История Франции — страница 5 из 15

НОВАЯ ЭРА?

Можно ли считать, что со смертью Людовика XI в истории Франции наступила новая эра? Несомненно, с воцарением Карла VIII и его преемников начинается, невзирая на их поражения, другая эпоха — эпоха внешних войн. В действительности политическое присутствие французской короны в Италии имело давнюю историю, о чем напоминала «Сицилийская вечерня» (1282), не говоря о различных походах, пробудивших страстный интерес к богатствам Италии и Востока.

Но подлинные исторические сдвиги заключались в другом. Это, прежде всего, появление деятелей, представителей различных реформационных течений, которые ставят под вопрос прежние религиозные авторитеты и потрясают силой своего сомнения самые основы государства. Это также расширение границ мира, происшедшее благодаря Великим географическим открытиям: началась заокеанская экспансия. Следует отметить, что изначальным толчком к ней послужили вовсе не усилия Франции, а территориальные изменения в соседних с ней странах, которые полностью изменили место Французского королевства в Европе.

Завоевание империи инков совпало по времени с деятельностью Лютера. Тогда же Жак Картье, высадившись в устье реки Св. Лаврентия, открыл Канаду, а Кальвин опубликовал «Наставление в христианской вере».

Эти явления обусловили в той или иной степени преобразования, охватившие Францию вплоть до Великой французской революции, и стали характерными чертами формирования абсолютизма.

Одной из особенностей, характерных для развития французского государства в период между началом правления Карла VIII и эпохой Генриха IV — т. е. в целом в XVI в., — являются значительные изменения в функционировании монархической власти.

Еще в начале эпохи Возрождения монархия утверждает свою власть путем ведения войн, которые должны легитимизировать подчинение королевской власти. Во время Итальянских войн монарх как предводитель войска рисковал собственной жизнью, сражаясь с неприятелем. В сражении при Форново (1495) Карл VIII изображен сражающимся с мечом в руках, в битве при Аньяделло (1509) Людовик XII ожесточенно наносит удары своим врагам, а Франциск I, презрев смертельную опасность, участвует в битве при Мариньяно (1515). И как на войне, смерть от рук палача находит тот отступник, который осмеливался оскорбить монарха, поклявшегося искоренить всякое инакомыслие. Эти завоевания, применение насилия позволяют монархии совершить «скачок вперед на пути развития государства». Теперь ей стали больше не страшны заговоры удельных князей, как в былые времена: она использовала в своих целях насилие, широко применявшееся в жизни дворянского сословия.

Таким образом, как отмечает историк Дени Крузе, начиная с 1559 г. происходит резкое изменение ситуации во Франции. Прежде всего, это подписание Като-Камбрезийского мира 1559 г., прекратившего Итальянские войны. Во время рыцарского турнира погибает Генрих II, что, по мнению кальвинистов, стало заслуженным концом для короля-гонителя: монарх — носитель жестокости сам стал ее жертвой. Скоро сердце юного Франциска II будет захоронено, но перед этим — искусано солдатами. То же ожесточение проявлялось и со стороны католиков, недовольных указами о восстановлении религиозного мира: королевские законы не должны расходиться с божественными. Отныне монарх в период Религиозных войн обосновывал священный характер своей власти не возможностью осуществлять или же обуздывать насилие, а способностью поддерживать мир между подданными. Апологетом этой идеи был канцлер Мишель де Л’Опиталь, стремившийся к триумфу Екатерины Медичи, азатем Генриха III: этим триумфом должен был стать межконфессиональный брак дочери Екатерины — Маргариты де Валуа с Генрихом Наваррским. Призванный стать символом примирения католиков и гугенотов, этот брак распался после Варфоломеевской ночи 1572 г.

ИСТОКИ ПРОТЕСТАНТСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Тяжелые испытания обрушились на западное общество. Францию уже более ста лет потрясали всевозможные бедствия, и прежде всего война. Конечно, она длилась с перерывами, но это лишь увеличило опустошительные последствия. При этом ее бедствия народ связывал с теми, кто правил страной, а вовсе не со вспышками чумы, поразившей население и оставшейся неразгаданным злом… С 1347 по 1536 г. вспышки эпидемии происходили более двадцати раз, т. е. в среднем каждые восемь лет. В дальнейшем во Франции ее всплески становятся более локальными, но она продолжает бушевать в Лондоне, Италии, затем в Испании, а в 1720 г. происходит ее рецидив в Марселе. В 1347–1357 гг. города Альби и Кастр лишились половины населения, в 1450 г. в Париже насчитывалось не более 40 тысяч человек. Эта жуткая картина похожа на кошмар, который стал причиной происшедшего в Лондоне великого пожара во время чумы в 1606 г. и который позже был описан Даниэлем Дефо.

И в это тяжелое время, когда свирепствует эпидемия и идет война, когда каждый день люди молятся об избавлении от турецкой угрозы, не чувствуя себя защищенными даже властью государей, истреблявших друг друга, только Церковь и религия представляли собой, по мнению христиан, если не защиту, то хотя бы прибежище от бед. Но и в Церкви в результате Великой схизмы наступил раскол… Все эти события смущали умы, вселяли страх и пробуждали дурные чувства. Конец света казался близким, и жизненные силы люди черпали только в вере.

С момента рождения, получая при крещении имя, которое зачастую было важнее фамилии, христианин становился членом Церкви и должен был оставаться им до своей смерти: тогда призванный им священник часто приносил ему мощи или совершал обряд причащения под звон колокольчика, который держал в руке мальчик-певчий. И все, что человек делал с рождения до смерти, несло на себе отпечаток религии. Перед трапезой глава семьи произносил молитву, и все осеняли себя крестным знамением; люди перекрещивали хлеб, прежде чем отрезать от него ломоть. Нельзя было есть сало во время Великого поста, нельзя было варить каплуна в пятницу — существовали бесконечные предписания, несоблюдение которых влекло за собой в эти смутные времена наказание — битье кнутом или палочные удары. Если люди женятся, то таинство брака дарует им благодать, а священник добавляет свое благословение; если человек заболевает, то настоящее исцеление к нему придет лишь от самого Бога или через посредничество святых; если же человека поразила чума, он дает обет св. Себастьяну или, если может, совершает паломничество к мощам св. Иакова в Сантьяго-де-Компостелу или к мощам св. Петра в Рим. Религия присутствовала и в профессиональной жизни человека, ибо в Монпелье, впрочем, как в любом другом месте, степень лиценциата или доктора можно было получить только с одобрения Церкви. В 1521 г. Франциск I, задумав учредить во дворце Несль школу преподавания греческого языка, предусмотрел при ней часовню. Точно так же религия сопровождала работу в цеховых братствах, имевших собственные часовни, и как раз во время мессы в 1358 г. ткачи пели молитвы, стараясь задержать начало рабочего дня. В воскресенье и во время праздников работать запрещалось.

