны.

Зачем нужен крестовый поход? Чтобы освободить восточных христиан (а не Святую землю), находящихся в тяжелом положении, ставших жертвами турок и арабов, помочь их борьбе за сохранение влияния в ближневосточном регионе, так как после битвы при Манцикерте, в которой византийская армия потерпела сокрушительное поражение от турок, последние обосновались на границах Арабского халифата, уже пребывавшего в состоянии распада. В 1071 г. турки захватывают принадлежавший египетскому халифу Иерусалим, и для христианских паломников дорога к святыням становится все более опасной. И тогда, вернувшись из паломничества, отшельник из Амьенского диоцеза по прозвищу Петр Пустынник, решил, что настало время проложить паломнический путь силой: будучи пламенным оратором, он рассказал собравшимся в Клермоне, что, когда он был в Святой земле, к нему во сне явился Христос и приказал ему вернуться на Запад, чтобы по случаю созыва собора испросить у папы разрешения организовать военную экспедицию.

Такова традиционная версия происшедшего, которая ставит перед нами ряд вопросов. Прежде всего, отмечается, что просьбу о помощи к папе отправили вовсе не восточные христиане, а византийский император. Вторжение крестоносцев, которых именуют франками, становится для восточных христиан настоящим потрясением, поскольку происходит оно в то время, когда мусульмане начали проявлять к христианам терпимость и те перестали чувствовать себя гонимыми: угрожали Гробу Господню исключительно войны — между арабами и турками либо между одной из этих сторон с Византией. Кроме того, отметим, что хотя официально выступление в поход должно было начаться лишь через год после окончания собора в Клермоне, уже 15 августа 1096 г. под стенами Константинополя стояли рыцари, прибывшие с севера Франции, — видимо, они выехали раньше, чем папа обнародовал свой призыв. «Так хочет Бог!» — кричала толпа, приветствуя Петра Пустынника и Урбана II.

Но разве люди, подогреваемые проповедниками, не стекались в крестоносное воинство из самых дальних уголков? Красный крест, который уходящие в поход нашивали на одежду на груди, означал, что они отправляются в искупительное паломничество и готовы умереть в пути. Отпущение грехов было обещано всем, кто умрет до того, как дойдет до Иерусалима, и вознаграждение — тем, кто дойдет до цели. Мистический порыв, влекущий крестьян из Оверни — а затем и из других краев христианского мира в неведомую даль, остается загадкой, которую частично объясняют лишь другие бурные и непредвиденные устремления последующих веков. В самом деле, речь идет скорее о вооруженном паломничестве людей, отправившихся искупать грехи, а не о военной операции по отвоеванию Гроба Господня. Но проходит это мероприятие в форме крестового похода, в котором участвуют четыре или пять армий фанатиков под руководством нескольких баронов.

Есть и другая проблема: известно, что крестьяне, которые откликнулись на призыв папы, во время марша на Иерусалим завидели в районе Никеи турок; пренебрегая всяческими предупреждениями, крестьяне бросились на них и были убиты все до единого. Удачливее оказались рыцари: во время войн с мусульманами, в которых многие из них принимали участие в Испании, они приобрели необходимый опыт и открыли себе путь к Иерусалиму.

Продвижение и первого, и второго отряда сопровождалось массовыми убийствами: сначала в Германии их жертвой стали евреи, которых захотели насильственно обратить в христианство, а затем — в Иерусалиме — мусульмане. «Христиане в полной мере пользовались своим правом победителей; жестокость свою они оправдывали возвышенными духовными целями. Повсюду в воздух взмывали отрубленные головы, отсеченные ноги, оторванные руки, рассеченные на части тела. Они убивали детей на руках у матерей, стремясь истребить это проклятое племя, — подобно Господу, который некогда пожелал, чтобы были истреблены амаликитяне», — писал во времена Людовика XIV иезуит Луи Менбур.

В представлении арабов крестовых походов как таковых не существовало, а была попытка франков (франжи) уничтожить мусульманские государства: название «христиане» (насрани) они использовали по отношению к тем, кто обладал в исламских странах особым статусом и находился под защитой. Такие неувязки свидетельствуют о том, что обе действующие стороны конфликта совершенно не знали друг друга; рассказ одного копта (египетского христианина) о походе, начавшемся столетие спустя против Вифлеема — яркое тому подтверждение: «Господин аль-Карак истребил там всех жителей, как франков (франжи), так и христиан (насрани)».

К стенам Иерусалима прибыло от двенадцати до тринадцати сотен рыцарей со своими свитами, т. е. в общей сложности от 10 до 15 тысяч человек. Общее же число крестоносцев, покинувших Европу, оценивалось в 150 тысяч: остальные погибли в Германии, Венгрии, Анатолии, а больше всего — в районе Антиохии в Сирии — либо в сражениях, либо от голода и жажды. Но после вступления в Иерусалим (1099), когда великое паломничество было завершено, а цель достигнута, крестоносцы создают государство и избирают его главой Годфруа (Готфрида) Бульонского — к великому разочарованию графа Раймунда Тулузского. После смерти Годфруа его брат Балдуин объявляет себя королем иерусалимским и защитником Гроба Господня, он же делит подвластную ему территорию на герцогства, графства и т. п. и провозглашает себя сюзереном созданных государств: Триполи, Эдессы, Антиохии.

В глазах арабов, как и восточных христиан, все это выглядело как новое завоевание, проводимое с благословения Византийской империи. Но вдохновителем его явилось папство.

Создание франкских государств в Сирии и Палестине также происходило по инициативе папства. Папы хотели, чтобы она затмила собой инициативу Петра Пустынника. Религиозные соображения, подкрепленные идеей того, что франкские рыцари, которые соблюдают на христианском Западе «Божий мир», предложенный Церковью, отправляются в крестовый поход — и тем самым, не мешкая, идут на священную войну — вот что могло действительно поднять престиж Святого престола. По призыву понтифика из различных регионов Европы выступили несколько армий: таким образом, папа, более чем когда-либо, мог ощущать себя главой христианского мира. И заодно становится понятно, почему папство в течение двух веков пыталось спасти эти новые христианские государства, где, на его взгляд, — в отличие от Византии — не было схизматиков. Также становится понятна реакция императора: ведь он, таким образом, ощущает, что лишается гегемонии в христианском мире, которой ему надлежит обладать. Соперничество папы и императора вскоре становится центральным в этой эпопее: к 1250 г. император Фридрих II Гогенштауфен освобождает повторно захваченный мусульманами Иерусалим, и папа, как это ни кажется парадоксальным, отлучает его.

За крестовым походом 1095 г. последовало еще семь походов. Большую, чем другие государи, активность в этих походах проявили два французских короля: Филипп II Август — участник Третьего похода, и Людовик IX Святой — участник Восьмого похода.

Но для мусульман речь, разумеется, шла о том, что христианский мир берет реванш за завоевания, совершенные арабами тремя или четырьмя столетиями ранее. Позднее они станут рассматривать прибытие «франков» в Египет в 1798 г. во главе с Бонапартом как акт возвращения христиан после их изгнания в XIII в. из Сирии и Палестины. И будут уповать на освобождение от вновь созданного государства Израиль, которое смешалось в представлении арабов с Иерусалимским королевством франков и которое, согласно их мнению, в середине ХХ в. должно исчезнуть, так же как когда-то исчезли франкские государства в Сирии.

Кто сказал, что к прошлому следует подходить с позиций «чистой доски» и что надо уметь жить только настоящим?

С точки зрения арабов, у Второго и Третьего крестовых походов вполне современный облик. В фильме «Победитель Саладин» (1963) египетский кинорежиссер Юсеф Шахин показал войну, которая странным образом напоминает конфликт с Израилем и панарабский идеал, воплощением которого являлся Насер. Так, на знамени Саладина — султана Египта и Сирии (кстати, курда по национальности, о чем в фильме не говорится) — изображен орел Объединенной Арабской Республики. Палестина предстает в фильме провинцией, оккупированной врагом, однако там нигде нет евреев. Победой же, позволившей Саладину отвоевать Иерусалим, он обязан арабам-христианам, которые приходят на помощь мусульманам: речь, без сомнения, идет о поддержке, оказанной ливанскими христианами в деле борьбы с Израилем. Добавим к этому, что «рыцарь» Филипп Август оказался далеко не самым храбрым, а хитрость на Востоке всегда позволяет одолеть грубую силу.

Французский король между императором и папой

Новое событие происходит в XI в., когда папа Григорий VII принимает решение реформировать Церковь, дабы та была достойной реформировать мир. Он собирается положить конец вмешательству светской власти в жизнь Церкви и подчинить королей и сеньоров власти Святого престола. В другом своем воззвании (1073) он заявляет, что в политическом плане Церковь представляет собой теократическую монархию, главой которой является папа.

Другими словами, речь шла о том, чтобы сделать класс священников автономным от класса воинов. Таким образом, возникает необходимость провести обновление в среде священнослужителей и четко отграничить их от других категорий населения, и отсюда вытекает борьба за целибат духовенства. Обособление служителей Церкви должно стать основой независимости папства, а право избирать понтифика должно сохраниться за коллегией кардиналов. Таким образом Церковь под руководством Григория VII и его последователей стремится вывести духовенство из-под власти светской аристократии, чтобы затем отнять у императора, королей и сеньоров право назначения и введения в сан (инвеституры) епископов. В случае успеха этой реформы духовная власть больше не имела бы оснований подчиняться власти светской. Более того, она, в свою очередь, могла бы ее контролировать, а это для императора уже было равносильно оскорблению.

Все это представляло собой совершенно новое явление. Во-первых, потому, что Церковь никогда не являлась монархией. Ее авторитет опирался на церковные соборы, где епископ Рима имел такой же вес, как и все остальные епископы. Но в результате арабских завоеваний и потери Церковью епархий в Антиохии, Александрии и Карфагене особо значимым центром становится Рим: его епископ (который именовался «папой», как и некоторые другие епископы) возводит город в ранг столицы христианского мира. Считается, что при этом он опирается как на то, что именно здесь проповедовал апостол Петр, так и на подложный «Константинов дар».

Во-вторых, все это было новым еще и потому, что византийский император обращался с Церковью и епископами без малейшего пиетета. Вероятно, папа римский мог не придавать этому большого значения, после того как у него больше не было средств утверждать свою власть; однако новые императоры Запада — преемники Карла Великого, стремились сохранить права своих предшественников, а государи и бароны усиливали свое влияние на представителей Церкви на местах. Тем самым папа оставался зависимым от их власти: например, папа Сильвестр II попал в зависимость от сеньоров Лация (умер в 1003 г.), а после 1046 г. свою волю папам стали диктовать германские императоры.

На протяжении нескольких веков конфликт между мирской властью и властью духовной находился в центре политической истории Запада. Известность этому конфликту принесла борьба, которую вели между собой в германских землях гвельфы и гибеллины — сторонники и противники папы, претендовавшие на императорскую корону; а также унижение, которое дважды испытали императоры: Генрих IV — в 1077 г. в Каноссе, а позже — Фридрих Барбаросса в Венеции. В результате император был вынужден оставить папе право проводить инвеституру «кольцом и посохом», пообещав уважать свободу выборов и освящений, однако сохранил за собой право осуществлять инвеституру «жезлом», символом светской власти епископов. Когда же на Лионском соборе в 1250 г. император Фридрих II был отлучен от Церкви и низложен, папство, казалось, одержало окончательную победу.

Однако победа оказалась пирровой, потому что во время этого столетнего противостояния папа оставил без внимания или даже поддержал подъем новой власти, а именно власти королей. И особенно — власти королей Франции, которые, начиная с первого помазания в Реймсе, строго соблюдают свой долг по отношению к папству и Церкви вне зависимости от частных конфликтов, таких, как, например, ссора Филиппа Августа с Иннокентием III из-за развода короля. Тем самым, пребывая под покровительством папской власти, которая видит в Капетингах своих союзников в борьбе против императора, французская монархия усиливается, опираясь на медленную консолидацию королевских земель (домена). Помешать этому усилению не может даже острый конфликт французского короля с Плантагенетами.

Но одни и те же причины порождают одни и те же следствия, и вскоре наступает черед французской монархии оказывать сопротивление папским притязаниям.

Не кто иной, как королевские правоведы воскрешают древний принцип римского права, по которому воля суверена приравнивается к закону: «Чего требует король, того требует закон». Это положение противоречило не только феодальному праву, но также притязаниям Церкви и папства.

В 1301 г. папа Бонифаций VIII решил учредить епископство во французском городе Памье, не получив на то согласия короля Филиппа IV Красивого. Вспыхнул конфликт. Советник короля Гийом де Ногарэ едет в Италию и захватывает папу в плен в городе Ананьи. Бонифаций умирает, новый папа — Бенедикт IX снимает с Филиппа отлучение от Церкви, но отказывается отпустить грехи Ногарэ, и по наущению последнего папе подсыпают яд. Филипп отдает распоряжение избрать на место Бенедикта архиепископа Бордо, который получает имя Климент V; король берет нового папу под свое покровительство и переносит его резиденцию из Рима в Авиньон (1309). Преемники Климента, также французы, будут руководить Церковью из Авиньона, который станет их постоянной резиденцией примерно на сто лет.

Итак, вследствие этих конфликтов светская власть в различных государствах утвердила свою независимость по отношению к папству, которое отныне было ослаблено, а вскоре и расколото из-за Великой схизмы. В это же время утвердился принцип разделения светской и духовной власти, и первым теоретиком учения о светском характере государства стал Марсилий Падуанский, автор трактата «Защитник мира» («Defensor pacis»), написанного в 1324 г.

ВРЕМЯ СОБОРОВ: ПОДЪЕМ ДЕРЕВНИ И ГОРОДА

Написанная в XII в. поэма «Монашество Гильома» из эпического цикла поэм о Гильоме Оранжском изображает общую картину обновления, свидетелем которого стал Гильом. Никогда еще, пишет автор, «земля так не полнилась людьми, как сегодня, и так хорошо не обрабатывалась; и никогда еще не видели столько богатых усадеб, столько роскошных замков и красивых городов. Прежде можно было проехать с десяток больших лье и даже все пятнадцать, не встретив ни селения, ни замка, ни города, где отыскалось бы пристанище. В то время Париж был очень маленьким» (цитата приводится из сочинения Андре Жориса).

Причину такого обновления автор поэмы видит в первую очередь в демографическом подъеме, что подтверждается исследованием хартий из Пикардии и Шартрской области, где начиная с XI–XII вв. на каждую семью, как показывают подсчеты, в среднем приходится по пять детей. Согласно статистике, в промежуток между XI и XIV столетиями население королевства, судя по всему, удвоилось, а вероятно, даже и утроилось, достигнув 15 миллионов человек. Но если причины такого демографического взрыва точно неясны, то результаты его известны. Прежде всего, увеличение населения привело к расширению площадей обрабатываемых земель, дальнейшей распашке свободных земель, осушению болот — всем этим во Фландрии занимались уже с 1100 г., — к расчистке лесных опушек и сохранению основного лесного массива, который используется как источник дров, как место для охоты или как пастбище для мелкого скота. По словам историка Робера Фоссье, «борьба идет скорее с колючим кустарником, чем с дубовыми массивами». Тем самым расчистка земель имеет свои границы, а лес становится ценным товаром. Именно так в центре расчищенных земель появилось столько французских деревень — все эти Буа-Сен-Дени[17] и прочие Эссар-ле-Руа[18]. Такие поселки и деревни становились очагами самой разнообразной экономической деятельности. Начиная с XII в. именно в деревне наиболее широкое развитие получило ткачество: холст везли из Бургундии и Франш-Конте, сукно из Лангедока; в деревнях неподалеку от города Аллевар обрабатывали железо, в городе Тьер изготовляли ножи и т. д. Эти ремесла давали крестьянам дополнительный доход; и эта особенность (совмещение крестьянского труда с ремесленным) будет характерна для жителей французской деревни вплоть до XIX в.