Таким образом, Церковь и религия были слиты воедино с повседневной жизнью, а их служители, принимавшие участие во всех церковных и мирских делах, освящали государственную власть, служили проводниками правосудия…

Но в те десятилетия, когда на страну обрушились эпидемия чумы и другие бедствия и когда гремела слава герцога Бургундского Иоанна Бесстрашного и Пьера Баярда — «рыцаря без страха и упрека», Божья церковь не подавала пример добродетели и мужества. Лютер, нещадно критиковавший ее в 1539 г., когда в Виттенберге свирепствовала чума, писал: «Все бегут один за другим, и очень трудно найти кого-нибудь, кто мог бы ухаживать за больными и утешать их. Полагаю, этот страх, что дьявол вселил в сердца несчастных людей, и есть самая ужасная чума… Конечно же, это кара за пренебрежение к слову Божьему и за страшную алчность». Несомненно, эта «страшная алчность» была одной из причин протеста Лютера: папа Лев X ежегодно имел выручку в полмиллиона дукатов от продажи административных церковных должностей (синекур).

Церковные власти в своих отношениях с обществом воплощали скорее закон, чем пастырское служение. Большинство преступлений искупалось в церковном суде уплатой штрафа, а продажа разрешений на заключение близкородственного брака (который вообще-то был запрещен) приносила очень большую прибыль, и некоторые богословы изобрели даже «духовное» родство, не требовавшее кровной связи и приобретавшееся за меньшую цену. «Примите к сведению, что подобные привилегии и льготы не предоставляются беднякам», — заявлял один из папских сановников.

Именно торговля индульгенциями, связанными с представлением о чистилище, вызвала яростный протест Лютера, передавшего свое возмущение определенной части христианской Европы. Чистилище не упоминается в Библии. Это находящееся между адом и раем место было «выдумано». С того момента, как представление о чистилище передается верующим из поколения в поколение и укореняется в христианстве, жизнь верующего меняется, поскольку в его представлении смерть больше не является последней границей существования человека. Первые явные упоминания об этом промежуточном периоде загробной жизни и месте, в котором он протекает, относятся к Х11 — Х111 вв., а церковное признание это представление впервые получило в 1254 г. Но своим распространением оно обязано славе «Божественной комедии» Данте, первые две части которой (кантики) — «Ад» и «Чистилище» — были закончены к 1319 г. Папа Бонифаций VIII в 1300 г., когда им был установлен первый так называемый «юбилейный год», даровал полное отпущение грехов всем тем, кто умер во время паломничества, приняв тем самым решение о немедленном освобождении некоторых умерших, пребывающих в чистилище, от всех мук. Так живые впервые получили возможность освобождать души из чистилища, тогда как раньше загробная участь человека определялась его земными заслугами.

Но вскоре Церковь начинает использовать этот путь к спасению души для организации торговли индульгенциями, позволявшими любому человеку сократить для себя или других срок определенного Богом наказания, перед тем как открыть двери рая. Принесение даров Деве Марии, почитание святых мощей — все эти возможности и право на приобретение индульгенций Церковь предоставляла людям. В замке герцога Саксонского хранилось 17 413 мощей, позволявших их почитателям уменьшить время пребывания в чистилище на 128 тысяч лет. Среди этих реликвий — ветка неопалимой купины, фрагменты колыбели Иисуса Христа и частицы его пеленок и т. д.

Получив большое распространение при папе Сиксте IV и особенно при Льве X, эта бесстыдная торговля индульгенциями, эксплуатировавшая страх простых людей, вызвала негодование Лютера и придала силу его борьбе. Против Церкви, ставшей объектом критики, выдвигались и другие обвинения. Так, Эразм Роттердамский в «Похвале глупости» упрекал монахов, презревших свой долг — умерщвлять плоть и молиться о спасении христиан. «Во-первых, они уверены, что высшее благочестие состоит в строжайшем воздержании от всех наук и лучше всего — вовсе не знать грамоты. Засим, читая в церквах ослиными голосами непонятные им псалмы, они пребывают в убеждении, что доставляют великую усладу святым. Иные из них бахвалятся своим неряшеством и попрошайничеством и поднимают страшный шум у дверей, требуя милостыню… к немалому ущербу для прочих нищих. Своей грязью, невежеством, грубостью и бесстыдством эти милые люди, по их собственному мнению, уподобляются в глазах наших апостолам»[32].

Но для страдающих людей подобная критика образа жизни священнослужителей не распространялась на веру. Для них лишь Библия являлась непререкаемым авторитетом. Возвращение к древним текстам, свободным от искажений смысла, подчеркивало внутреннюю веру человека, минуя иерархию, обряды и пр.

Но, по правде говоря, это критическое осмысление имело глубокие корни. В начале II тысячелетия массовая религиозная истерия сошла на нет, но остался страх, что сбудутся пророчества Апокалипсиса — произойдет освобождение сатаны, который явится людям. В противостоянии императора и папы в эти смутные времена видели «отвратительную греховную склонность», а всю надежду на спасение люди возлагали лишь на монашество, особенно на цисцерцианцев. Вместе со страхом перед пришествием Антихриста родилась надежда на перемены к лучшему, источником которых могла стать светская власть в лице государя, призванного освободить церковь от ее богатств, заставив ее тем самым вновь заблистать, «словно чистое золото». Эта идея очищения духовной власти высказывается во многих произведениях Иоахима Флорского, аббата из Южной Италии. По его мнению, вся мировая история делится на три эры: первая — Бога (Отца) — воплощается в Ветхом Завете; истина, заключенная в Новом Завете, снисходит в эру Бога Сына; грядущей же эре Святого Духа будет предшествовать установление монастырского порядка, который придет на смену церковной иерархии. Эти идеи получили широкое распространение среди части францисканцев и нашли отражение в возникшем на юге Франции движении бегинов, призывавших к борьбе с Церковью, превратившейся в «великую вавилонскую блудницу»; папу Иоанна XII они считали «тайным Антихристом», расчищавшим дорогу «великому Антихристу». Затем после чумы 1348 г. появляется движение флагеллантов, призывавших не бояться Божьей кары и последующего светопреставления. Эти воззрения были восприняты радикальным крылом движения гуситов в Богемии и возрождены в период Великого раскола.

Несомненно, что основной тенденцией стала критика поведения Церкви, но вскоре был взят под сомнение и мирской порядок вещей. Различные религиозные течения, начиная с альбигойской и вальденской ересей, в эпоху Эразма Роттердамского, Лютера и — чуть позже — Кальвина начинают соединяться друг с другом, образуя сложный сплав.

Конечно же, тем широким общественным резонансом, который получили идеи мыслителей этой эпохи, они обязаны изобретению и развитию книгопечатания. Именно благодаря ему многие воззрения получили такое широкое распространение, даже несмотря на скромные тиражи того времени. Следует обратить внимание на то, что география французского книгопечатания, отстававшего в развитии от соседних стран, отражала характерные черты городского уклада. В Западной Европе было основано около тридцати типографий, преимущественно в городах, располагавших университетами, число которых в XV в. стало расти. И первым делом здесь стали издавать религиозные сочинения на латыни и на национальных языках, Библию, «Подражание Христу» и др. Известны 30 тысяч оттисков, изготовленных с 1450 по 1500 г. и соответствующих 10 или 15 тысячам печатных текстов. Это затрудняет определение действительного количества выпущенных в свет книг. Число изданий в год меняется со 198 экземпляров в 1515 г. до 322 в 1549 г. Пик популярности книг религиозного содержания пришелся на начало XVI в., но с 1528 г. их по тиражу обошли произведения классиков античности — греческих и римских авторов. Считается, что около тридцати публикаций Лютера с 1517 по 1520 г. вышли тиражом более чем 30 тысяч экземпляров, сначала на немецком, а затем и на французском. Таким образом, лютеранство — дитя книгопечатания, и поэтому данное учение развивалось прежде всего в городах. Ведь именно в них с наибольшей силой проявились и социальная напряженность, и беззащитность жителей, и столкновения с властью. Но в Германии крестьянское восстание опиралось также и на учение Лютера, призывавшего к обновлению мира, упразднению церковных богатств, провозглашавшего земной мир лучшим миром, в котором все бедные и обездоленные станут первыми. И с Библией в руках немецкие крестьяне, как участники Жакерии во Франции несколькими десятилетиями раньше, обагряли кровью и предавали огню замки и монастыри.

Таким образом, движение Реформации, будучи прежде всего религиозным, нельзя сводить исключительно к социальному вопросу, даже если в отдельных местах и имелась связь между растущей бедностью и распространением новых воззрений. И наоборот, в таких областях, как Аквитания и Нормандия, именно нотабли, т. е. люди более образованные, чем все остальные, следовали в русле гуманистической традиции и восставали против искажения смысла законов. В Тулузе, как в Париже или Бордо, простой народ оставался верен католицизму. Утрата Церковью авторитета, усиление светского начала в обществе, конечно, оказали влияние на общий характер реформационного движения, но суть протеста заключалась в осуждении не столько дурного образа жизни священнослужителей, сколько их маловерия. Называя мессу «развратом», культ святых — «распутством», храмы — «борделями», протестанты в грубой и резкой форме демонстрировали полное неприятие католических обрядов. Они настаивали на «оправдании» — спасении души с помощью веры, а не дел, на непогрешимости одной лишь Библии.

Посредством прямого общения с Богом, с Библией в руках, протестанты стремились включиться в процесс всеобщего обновления людей, раз и навсегда освобожденных от страха. Они хотели покончить со злоупотреблениями и ложью, с кабаками и развратом, с танцами и бесстыдством, с праздничными гуляниями и развлечениями.

Так, вместе с обязательным для каждого верующего трудом, появилась свойственная протестантизму строгость.

Аскетичный образ жизни, построенной на труде, неприятие в качестве оправдания поступков, вера в предопределение свыше — все это навело Макса Вебера в начале XX в. на мысль, что разрыв, образовавшийся таким образом между верой и ожиданием посмертного воздаяния, с одной стороны, и земной жизнью — с другой, разрушил католическое восприятие экономических отношений, враждебное всякой выгоде, и способствовал подъему капитализма. Говоря об этой взаимосвязи, следует уточнить, что Реформация нашла наиболее благоприятную среду для распространения своего учения там, где уже активно развивались торговля и банковское дело, в первую очередь в Амстердаме и Женеве.

МЕЖДУ РЕФОРМАЦИЕЙ И КОНТРРЕФОРМАЦИЕЙ

Благодаря гуманистам, Жаку Лефевру д’Этаплю и другим высокообразованным деятелям из так называемого «кружка в городе Мо», переводчикам и распространителям Библии, христиане открыли для себя Священное Писание как нравственное учение. Но в мире, где царит страх как перед бедствиями земной жизни, так и перед потусторонним миром, люди искали утешения прежде всего в вере. Можно ли было ее достичь с помощью религиозных таинств и молитв, богослужений и крестных ходов, проявлялась ли она в силе веры или в поступках? Лютер ответил на их ожидания, проповедуя, что человек всей своей жизнью недостоин спасения, но он может, уповая на Господа, заслужить его своей верой. Этот призыв приняли без обвинений Лютера в ереси. В «Диалоге в форме ночного видения» Маргариты Наваррской, сестры Франциска I, есть такие строки:

Не уподобляйтесь тем неверующим,

что желают похвальными делами

заслужить рай.

Если же вы не хотите кичиться своей верой,

навлекая на себя гнев Господа,

и не мните себя в своем заблуждении святыми,

то, что бы вы ни делали и ни говорили,

верьте, что вы будете свободны,

если с вами пребудет любовь и милость Божья[33].

Если христианские гуманисты пытаются осуществить реформы церкви, то Лютер, Цвингли и Кальвин порывают с нею, начиная с публикации «95 тезисов» Лютера в Виттенберге. Они сурово осудили тот факт, что Церковь присвоила себе право отпускать грехи людям, не прошедшим таинство покаяния: как будто оно может быть разовым и покупаемым, особенно при помощи индульгенций, тогда как на самом деле процесс покаяния представляет собой процесс, который длится на протяжении всей жизни каждого христианина…

В 1518 г. в Риме начался процесс над Лютером, но к тому времени в Германии самые крупные города отвергли главенство папы; так же поступили Швеция, Англия при Генрихе VIII и другие страны. В 1523 г. в Антверпене (Фландрия) были казнены два первых мученика протестантизма.

В 1519 г. печатник Фробен сообщил Лютеру об отправке шестисот экземпляров его сочинений во Францию: «Книги продаются в Париже, и даже доктора Сорбонны одобрили их». В Нуайоне, Амьене, Меце образованные люди переходят в протестантскую веру. В Латинском квартале появляется протестантская конгрегация. В больших и маленьких городах новые идеи распространяются с быстротой молнии. Ими охвачена вся Франция, за исключением Бретани и центральной части страны.

Поначалу Франциск I не был противником идей, столь нежно любимых его сестрой. Объединившись с немецкими протестантскими князьями в борьбе против императора, он был, тем не менее, возмущен, когда в 1534 г. повсюду, включая его собственную спальню в замке Амбуаз, обнаружились листовки, направленные против католического богослужения. Глубоко оскорбленный, Франциск I санкционировал преследование приверженцев нового учения, что в скором времени привело к уничтожению трех тысяч вальденсов в Провансе и ремесленников-протестантов в городе Мо. Многие из сторонников нового учения были вынуждены отправиться в изгнание в Женеву, где проповедовал Жан Кальвин. Среди беженцев оказался и поэт Клеман Маро, ставший популяризатором новых идей: его книга переводов «Псалмы» выдержала с 1543 по 1563 г. пятьдесят изданий.

Следует указать на один из важных факторов успеха Кальвина: большинство его приверженцев были французами, и поэтому между 1559 и 1581 гг. Кальвин послал во Францию более 120 миссионеров, а 72 местные церкви спешно направили своих представителей на первый синод кальвинистских церквей, состоявшийся в Париже. В 1561 г. адмирал Гаспар де Колиньи мог гордиться тем, что существует уже 2150 конгрегаций.

Именно здесь кроется различие между Лютером и Кальвином, учения которых поначалу были родственными. Первый, заключая или не заключая соглашений с властью, во время Крестьянской войны в Германии все же встал на сторону государства. Второй же занимался организацией церквей, хотя сначала попытался обратиться к королю, опубликовав французский перевод своего «Наставления в христианской вере» и снабдив его предисловием, посвященным монарху. «Мне нисколько не стыдно признать, что в своей книге я постиг (т. е. сжато изложил) почти целиком [т. е. в сокращенном варианте] то учение, приверженцев которого наши противники почитают заслуживающими наказания — тюрьмы, изгнания, объявления вне закона, сожжения… Какими же ужасными наветами они наполнили ваш слух и ваше сердце, что сумели внушить такую ненависть к нам?».