Также совершенствуются орудия труда, увеличивается тягловая сила упряжки с лошадьми, особенно к северу от Луары, где, в отличие от юга, почва легче поддается сохе. Жесткий хомут, надетый на лошадь, и фронтальное ярмо для быков позволили запрягать животных друг за другом; ремесленник стал производить железные лемехи, подковы для лошадей; в скором времени главным человеком в деревне становится кузнец: согласно Р. Фоссье, в 1110 г. в Пикардии не было ни одного кузнеца, а уже в XII и XIII столетиях в ней насчитывалось более 125 представителей этой профессии. Но, хотя земля теперь «хорошо обрабатывается», урожаи почти не возросли, трехполье появилось только на севере страны, главным образом в богатых общинах или в крупных землевладениях. Характер освоения новых земель, экономический подъем различаются по своим особенностям, в зависимости от того, кто является их субъектом — Церковь, сеньоры или крестьянские общины; причем последние могли стать источником этих процессов раньше всех.

Увеличение числа поселков и городов описано в «Монашестве Гильома» как одна из характерных особенностей экономического подъема XII столетия. Сначала это явление (рост числа городов) приписывают возобновлению большой средиземноморской торговли, так или иначе связанной с Крестовыми походами; движущей силой этой торговли являются крупные итальянские города — Венеция, Пиза, Генуя. Другой полюс оживленного товарообмена складывается в городах таких регионов, как Фландрия и Эно: это Брюгге, Гент, Юи, Аррас. В то время как в этих городах развитие получает ремесленное производство, изготовление меди и латуни и сукноделие (благодаря шерсти, получаемой из Англии), города Италии специализируются прежде всего на торговле восточными товарами.

Во Франции первый тип городов связан с формированием торговой оси Италия — Фландрия. К ней относятся ярмарки Шампани и четыре города этого региона: Провен, Барсюр-Об, Ланьи и в особенности Труа, который стал «счастливым случаем для Франции», говоря словами Ф. Броделя. Обязана ли Шампань своими торговыми успехами деятельности графов Шампанских, которые обеспечивали купцам гарантии и привилегии? Ярмарка в Ланди близ аббатства Сен-Дени, в Монпелье и т. д. также развиваются в условиях товарообмена. Возможно ли, что, оказывая покровительство ярмаркам, сеньоры хотели отвлечь товарные потоки от епископских городов Реймса и Шалона? Как бы там ни было, возникновение многих других городов, которые по сравнению с городами Фландрии, Италии или же с Парижем были очень малы и в раннее Средневековье представляли собой настоящие «пустые ракушки», связано с подъемом окрестных деревень, откуда прибывает большая часть жителей. Экономический уклад в этих городах формируется исходя из тех или иных феодальных условий, в зависимости от того, подчиняются ли они сеньору или епископу. Особенно это характерно для городов Южной Франции.

С таким положением вещей все реже и реже соглашаются жители городов — «буржуа»: ремесленники и торговцы, рабочие и все те, кто входит в разнообразные товарищества, корпорации и братства, гильдии, ганзы, союзы. Наиболее решительны в этом деле коммуны. «Коммуна! Омерзительное слово!» — восклицает аббат-дворянин Гвиберт Ножанский. Коммуны делают все, чтобы освободить город от подчинения феодалу. Знаменитым стало восстание 1112 г. в городе Лан, направленное против его сеньора — епископа Годри: буржуа и простолюдины штурмом взяли епископский дворец, перебили его защитников и казнили епископа, который пытался спрятаться в бочке. В ответ по указу короля Людовика VI Толстого (1108–1138) королевская армия в том же году овладела городом, солдаты разграбили его и перебили множество жителей. Но чаще всего в таких конфликтах стороны достигают компромисса, и первым примером в этом смысле является Хартия вольностей города Лоррис, ставшая образцом для многочисленных городков королевства. Согласно условиям этой хартии, выданной Людовиком VII в 1155 г., каждое объединение обладает большей или меньшей степенью свободы… Вскоре таким же образом начинают выделяться вольные города, где власть распределялась между сеньором и горожанами; правда, все вопросы жизни горожан, которые не уточняются в хартии, продолжают регулироваться старым уставом. Наряду с хартиями, условия которых различаются между собой, коммуны располагают отныне автономными провинциальными органами управления, созданными в некоторой степени на основе принципов патриархата, во главе которых стоит мэр. Но город редко можно назвать свободным; он почти не бывает таким, даже обладая институтом консулата, когда городом в общих интересах управляет коллегия. Желая вырваться за рамки феодальной системы и представить себя в качестве эдакого носителя народного права, «буржуазия» начинает утверждаться как социальная группа.

Нет ни одного города, ни одного селения, где не существовало бы своего храма — церкви либо собора. Поразителен тот факт, что начиная со второй трети XII в. Франция — равно как и другие регионы Западной Европы — покрывается соборами.

Возведение собора в Сансе намечает новый путь в романском стиле в архитектуре, привнося собой широкое пространство без поперечного нефа (трансепта)и со стрельчатым, но округлым сводом. Хоры базилики Сен-Дени, построенные в то же время, хотя и контрастируют с собором в Сансе своей легкостью, но открывают вместе с ним период ранней готической архитектуры. Аббат Сугерий, советник Людовика VI и Людовика VII, выразил теоретическую основу этого искусства следующим образом: «Сделать нематериальным материальное, озарив его светом, исходящим от Бога». И действительно, церкви, построенные ранее по римским и средиземноморским традициям, отличались небольшим пространством, низким потолком и мощными стенами, которые без риска обрушения могли держать каменный свод. Одновременно они также защищали прихожан от жары. Культ святых мощей привел к увеличению числа алтарей. Образцом для собора в Клюни и в других местах служит пространство храма с галереей, окружающей хоры, и с радиальными капеллами; этот тип храма в целом распространился скорее к югу от Луары, чем к северу. Взлет романского искусства, приземистого, мощного, был связан с развитием монашеского движения вне зависимости от того, идет ли речь о бенедиктинцах в Клюни или о цисцерцианцах в Сито. Их церкви с цилиндрическими сводами, башнями и колокольнями стали образцом для большинства сельских церквей Франции; а Овернь с ее церквами в Сен-Нектере, Иссуаре и т. д. становится одним из очагов распространения романского искусства.

Строительство готических соборов, чья структура призвана вызывать ассоциации с мощью государя, также связано с развитием городов, а их высота объясняется еще и необходимостью устанавливать доминанты для поселений, продолжающих расти вширь. Усовершенствование сомкнутого свода со стрельчатыми нервюрами явилось важным шагом в развитии техники строительства, который позволил кардинально изменить соотношение между высотой и шириной здания. В Сансе это отношение уже составляет 1 к 1,4, в Шартре — 1 к 2,6, в Бове — 1 к 3,4, при этом высота сводов составляет, соответственно, 24, 37 и 48 метров.

Поскольку речь идет о том, чтобы «освещать умы, дабы они могли продвигаться средь истинных светов к истинному свету, истинными вратами коего является Христос», как отмечал аббат Сугерий, то при такой постановке задачи важную роль начинает играть витраж. Это особенно хорошо видно в соборах Лана и Нуайона, строительство которых было начато одновременно со строительством собора Парижской Богоматери. Витражи не только красивы, они являются дополнительным источником света, который более необходим в северной части Франции, чем в южной; однако это соображение учитывается меньше, чем остальные, так как вскоре кастильские мастера, вдохновившись готической моделью, начинают строить подобные соборы в Толедо и Бургосе.

Третья новация, привнесенная готикой, состоит в том, что новые соборы изнутри украшены не столько фресками и живописью, сколько статуями и горельефами… Здесь и святые, и Дева Мария, и ангелы. Взору людей предстает мастерство скульптора, который с радостью проявляет себя, словно желая сбросить оковы догмы и утвердить свободу своего искусства.

Возникновение городской культуры

Хотя средневековый город нередко возникал на месте города античного, он резко отличался от своего предшественника. Памятники прошлого исчезли или получили новое использование. Например, в Реймсе на месте бывшего Римского форума был устроен рынок, что уже само по себе символично, так как на смену общественным прениям пришла торговля. Топографическая преемственность в данном случае совершенно не предполагает преемственности функциональной, и только функции храмов остались прежними.

Итак, если в период Античности разница менталитетов у жителей города и деревни сильно ощущалась в контрасте между городским и сельским укладами, то в Средние века основное соперничество существовало между придворным и городским образом жизни, хотя город не породил своей этической модели: ведь горожане хотели быть и «достойными», как аристократы (ср. с термином «прюдомы» (prud’hommes), «сведущие люди», как назывались люди, разрешавшие конфликты между горожанами), и куртуазными.

И напротив, города порождают политическую модель — город-государство, — которая развивается больше в Италии и во Фландрии, нежели в самой Франции, где монархия устанавливает над городами-государствами контроль. Город также порождает свою архитектурную модель — это готика, урбанистическое искусство, и его развитием мы обязаны смелости епископов, выступавших заказчиками при строительстве соборов в XIII столетии. Вопреки точке зрения романтиков, пытавшихся убедить нас в том, что готические постройки были творениями, возведенными спонтанно по коллективному вдохновению народа, строительство соборов доверяли только профессиональным мастерам по работе с камнем, число которых было невелико.

Город также рождает новацию в образовательной сфере: в отличие от изолированных монастырских церквей, в епископских школах к нуждам горожан адаптируется традиционное религиозное образование. Вырабатывается новый метод решения задач — схоластика. Жак Ле Гофф приводит высказывание Этьена из Турнэ, настоятеля аббатства Св. Женевьевы, который с возмущением сообщает: «Все прилюдно обсуждают Божественные таинства и воплощения Слова; неделимую Троицу режут на части на каждом перекрестке… Сколько площадей, столько богохульств».

Наконец, город создает религиозную модель, — это нищенствующий служитель Господа, образ которого воплотили в себе монахи — доминиканцы и францисканцы. Первые занялись борьбой с ересью, вторые — борьбой со стяжательством. Данное новшество отражено в двустишии, согласно которому св. Бернар любил долины, св. Бенедикт — горы, св. Франциск — деревни, а св. Доминик — большие города.

Для этих религиозных деятелей переход от отшельнической жизни к жизни городской, символом которого стали августинцы, знаменовал собой смену контраста: вместо противопоставления город-деревня пришло противопоставление город-пустыня (т. е. лес). Начиная с XIII в. монахи нищенствующих орденов вовлекаются в круговорот городской жизни и приходят на смену традиционному мирскому духовенству, чьи успехи были весьма относительны. Францисканцы и особенно доминиканцы стремятся быть как можно ближе к пастве, дабы сделать свои проповеди как можно более эффективными; впрочем, это тем более необходимо, чем хуже становятся нравы в городе; наконец, как полагают нищенствующие проповедники, через город можно гораздо успешнее влиять на деревню, нежели наоборот. С 1210 по 1275 г. было основано 423 новых монастыря, с 1275 по 1350 г. — 215. Затем строительство обителей идет на спад.

В процессе урбанизации, охватившем христианскую Европу, во Франции — в отличие от Италии — не получили развития города-государства, подчинявшие своей власти прилегающие окрестности. Тем не менее французские города так или иначе эксплуатировали труд соседних деревень; уже начиная с XII столетия во французских городах вспыхивают коммунальные восстания и мятежи. Стремление городских объединений воспользоваться привилегиями, полученными от государя, часто наталкивается на сопротивление епископа, как это произошло в Безансоне.

Следует отметить, что на юге Франции, который унаследовал античную городскую структуру, города играли меньшую роль, чем на севере. Главной отличительной чертой французских городов было их подчинение королевской власти, которая в обмен предоставляла все больше и больше льгот городам и привилегий — горожанам. Начиная с Филиппа IV Красивого, монархи стали созывать представителей городов со всего королевства на специальные ассамблеи, наделив их своего рода правом представлять перед лицом дворян и духовенства «третий вид деятельности», т. е. деятельность во имя экономического процветания.

КАПЕТИНГИ ПРОТИВ ПЛАНТАГЕНЕТОВ (XII–XIII ВЕКА)

Рассматривая события постфактум, мы могли бы назвать «первой» Столетней войной конфликт, в котором друг другу противостояли, с одной стороны, Капетинги (начиная со времени правления Людовика VII в середине XII в. и до Филиппа II Августа и Людовика VIII), а с другой — Плантагенеты (Генрих II Плантагенет и его наследники — Ричард Львиное Сердце и Иоанн Безземельный). Но между этим конфликтом и собственно Столетней войной, которая началась в 1328 г. и закончилась в 1453 г., имеется существенная разница. В первом конфликте Капетингам противостояли французские принцы из Анжуйской династии, имевшие во Франции свои владения и проводившие там большую часть своего времени; и хотя анжуйцы также правили Англией, они рассматривали ее лишь как некую внешнюю территорию, приобретенную веком ранее их предком, герцогом Нормандии. Тогда как во время собственно Столетней войны для Эдуарда III Английского, хотя он француз, как и Филипп VI Валуа, основным местопребыванием является управляемое им государство, оно четко отделено от Франции, и таким образом война между двумя монархами принимает характер столкновения двух наций.

Во времена первых Капетингов Французское королевство делилось на дюжину крупных княжеств, где власть принадлежала князю, чаще всего носившему титул герцога или графа. Каждое из этих княжеств — Бургундия, Фландрия, Шампань и т. д. — дробилось на множество графств, владельцы которых могли передать свой бан кастелянам, чья власть скоро начинает угрожать уже полномочиям их сюзерена. В лице Людовика VI Толстого Капетинги растворяют силу кастелянов в своих владениях, формируя гомогенный королевский домен: каким бы маленьким он ни был, король стал хозяином каждого его уголка. Так они подчиняют себе владения аристократических родов де Куси и де Монлери. Но, когда в лице Людовика VII Молодого Капетинги выходят за пределы домена, они сталкиваются с сильными княжествами, где власть короля только номинальна и держится исключительно на его помазании и на поддержке Церкви.

Взойдя на трон в шестнадцать лет, в 1137 г., Людовик VII располагал территорией, которую называли Франция и границы которой простирались лишь от Вермандуа до Бурбоннэ. Женившись на Алиеноре (Элеоноре) Аквитанской, он становится также герцогом Аквитании и прибавляет к своим землям владения супруги, растянувшиеся от Пюи до Байонны. Но брак этот был несчастлив, потому что король, страстно влюбленный и ревнивый, по словам Элеоноры, был «скорее монахом, нежели королем». Насколько он был сговорчив, неотесан и набожен, настолько же она была образованна и кокетлива, не отличалась набожностью и любила проводить время в обществе трубадуров. Вместе с Людовиком VII Элеонора отправилась в крестовый поход, однако во время этого похода у нее сложились более чем тесные отношения с ее дядей, Раймоном Аквитанским, князем Антиохийским.

Король не мог допустить того, чтобы к горечи бесславного возвращения из неудачного крестового похода добавилось еще и унизительное бесчестье: Церковь одобрила развод супругов под предлогом, что они состояли в слишком близком родстве.

Для французской короны этот развод стал настоящей катастрофой, так как Элеонора, которой в ту пору было двадцать семь лет, сразу же вышла замуж за девятнадцатилетнего Генриха Плантагенета, сангвиника с бычьей шеей, такого же чувственного, как и она сама; в это время Генрих носил титул графа Анжуйского и, будучи герцогом Нормандии, готовился стать королем Англии. В нарушение феодальных обычаев, Генрих не явился просить согласия на брак у французского короля, своего сюзерена, а благодаря заключенному браку стал самым могущественным из государей Запада. Это означало войну.

Людовик VII был простодушен как дитя; он был настолько наивен, что предоставил графу Анжуйскому командовать своими войсками в качестве сенешаля. Генрих же был энергичен и властолюбив, но он начал растрачивать силы, ввязавшись в конфликт сначала с собственными клириками, а затем со своим канцлером Томасом Бекетом, который, став архиепископом, быстро превратился в эдакого несговорчивого святого.

Генрих II выигрывал битвы, но Людовик VII выигрывал перемирия: он обладал умением всегда склонить на свою сторону Церковь.