Будучи человеком действия, Кальвин пытался создать с помощью своих трудов новую религиозную мораль и структуру, которые могли бы сформировать новый, реформированный тип христианской веры. Это вызвало беспокойство парижского богословского факультета, предавшего сожжению экземпляр «Наставления». Но это не препятствовало возникновению тайных группировок, состоявших в основном из преподавателей, монахов, торговцев, ремесленников, короче говоря, из образованных людей, которые собирались для исполнения псалмов.

Но король остался глух к призыву Кальвина, решившего, что необходимо продолжать возрождение Церкви, взяв на вооружение принцип мученичества.

Утверждение кальвинизма предполагало создание собственного церковного совета (консистории), что свидетельствовало об окончательном разрыве отношений с католицизмом не только в религиозном, но и в социальном плане, поскольку подлинное разделение накладывало на кальвинистов определенные требования, в частности запрет на браки с католиками. Естественно, кальвинистские проповедники призывали к отказу от всех предрассудков папистов, к тому, чтобы причастившиеся не принимали участия в «извращенном богослужении», коим являлась, по их мнению, католическая месса.

В скором времени примерно десятая часть населения Франции обратилась в протестантизм, тяготея в большей степени к кальвинизму, нежели к лютеранству, а мученики новой веры становились ее воинами.

Но не все христиане, желавшие реформы Церкви, связывали ее с учением Лютера или Кальвина и одобряли появление Церквей-соперниц. Поэтому следует разделять тех, кто стремился возродить былое величие Церкви и даже папства, и тех, кто считал себя борцом за обновление христианства, но выступал против Реформации. Среди сторонников обновления Церкви существовало множество разногласий по различным частным вопросам, например отказываться ли от различных религиозных жестов, произведений искусства и святых даров. Так, особое неприятие у протестантов вызывали культ мощей, вера в реальное присутствие Тела Христова в облатке, многие ритуальные элементы мессы: коленопреклонение, крестное знамение и т. д., в то время как другие видели в этом ритуале проявление Божественной милости. Еще одним вопросом был социальный аспект реформы, поднятый на щит приверженцами анабаптизма и мельхиоризма, и обеспечивший протестантам поддержку обедневших крестьян и ремесленников. Около 1530 г. десятая часть Страсбурга принадлежала к этим вероучениям, принесшим с собой новую религиозную доктрину, согласно которой Иисус Христос не был рожден Марией и обладал единственной — Божественной природой. А в Мюнстере даже осуществили на практике идею провести обобществление собственности. Но страх народа перед хаосом скорее благоприятствовал католицизму, чем содействовал делу Реформации.

Естественно, католические силы, особенно во Франции, выступили против Реформации: богословский факультет Парижского университета провел четкую границу между ересью и правоверием. В 1522 г. был составлен индекс книг, запрещенных для чтения каждому честному католику. В 1528 г. церковным собором в Сансе был утвержден перечень положений, которым должен следовать истинный христианин. К ним относились: 1) целибат священнослужителей; 2) поклонение святым; 3) иконопочитание; 4) использование произведений искусства в религиозном культе; 5) признание свободной воли человека, способного отказаться от Божественной благодати; 6) семь таинств; 7) монашеские обеты; 8) существование чистилища; 9) действительное присутствие Тела Христова в евхаристии; 10) непогрешимость Церкви; 11) правомочность церковных соборов; 12) признание права Церкви проводить черту между священным и мирским; 13) законность церковных институтов, утвержденных Римом; 14) необходимость земной Церкви.

Те же самые пункты, но с точностью до наоборот, отражали сущность и религиозную практику Реформации…

Подобное определение правоверия, утвержденное церковным собором, свидетельствовало о желании папства вступить в борьбу, и эту инициативу поддержали Парижский парламент и король.

Но наряду с теми, кто собирался держать оборону, находились и такие, кто желал вернуть католицизм к его прежней чистоте. Вместе со спиритуализмом существовала мистическая традиция, связанная с монашеством, в особенности с монахами-картезианцами. Нищенствующие ордены начинают реформироваться, монахи-капуцины расширяют свою деятельность в помощь беднякам… Но наконечником копья, которое держат в своих руках силы католической Реформации, становится прежде всего испанский мистицизм — массовое движение в области литературы, на счету которого было около трех тысяч печатных и рукописных изданий. К наиболее значимым фигурам этого движения относились Хуан де ла Крус и Тереза Авильская.

Кроме того, обновление в рядах истинных католиков символизируют фигура Игнатия Лойлы и взлет ордена иезуитов, утвержденного папой Павлом III в 1540 г. Пройдя путь от идеала военного служения — в борьбе с турками и другими мусульманами — к идеалу служения духовного, Игнатий Лойола пытался познать смысл возложенной на него Богом миссии. Не сумев обратить в христианство мусульманский мир, он поднимается в часовню Сен-Дени на Монмартре, где дает обет бедности, целомудрия и абсолютного послушания папе.

Стремясь быть защитниками веры, первые иезуиты сначала отправляются в Италию, а десять лет спустя их орден насчитывает уже около тысячи членов, образованность и дисциплинированность которых нацелены на отвоевание христианского и всего остального мира… под знаменем папы.

Этот католический поход, предпринятый ради возвращения утраченных позиций, так же как и движение Реформации, сопровождался полным отсутствием какой-либо терпимости и в скором времени превратился в прикрытие для всевозможных конфликтов.

Тридентский церковный собор (1545–1563) символизирует апогей папского стремления снова взять в руки бразды правления Церковью и стать образцом католической веры. Этот собор не просто объявил войну протестантской ереси. Он установил традицию, которая должна была иметь силу, равную Священному Писанию, а также передал образование исключительно в руки клириков; при этом ничего не было сделано для того, чтобы привлечь мирян к участию в жизни Церкви. В эпоху расцвета гуманизма и науки Тридентский собор сосредоточил все внимание на отношениях человека и Бога. Ответной реакцией на его клерикализм должен был стать рост антиклерикальных настроений. Но широкое обсуждение на соборе всех проблем, связанных с религией, отношениями между Церковью и государством, сделало его уставы и постановления одним из важнейших памятников христианской мысли в истории.

ФРАНЦУЗСКИЕ КОРОЛИ И ИМПЕРИЯ КАРЛА V

Говоря о причинах Итальянских войн, следует указать на традицию, согласно которой король Франции Карл VIII обладал династическими правами на Неаполитанское королевство, унаследованными им от Анжуйской династии, и должен был оспорить их у Арагона. Людовик XII добавил к ним права на Миланское герцогство, доставшиеся ему от его прабабки Валентины Висконти. На этом основании оба короля, а позже и Франциск I на протяжении шестидесяти лет завоевывали и теряли четыре раза Неаполь, шесть раз — Милан и однажды — Пьемонт.

Свою роль здесь сыграли и мифические богатства Италии, о которых писали следующее: «В итальянских городах можно найти библиотеки, в которых книгам не видно конца, коллекции картин, мрамор и порфир». Всякий стремившийся к славе должен был найти себе место в стране Боттичелли. И если Гийома Брисоне, министра финансов при Карле VIII, а позже Антуана Дюпра, канцлера Франциска I, вдохновляла жажда наживы, а Карл VIII по прозвищу Любезный вдохновлялся прежде всего рыцарскими романами, то сами итальянцы также осознавали необходимость французских походов. Флорентийский проповедник Савонарола, клеймивший низость своего времени в целом и папы Александра VI Борджиа в частности, видел во французах «варварские орды», способные очистить полуостров от всех пороков. Но разве обладание Италией и Римом не означало для французских королей возрождения былого могущества Римской империи?