Так, он приютил у себя опального архиепископа Кентерберийского, а потом, когда подручные Генриха II убили Бекета, молился на его могиле.

Сын Людовика Филипп был по характеру полной противоположностью своему отцу; он принял кормило власти из рук Людовика в пятнадцать лет, решив править самостоятельно и избавиться от опеки со стороны своей матери, Адели Шампанской, и своих дядьев. Чтобы сохранить доверие Церкви, он начинает преследовать евреев (этот пример с него возьмут потомки), а затем дает им свободу за огромный выкуп, который добавляется в королевскую казну: так одним ударом он убивает двух зайцев. Он уменьшает территорию Фландрии, отделяя от нее графство Эно, и, будучи еще пятнадцатилетним, женится на наследнице местных графов; он присоединяет к домену графство Артуа и сокращает владения графов Шампанских. Ему нет еще и двадцати, а он уже получает прозвище Август, от латинского augere[19], т. е. «тот, кто увеличивает свою вотчину».

Слабость Плантагенетов заключалась в постоянных ссорах старого Генриха II со своими сыновьями: Генрихом Молодым (который рано умер), Джеффри Бретонским, Ричардом по прозванию Львиное Сердце и самым младшим, Иоанном Безземельным. Братья особенно ненавидели друг друга, а королева Элеонора, рассорившись с мужем, только подливала масла в огонь. Филипп Август сразу начал играть на этом соперничестве и даже привлек любимого сына Генриха II, Иоанна Безземельного, на свою сторону и вовлек его в коалицию против брата. Узнав об этом, старый и уже больной король, пораженный поступком сына, скончался.

Сумев завязать мужскую дружбу с Ричардом Львиное Сердце, Филипп Август ослабил бдительность зорко охранявших свои границы Плантагенетов. Но, так как брат Ричарда Джеффри скончался раньше Генриха II, новым королем Англии стал Ричард. В его лице Франция получила соперника иной закалки, нежели его отец.

Прозвищем Ричард был обязан своим рыцарским качествам: например, после смерти отца он покарал предавших его баронов из областей Мэн и Анжу и вознаградил англичан, хранивших верность его отцу, Генриху II, в том числе и тех, кто выступал против него самого.

Ни Ричард, ни Филипп не желали выступать в крестовый поход и постоянно уклонялись от него, следя за действиями друг друга. Ричард не уезжал под предлогом, что не может отправиться без своего младшего брата Иоанна. Когда же, наконец, им пришлось выступить в поход, Филипп и Ричард решили вместе освобождать Гроб Господень. Однако в походе отношения между ними превратились в постоянные ссоры, поскольку Филиппа крайне задевало то, что у Ричарда было больше денег и вассалов, чем у него самого. На Сицилии они сделались настолько ненавистны друг другу, продолжая без конца ссориться и враждовать, что посреди похода им пришлось подписать мирное соглашение, словно они по-прежнему воевали на французской земле.

При осаде крепости Акра (Сен-Жан-д’Акр) оба короля заболели, и Филипп Август воспользовался первым же случаем, чтобы покинуть крестоносный лагерь: он заявил, что отправляется умирать. Он уезжал под градом насмешек, держа в голове единственную мысль: отомстить за нанесенные ему оскорбления. И Ричард, и Филипп поклялись не причинять вреда друг другу, пока они находятся в Святой земле. Но, вернувшись во Францию, Филипп решил, что клятва больше не действует; воспользовавшись тем, что прибыл первым, он пустил слух, что Саладин и Ричард хотели его убить, а затем начал укреплять свои позиции в Артуа и Вермандуа.

В свою очередь, Ричард, овладев Акрой, также покидает Святую землю. Однако по дороге домой он был захвачен в плен герцогом Австрийским, чей стяг Ричард бросил в грязь во время осады Акры; герцог выдал Ричарда германскому императору. Филипп просто не мог не воспользоваться таким шансом. Польузясь отсутствием Ричарда, он возвел Иоанна Безземельного в качестве своего вассала на трон короля Англии, получив за это Нормандию. В январе 1193 г. Филипп и Иоанн вместе предложили 50 тысяч марок герцогу и 30 тысяч марок императору за то, чтобы тот удержал Ричарда в тюрьме до праздника Св. Михаила, который отмечается в сентябре, и еще тысячу марок за то, чтобы Ричард просидел в тюрьме еще один месяц. В противном случае они были готовы заплатить разом 150 тысяч марок за то, чтобы им выдали самого Ричарда. Представ перед рейхстагом в Майнце, напуганный Ричард согласился признать себя вассалом императора Генриха VII и заплатил более 100 тысяч ливров, собранных англичанами в качестве выкупа за его освобождение.

Узнав эту новость, Филипп написал Иоанну Безземельному: «Будьте осторожны: дьявол спущен с цепи…»

Война продолжалась пять лет, с грабежами и насилиями, которые учиняли бандитские шайки. Они стали подлинным бичом крестьян и клириков; среди предводителей этих отрядов числился Меркадье, сеньор из графства Перигор, ставший на сторону Ричарда, и Филипп из Дрё, епископ Бове, принявший сторону короля Франции. Сколько раз стороны ни заключали мир, столько же раз они нарушали его. Видя все это, папа Иннокентий III попытался положить конец этим войнам без сражений. Так выявилась вторая черта конфликта: битва фунта стерлингов с турским ливром. Но на этот раз Филипп «передал папе наибольшее число реликвий (т. е. денег), без которых добиться успеха в Риме было практически невозможно… и при этом не было нужды славить Господа. Иначе говоря, без этого все, что гласили законы и говорили юристы, не стоило выеденного яйца».

В очередной раз ставкой в споре сторон стала Нормандия. Вернувшись из Святой земли, Ричард вновь забрал Нормандию и приказал построить там замок Гайар, чтобы защитить Руан. Форт, построенный в какой-то степени по образцу замка Крак-де-Шевалье в Сирии, занял доминирующее положение в долине Сены. «Я возьму эту крепость, даже если стены ее будут сделаны из железа», — воскликнул Филипп Август. «Я сохраню ее за собой, даже если стены ее будут сделаны из масла», — ответил Ричард Львиное Сердце. Жители Нормандии были склонны поддержать Ричарда. «Король Франции скоро уйдет отсюда», — пели в местечке Вернёй, когда вернулся Ричард. В Руане жители думали так же и предвкушали вольности, которыми город сможет насладиться. Однако дуэль между двумя государями внезапно закончилась: Ричард отправился за сокровищем одного из своих вассалов в Лимузен, где, осаждая замок Шалю, он был ранен стрелой и умер от заражения крови.

Смерть Ричарда обернулась правовой проблемой: как определить, кто должен стать наследником: его младший брат Иоанн Безземельный или сын его старшего брата Джеффри, Артур Бретонский? Филиппу Августу выпал случай увековечить раздоры, издавна царившие в семействе Плантагенетов, и он поддержал Артура, тогда как Англия и Нормандия признали королем Иоанна. Война возобновилась, а бароны Аквитании призвали на помощь Филиппа и выступили против своего сюзерена, которого они считали настолько же трусливым, насколько героическим в их глазах был Ричард. В ходе конфликта юный Артур был заключен в замок Фалез и убит (правда, как именно — неизвестно) подручными Иоанна Безземельного.

Народное воображение тотчас нарисовало эту сцену. Ребенок, стоя на коленях, умоляет дядю пощадить его: «О мой добрый дядюшка, пощади сына своего брата, ведь в наших жилах течет одна кровь». Но тиран хватает его за волосы и по самую рукоятку вонзает ему меч в живот; затем он выдергивает окровавленный клинок и бросает безжизненное тело вниз головой в воды бегущей у подножия стен замка реки Анты.

Преступление вышло боком его инициатору: уже была охвачена восстанием Бретань, за ней последовали волнения в Анжу, Мэне и Турени. Вскоре под вопросом оказалась лояльность самой Нормандии. Война снова возобновилась с осадой замка Гайар (1203–1204), который был ключом к Руану, а затем и ко всей Нормандии. Вскоре с запада, со стороны Мон-Сен-Мишеля и Авранша, начали наступление бретонцы; оба войска соединились под стенами Кана. Затем Филипп завоевал Пуату, сломив сопротивление города Туар, как он уже сломил сопротивление Руана.

Так пришел конец континентальной империи Плантагенетов, в руках у которых осталась одна Гиень.

Война дорого обошлась англичанам, которые в итоге решили положить конец королевскому произволу: в 1215 г. Иоанн Безземельный был вынужден подписать Великую хартию вольностей, ограничившую власть короля.

Успехи Филиппа Августа вызвали беспокойство у его вассалов и соседей. Графы Фландрские и Булонские, император Оттон IV Брауншвейгский и Иоанн Безземельный создали коалицию, судьба которой решилась в битве при Бувине, одной из редких и настоящих битв той вековой бесконечной войны. Триумф короля Филиппа, который привез в Париж своих закованных в цепи пленников, освятил победу французской монархии над Плантагенетами; единственным английским владением на континенте остается Гиень, от которой англичане более не требуют оммажа.

Отныне разобщенность и разделенность земель и народов по обе стороны Ла-Манша будет только возрастать. А вскоре король франков станет называться «королем Франции».

Альбигойские войны (1209–1244)

«Убивайте всех, Господь узнает своих». Эта знаменитая фраза, вымышленная или же действительно произнесенная в 1209 г. в Безье аббатом из Сито и папским легатом Арнольдом Амальриком, подлинным главой крестоносного воинства, предшествовала началу страшной резни. Кровавый поход против альбигойцев стал первым крестоносным шествием, которое Церковь объявила против христиан: раньше эти походы снаряжались только для борьбы с мусульманами.

Катарская ересь, с которой решил сражаться папа Иннокентий III, получила распространение с середины XII в. Под словом «катары» подразумевались еретики из Лангедока, прозванные также «альбигойцами», от города Альби, хотя тот и не был основным очагом распространения ереси. Как и другие «еретики», появлявшиеся ранее, катары оспаривали легитимность обосновавшейся в Риме папской власти[20]и протестовали против извращения христианских обрядов духовенством, алчущим почестей и доходов. Подобно действовавшим столетием ранее вальденсам, катары проповедовали аскетизм и бедность.

Требовательные к самим себе, исполненные стремления сохранить чистоту и простоту раннехристианской Церкви, катары терпимо относятся к грешникам, но не допускают отступления от своего вероучения, отрицающего воплощение и воскресение во плоти. Они создают своего рода оппозиционную Церковь, достаточно влиятельную, чтобы папы забеспокоились, видя, как доктрина катаров, родственная учению богомилов[21], неуклонно завоевывает Запад, привлекая на свою сторону прежде всего образованных и просвещенных жителей в городах Италии и Южной Франции.

Граф Раймон VI Тулузский — государь, исповедующий веротерпимость, и друг трубадуров — остается глух к увещеваниям своих епископов, и тогда они взывают к папе, а тот просит Филиппа Августа вмешаться в дела южан и объявляет крестовый поход. Занятый борьбой с Плантагенетами и германским императором, король Франции поручает Симону де Монфору, мелкому сеньору из Иль-де-Франса, подчинить регион. Поход начинает напоминать нашествие варваров, участники его, словно хищники, почуявшие добычу, стекаются со всех концов Европы; в их числе — даже тевтонские рыцари, зачинщики многочисленных побоищ. Граф Тулузский вынужден подчиниться, покаяться и присоединиться к крестоносцам. Но тут по праву сюзерена, которым он обладает в ряде областей между Гаронной и Роной, в дело вмешивается Педро II — король Арагона, знаменитый победитель мусульман в битве при Лас-Навас-де-Толосе в 1212 г. Но в 1213 г. в битве при Мюре Симон де Монфор разбивает войско арагонского короля, а сам король погибает на поле боя; с гибелью арагонского короля вассальные связи между югом Франции и Испанией оказываются безоговорочно разорваны.

Однако граф Тулузский не был полностью сломлен, и за крестовым походом феодалов под предводительством Симона де Монфора последовал королевский крестовый поход во главе с Людовиком VIII, который захватил Северный Лангедок — от Каркассонна до Бокэра. Собрание в Мо в 1228 г. восстановило мир между графом и королем, но подтвердило присоединение Лангедока к королевскому домену.

Отныне борьба с ересью ведется инквизицией, созданной Людовиком IX Святым с целью проведения репрессивных мер против еретиков.

О подпольном сопротивлении катаров становится известно, когда они сбрасывают в колодец города Кордес преследующих их монахов-доминиканцев. Но сила теперь — на стороне Церкви, короля и графа Тулузского, который примкнул к борьбе с катарами. Катары, укрывшиеся в замке Монсегюр неподалеку от Фуа, окружены; отказавшись отречься от своей веры, они были заживо сожжены 16 марта 1244 г.

Падение Монсегюра знаменовало конец вооруженного сопротивления катаров и конец так называемого «альбигойского» крестового похода.

Этот поход оставил глубокий след в истории юга Франции. В Овезине, крошечной деревушке между Монже и Ревелем в департаменте Тарн, существует кладбище; на одной из его табличек можно прочесть: «Здесь были убиты десять тысяч тевтонских рыцарей».

Таков кровавый реванш памяти.

ПОЧЕМУ ЛЮДОВИК — «СВЯТОЙ»?

Это единственный французский король, которого Церковь провозгласила святым, т. е. сделала святым мирянина, «исполненного святости», как указал папа Бонифаций VIII в булле о канонизации Людовика. Будучи королем, Людовик проходит обряд помазания и таким образом уже приобщается к сакральному, получив возможность общаться с потусторонним миром, с самом Богом; обряд помазания в большей степени, нежели процедура коронации, является актом делегирования власти.

Святым Людовик стал в 1297 г., через двадцать семь лет после своей смерти. Но его жизнь протекала так, словно он заранее запрограммировал такой исход. И все же, почему Людовик — «Святой»?

Во время обряда помазания он произнес целый ряд клятв: защищать Церковь, поддерживать мир и справедливость, бороться с еретиками, оборонять королевство, дарованное ему Господом. Но он не король-священник, он по-прежнему остается мирянином, даже если он, подобно священнику, причащается под обоими видами[22].

Как светский владыка, он ведет ограниченную сексуальную жизнь, но не забывает и о том, что долг короля — произвести потомство; в ведении войны он блюдет справедливость, поступая согласно закону по отношению к неверным и проявляя миролюбие по отношению монархам-христианам; он следует модели поведения идеального христианского короля, старается походить на государей из многочисленных «Зерцал государей», составленных по его просьбе, и в частности на государя из трактата Гвиберта из Турне. Чтобы изучать личность Людовика Святого, следует хорошо ознакомиться с теми персонажами, кому он стремился подражать. Первый пример для подражания — библейский Иосия, «который совсем еще отроком обратился к Господу всем сердцем своим». Второй — король Франции из рода Капетингов, Роберт II Благочестивый, прославившийся, помимо прочего, своим милосердием. Третий образец для подражания, в большей степени связанный с моделью королевского поведения, — святые короли-страстотерпцы раннего Средневековья, короли-исповедники XI–XII столетий. Но упорнее всего Людовик следует модели поведения, выработанной нищенствующими монашескими орденами, — ведь он даже хотел стать одним из братьев-монахов; тем не менее куртуазный идеал, не исключающий благочестия, также кажется ему привлекательным: это король без страха и упрека, «безупречный человек».

Чтобы разобраться в природе образа королевской власти, воплощенной Людовиком IX, Людовиком Святым, необходимо подойти к вопросу с другой стороны. Епископ Ланский Адальберон посвятил Роберту Благочестивому поэму, где изложил следующий постулат: общество состоит из трех сословий: тех, кто молится (oratores), тех, кто сражается (bellatores), и тех, кто трудится (laboratores). Король совмещает в себе все три функции, которые клирики связали с библейскими персонажами, отождествив трех сыновей Ноя — Сима, Хама и Иафета — с тремя социальными группами, воплощающими эти функции. В папской булле 1297 г., посвященной канонизации Людовика IX, папа Бонифаций VIII также указывает на эту модель.