Желая обеспечить себе тыл и гарантировать успех похода, юный король Франции Карл VIII решает уступить Артуа и Франш-Конте Максимилиану I Габсбургу, а Руссильон и Сердань — Фердинанду II Арагонскому, отказавшись таким образом от приобретений Людовика XI. Филипп де Коммин и другие советники дали понять Карлу, что ради мнимой выгоды он жертвует действительно серьезным преимуществом… Но короля воодушевлял и другой мираж: он мечтал о крестовом походе и восстановлении Иерусалимского королевства. О том, что когда-то произошло в Неаполе[34], все уже забыли. Впервые армия, совершившая переход через Альпы, состояла из трех родов войск, ставших отныне определяющими: пехоты, кавалерии и артиллерии. Именно это нововведение способствовало первым успехам «неистовых французов». Но за триумфальным шествием сразу же последовали грабежи и насилие, и, чтобы положить этому конец, в Италии начинают формироваться антифранцузские коалиции.

Жители Италии начинают задумываться о причинах появления на Апеннинах мощной французской армии, а после поражения Карла VIII в битве при Форново (1495) уже множество торговцев и актеров решило перебраться в своих фургончиках через Альпы, чтобы попытать счастья во Франции. На смену Карлу VIII пришел Людовик XII, которому удалось с помощью полководцев Пьера Баярда — «рыцаря без страха и упрека» — и Гастона де Фуа занять Милан. Однако Людовик умирает, и его наследник — юный Франциск I тоже совершает переход через Альпы с тридцатитысячной армией и в битве при Мариньяно (1515) одерживает блестящую победу над антифранцузской коалицией, созданной еще папой Юлием II в союзе с Венецией и Кастилией. Швейцарские наемники, выставленные коалицией против Франции, были разбиты наголову. «Они побросали свои пики и стали кричать: “Франция!”» — писал матери Франциск I.

Эта победа — одна из первых «патриотических» побед Франции после свершений Жанны д’Арк — была воспета в музыке Клемана Жанекена. Дворяне слушали ее со шпагой в руке, и «не было ни одного человека, который бы не подтягивался на носках, чтобы казаться более статным и высоким». Правда, в это же самое время коннетабль Шарль де Бурбон, участвовавший в битве при Мариньяно и причастный к этой блестящей победе, переходит к Габсбургам, и это рассматривается как измена не только своему сюзерену, но и всей Франции.

Пока французские монархи грезили о несметных сокровищах Италии, возникли новые обстоятельства, изменившие расклад сил…

В военном плане вторжения швейцарских пикинеров и кастильских пехотных фаланг (терций), а также объединение трех родов войск при Карле VIII означали изменение характера ведения военных действий.

В политическом же плане изменения заключались в том, что Французское королевство, еще лучше укрепленное Людовиком XI, стало доминирующей державой в Европе, внушавшей опасения соседям. Ранее основным врагом Франции была Англия, но с восшествием на престол в 1519 г. Карла V им стал дом Габсбургов, под властью которых находилась часть Священной Римской империи, Нидерланды, Франш-Конте, Миланское герцогство, Неаполитанское королевство, Сардиния и Испания. Таким образом, у Франции сменился главный противник, а над Европой нависла угроза новой гегемонии — со стороны Габсбургов.

И так же как Франция грезила об Италии, Карл Vмечтал о Бургундии. Император, имевший бургундские корни, желал стать бургундцем. Он хотел быть похороненным в Дижоне и стремился присоединить Бургундию к владениям своей семьи.

Противоборство началось очень скоро: согласно воле Максимилиана I, Карл и Франциск оба являлись претендентами на корону Священной Римской империи. Будучи прямым потомком императора, Карл при этом имел весьма неопределенные виды на немецкие земли, которых он совсем не знал. Что касается Франциска I, то он прежде всего собирался напомнить о том, что является наследником Карла Великого, а после приобретения императорского титула он планировал… восстановить права на Миланское герцогство. Потерпев поражение в борьбе за титул, Франциск I не ударил в грязь лицом и поклялся, что он, в отличие от своего противника, не осыпал золотом принимавших решение курфюрстов… Хотя по правде говоря, его траты были больше той суммы, которую первые банкиры того времени — Фуггеры предоставили будущему Карлу V.

Это избрание стало первой победой денег над феодальными обычаями. Известно, что победу над верой они уже одержали: чтобы отправиться в Святую землю, «достаточно было заплатить венецианцам», и дальше все происходило так, как будто вы там побывали.

Как писал историк Пьер Шоню, известие о том, что Франциск I предъявил права на императорскую корону, пронеслось над Европой, словно смерч; став началом эпохи взаимного недоверия и ненависти, которая закончилась только со смертью одного из противников.

Карл V, получивший титулы императора, короля Испании и австрийского эрцгерцога, формально являлся более могущественным, чем Франциск I. Но, кроме тех трудностей, которые вытекали из необъятности его владений, императора угнетала и другая — самая главная проблема: часть его земель лежала совсем близко к «эпицентру циклона, несущего ураган» — очагу лютеранского учения, краткая вспышка которого пощадила Францию. Карл V оказался перед неразрешимой задачей: он разрывался между верностью католичеству и уважением к лютеранам, между своими нидерландскими и испанскими подданными, оставаясь в душе прежде всего бургундцем…

Тем временем беспокойный и импульсивный Франциск I переходит в наступление. В битве при Павии (1525) король показал себя скорее как воин, чем как военачальник. Имея явное преимущество в артиллерии, Франциск I бросает в атаку кавалерию, чтобы успешно завершить сражение. Но кавалеристы оказались на линии огня собственных пушек, вынужденных по этой причине прекратить стрельбу, и были перебиты. Король же, попав в окружение, сдался в плен вице-королю Неаполя Шарлю де Ланнуа. Именно тогда Франциск I написал своей матери, Луизе Савойской, фразу, ставшую знаменитой: «Все потеряно, кроме чести и жизни». Французское войско потеряло убитыми от шести до восьми тысяч человек — дворян и солдат: всех, кто не мог заплатить выкуп, подданные Карла V просто убивали. Франциск, на положении пленника увезенный в Кастилию, по Мадридскому договору был вынужден уступить Карлу Бургундию, отказаться от притязаний на Италию, вновь вернуть владения коннетаблю Шарлю де Бурбону и предоставить императору флот для войны против турок.

Но, как только Франциск I был освобожден, он, посчитав, что договор был подписан под давлением, возобновил войну. Однако его армия стала жертвой чумы в Неаполе, в то время как войска Карла V и его брата Фердинанда потерпели тяжелое поражение от турок в Мохачской битве.

Тогда в отношения между двумя противниками решают вмешаться Луиза Савойская, мать Франциска I, и Маргарита Австрийская, дочь Максимилиана I и тетка Карла V: в результате их встречи в Камбре в 1529 г. был подписан договор, называемый «Дамским миром». По его условиям Франциск I уступал Аррас, Лилль, Турне, Фландрию и Артуа, освобождая их от вассальной зависимости, а Габсбург отказывался от притязаний на Бургундию. По словам Маргариты Австрийской, «пожертвовать мечтой, столь глубоко укоренившейся в его сердце, ради интересов своих подданных было проявлением большого мужества» Карла V.