Поскольку помазанный король ассоциируется в сознании народа с духовенством, первым атрибутом его власти выступает правосудие, о чем говорит нам образ короля, вершащего суд под дубом в Венсенском лесу. «Он почти все время сидел на расстеленном на земле коврике и слушал судебные дела, прежде всего бедных и сирот». Вероятно, в представлении Людовика речь идет о том, чтобы заменить феодальное правосудие на правосудие королевское; создание королевского суда, стремящегося быть беспристрастным, все же воспринимается как признак авторитета монарха — несмотря на то, что этот суд мог быть жесток и повелеть «выжечь нос и губу горожанину, повинному в богохульстве»: судебные вердикты короля были равны для всех.

Второй добродетелью короля был его миролюбивый характер, который Людовик проявлял, когда на кону стояла судьба всего королевства; в частности, он положил конец конфликту с Арагоном, подписав с ним договор в Корбее. Это позволило Людовику укрепить королевскую власть над южной частью Франции, еще не полностью интегрированной в королевство: он отказался от притязаний на Испанскую марку, а взамен король Арагона отказался от Каркассона, Мийо и Тулузы. Подписав Парижский договор 1259 г., Людовик положил конец распрям с Англией и сохранил за собой Нормандию, Анжу, Турень и некоторые другие территории, отдав взамен области в Перигоре и Сентонже. Бордо, Байонна и Гасконь попали в ленную зависимость от Франции, и король Англии согласился держать их как фьефы, полученные от французского монарха. Так королевство получило около пятнадцати лет мира.

Людовик примирил Бургундию с Лотарингией, был беспристрастным судьей в нескольких других конфликтах, участники которых обращались к нему как к арбитру, в частности в конфликте между королем Англии Генрихом III и английскими баронами (в этом случае он не был беспристрастен и вынес решение в пользу короля). Он настолько прославился как судья, что его биограф Жуанвиль смог написать, что «человек сей трудился более всех людей в мире, дабы установить мир между своими подданными, а особенно среди людей богатых, что проживают в королевстве, и князьями».

Людовик был великим миротворцем своего времени и играл роль арбитра христианского мира.

Будучи миролюбивым человеком, который опасался войны и несправедливостей, которые она за собой влечет, Людовик Святой, тем не менее, исполнял обязанности воина, но воевал только против захватчиков (в самом начале своего правления), а также против еретиков и неверных, для борьбы с которыми он дважды отправлялся в крестовый поход. Он жертвует собой в битве при Мансуре, строит укрепления в Яффе, Кесарии, а также в Нормандии, на случай, если там вновь начнутся военные действия.

Наконец, он не чуждается и третьей, «экономической» функции. Он щедро раздает пищу, в том числе беднякам, самолично подает монахам, которых он называет своими братьями: он король-кормилец и еще больше король — податель милостыни. При каждом своем «въезде» в Париж он устраивает дополнительную раздачу подаяния. По его приказу сооружается Дом Трехсот (Quinze-Vingts) — для трехсот слепых, с величайшей щедростью распределяются запасы зерна и сельди. В завещании он оставляет свое движимое имущество и доходы с лесов своего домена жертвам королевских злоупотреблений, нищенствующим монашеским орденам и своим слугам. «Король-благодетель затмил короля-чудотворца», — полагает Жак Ле Гофф, ибо шестьдесят пять чудес из официального перечня чудес, совершенных Людовиком Святым, произошли после его смерти, возле его могилы, независимо от его чудотворных способностей как короля. «Он помог тем, кто был болен уродствами, распрямив их члены; тем, кто был настолько горбат, что почти касался лицом земли…» Больные вылечивались от уродовавших их болезней, от блох и гниющих язв, свищей, ганглионита (опоясывающего лишая) и т. п.

Будучи человеком, почти одержимым благочестием, Людовик Святой посвящает свое правление Церкви и торжеству веры, однако он также требователен по отношению к этой Церкви; он клеймит тех, кто превышает свои духовные полномочия, покушаясь на власть королевскую и тех, кто оголтело рвется к власти: по отношению к ним Людовик готов на все, даже на отлучение. Настолько же непримирим он и по отношению к катарам и прочим еретикам, ставшим жертвами прицельных ударов инквизиции. Более терпим король к неверным, которых хотел бы обратить в христианство: по крайней мере, этим желанием он мотивирует свое отбытие в крестовый поход. Но, так как пишет он об этом уже в плену, то, как отмечает хронист Матвей Парижский, мы не можем знать, насколько искренни его слова. Однако надо признать, в Святой земле происходили случаи обращения в христианство.

По отношению к евреям Людовик Святой выступает как карающая сила, стремящаяся подавить их «порочное поведение», и одновременно как сила покровительствующая, так как он ощущает перед ними свой долг, такой же, как и по отношению к чужестранцам. Они его «отталкивают»: это «отбросы», оскверняющие землю своим «ядом». В сущности, меры против евреев становятся его первой акцией, направленной прежде всего против ростовщичества; однако, сжигая Талмуд, он также надеялся убедить евреев обратиться в истинную веру. Христианину того времени преследования евреев не могут помешать стать святым. Людовик проводит политику, направленную против иудейства (слово «антисемитизм» в те времена не имеет смысла), а в большей степени — против самих евреев, «подготавливая [таким образом] почву для антисемитизма — христианского, западного, французского» (Ж. Ле Гофф), который возникнет позже.

ФИЛИПП КРАСИВЫЙ И ОРДЕН ТАМПЛИЕРОВ: «ТЕМНОЕ ДЕЛО» ЭПОХИ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Процесс над тамплиерами, организованный Филиппом IV Красивым — внуком Людовика Святого и сыном Филиппа III Смелого, — завершился смертным приговором, вынесенным членам ордена и его главе, Великому магистру Жаку де Моле, который был сожжен в Париже в 1314 г. Этот процесс представляет собой одну из величайших загадок истории и в то же время является образцом политики, проводимой исходя из государственных интересов (raison d’État).

Разгром тамплиеров (или храмовников) также знаменует собой поворотный момент в истории функционирования французской монархии: отныне главными советниками монарха стали легисты. Их задача состоит в том, чтобы придавать силу закона королевским решениям, легитимизировать их, основываясь не на традиции вассалитета, а на требованиях гармоничного функционирования государственной машины и общества. На пути же к искомой гармонии тамплиеры выглядели явно лишними.

Полный текст допроса Великого магистра ордена и 231 рыцаря и послушника, опубликованный Мишле в 1841 г., говорит о том, что обвинения, предъявленные тамплиерам, в основном сводились к ереси и безнравственному поведению, о чем заявил бывший член ордена Эскью Флуарак из Безье; сначала Флуарак подал жалобу королю Арагона, но тот не дал ей хода, и тогда Флуарак отправил жалобу королю Франции. Равнодушные к славным героическим деяниям рыцарей Храма в Святой земле, обвинители интересовались исключительно извращениями, которым предавались храмовники в своей повседневной жизни после возвращения во Францию. Были ли тамплиеры и в самом деле еретиками, идолопоклонниками, святотатцами, содомитами? В глазах простого народа они оказались полностью дискредитированы. Люди стали говорить: «пьет как тамплиер», а в Германии визит к проституткам стал называться «походом в храм». Слухи были подкреплены всплывшими позже признаниями тамплиеров, полученных, по правде говоря, при помощи искусно заданных «вопросов»: «Если естественная горячность побуждала кого-либо к невоздержанности, давали ли ему разрешение остудить ее с другими братьями?». «Показав мне цветную картинку в молитвеннике, где было изображено распятие, брат Робер велел мне плевать на Христа. А так как я испугался, — свидетельствует старый священник из Пикардии, принятый в орден, когда ему почти сравнялось семьдесят, — я в ужасе закричал: “О святая Мария, зачем же это? Я отдал вам все свои богатства, все сорок ливров доходу, что приносит моя земля, а вы еще хотите заставить меня совершить такой грех? Никогда”. Тогда брат Робер сказал: “Ладно, принимая во внимание ваш возраст, вас избавят от этого испытания”».

После таких признаний разразился неслыханный скандал, и ордену были немедленно предъявлены обвинения.

Инициаторы процесса извещали простонародье только о признаниях, которые были выгодны им, т. е. о тех, что были сделаны во спасение жизни, однако подлинные сведения, полученные во время допросов тамплиеров, хранились за семью печатями.

По сути, начало «делу тамплиеров» было положено в 1291 г., когда вместе с падением Акры погибают ее последние защитники-крестоносцы из ордена Храма: после этого орден оказался никому не нужен. Некоторое время папа лелеет мысль о новом крестовом походе и в связи с ним — о слиянии орденов тамплиеров и госпитальеров, но Великий магистр де Моле категорически противится такому замыслу. Будучи военачальником, под началом которого — огромное войско, князем, не имевшим княжества, зато владевшим землями ордена, Великим магистром, могущество которого не уступало власти кардинала, он зубами и когтями цеплялся за свою автономию. При этом магистр забыл, что орден должен жить на пожертвования верующих, а исключительно щедро верующие жертвовали на крестовые походы, и только на крестовые походы. А орден, став к этому времени мощной финансовой структурой, уже начал наслаждался своим богатством. Первый публичный скандал вокруг ордена вспыхнул после того, как тамплиеры отказались выделить необходимую сумму для выкупа Людовика Святого: в 1250 г. сенешаль Шампани Жан де Жуанвиль вынужден был подняться на борт галеры храмовников с топором в руках, чтобы заставить членов ордена раскрыть сундуки, где хранилась военная казна.

Однако вовсе не финансовые причины побудили короля Филиппа IV Красивого начать наступление на орден; разумеется, после процесса над тамплиерами ему досталось немало добра осужденных, но он быстро передал его госпитальерам — с условием, что те соответствующим образом реформируют свой орден…

Известно, что, получив жалобу на храмовников, Филипп IV начал давить на папу, чтобы тот позволил ему покончить с неугодным орденом. Но Климент V медлил: он был заинтересован в слиянии двух орденов или даже в новом крестовом походе, но никак не в судебном процессе. Желая показать, что во Франции власть его равна императорской, Филипп Красивый решил провести судебный процесс самостоятельно и быстро. У него уже был опыт столкновения с папой Бонифацием VIII, пожелавшим сделать папскую десятину — налог, деньги с которого предназначались для оплаты крестовых походов, — постоянной и продолжать получать ее, когда о походах уже не было речи. Другой конфликт Филиппа с Церковью возник, когда папа назначил нового епископа Памье, не получив на это разрешения короля. Тогда король приказал арестовать папского ставленника. Этот конфликт духовной власти и власти светской завершился отлучением Филиппа от Церкви в 1303 г. При поддержке могущественного семейства Колонна советник Филиппа — Гийом де Ногарэ отправляется в Италию и захватывает папу в Ананьи. В обоих конфликтах король утверждал свою власть как в сфере государственных финансов, так и в сфере правосудия. Претендуя также на власть духовную, Филипп решил положить конец увиливаниям Климента V, преемника Бонифация, и, не дожидаясь указаний папы, взял ответственность за арест тамплиеров на себя. Операция проводилась в полной тайне, аресты были проведены во всех командорствах[23], что свидетельствует об эффективности нового государственного аппарата. Оставшись не у дел, папство тем самым проиграло сражение со светской властью, понесло моральный ущерб, что в глазах короля Филиппа вполне могло быть главной целью процесса по делу тамплиеров.

Просидев много лет в застенках и не надеясь больше на поддержку папы, тамплиеры стали отказываться от прежних показаний, утверждая, что не совершали ничего из тех проступков, которые им вменялись; таких приравнивали к вероотступникам и приговаривали к сожжению заживо.

Ни процесс над тамплиерами, ни столкновение с папой не означали, как было заявлено в XIX в., что Филипп Красивый при поддержке легистов с юга Франции стал создателем светского государства. Будучи благочестивым королем, он больше заботится о собственном христианском королевстве, чем о некой светской Франции; все же он стремится выработать нормы поведения своих подданных и преследует всех тех, кто не соответствует этим христианским нормам: ломбардцев, евреев, прокаженных, еретиков и, конечно же, тамплиеров. Он желает быть не просто повелителем своих вассалов и своего королевства, а суверенным государем. Разумеется, это не могло не вызвать противодействия со стороны пап и, как следствие, после его смерти повлекло за собой феодальную реакцию.

Хотел ли Филипп Красивый, чтобы его считали справедливым королем? В памяти людской он остался железным королем, несгибаемым, словно статуя.

СТОЛЕТНЯЯ ВОЙНА ИЛИ СТО ЛЕТ БЕДСТВИЙ

Говоря о Столетней войне, следует скорее иметь в виду не одну войну, а сто лет войн и бедствий, вражду, вспыхнувшую между королем Франции Филиппом VI Валуа и королем Англии Эдуардом III. Конфликт начался в 1337 г. и завершился только в 1475 г. заключением мира в Пикиньи. Дело в том, что, во-первых, за сто тридцать восемь лет стороны ни разу не предпринимали долговременных военных кампаний, гораздо страшнее были иные бедствия, в частности эпидемия чумы, вспыхнувшая сначала в 1348 г., а затем в 1360–1362 гг. Во-вторых, эта война явилась продолжением другого конфликта, возникшего в 1150 г. как следствие брака Элеоноры Аквитанской с Генрихом II Плантагенетом, графом Анжуйским, который вскоре стал королем Англии. Будучи на первых порах чисто феодальным конфликтом, эта война постепенно меняет свою природу, в результате чего по обе стороны Ла-Манша зарождается и крепнет чувство патриотизма, которое во Франции воплощает Жанна д’Арк.

Мир, подписанный Людовиком Святым, не решил основной проблемы, из-за которой возник конфликт, а именно вопроса о западной границе Французского королевства, протянувшейся от Фландрии и ее сукнодельных мастерских до Бретани с ее морскими промыслами и дальше, до Гиени с ее виноградниками. К началу войны фламандцев, бретонцев и гасконцев можно было найти как в одном лагере, так и в другом.

А в 1328 г. после смерти французского короля Карла IV Красивого династический вопрос становится катализатором, обостряющим конфликт между двумя сторонами.

Битва при Креси, граждане Кале, сражение при Пуатье, Большой Ферре

Поскольку после смерти Карла IV его вдова разрешилась от бремени девочкой, французы признали королем двоюродного брата Карла, ставшего Филиппом VI Валуа; Эдуард III принес ему оммаж, но только «посредством уст и слов, без вложения рук», ибо ему отказались возвратить Гиень. Поводами для войны стали желание горожан Фландрии, разбитых французами и графом Фландрским в сражении при Касселе, взять реванш, а также начало процесса по делу о возвращении области Артуа, связанного с конфликтами и убийствами, унаследованными от предшествующих царствований.

Битва при Креси и граждане Кале

Гиень и Фландрия представляли собой две дополнительные причины для конфликта, помимо того что для Англии победа французов при Касселе означала потерю английскими животноводами своего основного рынка. Ян Артевельде был убежден, что интересы фламандцев состоят в том, чтобы поддержать англичан: надо было спасать ремесленные мастерские Гента. Конфликт разрешается на море: в битве при Слейсе фламандцы теснят французов, разбивают их и уничтожают флот, предназначенный для крестового похода. На этот раз победа дала возможность англичанам высадить на берег свою конницу. Английская армия, закаленная в сражениях с шотландцами, была сильна своими лучниками, каждый из которых был способен выпустить четыре стрелы за то время, за которое арбалетчик выпускал лишь одну. В 1346 г. возле Креси, после долгого и утомительного марш-броска, Филипп VI увидел англичан и, не удержавшись, ввязался в бой: «Кровь у него взыграла, ибо он слишком сильно их ненавидел». Сражение начали французские арбалетчики, но дождь размочил тетиву их арбалетов, в то время как английские лучники продолжали стрелять без промаха: «Град стрел был такой частый, что казалось, пошел снег». Потеряв терпение, французские рыцари двинулись в наступление, а «английские кутильеры[24], проникнув в их ряды, подрезали суставы у лошадей, наносили раны рыцарям или добивали их для их же блага».