Но вскоре ситуация стала меняться: уже не Франция страшила соседей своим могуществом, а империя Габсбургов стала сжимать кольцо вокруг Французского королевства. Союза с Англией тоже не удалось заключить, несмотря на то что Франциск в 1520 г. на переговорах в «Лагере золотой парчи»[35] пытался ослепить роскошью Генриха VIII.

В связи с тем что Франциск I пошел на сближение с турками, в то время как Карл V предпринял крестовый поход в Тунис, в 1536–1538 гг. разгорелась третья война между ними, а в 1542–1544 гг. — четвертая. Однако этот столь возмутительный союз [Франции] с нечестивцами поразил гораздо меньше, чем того можно было ожидать. Истинную угрозу христианскому миру папа видел в протестантизме.

Когда в 1547 г. Франциск I умер, исхода давнего конфликта по-прежнему не было видно, и его преемник Генрих II возобновил войну в союзе с немецкими протестантскими князьями, решив атаковать Три епископства Империи[36] — Мец, Туль и Верден (1552). Через несколько лет изнуренный бесконечными войнами Карл V отрекся от престола и удалился в испанский монастырь в Юсте, где и умер в 1558 г. Отказ от всех титулов был символическим жестом, так как в первую очередь он отрекся от титула великого магистра ордена Золотого руна, изначально связанного с Бургундией. Брак его сына Филиппа II с английской королевой Марией Тюдор снова поставил под угрозу безопасность Французского королевства. В 1557 г. испанцы захватили Сен-Кантен, а французы отобрали у англичан Кале.

По Като-Камбрезийскому миру (1559), подписанному Генрихом II для того, чтобы получить возможность начать борьбу с протестантизмом, Франция сохраняла Кале и Три епископства, но теряла Савойю и Италию, отныне попадавшие под испанское влияние.

Из-за того что связь между королевством и Миланским герцогством была нарушена, именно Итальянские войны и конфликт с Карлом V дали толчок к возникновению Ренессанса во Франции. В Италии словом «rinascita» обозначали возрождение пришедшей в упадок античной культуры, одним из провозвестников которого стал Франческо Петрарка.

Таким образом, возникает новое деление всемирной истории: теперь уже не христианство сменяет эпоху язычества, а Средневековье (Medium Aevum), последовавшее за Античностью, уступает, в свою очередь, место эпохе Возрождения.

Готический стиль (maniera tedesca) сменяется «новым стилем на античный манер» (l’antica e buona maniera moderna). Приспособленные под новые художественные потребности, архитектурные принципы Витрувия становятся основой нового стиля, многочисленные переводы античного автора под редакцией молодых архитекторов, в том числе Рафаэля, получают большое распространение благодаря книгопечатанию, причем они издаются не только на итальянском, но и на французском и кастильском языках. Один из прекрасных образцов нового стиля — внутренний двор палаццо Фарнезе в Риме был вдохновлен архитектурой Колизея и театра Марцелла с их классическим ордером (дорическим, ионическим, коринфским). Но были и другие примеры. Восхищенный архитектурой Флоренции, Рима и Неаполя, Карл VIII решил перестроить Амбуазский замок, который еще недавно он сам приказать обновить. Граф д’Амбуаз, бывший вице-королем Милана при Людовике XII, приказывает перестроить замок Гайон, скульптурные украшения которого были выполнены в духе Ренессанса; король здесь представлен в образе римского императора. А новые замки Шенонсо, Блуа и Шамбор были построены в соответствии с идеями итальянских архитекторов, возможно — Доменико де Корлоны и Леонардо да Винчи. Прибытие ко двору Франциска I Себастьяно Серлио и начало работы в Париже Филибера Делорма и Пьера Леско, вкусы которых сформировались под влиянием итальянского искусства, дали новый толчок развитию дворцовой архитектуры (Лувр и замок-дворец Ане, построенный для Дианы де Пуатье). Еще одним великолепным образцом французского Ренессанса в период его расцвета является внутренний двор особняка Ассеза в Тулузе: сооружение сочетает в себе три типа ордера, вдохновленных трактатом Серлио, сравнивавшего систему ордеров с персонажами комедии.

После огромного успеха «Гаргантюа» Рабле и трактата «Защита и прославление французского языка» Дю Белле, написанного в сотрудничестве с Ронсаром, характерной чертой развития Ренессанса во французской литературе стало постепенное формирование усилиями прозаиков нового художественного языка, окончательно утвердившегося в XVII столетии. От «Опытов» Монтеня до «Мемуаров» кардинала Реца и «Рассуждения о методе…» Декарта выстраивается целая палитра новых прозаических жанров во французской литературе, в то время как в Англии и Испании продолжают развиваться выдающиеся образцы поэтического языка и даже художественной прозы. Французское общество отдает предпочтение не литературе, предназначенной для избранных, а произведениям, написанным живым, разговорным языком. По словам историка Марка Фумароли, этот стиль был продиктован стремлением к ясности изложения и позволил французскому языку занять главенствующее положение, которым позже воспользуются французские интеллектуалы.

ГРАЖДАНСКИЕ, ИЛИ РЕЛИГИОЗНЫЕ ВОЙНЫ

Религиозными войнами принято называть конфликты, раздиравшие французское общество с эпохи Екатерины Медичи вплоть до принятия Нантского эдикта (1560–1598). Их ужас воплотила в себе резня гугенотов, устроенная католиками в Варфоломеевскую ночь 1572 г. Но подобное определение этих конфликтов, хотя и не лишено основания, не использовалось в ту эпоху. Сегодня же принято говорить о гражданской войне, в которой религия была скорее предлогом. «В этой распре, разделявшей Францию, каждый стоял за свое дело… прикрываясь ложью, словно маской», — писал Монтень в «Опытах». Современники называли эту эпоху «смутным временем», так же как в середине XX в. говорили не о войне, а о «событиях» в Алжире.

Успехи Реформации обеспокоили Генриха II до такой степени, что он принимает решение прекратить Итальянские войны и подписывает Като-Камбрезийский договор. Компьенским эдиктом при Парижском парламенте была учреждена «Огненная палата», единственным приговором которой для протестантов была смерть. После гибели Генриха II на турнире его вдова Екатерина Медичи, флорентийка, более склонная к религиозным диспутам, старалась усмирить разгоревшиеся страсти, чтобы сохранить трон для своих сыновей — Франциска II, вскоре умершего, и Карла IX.

Между тем количество протестантских храмов увеличивается до 25 тысяч, а преследования только подливают масла в огонь; при этом Реформация охватывает и дворянские круги. Этот аристократический протестантизм, воплощением которого стала Жанна д’Альбре, королева Наварры и супруга Антуана де Бурбона, все больше стимулирует приверженцев протестантизма, «постепенно превращавшихся из наковальни в молот».