Имея численное превосходство четыре к одному, французские рыцари, казалось, были слишком уверены в своей победе. «Побуждаемые гордыней и жаждой славы, они скакали в беспорядке, пока не увидели англичан, построенных в боевом строю в три ряда, и поджидавших их… Генуэзские арбалетчики были выбиты лучниками и пустились в бегство». Пятнадцать раз кавалерия шла в атаку, но, не сумев прорвать ряды лучников, отступила. Каждый спасался как мог, бежал даже сам Филипп. Три тысячи восемьсот французских воинов остались на поле боя.

Эдуард III начал осаду Кале. Через несколько месяцев «жители города от голода стали есть отбросы», ибо «собаки, кошки и лошади давно уже были съедены». Нерешительный Филипп не знал, как освободить город: он хотел дать сражение, но в результате отступил, потому что из Бретани и Шотландии к нему пришли плохие вести. Адмирал Жан де Вьенн, защищавший город, попытался вступить в переговоры; Эдуард ответил ему, что из-за жителей Кале погибло столько его людей, что он станет ждать, пока все в городе не перемрут.

Наконец он удовлетворился требованием, чтобы шесть наиболее знатных жителей города «босиком и с непокрытыми головами, в одной исподней одежде и с веревкой на шее явились к нему с ключами от города и замка».

Узнав об этом решении, народ по звону колокола собрался на рыночной площади, и начал так жалобно стенать и плакать, что Жан де Вьенн сам «очень жалобно» расплакался…

«Тогда встал самый богатый житель города Кале. Он сказал: “Великая настанет жалость, коли допустят гибель всего народа, раз уж нельзя найти иного средства. Если же я умру ради спасения сего народа, то, надеюсь, я получу прощение и милость от нашего Господа, а потому я хочу быть первым.” Сыскались и еще пятеро добровольцев.»

При выходе из стен Кале все шестеро воскликнули: «Прощайте, добрые люди, молитесь за нас!». Король сидел молча, а потом по-английски отдал приказ отрубить им головы. На мольбы горожан он не ответил. Тогда королева, «хотя и была уже на последних сроках беременности», бросилась к его ногам и стала упрашивать его сохранить жизнь шестерым горожанам. Эдуард внял ее просьбам. Королева увела всех шестерых с собой и велела их как следует накормить. Отправленные в изгнание, жители Кале пошли прочь от города. Эдуард раздал их дома своим английским баронам. Филипп VI с почестями принял их и назначил пенсию тем, кто остался в живых.

Этот знаменитый эпизод из героической памяти нации был запечатлен Роденом в бронзовой скульптуре, создание которой было оплачено администрацией города Кале в 1895 г. Желая повторить этот поступок, маршал Филипп Петэн в октябре 1941 г. решил в одиночку сдаться немцам, заняв место заложников, захваченных в городе Шатобриан. Но Пьер Пюше, министр внутренних дел в правительстве Виши, отговорил его от подобного жеста, который мог бы положить конец политике коллаборационизма.

Битва при Пуатье

Через несколько лет военные действия возобновились: поводом для них стало прибытие в Гиень Эдуарда Черного Принца — сына Эдуарда III, который намеревался совершить рейд в Нормандию, а оттуда — в Понтье. С силами, в четыре раза превосходящими английские, Иоанн II Добрый, ставший королем Франции в 1350 г., отправляется к городу Пуатье, где английские лучники вновь уничтожают кавалерию наследника Валуа, причем разгром был настолько сильным, что король вместе с сыновьями завершают сражение, сражаясь уже пешими. Быть может, именно потому, что Иоанн помнил, как его отец бежал при Креси, он предпочел сражаться, стоя рядом с простыми воинами, вместе с сыновьями? В национальной памяти французов сохранилось воспоминание об их отваге в этом сражении: «Отец, берегитесь, опасность слева! Отец, берегитесь, опасность справа!» Лучше сражаться и попасть в плен, чем бежать… Верность, мужество, преданность, честь, отвага особенно ценятся в эти десятилетия, когда сплошь и рядом людям приходится сталкиваться с изменой и предательством. Среди дворян ощущается потребность в восстановлении личных связей: с этой целью Эдуард III Плантагенет создал рыцарский орден Подвязки, а Иоанн II, еще до битвы при Пуатье, основал орден Звезды. Король Франции хочет реставрировать таинства и легендарные обычаи рыцарства, взять их на вооружение. Как только Иоанн II оказался в плену, Франция, истекая кровью, начинает собирать выкуп, чтобы освободить его.

И здесь на сцену выходит Бертран Дюгеклен, героический персонаж, который через несколько лет получит от Карла V звание коннетабля — высшее воинское звание во Франции. Будучи наследником доблестей бретонских рыцарей Круглого стола, Дюгеклен поступает на службу к королю и в 1364 г. приносит династии Валуа первую большую победу в битве при Кошереле. Затем король поручает ему уничтожить рутьеров — так называемые «большие роты» профессиональных солдат и грабителей, наводнивших Францию с начала конфликта между Плантагенетами и Валуа. Дюгеклен отвоевывает территории, отошедшие к англичанам согласно подписанному в 1360 г. миру в Бретиньи: Мэн, Анжу, Пуату и Гиень. Именно он до появления Жанны д’Арк воплощает в себе образ освободителя французских земель. Неудивительно, что после войны 1870–1871 гг. его имя, как славного героя, было закреплено в национальной памяти французов.

Большой Ферре

Роман о нации хранит память о Большом Ферре, каким он был воссоздан под пером Жюля Мишле.

«Неподалеку от Компьеня был городок, плативший подати монастырю святого Корнелия. При приближении англичан жители его попросились в монастырь и с дозволения регента и аббата перебрались туда, прихватив с собой оружие и припасы. Охраной же городка ведал капитан, в услужении у которого находился крестьянин, обладавший невероятной силой, огромного роста, исполненный отваги и мужества, но при то, что он был, огромен, — смиренный и скромный. Его звали Большой Ферре. Вскоре подошли англичане и сказали: “Прогоним отсюда крестьян и захватим монастырь: он крепок, но его легко взять”. Защитники не заметили, как подошел враг. Скоро капитан был окружен и смертельно ранен. Тогда Большой Ферре и другие сказали: “Идемте и дорого продадим наши жизни, ведь пощады нам все равно не будет”. И они вышли из укрытия, побежали со всех сторон и бросились молотить англичан, “словно молотили зерно на току”. И каждая рука, что взлетала вверх, опускаясь вниз, разила насмерть. Большой Ферре, видя, что его капитан смертельно ранен, громко запричитал, а затем ринулся на англичан, а за ним и его товарищи, что были ниже его ростом и уже в плечах. Большой Ферре размахивал тяжелым топором, наносил удары и множил сии удары так хорошо, что вскоре площадь была очищена: не осталось ни одного, кому бы он не расколол шлем или не отсек руку. И вот англичане пустились в бегство: многие прыгали в ров и там тонули. В этот день он сразил более сорока человек. Разгорячившись от такой работы, Большой Ферре выпил много холодной воды, и у него началась лихорадка. Он отправился в свою деревню, добрался до хижины и лег в постель, не забыв положить рядом свой железный топор, который обычный человек едва мог поднять. Узнав про его болезнь, англичане послали двенадцать человек, чтобы убить его. Увидев приближающихся англичан, жена его закричала: “О, бедный мой Ферре, вот идут англичане! Что делать?..” Он же, позабыв о своем недуге, встал, взял топор и вышел на двор. И, прислонившись к стене дома, он одним ударом убил пятерых англичан, а остальные пустились в бегство. Но на дворе стояла жара, он снова выпил холодной воды, и у него вновь началась лихорадка, еще сильнее прежнего, и через несколько дней, приобщившись к святым таинствам, он покинул этот мир и был похоронен на кладбище у себя в деревне. Его оплакивали все его товарищи, со всего края; ибо, если бы он остался жив, англичане бы к ним никогда не вернулись».

«Трудно остаться равнодушным, слушая этот бесхитростный рассказ», — добавляет Мишле. Всем ясно, что этот народ прост и вдобавок груб, неудержим, слеп, это полулюди-полузвери… Этот народ не умеет ни защищать свой дом, ни защищаться от собственных аппетитов. Он поколотил врага, словно зерно на гумне, искрошил его своим топором, но во время этой работы он разгорячился и, как хороший работник, выпил холодной воды и лег, чтобы умереть. Взросший в суровых условиях войны, под хлыстом англичан он из скотины становится человеком. Преображаясь, Жак становится Жанной, Жанной Девственницей, Девой.

Дева вскоре скажет: «Сердце мое обливается кровью, когда я вижу кровь хотя бы одного француза».

Пожалуй, таких слов достаточно, чтобы обозначить в истории подлинное рождение Франции.

Великая чума

К голоду и бедствиям, принесенным войной, добавилась эпидемия чумы, внезапно разразившаяся в 1348 г. Безжалостная болезнь, обе формы которой — бубонная и легочная — были одинаково опасны и заразны и практически не давали шансов на выздоровление. По словам Жана Фруассара, «третья часть всех людей погибла». «Из каждых двадцати жителей в живых оставалось только двое», — писал хронист Жан де Венет. Цифры эти, разумеется, преувеличены, но они хорошо показывают, сколь сильным был страх, охвативший людей: беда, вот она, рядом, и жизнь рушится. В Бордо, например, откуда обычно вывозили около 160 тысяч бочек вина, вина из винограда урожая 1348 г. едва хватило на 6 тысяч бочек, которые в следующем году увезли из города на кораблях. Следствием эпидемии стало появление во Фландрии флагеллантов, людей, бичующих себя во имя искупления грехов, а в Эльзасе начались еврейские погромы. Однако чума не ограничилась 1348 годом — с новой силой она поражает население в 1361 г.; в Лангедоке, например, эпидемия уже распространялась не большими волнами, а возникала очагами и, постепенно затухая, в любую минуту могла пробудиться вновь. Всего во Франции в период с 1347 по 1536 г. насчитывается двадцать четыре вспышки этого заболевания.

Болезнь пощадила лишь труднодоступные горные районы, такие, как Руэрг, или богатые края, где народ хорошо питался, а потому лучше сопротивлялся заразе, в частности Нидерланды и Ломбардию. Нигде чума, косившая людей в одно и то же время с войной, не оставила после себя такого тяжелого следа, как во Франции: в результате население страны уменьшилось почти на треть: с 20–22 миллионов жителей в 1327 г. до 10–12 миллионов к 1450 г., когда завершился этот великий демографический кризис, какого Франция не испытывала никогда прежде.

Страдания, причиненные войной и эпидемией; страх, посеянный бродившими по стране рутьерами; появление агрессивно настроенных шаек бродяг и нищих; огромные финансовые затраты на войну, которая заканчивается поражением, пленением короля и необходимостью собирать деньги на его выкуп, — все это приводит к тому, что Французское королевство оказалось объято «смутой и негодованием». Гнев народа выразился в рвущемся из души крике, который передал Фруассар: «Говорили, что все дворяне королевства, все рыцари и их оруженосцы опозорили и предали королевство и если всех их не станет, людям от этого будет только легче».

Восстание Этьена Марселя

Два восстания — Жакерия на севере Франции и восстание парижан в 1358 г., контакты между которыми смог наладить старшина парижских купцов Этьен Марсель, пробудили первые реформаторские и антидворянские выступления в истории французской монархии. И закономерно, что после Французской революции 1789 г. фигура Марселя, вновь возникшая на политическом горизонте, вызвала противоречивые суждения — от яростных нападок ультраправых до безудержного восхваления со стороны республиканцев.

Для роялистов, живших после 1815 г., Этьен Марсель был «человеком заговора», который, воспользовавшись бедственным положением Франции, возмутил народ на выступление против своих господ. В ответ их современники-либералы — во главе с Сисмонди — выпускают свою «Историю Франции», в которой безудержно восхваляют Марселя как славного предшественника представительной власти: он заставил дофина принять ордонанс 1357 г., в котором запрещалось «портить» монету и который стал первым документом, ограничившим произвол монархии — в пользу буржуазии. Этьен Марсель сделал первый шаг для утверждения принципа народовластия, ставшего отныне преобладающей формой правления. Во времена создания Третьей республики его популярность столь высока, что Сен-Санс посвящает ему свою оперу «Этьен Марсель» (1879).

Однако этот образ Марселя практически не соответствует реальности. Купеческий старшина был очень богатым буржуа, близким скорее к дворянству и ко двору, нежели к простым парижанам. Он даже принадлежал к одному из семейств, которых Генеральные штаты стремились с помощью короля отстранить от власти. Но Марсель все же порывает с себе подобными; считая образцовым устройство власти в городах Фландрии, он мечтает о великой судьбе и желает стать канцлером; в этом его поддерживает союзник — епископ Лаона Робер Лекок. Ради поставленной цели парижский старшина, готовый действовать любыми методами, в том числе и насильственными, поднимает народ против «помощей», как тогда именовали крупные налоги, собираемые на ведение войны и выкуп короля. В 1358 г. он во главе мятежной толпы врывается во дворец, где дрожит от страха юный дофин — будущий Карл V, — и позволяет ей расправиться с маршалами Шампани и Нормандии. Однако попытки Этьена Марселя заключить союз с Карлом Злым, королем наваррским, подавляющим восставших «жаков», а затем с англичанами отвращают он него союзников, и его убивают.

Тем не менее деятельность парижского старшины помогла укрепить органы государственного управления, которые ограничивали абсолютную власть принцев и королей, бесконтрольно разбазаривавших государственные финансы на военные и прочие расходы. Вскоре «жаки» были разгромлены, а Карл V, извлекший урок из происшедшего, успел заставить замолчать недовольных незадолго до своей смерти. Отец Карла, Иоанн II Добрый, тем временем сумел сохранить честь династии Валуа и после уплаты части выкупа был освобожден из английского плена, так сказать, под честное слово. Однако его сыновья продолжают пребывать в плену, и узнав, что один из них — Карл совершил побег, Иоанн II решает вернуться в Англию, чтобы объявить себя пленником вместо сына: для него это вопрос чести.

Говоря, как минимум, о XIV столетии, следует отметить, что французские короли создавали свое государство не в борьбе с феодальными институтами, а при помощи этих институтов.

Об этом свидетельствует создание рыцарских орденов — Звезды и Св. Михаила, — члены которых, связанные между собой личными договоренностями, взаимодействовали друг с другом в обход феодальных уз.

Новшеством XIV в. стало осознание того, что феодальные институты больше не являются единственными властными структурами.

В то время, как укрепление первого полюса государственной власти, т. е. власти короля, получает свое выражение в усложнении придворного этикета, отразившемся в новом церемониале появления короля на публике, происходит становление второго полюса — а именно высших органов государственного управления: появляются королевские дознаватели и ходатаи, королевские нотариусы, финансовые контролеры и тому подобные чиновники, количество которых вполне способно навести на мысль о беспрецедентной бюрократизации управления в XIV в., и особенно при Карле V. В это же время появляются представительные ассамблеи, достаточно влиятельные, для того чтобы король в 1355 г. пообещал больше не «портить» монет без согласия Генеральных штатов; однако эта победа, добытая ассамблеями, оказывается временной.

Таким образом, война, конечно, несколько ослабляет полномочия монарха, но в целом не угрожает его власти: отныне для укрепления своих позиций он будет играть на чувстве патриотизма своих подданных.

Укрепление авторитета государства находит свое выражение в политике отторжения и преследования самых нижних слоев общества: бродяг, профессиональных нищих и других проходимцев. Первый королевский ордонанс против них издает Иоанн II Добрый, а Кабошьенский ордонанс 1413 г. уже открыто направлен против «лиц, не желающих работать». В обществе особенно велик страх перед бандами «взломщиков и грабителей», маскирующихся под паломников, чьи разбойничьи шайки свирепствуют в Бургундии и Провансе, во владениях короля Рене Доброго. Но уже скоро на них начнутся повсеместные облавы, и пойманные бродяги отправятся служить гребцами на галеры королевского флота; в тюрьму же их станут сажать только в XVII столетии.

Разобщение и раскол Франции при Карле V и Карле VI

Ужасающие бедствия, обрушившиеся на жителей Французского королевства с первых же дней правления Карла V Мудрого, не имеют себе равных. Они являются предвестниками будущих бурных эпох — Религиозных войн XVI в., Фронды XVII в., — когда ярко проявится одна из характерных черт национального духа: склонность к междоусобным войнам.

Разумеется, на тот момент беспорядки переживала не только Франция. В это же время в Англии начались общественные и религиозные волнения — распространение учения Джона Уиклифа, а также восстания крестьян, эгалитаристские по духу. В Италии недовольство городских ремесленников эксплуататорами вылилось в восстание чомпи[25]. В самом начале Столетней войны в городах Фландрии произошли социальные выступления во главе с Артевельде; как и в Париже во времена Этьена Марселя, эти выступления горожан отражали недовольство и неудовлетворенность со стороны зарождающейся буржуазии. Повсюду восстания горожан выходят за рамки умеренных требований, превращаясь в поножовщину, в том числе и по инициативе еще более угнетенных слоев населения — тех, кого называют «сбродом», «отбросами», и тех, кто хочет идти еще дальше, — профессиональных нищих и грабителей, мародеров и тюшенов[26]. Синхронность этих народных движений, преимущественно городских, представляет для историков определенную проблему, поскольку их участники почти не поддерживали отношений между собой — кроме, быть может, англичан с фламандцами и фламандцев с парижанами, — что пробуждало в Карле VI желание отомстить. Все эти движения отражают ощущение всеобщей нестабильности, сопровождающей подъем городов в период, когда традиционные власти — князья, Церковь, короли — ради продолжения войны изнуряют горожан налогами, Церковь переживает раскол, именуемый Великой схизмой, а, по меньшей мере, во Франции банды рутьеров живут грабежом, разоряя страну…

И все же монархия Карла V сумела воспользоваться создавшейся ситуацией: новый способ ведения войны с помощью профессиональных солдат — это новшество символизировал собой Дюгеклен, позволил отвоевать территории, потерянные в самом начале Столетней войны. Но, когда с городскими мятежами было покончено и настала пора восстанавливать разрушенное, случилась очередная беда — безумие нового короля Карла VI, ставшее благодатной почвой для ссор между принцами, его дядьями, и добавившее в историю Франции еще одну главу о бедствиях войны.

Впрочем, правление Карла VI началось со счастливого события — с победы в 1382 г. при Росбеке, когда французская армия разгромила фламандских горожан, восставших под руководством сына Яна Артевельде, Филиппа. «Фламандская пехота наступала, словно разъяренный кабан», но оба фланга королевской армии сомкнулись вокруг этой массы и растоптали ее. Рыцари разрубали головы, слуги добивали раненых, и «никто не испытывал никакой жалости, словно перед ними были собаки. Но больше всего народу утонуло в заболоченной лощине». Погибли 25 тысяч фламандцев, и среди них сам Артевельде. Брюгге покорился, но король не удостоил город своим посещением, он поджег Куртре и забрал оттуда золотые шпоры, снятые фламандцами с убитых французских рыцарей в 1302 г. Валуа отстояли свое право на наследие Капетингов.

Расправившись с городами Фландрии, Карл VI повернул оружие против парижан. Охотно позабыв свои прошлые мятежи, прево и горожане, облачившись в новые одежды, вышли навстречу королю из ворот Сен-Дени. Король приказал им разойтись по домам и с двенадцатитысячным войском вошел в Париж, словно в завоеванный город. Он приказал бросить в темницу и казнить Жана де Маре — королевского адвоката и бывшего руководителя восстания майотенов, выбранного восставшими для переговоров с Карлом V. Последовали также расправы в Руане, Монпелье и в Тулузе, где люди короля свирепствовали особенно: «Подобных расправ Лангедок не знал со времен крестового похода против альбигойцев».

Безумие Карла VI

Для короля путешествие в Лангедок стало лишь очередной прогулкой, праздником, за которым последовали другие торжества, такие, как прибытие в Париж королевы Изабеллы: на празднике, объявленном в честь этого события, ужины сменяли турниры, а танцы чередовались с легкими закусками. Есть ли связь между этой беспорядочной жизнью и признаками безумия, которые начинает проявлять король? Впервые приступ безумия находит на Карла во время похода в Бретань, куда король отправился отомстить за своего соратника, коннетабля Клиссона, ставшего жертвой покушения. «Теплым августовским днем», когда Карл VI углубился в лес под Ле-Маном, откуда-то появился босой простоволосый старик в белой домотканой рубахе, бросился к сидевшему на коне королю и сказал: «Король, не езжай дальше, тебя предали». Спустя несколько мгновений задремавший в седле паж уронил копье на стальной шлем одного из своих товарищей. Карл VI вздрогнул — внезапно ему показалось, что вокруг него враги, и он, обнажив меч, бросился на свою свиту, убив и ранив нескольких сопровождавших его слуг… Когда король успокоился, дядья приказали уложить его на носилки и увезти, дабы он не попал под влияние Клиссона и других его советников, этих «бюрократов», которых Мишле впоследствии назовет «мармозетками» и которыми окружал себя Карл V. Повторный приступ безумия настиг короля во время буйных торжеств (шаривари), устроенных им, согласно обычаю, в честь третьего бракосочетания одной из придворных дам королевы. Это был «бал дикарей», король и приглашенные были в маскарадных костюмах. Бал завершился трагически: огонь попал на пропитанные смолой наряды придворных, и начался пожар. В историю этот бал вошел под названием «Бал объятых пламенем».

Безумный король числится монархом еще тридцать лет, до самой смерти, настигшей его в 1422 г., и все это время его дядья и брат, заменившие короля в исполнении государственных обязанностей, ведут между собой борьбу за власть. К этой беде добавляется вновь вспыхнувшая война с Англией и конфликт внутри католической Церкви, который завершается в 1378 г. ее расколом.

Великая схизма

С тех пор как Филипп IV Красивый переселил пап в Авиньон, папская власть укрепилась и обогатилась; папы построили в городе дворец, где содержали целый двор, при котором бывал сам Петрарка. Несмотря на обличительные речи монахини Екатерины Сиенской, направленные против Церкви, которая больше занималась сбором податей, нежели вопросами веры и крестовыми походами, пышность папского двора нисколько не смущала великого поэта. Курия постепенно офранцуживалась: из ста десяти кардиналов, назначенных с 1316 по 1376 г., девяносто были французами.

Тем временем в Риме снова стало безопасно, и, когда умер папа Григорий XI, состоялись сразу две процедуры выборов: Климент VII утвердился в Авиньоне, а Урбан VI в Риме. Каждая сторона надеялась победить «де-факто», т. е. силой, но Парижский университет в лице своего канцлера Жана Жерсона вмешивается в конфликт и проводит референдум в монастыре матюренов. Было составлено 10 тысяч проектов постановлений, на основании которых следовало выбрать один из трех способов решения вопроса (tres viae): созвать церковный собор, найти компромисс между двумя папами или добиться отставки одного из пап. Так как Климент VII находится при смерти, кардинал Педро де Луна обещает, что, если папой выберут его, Педро, он добровольно сложит с себя тиару. Но, будучи избранным, этот арагонец из страны «упрямых мулов» заявляет, что уйдет в отставку только в том случае, если папа в Риме сделает то же самое. Приходится ждать нового собора, который соберется в 1414 г. в Констанце, на котором будет избран лишь один понтифик, имеющий право руководить христианском миром.

Следствием раскола, длившегося тридцать девять лет, стала большая, чем когда-либо, зависимость духовенства каждой страны от своих государей: теперь на соборе папам приходится вести переговоры с представителями наций. Так схизма стимулировала развитие национальных Церквей — особенно во Франции. Раскол стал еще одним фактором, который в конечном итоге способствовал консолидации национальной идеи на фоне неурядиц внутри христианской Церкви, утратившей былой авторитет.

Арманьяки и бургиньоны

Когда в 1380 г. умер Карл V, его наследнику — Карлу VI, было всего двенадцать лет, и его дядья, герцоги Бургундский и Беррийский, сделались его опекунами. Но после женитьбы на внучке герцога Миланского Бернабо Висконти — Изабелле Баварской, «такой хорошенькой, что король глаз не мог отвести от нее», и при поддержке своего младшего брата Людовика Орлеанского король освободился от этой опеки. Он отдалил от себя дядьев, а на их место призвал бывших советников отца — «мармозеток», которые поклялись действовать сплоченно и осуществлять единую политику, а именно проводить реформы и подчиняться королю. В 1382 г. безумие короля предоставило его дядьям возможность вновь оказаться у власти, но неожиданно в этом вопросе они столкнулись с Людовиком, у которого были те же самые намерения. Соперничество между братом и дядьями оказалось роковым. В своих княжествах (апанажах), которые выделялись им в качестве возмещения («куска хлеба») каждым королем при восшествии на престол, принцы королевского дома жаждут сохранить независимость, хотя с угасанием династии Капетингов, не получившей наследников мужского пола, эти земли должны вернуться короне. Но владельцы апанажей стремятся к автономии: они начинают развиваться параллельно, уподобляясь независимым государствам, даже если за королем сохраняется право сбора налогов, чеканки монеты и отмены бана. Так же как в наследственных княжествах — Бретани, Беарне, княжестве Бурбонском, — там создаются счетные палаты и канцелярии, а принцы становятся основателями рыцарских орденов: например, Людовик Орлеанский создает орден Дикобраза, Жан Бретонский — орден Горностая, Филипп Добрый Бургундский — орден Золотого Руна. Короче говоря, как пишет историк Клод Говар, «принцы потихоньку узурпируют права короля» и желают запустить руку в королевскую казну, а они могут сделать это с легкостью, будучи дядьями, братьями и прочими родственниками монарха.

На заседаниях регентского совета Людовик Орлеанский и герцог Бургундский Филипп Смелый постоянно ссорятся, Жан, герцог Беррийский, думает только о своих приобретениях, а Людовик де Бурбон мечтает о новом крестовом походе. Жан Жювеналь Дез Юрсен, архиепископ Реймсский и автор «Хроники Карла VI», пишет: «Отныне воцарилось великое недовольство, и стали они разговаривать друг с другом престранно, отчего все скоро поняли, что между ними царит смертельная ненависть. И главной причиной этой ненависти был спор, кому достанется управление государством и его казной». При жизни Филиппа Смелого конфликт был только обозначен; чувствуя за собой поддержку горожан, особенно в Париже, он играет роль реформатора и приказывает уменьшить налоги; но, когда он умирает в 1404 г., его сын Иоанн Бесстрашный приказывает убить Людовика Орлеанского. Это убийство послужило толчком к развязыванию военных действий между бургиньонами (партией, поддерживающей герцогов Бургундских) и арманьяками — такое название отныне принимают сторонники Орлеанского дома, собравшиеся под знамена Бернара VII д’Арманьяка, тестя сына убитого герцога.

Убийство требовало отмщения; Иоанн Бесстрашный, сознавшись, что был его заказчиком, сумел найти себе защитников среди университетских профессоров, наиболее активным из которых становится парижанин Жан Пети, оправдывающий его поступок как акт, карающий тиранию — и этот прецедент предвосхищает убийства эпохи Екатерины Медичи. Получив необходимую поддержку, Иоанн Бесстрашный объединяет своих сторонников — бургиньонов — в партию, выставляющую себя в качестве поборницы свобод в пику традиционалистам — арманьякам.

Вскоре сторонники арманьяков были убиты бургиньонами в Париже.

Битва при Азенкуре (1415)

Бургиньоны и арманьяки последовательно делали попытки заключить союз с Англией, обещая возвратить ей герцогство Гиень. Скончавшийся в 1413 г. Генрих IV Английский не дал ответа на эти предложения. Но его сын, амбициозный Генрих V, немедленно вспомнил о претензиях Эдуарда III на французскую корону и изложил их Карлу VI, а заодно попросил руки его дочери Екатерины. В то же время он вступил в переговоры с Иоанном Бесстрашным, чтобы, в случае отказа короля, получить контроль над владениями Орлеанского дома (арманьяков). Для этого похода было собрано войско: 1400 кораблей и 30 тысяч человек, и Генрих V высадился на французский берег в Арфлёре.

В районе местечка Азенкур французы во главе с коннетаблем Шарлем д’Альбре, герцогом де Дрё, несмотря на советы Иоанна Бесстрашного (который, зная об английских лучниках и помня о разгроме при Пуатье, предлагает отказаться от сражения), решают дать бой: французская кавалерия, превосходящая противника втрое, устремляется в атаку. И снова терпит полный разгром.

«Французы заняли позиции на равнине; всю ночь они провели в седле… Шел дождь. Земля стала такой мокрой, что лошади с трудом ступали по ней. Они были настолько отягощены доспехами, что не могли идти в наступление. Этим воспользовались английские лучники, хорошо защищенные частоколом; затем они пошли в наступление, разя и убивая без всякой жалости и захватывая в плен рыцарей, с которых они хотели получить выкуп и разбогатеть, ибо все пленники были знатными сеньорами, принимавшими участие в битве. Тогда английский король приказал уничтожить пленников. Так были уничтожены все французские дворяне: им отрубили головы и изуродовали лица, и смотреть на это было ошеломительно».

Французы потеряли в этой битве 11 тысяч человек, англичане — тысячу шестьсот; это было самое страшное поражение, которое когда-либо терпело французское рыцарство.

Генриху V приписывают следующие слова: «Не думаю, что я заслужил эту победу. Мне больше кажется, что Господь решил покарать французов». На самом деле убитые дворяне принадлежали к партии арманьяков, и потому Париж тотчас открыл ворота бургиньонам, а Руан — англичанам. Тогда Иоанн Бесстрашный заключил союз с Генрихом V.

В столице арманьяки «снова были перебиты в большом количестве и, словно свиньи, лежали в грязи на улицах». Парижский прево Танги дю Шатель спас дофина, закутав его в свое платье и отведя в королевский замок, расположенный у ворот Сент-Антуан — Бастилию (май 1418 г.).

Три Франции

Став во главе своей партии, шестнадцатилетний дофин Карл вступил в переговоры с Иоанном Бесстрашным, который после долгих увещеваний объявил, что начнет военные действия против англичан. Но беседа их, состоявшаяся в 1419 г. на мосту в городке Монтеро, перешла в ссору, и арманьяки, обуреваемые жаждой мести, убили Иоанна.

Его сын Филипп Добрый немедленно восстановил союз с Генрихом V, к которому присоединилась королева Изабелла, поставившая условие, что «Генрих V не станет претендовать на титул короля Франции, довольствуясь званием наследника короля Франции», и сохранит за собой Нормандию. Незадолго до своей смерти Карл VI называет Генриха «своим сыном», а сам Генрих намерен жениться на Екатерине — дочери Карла VI и сестре «самозваного дофина», смещенного с трона еще до того, как он начал править.

Согласно договору, заключенному в Труа (1420) и одобренному Генеральными штатами по просьбе Карла VI, французская корона переходила во владение Англии — с чем дофин не пожелал согласиться и отбыл в Бурж в сопровождении герцога Беррийского. Его соперник, сын Генриха и Екатерины, будущий английский король Генрих VI, пока еще годовалый младенец; зато от его имени уверенно правит его дядя — Джон Ланкастер, герцог Бедфорд. Бедфорд держит под контролем Париж, Нормандию и Гиень. Рядом с ним появляется фигура Филиппа Доброго, герцога Бургундского, простершего руку над Бургундией, Нидерландами, Шампанью и Фландрией.

Жанна д’Арк, патриотка и мученица

В пьесе «Генрих VI», созданной около 1590 г., Шекспир вкладывает в уста Жанны д’Арк подлинно патриотическую речь, с которой она обращается к герцогу Бургундскому.

Взгляни на плодородную страну, взгляни на Францию, на край богатый, —

Ее селенья все и города

Обезображены разгромом вражьим.

Как смотрит мать на хладного младенца,

Когда глаза ему закроет смерть, смотри на Франции недуг жестокий.

Взгляни на раны, роковые раны,

Что ты нанес ее груди больной.