Королевской власти, ослабленной тем, что регентство находится в руках женщины, пришлось противостоять притязаниям принцев крови, в том числе Бурбонов, особенно Антуана, мужа протестантской королевы Наварры Жанны д’Альбре. Под флагом религии они составили оппозицию Гизам — герцогам Лотарингии, взявшим юного Франциска II под опеку и возобновившим репрессии, продолжив тем самым политику Генриха II. Так, на Гревской площади был заживо сожжен советник Парижского парламента Анн дю Бур. Идя на казнь, он произнес слова, свидетельствовавшие о его вере в действенную силу Божественной милости: «Господи, не оставь меня, чтобы и я Тебя не оставил» (1559). К Гизам присоединились Монморанси, убежденные католики, возмущенные тем, что протестантские псалмы уже исполняются при дворе — у принцессы Конде и адмирала де Колиньи, защитника Сен-Кантена. Предместье Сен-Жермен превратилось в маленькую Женеву.

Так началась борьба двух лагерей, имевших в своем распоряжении — поскольку в тот период королевство не вело внешних войн — орды вояк, как дворян, так и не дворян, и всевозможных «господ», по определению кюре Провена.

Екатерина Медичи пыталась нейтрализовать влияние обеих партий, привлекая их ко двору, где главы лагерей находились бы в поле ее зрения. Будучи довольно равнодушной к вопросам религии, она, опираясь на помощь канцлера Мишеля де Л’Опиталя, пыталась разрешить их, устраивая арбитражи или собрания с участием обеих сторон. Екатерина организовала религиозный диспут в Пуасси, в ходе которого богословы так и не пришли к компромиссному решению. Тогда она вынудила их признать Амбуазский эдикт, разрешавший протестантам публичное отправление культа — но только за пределами города — и проведение синодов.

Главы обеих партий решили воспользоваться сложившимся положением для борьбы с абсолютизмом, который утвердился при Франциске I; монархи пренебрегали многими обычаями, привилегиями и другими законами королевства. Но то, что приняло форму дворянского мятежа, скоро стало борьбой за власть между королем, дворянством и Генеральными штатами, собравшимися в Орлеане. Здесь произошло столкновение двух сил — сторонников реформы Церкви и ярых преследователей еретиков. «Недовольные» могли оказаться в любом из противоборствующих лагерей. Протестанты подвергали сомнению саму природу королевской власти, а поборники ультрамонтанства порицали все увеличивающуюся независимость монарха от папы.

В период семи Религиозных войн, начавшихся с резни гугенотов в Васси в 1562 г., изменился характер и цели борьбы обоих лагерей.

Первоначально протестанты намеревались сформировать на основе своих Церквей отдельное общество, параллельное католическому. Это они предполагали сделать там, где у них было много сторонников, прежде всего в Пуату, в долинах рек Рона и Гаронна. В этих областях большая часть дворян примкнула к новой религии, и их примеру последовали представители различных социальных групп, в первую очередь наиболее образованных людей: адвокаты, торговцы, ремесленники. Так гугеноты из религиозной силы превращались в силу политическую. На кону стояло освобождение короля от диктата Гизов. После Варфоломеевской ночи была подвергнута сомнению идея монарха как помазанника Божьего и все большее распространение получала высказанная кальвинистом Теодором Безой мысль о том, что власть должна принадлежать народу, который в прошлом имел право выбирать короля.

Другой лагерь — так называемая «партия Бога», — группировавшийся вокруг Монморанси, Гизов, Монлюков, видел свою миссию в уничтожении всех противников установленного свыше мирского и Божественного порядка. Началась вербовка сторонников в народной среде с целью образования католических союзов, недовольных указами «политиков», утвердивших права гугенотов. Необходимо было создать партию, которая закрепила бы превосходство Церкви над государством, а также могла бы сопротивляться усилению абсолютизма.

Но были и те, кто не принадлежал ни к одному из лагерей и призывал положить конец убийствам и распрям. Одним из сторонников примирения был канцлер Мишель де Л’Опиталь, автор «Наставления государям» и «Проповеди мира» (1568). Герцог Алансонский, а затем и так называемые «политики» (выдающимся теоретиком среди них был Жан Боден, хотя он и менее известен, чем Мишель Монтень, автор вышедших в 1580 г. в Бордо «Опытов») также призвали противников к терпимости и сдержанности. «За партией, отстаивающей правое дело, я пойду хоть в огонь», — писал Монтень.

Резня гугенотов в Васси (1562), убийство герцога Франсуа Гиза (1563), покушение на де Колиньи и его убийство, Варфоломеевская ночь (1572), убийство герцога Генриха Гиза (1588), королей Генриха III (1589) и Генриха IV (1610) — все эти акты представляют собой целую волну насилия, которой французы не знали с эпохи Арманьяков и Бургиньонов.

По мнению поэта Теодора Агриппы д’Обинье, в основном именно паписты убивали наиболее слабых из своих противников.

Я вижу Францию скорбящей, удрученной,

Двумя младенцами на муку обреченной.

Тот, кто сильней из них, сосцы ее схватил,

И вот пинками ног он брата отстранил.

Грудь материнскую терзая беспощадно,

Он долю братнюю уничтожает жадно[37].

Столкновение началось как борьба между двумя дворянскими партиями — Гизами и Конде, а толчком к нему послужил неудавшийся Амбуазский заговор, в ходе которого протестант Ла Реноди не сумел арестовать Гизов. Но характер конфликта изменился, когда в 1562 г. во время резни гугенотов в Васси было убито 23 человека и более сотни ранено: солдаты герцога Гиза стали стрелять из аркебуз по гугенотам, находившимся на проповеди в городе, несмотря на изданный в январе эдикт. Герцог решил штурмовать амбар, в котором верующие собрались для молитвы. Известие об этом мгновенно распространилось и вызвало цепочку войн, насилия, покушений, засад, в которых своей жестокостью прославился барон Дез Адре, который сражался то в одном, то в другом лагере, а в Монбризоне бросал пленных в костер. Он объяснил Теодору Агриппе д’Обинье, что «хотя эту жестокость невозможно простить, его солдаты совершили ее, доказав тем самым свою исключительную храбрость».

Адмирал де Колиньи, ставший после смерти Антуана Бурбона одним из лидеров гугенотов, считал, что «войну необходимо вывести за пределы Франции».

И действительно, французские распри вылились в конфликт, шагнувший за границы страны. Папа и могущественный король Испании Филипп II вступили в смертельную битву с протестантской ересью, в основном с ее женевским толком, поскольку в Германии лютеранство было принято князьями и стало частью общего социально-политического устройства. Кальвинизм же вступил в бескомпромиссную борьбу с папским порядком, и это сопротивление стало серьезной угрозой для монархии, несмотря на то что во Франции протестанты считались верноподданными. Главного своего врага Филипп II видел в Нидерландах, поднявших восстание против Испании в 1566 г. — «чудесном году» (пеb wonderjaar), когда гёзы, т. е. «нищие», на самом деле принадлежавшие к знати и буржуазии, провозгласили упразднение инквизиции и свободу вероисповедания, грозя «омыть руки кровью священников».