В другую сторону направь свой меч,

Рази вредящих родине твоей,

А не того, кто ей помочь хотел бы;

И капля крови, из груди отчизны

Исторгнутая, пусть тебя печалит

Сильнее, чем озера вражьей крови[27].

Однако урок, преподнесенный бургундцу, имеет гораздо меньшее значение, нежели подлинно патриотическое звучание этого монолога. В 1803 г. Наполеон вспоминает о нем, чтобы одобрить инициативу граждан Орлеана, обратившихся с просьбой о сооружении нового памятника Жанне д’Арк. «Знаменитая Жанна д’Арк доказала, что французский дух может творить чудеса, когда под угрозой оказывается независимость нации. Будучи единой, французская нация никогда не терпела поражений, однако наши соседи, злоупотребляя искренностью и верностью, присущими нашей натуре, постоянно сеяли раздоры, откуда и происходили все бедствия эпохи, когда жила эта французская героиня, и все те катастрофы, о которых помнит наша история».

В этом тексте понятие нации заменяет собой понятие родины. А в качестве чуда выступает дух независимости. После гибели Жанны д’Арк в 1431 г., после процесса ее реабилитации, речь Наполеона является первым публичным признанием заслуг Орлеанской девы официальными властями. Почему надо было ждать так долго, какие действия мог пробудить подвиг Жанны д’Арк? Мы еще вернемся к этому вопросу.

Когда в 1422 г. скончался Генрих V Английский, а следом, с интервалом в несколько месяцев, и Карл VI Французский, во Франции стало два короля: юный Генрих — будущий Генрих VI, годовалый младенец, рожденный от брака Генриха V и Екатерины, король Франции и Англии, и дофин Карл — будущий Карл VII, лишенный права престолонаследия своим отцом, Карлом VI. Но дофин не признал законность соглашения в Труа: ни один король не имел права лишать короны своего законного сына. Хотя ходили слухи, что, будучи сыном ветреной Изабеллы Баварской, он, быть может, действительно не был законным…

Пока герцог Бургундский раздумывал, присоединиться ли ему к дофину или же к герцогу Бедфорду, регенту при Генрихе VI, дофин был вынужден укрыться в Берри, чтобы начать борьбу со своим соперником, занявшим Париж.

Однако тот, кого в насмешку именовали «королем Буржа», вовсе не был настолько обделен, насколько рисует его легенда о Жанне д’Арк. Он контролирует всю страну к югу от Луары, за исключением Гиени, а на юго-востоке ему остались верны Лион и Дофине. Парламент Пуатье заменяет собой парламент Парижа. После поражения при Азенкуре, после битвы при Вернёе (1424), ставшей второй катастрофой для арманьяков, все крупные феоды потеряли своих сеньоров; герцог Бретонский и граф де Фуа занимали неопределенную позицию, однако выступать на стороне Бедфорда, как это сделал герцог Бургундский, не собирались. Разумеется, у дофина есть и настоящая армия, хотя командование ею оспаривают друг у друга его фавориты — коннетабль Артур де Ришмон и Жорж де ла Тремуй, между которыми он никак не может сделать выбор, а меж тем они опустошают его казну. Будучи человеком, которому не хватает силы характера, дофин позволяет принимать решения своей теще, Иоланде Арагонской, герцогине Анжуйской, которая пытается вернуть ему Бретань. И тем не менее нельзя сказать, что из-за слабых позиций дофина вся знать отшатнулась от него и перешла на сторону Бедфорда. Жан Фавье подсчитал, что в Париже число членов парламента, верных герцогу Бургундскому, с 1418 по 1430 г. уменьшается с восьмидесяти до пятидесяти; в то время как в парламенте Пуатье, второй «столицы» дофина, в эти же годы оно возрастает с двадцати до сорока трех… Это всего лишь один симптом, но есть еще и другие, например свидетельства о враждебном отношении части населения к регентству Бедфорда. Правда, когда речь заходит о Церкви, понятие патриотизма исключается полностью, поскольку Церковь сопротивляется требованиям Бедфорда исключительно ради сохранения своих свобод; если бы регент их уважал, она бы стала молиться за него. В основе народного сопротивления лежит нежелание иметь над собой государя-иностранца, даже если тот чтит обычаи, а большую часть чиновников его аппарата составляют французы; это те французы, которых именуют «изменниками» или «английским приплодом», что в сущности означает «сукины дети».

Наименее послушными регенту были жители Нормандии: в этой провинции, которую англичане чаще всего рассматривали как свою неотъемлемую собственность, они не чувствовали себя в безопасности; местное население вело с англичанами партизанскую войну, а англичане преследовали повстанцев как охотники — зайцев. Но те же самые чувства царят и среди жителей столицы: знатные горожане Парижа, чьи симпатии принадлежат бургиньонам, называют своих противников уже не арманьяками, а французами; впрочем, когда во время похорон Карла VI в соборе Парижской Богоматери Бедфорд приказал нести перед собой меч покойного короля, «отовсюду раздавался недовольный ропот». Отзвуки этих настроений можно обнаружить и в «Жалобе добрых французов» нормандца Робера Блонделя, и в «Четырехголосой инвективе» Алена Шартье. «Дама Франция», которую рисует поэт, идет вперед и бранит трех своих детей — дворянство, духовенство и третье сословие, которые, вместо того чтобы защищать ее, только и делают, что ссорятся…

«Где взять мне горькие слова, дабы осыпать вас упреками за вашу неблагодарность по отношению ко мне? Ибо должна я сказать вам, что после обязанности поддерживать католическую веру первейшим вашим долгом Природа определила заботиться о всеобщем спасении страны, где вы родились, и защищать те владения сеньоров, где Господь даровал вам жизнь и поселил вас.»

Разве Жанна д’Арк не является воплощением патриотизма, проповедуемого Шартье?

Энергичной и смелой девушке по имени Жанна д’Арк было восемнадцать или девятнадцать лет, когда ее внутренние голоса, которые она приписала св. Екатерине и св. Михаилу, велели ей отправиться на помощь дофину и «изгнать англичан из Франции». Ее деревня Домреми была расположена в Барруа, области, власть над которой оспаривали арманьяки, бургиньоны и англичане; скот же из Домреми был уведен в 1425 г. бандой бургиньонов…

Таким образом, для Жанны, дочери зажиточного крестьянина-земледельца, война была реальностью, равно как и все ее последствия. Будучи активной и решительной, Жанна добилась поддержки со стороны сеньора Робера де Бодрикура — капитана, который удерживал последний опорный пункт арманьяков в регионе — городок Вокулёр. Узнав, что англичане начали осаду Орлеана, имевшего стратегическое значение, Жанна убедила Бодрикура, что «она должна непременно отправиться к дофину, пусть даже ей придется ползти к нему на коленях». Изумленный такой решимостью, капитан из предосторожности велел местному кюре совершить над девушкой процедуру экзорцизма (изгнания бесов); затем в сопровождении маленького отряда, на лошади, с мечом и верительными грамотами, она выехала в Шинон (в феврале 1429 г.). Считается, что, будучи допущена в Шиноне к дофину, который все еще относился к ней с недоверием, она сумела убедить его в том, что он, без сомнения, истинный сын и наследник Карла VI. А когда монах Сеген спросил Жанну, на каком языке говорили св. Екатерина и св. Маргарита, она ответила: «На языке, который лучше, чем ваш» (святой отец изъяснялся на лимузенском диалекте). Получив под командование небольшой отряд, девушка выказывает ловкость и мужество, задор и силу духа, а также здравый смысл, достаточный для того, чтобы ее сочли сведущей в военном искусстве. Раненная в плечо стрелой из арбалета, Жанна снова идет в атаку, приводя в изумление англичан и вдохновляя своих видавших виды соратников по оружию: Жана, герцога Алансонского, Жиля де Ре, Ла Гира. Освобождение Орлеана празднуют от Бриньоля до Тулузы; в Тулузе это известие воспринимают как подлинное чудо, а капитул даже предлагает обратиться к Жанне д’Арк с просьбой помочь остановить эпидемию «порчи» монет…

Дофин был признателен Жанне, но без особого пыла: он даже не встретился с освобожденными орлеанцами, а в королевских письмах, сообщая об освобождении Орлеана, указывалось только, что «подвиги эти были совершены Девой, коя явилась к нам».

Затем состоялась битва при Пате, в которой, по словам итальянского хрониста Джованни да Молины, на поле брани «полегло мертвыми столько англичан, сколько прибыло их, дабы угрожать французам». Когда же после победы при Пате выяснилось, что ресурсы англичан, возглавляемых Бедфордом и Тальботом, подходят к концу, Жанна убеждает дофина не мешкая отправиться в Реймс и принять помазание. Миропомазание состоялось 17 июля 1429 г., «и, кто видел вышеозначенную деву, что, преклонив колена, обняла ноги короля и целовала ему ступни, рыдая при этом горючими слезами, тот воспылал бы к ней состраданием».

Слава Девы достигла пика: народ называл ее «ангелом», а в Ланьи ее даже призвали, чтобы воскресить ребенка.

Жанна д’Арк вернула Карлу утраченную им славу, а королевству — множество провинций, вплоть до самой Сены.

После триумфального коронования окружение Карла VII и сам король торжественно приняли посольство герцога Бургундского Филиппа Доброго: стороны встретились в Аррасе, чтобы договориться об условиях перемирия. Однако Жанна уехала вместе с герцогом Алансонским и, ни с кем не посоветовавшись, продолжила осуществлять свой план, т. е. изгонять англичан из Франции. Она подошла к воротам Сен-Дени и при штурме парижских стен была ранена стрелой в бедро; узнав об этом, Карл VII запретил Деве возобновлять штурм. В марте 1430 г., будучи в Ланьи, Жанна снова захотела идти в бой, и вскоре в стычке под Компьенем, куда она явилась, чтобы снять осаду с города, попала в руки врага — в данном случае англичан и бургундцев. «Всегда рассчитывавшая лишь на себя», девушка стала жертвой собственной храбрости.

Англичане, которые приписывали свои поражения присутствию в стане врага ведьмы, вздохнули с облегчением. Только Церковь обладала компетенцией судить оккультные и сокрытые преступления, в которых обвиняли лишь еретиков, и поэтому Бедфорд выдал Жанну епископу Бове — Пьеру Кошону. Чтобы герцог мог оправдать свои неудачи, Жанна должна была предстать перед всеми ведьмой.

А поскольку поведение и поступки Орлеанской девы затрагивали основы власти, как Генриха VI, так и Карла VII, то возведенное на нее обвинение в ереси имело политическое значение. В период, когда одновременно сосуществовали два короля Франции и три римских папы, требовалось укреплять легитимность власти, и в этом были заинтересованы и мирские владыки, и духовные.

Со своей стороны Карл VII не сделал ничего, чтобы спасти Деву; когда же он узнал, что теперь она не будет заставлять его воевать любой ценой, он вздохнул с облегчением. Впрочем, как только Жанна перестала одерживать победы, она потеряла для него всякий интерес. Более того, юристы и советники дали королю понять, что отныне не в его интересах связывать свое восшествие на трон с деяниями женщины, обвиняемой в колдовстве…

Следствие по делу длилось несколько недель; приверженец бургиньо-нов Пьер Кошон, осуждая Жанну д’Арк как преступницу, пошел в обход некоторых предписанных законом правил, даже тех, которые применялись к еретикам. Он не сделал достоянием гласности результаты расследования, проведенного в Домреми, ибо все они были в пользу обвиняемой; он даже не сообщил, что такое расследование было проведено; также умолчал он и о расследовании, в очередной раз подтвердившем непорочность девушки. На допросах Жанна часто отвечала остроумно. «Скажи, когда тебе являлся святой Михаил, он был обнажен?» — спрашивали у нее. — «Неужели вы думаете, — отвечала она, — что Господу не во что одеть своих святых?» «Кто, по-твоему, истинный папа?» — «А разве пап может быть двое?»

В обвинительном акте, составленном Жаном Эстиве, девушка объявлялась «гадалкой, лжепророчицей, отзывающейся дурно о нашей католической вере (потому что она исполняла волю святых, а не была послушной Церкви), смутьянкой и поджигательницей раздора, мятежницей и бунтовщицей, алчущей человеческой крови». Несмотря на угрозы, Жанна не отреклась от своей миссии, но, поскольку она отказалась признать свои заблуждения, девушке пообещали, что она будет выдана англичанам и сожжена живьем; в конце концов она подписала признание, которого от нее добивались. Тогда Пьер Кошон приговорил Жанну д’Арк к пожизненному заключению. Англичане немедленно обвинили его в предательстве: ведь им нужна была смертная казнь осужденной.

К Деве в камеру была подброшена мужская одежда, Жанна вновь облачилась в нее, а когда к ней явился Кошон, заявила ему, что «Бог высказал ей через святую Екатерину и святую Маргариту глубокое сожаление тем, что она совершила предательство, подписав отречение от “заблуждений”, чтобы спасти свою жизнь». Итак, Жанна д’Арк признала, что, согласившись на отречение, солгала, и вернулась к прежней вере, а значит, она погибла. Кошон, опасавшийся гонений со стороны англичан, просто обезумел от радости.

«Farewell, farewell[28], — сказал он графу Варвику, — дело сделано, готовьтесь пировать».

В 1431 г. «еретичка, вероотступница и вероотметчица» Жанна д’Арк поднялась на костер, крикнув, что «обещанное избавление означало смерть и голоса ее не обманули».

«Храбрая женщина, жаль только, что не англичанка», — сказал один из свидетелей-англичан во время суда.

Король ничего не сделал для Жанны. Но в 1450 г. по его приказу результаты процесса были пересмотрены и Жанну д’Арк реабилитировали. К этому времени мир был подписан, англичане ушли из Франции, и ни у кого даже мысли не должно было возникнуть, что своим троном он обязан какой-то ведьме или еретичке… В 1456 г. папа подписал постановление о реабилитации Жанны д’Арк. Однако до прихода к власти Бонапарта почестей Жанне никто не воздавал. Но это уже другая история[29].

БУРГУНДИЯ — СЕРДЦЕ ЗАПАДА

Благодаря Жанне д’Арк король Буржа вновь стал королем Франции; однако ему еще предстояло отвоевать многие провинции и освободить Париж от засевших в городе англичан. В Нормандии рождение патриотических настроений создавало все более и более критические условия для оккупантов: их отряды постоянно попадали в засады, устроенные французами. Вскоре Карл VII смог освободить Руан, а после победы при Форминьи (1450) — и Шербур. Возвращение Гиени оказалось более сложным делом, но гибель Тальбота в битве при Кастийоне обеспечила возврат французской короне Бордо и всего юго-западного края. В 1453 г. под контролем англичан оставался только Кале.

В то же время восстанавливалась власть монархии, утверждалась жизнеспособность государства. Король подчинил себе духовенство, его поддерживали парламент и университет, однако засевшие в своих владениях принцы королевского дома продолжали сопротивление: в Бретани, в Анжу, в Бурбоннэ, в Арманьяке, а главное, в Бургундии.

Дело в том, что, в отличие от лежавшей в руинах Франции, бедствия войны обошли Бургундию стороной. А династический конфликт, вспыхнувший теперь уже в самой Англии и вылившийся в 1455 г. в Войну Алой и Белой розы, в ходе которой две династии — Йорки (Белая роза) и Ланкастеры (Алая роза) яростно сводили счеты друг с другом, лишал англичан всякой силы в делах на континенте.

Все эти условия способствовали росту могущества и славы герцогов Бургундских.

«Во Франции, — писал Мишле, — нет провинции, которая лучше Бургундии подходила бы на роль связующего звена, способного примирить север и юг». Суждение справедливое, но все же вынесено оно историком XIX в., т. е. в то время, когда Франция уже представляла собой единое целое. В XV столетии Бургундия, территория которой сложилась в результате разделов эпохи Каролингов, скорее находилась между Францией и Священной Римской империей.

Ничто не предвещало сказочного будущего этого герцогства, когда французский король Иоанн II Добрый передал его в качестве апанажа своему младшему сыну Филиппу, прозванному Смелым; отвага и гибкость ума, проявленные Филиппом в 1356 г. в битве при Пуатье, были известны всему королевству. Однако могущество герцогов Бургундских во многом было основано на их связях с Фландрией, «самым богатым, самым благородным и самым большим графством во всем христианском мире», как писала о Фландрии Кристина Пизанская. В 1369 г. связи эти были подкреплены браком между Филиппом Смелым и наследницей Фландрии.

Однако у Бургундии и Фландрии были различные интересы: фламандцы в основном были заинтересованы в свободном импорте английской шерсти; их совершенно не устраивало, что Филипп, будучи вассалом французского короля, идет против интересов своей самой богатой провинции и трех своих самых крупных городов: Гента, Брюгге и Ипра. Несмотря на разногласия, фактор общего интереса взял верх над всеми остальными соображениями, и при Иоанне Бесстрашном, сыне Филиппа, центром тяжести герцогства стала Фландрия, а так как провинция эта, руководствуясь экономическими соображениями, стремилась покончить с зависимостью от короля Франции, Бургундия выступила в ее поддержку. В то время как во Франции в противовес разногласиям развивалось чувство национального единства, воплощением которого вскоре стала Жанна д’Арк, в Бургундии, как свидетельствуют сборник «Пасторали», и хроника «Деяния герцогов Бургундских», напротив, жители более не ощущали себя французами. Убийство в 1419 г. Иоанна Бесстрашного наемниками Карла VII в Монтеро закрепило окончательный разрыв Бургундии с Францией. Оскорбленная честь требовала отмщения, и сын Иоанна, Филипп Добрый, перешел на сторону англичан и в 1420 г. подписал договор в Труа.

Но, обнажив меч против своего государя, Филипп все же не собирался быть послушным орудием в руках англичан.

Так, в 1422 г., после преждевременной смерти короля Англии, он отказывается стать регентом Франции — эта должность отходит к Бедфорду — и отказывается принять орден Подвязки. Филипп занимает позицию независимого государя, а как только Жанна д’Арк начинает освобождение Франции, заключает мирный договор с Карлом VII. В 1435 г. в Аррасе не кто иной, как французский король, смиренно просит герцога забыть Монтеро, а один из советников Карла, преклонив колена перед Филиппом, от имени короля вручает ему солидный выкуп. Таким образом, прощение получено, равно как и позабыто преступное убийство Людовика Орлеанского, совершенное по приказу отца Филиппа.

Получив в свое владение земли, которые с тех пор называют Нидерландами, Филипп Добрый пребывает в расцвете своего могущества; он даже отказывается принести оммаж королю Германии и императору Священной Римской империи Сигизмунду I за герцогство Люксембургское, и король замечает, что «герцог Филипп взлетел слишком высоко». У немецкого монарха также есть причины быть недовольным герцогом Бургундским, однако к этому времени все внимание государя обращено на восток его владений, где вспыхнуло восстание гуситов.

Хотя Филипп созвал Генеральные штаты с участием представителей всех подвластных ему провинций и объявил, что намеревается отправиться в крестовый поход против турок, дабы отомстить за отца, потерпевшего поражение под Никополем и водрузить бургундский стяг на берегах Дуная и Черного моря, прежде всего герцог — «звезда рыцарства и жемчужина храбрости» — хотел добиться признания его королем, и для этого он вознамерился присоединить Лотарингию, лежавшую между его владениями на севере Франции и в Бургундии.

Некогда столицей герцогства был Шалон; Филипп перенес столицу севернее, в Дижон, мечтая, что следующей столицей станет находящийся к северу, еще ближе к Фландрии, город Нанси. Спустя двадцать лет под стенами этого города его сын Карл, прозванный Смелым, погибнет во время рокового похода против швейцарцев, союзников французского короля Людовика XI.

Апогей могущества Бургундии приходится на правление герцога Филиппа Доброго. Ни один европейский двор не может сравниться в роскоши с бургундским двором. Презрев очарование французского двора, мастера искусства воспевают славу графа-герцога Бургундского, великого герцога Запада.

Таким образом, после Экс-ла-Шапели времен Карла Великого, после Пуатье — столицы трубадуров времен Элеоноры Аквитанской, после Парижа, а затем и Буржа настал черед Дижона претендовать на то, чтобы быть первым городом Западной Европы.

Скульптурная группа «Колодец Моисея»[30] из картезианского монастыря Шаммоль возле Дижона и статуя Филиппа Смелого для портала усыпальницы того же монастыря, выполненные Клаусом Слютером, считаются шедеврами мирового искусства. В Генте работает Ян ван Эйк: при бургундском дворе он играет такую же роль, какую позже будет играть Рубенс при дворе Альбрехта VII Австрийского, правителя Испанских Нидерландов. В городе Бон не кто иной, как Рогир ван дер Вейден, пишет свой знаменитый полиптих «Страшный суд». Все эти мастера искусства, воспетые Кристиной Пизанской и Эстешем Дешаном, прибывают в Бургундию и славят великого герцога Запада.

Двор — море бурно, что гордыни

И зависти валы вздымает…[31]

пишет поэт Жан Мешино. Пиры в Бургундии чередуются с празднествами, самым знаменитым из которых стал праздник Фазана в Лилле: во время этого торжества в 1454 г. Филипп Добрый и его паладины принесли клятву освободить Константинополь из-под власти неверных. Великий герцог Запада более других государей был ошеломлен падением Константинополя в 1453 г. Жан Жермен, епископ Шалонский, не сумел убедить Карла VII принять участие в крестовом походе вместе с герцогом. Тогда герцог решил отправиться один. Принятию каждого крупного решения традиционно предшествовало пышное торжество. Во время пира была подана жареная птица, которую повара вновь покрыли перьями; один из рыцарей разрезал ее, и в память о Тайной вечере каждый из присутствующих получил кусочек. Так рождались связи, прочность которых проверялась кровью. Обычно для таких церемоний готовили павлина, но в Лилле был подан фазан. Герцога короновали: двенадцатилетняя девочка — «принцесса славы», облаченная в шелковые фиолетово-золотые одежды, поцеловав корону, возложила ее на чело герцога; пиры шли непрерывной чередой. Блюда спускались с небес благодаря специальным подъемным блокам, установленным за декорациями. Устраивались игры, звучала музыка, с наступлением темноты зажигались факелы.

Чрезмерная роскошь этих увеселений бросалась в глаза. «На фоне расцветавшего во всей красе язычества христианская добродетель стыдливо пряталась в тень. Святая Церковь вынуждена была терпеть у себя под боком не только Геракла, но и клятвопреступника Язона. Все задумывалось ради великих деяний, и царившее оживленное возбуждение сообщалось с внутренним беспокойством, которое увлекало за собой самых разных людей», — писал немецкий историк О. Картельери.

Готика перерождалась в барокко.

ОТ ФРАНЦИИ ПРИНЦЕВ К ФРАНЦИИ КОРОЛЯ

За время Столетней войны французская монархия сумела основательно окрепнуть: бедствия, постигшие страну, способствовали нарастанию патриотического чувства, которое королевская администрация умело использовала. Вместе с тем последней удалось подчинить себе институт наемничества, превратив его в государственную монополию, тогда как ранее он был отдан на откуп авантюристам. В то же время чтобы закрепить за собой освобожденные территории, король с одобрения провинциальных штатов ввел на них королевскую талью (налог). Таким образом Карл V и Карл VII установили контроль над армией и государственными финансами — двумя ключевыми рычагами власти, которыми не обладали их предшественники.

Кроме того, будучи заинтересованным в получении доходов от торговли, монарх окружает себя компетентными деловыми людьми, такими, как Жак Кёр. Сын торговца мехами средней руки, Кёр сделал себе состояние на финансовых спекуляциях, став кредитором многих лиц, обретавшихся при королевском дворе. Девизом его были слова: «Для дерзких храбрецов нет ничего не возможного». Именно он предложил Карлу VII осуществить чеканку новых монет, что и было сделано по приказу короля; осознавая запросы королевского двора, Кёр наладил торговлю с Востоком, откуда доставлял предметы роскоши. После присоединения Прованса к Франции он способствует переносу центра торговли с Левантом из Монпелье в Марсель, извлекая из этого соответствующие выгоды. Огромные доходы этого дельца позволяют ему построить роскошный дворец в Бурже; лихоимство приводит Кёра в тюрьму, но он совершает побег и, участвуя в походе против турок, умирает на острове Хиос с оружием в руках.

Аристократия терпеть не могла этого человека — нового и столь могущественного советника монарха. Однако те идеи, которые воплощал в себе Жак Кёр, а именно роль городской и морской торговли в экономике Франции и интерес, который монархия могла извлечь, освобождаясь от рамок феодализма, продолжали жить.

Война с англичанами закончилась, и, можно сказать, закончилась успешно, поскольку по ту сторону Ла-Манша Ланкастеры и Йорки продолжали междоусобицу. Подписав в 1475 г. в Пикиньи мирный договор, молодой Людовик XI хвастался, что «справился с англичанами гораздо более простым способом, чем его отец, а именно заставил их есть паштеты из дичи и пить хорошее вино». Казалось, что теперь все пришли к единому убеждению, что каждому хорошо только у себя дома.

И все же политика заключения и разрыва союзов, проводившаяся некоторыми участниками Столетней войны, отнюдь не для всех прошла бесследно. Например, у герцога Жана V Арманьяка, союзника Тальбота в Гиени, после поражения последнего началась полоса неудач. В скором времени он был осужден Парижским парламентом за оскорбление Его Королевского Величества, поднятый мятеж и инцест (граф имел нескольких детей от собственной сестры). Менее могущественные вассалы попробовали продемонстрировать свою независимость, когда Карл VII запретил им строить или восстанавливать укрепленные замки без соответствующего разрешения и удалил их из состава королевского совета. Во главе недовольных встал Карл, герцог Бурбонский, организовавший Прагерию (название восстания намекало на мятеж гуситов в Богемии). К восстанию примкнул сын Карла VII — Людовик, поссорившийся с отцом, которому он не мог простить его связи с фавориткой Агнессой Сорель. Изгнанный в Дофине, Людовик вел себя там как независимый государь: он создал парламент в Гренобле, развивал промышленность, торговлю и управлял своей провинцией как полновластный и придирчивый монарх. Ощутив уже в восемнадцать лет свою самостоятельность, Людовик часто поступал вопреки интересам королевства, вплоть до того, что, в то время как его отец сделался другом Ланкастеров, дофин поддерживал в Англии Йорков, предлагая им напасть на Францию. Некоторое время спустя Людовик скрывался у герцога Бургундского Филиппа Доброго и установил с ним приятельские отношения.

Разумеется, когда в 1461 г. дофин стал королем Людовиком XI, ситуация кардинально изменилась: теперь его государству гораздо больше угрожал герцог Запада, нежели владельцы Бретани или Анжу.

Если раньше Людовик участвовал в «Прагерии», направленной против Карла VII, то теперь те же самые мятежники — принцы и другие феодалы — объединились уже против него. Современники постоянно подчеркивают беспринципность Людовика, его умение вызывать недоверие к себе всех, с кем он имеет дело; как пишет Филипп де Коммин, «едва взойдя на трон, он сразу же начал думать о том, как отомстить» тем, кто служил его отцу. В ответ знать при поддержке духовенства создала «Лигу общественного блага», а затем попыталась найти поддержку у рядовых французов, представляя им Людовика бесчестным человеком, готовым предать всех, кто ему служит; они говорили, что король «любит деньги больше, чем своих подданных, и заключает союзы с иностранцами (в данном случае с миланским герцогом Сфорца), дабы уничтожить доброе французское дворянство». Во главе Лиги встал все тот же Карл, герцог Бурбонский; ее создание, так или иначе, одобрили англичане и немецкие князья, Франциск, герцог Бретонский, и младший брат Людовика — Карл Французский. Но главным противником Людовика стал сын Филиппа Доброго — Карл Смелый, герцог Бургундский и граф де Шароле: собрав коалицию, он начал наступление на короля и даже угрожал Парижу.

Королю удалось расстроить коалицию, уступив своему младшему брату главный апанаж — Нормандию; в сражении при Монлери в 1465 г. Людовик, несмотря на свой хилый и болезненный вид, сражался отважно: он оказался выносливым и очень храбрым бойцом. Будучи уверенным в себе человеком и одновременно заядлым игроком, рассчитывавшим на успех своих льстивых речей (недаром его называли «сиреной»), он собирался поговорить с молодым Карлом Смелым как мужчина с мужчиной, хотя сам он, судя по словам посла Венеции Альберико Малетты, считал герцога просто «зверем». В тот момент, когда Людовик без охраны встретился с герцогом в местечке Перонн, в Льеже вспыхнул мятеж, причем поговаривали, что восстать против герцога Бургундского горожан надоумил сам Людовик. Перонн стал для короля ловушкой: герцог взял его под стражу. Благодаря вмешательству Филиппа де Коммина (который не преминул воспользоваться ситуацией для личного обогащения) Людовик вынужден был заключить унизительный договор, обязавший его сопровождать Карла Смелого в Льеж и приветствовать тех, кого он уговорил поднять мятеж против герцога, криками «Да здравствует Бургундия!». После этого, на глазах короля, Карл приказал сжечь мятежный город. Все это произошло в 1468 г.

Такое унижение порождает личную ненависть к герцогу Людовика XI, который, по словам де Коммина, словно «паук, плетущий всеохватную паутину», манипулирует принцами и государствами с помощью денег, и чаще всего действует против Карла Смелого. В самом деле, он способствует приходу к власти Ланкастеров и помогает швейцарцам, которые, опасаясь бургундской экспансии, просят императора Сигизмунда не допустить помазания Карла как короля. Но в этих политических играх Людовик действует в интересах каждой из сторон.

Прежде всего Людовик XI хотел бы избежать новых войн, а Карл Смелый, напротив, провоцирует их: так он хочет отомстить за брата Людовика — Карла Французского, умершего при подозрительных обстоятельствах; в его смерти некоторые даже обвиняют Людовика XI. Карл разоряет земли между Шампанью и Нормандией и осаждает Бове, который защищает молодая женщина по имени Жанна Лене, легендарная Жанна Секира. Чередуя войны и перемирия, Карл осаждает город Нойс на Рейне, на защиту которого приходит Рене, герцог Лотарингский, затем начинает поход против швейцарцев и, потерпев в 1476 г. два разгромных поражения — при Грансоне и Муртене, погибает, сражаясь против Рене Лотарингского неподалеку от Нанси, под стенами которого находят его обнаженный и обезображенный труп, наполовину обглоданный волками.

Гибель Карла Смелого и завоевание Бургундии, Артуа и Пикардии закрепляют успех политики Людовика XI; вскоре король начинает активно проводить политику аннексий, пользуясь тем, насколько иллюзорно теперь равновесие сил между короной и феодалами. Через некоторое время к королевским владениям будут присоединены наследственные владения Рене Анжуйского и Карла Мэнского — вместе с Анжу, Барруа и Провансом; Руссильон и Сердань еще держатся. Остается Бретань, которая скоро будет объединена с Францией в результате брака между ее наследницей и сыном Людовика XI.

Однако все эти бесспорные успехи и доселе неслыханное усиление французской короны не означают, что она не терпит неудач. А те влекут за собой далеко идущие последствия…

Против воли Людовика XI Карл Смелый в 1468 г. женился на Маргарите Йоркской, и вскоре их дочь сочеталась браком с наследником императора Фридриха III — Максимилианом Габсбургом. И если первый из этих браков не был сколько-нибудь значим для судьбы Франции, то второй оказался весьма важен. Дело в том, что Филипп I Красивый — сын Максимилиана — женился на Иоанне Безумной, дочери Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского, чьему союзу Людовик XI не сумел помешать.

А затем у Филиппа Красивого и Иоанны Безумной родится будущий император Священной Римской империи Карл V Габсбург. Таким образом, уже при Людовике XI начинает вырисовываться австро-испанское окружение Франции.

Глава 2. ЭПОХА АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