Для усмирения мятежных Нидерландов, охваченных восстанием от Амстердама до Валансьенна и Армантьера, Филипп II направил туда свои терции[38], которые считались самой грозной военной силой того времени. Испанское войско двинулось от Милана к Савойе, от Савойи к Бюже, Шампани и Лотарингии, находясь под контролем испанского короля и его союзников. Екатерина Медичи была настолько встревожена этим, что не осмелилась отказать в снабжении испанцам, когда те пересекали Шампань… За нанесенное монарху оскорбление должен был отомстить стоявший во главе терций герцог Альба, оставивший после себя на многие десятилетия страх перед испанцами, что было блестяще отображено в фильме Жака Фейдера «Героическая кермесса» (1935). Таким образом, в то время как Екатерина Медичи, встревоженная усилением могущества Филиппа, стремилась избежать какого бы то ни было конфликта, ее юный сын Карл IX и де Колиньи, напротив, полагали, что необходимо поддержать Вильгельма Оранского и Нидерланды, даже если они примкнут к Священной Римской империи и Англии, возросшая морская мощь которой начала беспокоить Испанию.

Так постепенно формировались две коалиции, включавшие те или иные государства и их правителей. В первый лагерь входили Филипп II, папа, шотландская королева Мария Стюарт, Гизы и герцоги Лотарингские, в другой — Женева, Нидерланды, Беарн, Англия, немецкие князья. И если Екатерина Медичи пыталась сохранить равновесие между враждующими силами, то сами протестанты и католики стремились разрешить конфликт с помощью силы.

На этот международный конфликт накладывалась и политика брачных союзов, призванная усилить альянсы между государствами. Так, Екатерина Медичи выдала свою дочь за испанского короля, а Жанна д’Альбре и Антуан Бурбон стремились к браку своего сына Генриха (будущего короля Генриха IV) и старшей дочери Екатерины Медичи и Генриха II — Маргариты, прозванной «королевой Марго». Именно она, благодаря своему уму и любовным похождениям, вдохновила Александра Дюма, а также различных режиссеров на создание художественных образов; роль Маргариты исполняли такие актрисы, как Жанна Моро и Изабель Аджани.

На самом деле женщины никогда не играли подобной роли в политической жизни: Жанна д’Альбре была образцом строгости и непреклонности, а ее противоположность — Маргарита — воплощала в себе женскую независимость, так плохо сочетавшуюся с жестокостью и нетерпимостью той эпохи; Екатерина Медичи, равнодушная к потрясавшим Европу распрям, прежде всего религиозным, но при этом дипломатичная королева-мать, была озабочена судьбой собственных детей. Первой из этих женщин умерла Жанна д’Альбре — она скончалась сразу после свадьбы своего сына и Маргариты, оказавшейся вскоре втянутой в кошмар Варфоломеевской ночи, ответственность за которую несла в какой-то мере Екатерина Медичи.

ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ (1572)

Говоря о тех, кто несет ответственность за массовую резню католиками протестантов 24 августа 1572 г., мы можем предъявить обвинение Екатерине Медичи, молодому королю Карлу IX, испанскому королю Филиппу II, имевшему возможность прямо или косвенно вмешаться в события, и некоторым другим людям. Действительно, оказав помощь восставшим Нидерландам и поддержав таким образом протестантов в их борьбе против Филиппа II, Карл IX и его министр, протестантский вождь Гаспар де Колиньи, имевший большое влияние на короля, навлекли на себя гнев католической аристократии — Гизов, Монморанси, герцогов Лотарингских. Даже у миролюбивой Екатерины Медичи, чуждой любым религиозным конфликтам, подобное вмешательство вызвало страх перед возможными тяжелыми последствиями этого похода для королевства. Филипп II был в зените своего могущества, а победа в битве при Лепанто над турками (1571) обеспечила ему такой престиж, какого не мог добиться ни один монарх тогдашней Европы. Между тем Франция упрочила союз с турками, чем окончательно прояснила свою позицию, подтвердив ее нидерландской экспедицией. И тогда Екатерина Медичи решила положить этому конец, заметив ко всему прочему, что ни Англия, ни немецкие протестантские князья не собираются поддерживать Карла IX в его начинаниях. Разве после этого подобную политику можно было назвать обдуманной?

В браке между Марго и Генрихом Наваррским Екатерина Медичи видела путь к примирению двух конфессий. Но действительно ли королева решила избавиться от де Колиньи и оплатила его убийство? Предположительно так оно и было, но и Гизы были так или иначе к этому причастны, ведь именно один из них первым перешел к действиям. Предположение, согласно которому покушение было организовано Филиппом II, не подтверждается ни документами, ни какими-либо свидетельствами и появилось, по-видимому, с целью отвести от королевской семьи подозрения, способные ее опорочить и дать пищу для разговоров протестантам. Кроме того, это помогало отвлечь внимание от всех тех злобных памфлетов и проповедей, которые в пылу борьбы с гугенотами распространяла католическая Церковь, разжигая фанатизм среди народа. Одним из яростных противников ереси был священник парижской церкви Св. Павла, называвший протестантов «духовными прокаженными» и призывавший к «священной войне», иначе «Бог истребит все и вся». Что же касается Карла IX, то он не был настолько набожным, чтобы «уничтожать во Франции министров и вождей, исповедующих ложную веру».

Так между собой перемешались формы этого конфликта. С одной стороны, в верхах, между протестантскими и католическими главами, шла борьба за власть, и каждая из сторон пыталась обосновать законность своих притязаний, причем религия в этом конфликте играла второстепенную роль. С другой стороны, в низах разгорался фанатизм, подогреваемый обеими Церквями, но, прежде всего католической, черпавшей силу среди простого народа, представители которого с завистью взирали на ту значимую роль, которую протестантские круги играли во французском обществе.

В этой обстановке и произошло покушение на адмирала де Колиньи. Двадцать второго июня 1572 г. выстрелом из аркебузы ему раздробило левую руку и оторвало указательный палец правой руки. Сохраняя спокойствие, де Колиньи показал место, откуда был произведен выстрел, и продолжил идти вдоль Лувра. Его отвезли домой, где он попросил о встрече с королем. Но Екатерина Медичи решила помешать этому разговору один на один и превратила частную беседу в официальное выражение соболезнования по поводу случившегося: во время этого визита короля и Екатерину сопровождал двор, принцы крови, а вместе с ними и все враги де Колиньи. Покушение провалилось. При этом сразу стало известно, что квартира, из которой стреляли в адмирала, была снята одним из Гизов. Король потребовал отмщения, мать пыталась успокоить его, и это ей удалось. Но казалось, что это покушение разбередило рану гражданской войны.

На следующий день, 23 августа, состоялось совещание в узком составе, на котором преобладали крайне нетерпимые приверженцы католицизма, выступавшие против войны с Испанией. Трудно определить, какова была роль короля во всем этом… Согласился ли он, поддавшись давлению, сделать из де Колиньи и гугенотских вождей козлов отпущения, чтобы подавить недовольство среди народа? Или же санкционировал эту «политическую» резню, допуская, что де Колиньи стал пользоваться большим авторитетом, чем он сам? В любом случае было принято решение об устранении определенной группы гугенотских вождей, что свидетельствовало о полном крахе сторонников умеренной политики и о провале примиренческой позиции Екатерины Медичи. Двадцать четвертого августа по установленному сигналу герцог Гиз приблизился к дому де Колиньи с целым войском. Проникший в комнату выздоравливающего некто Бем спросил его: «Так ты и есть тот самый адмирал?» — «Юноша, тебе стоило бы принять в расчет мой возраст и мою слабость… Могли бы прислать несколько солдат, чтобы убить меня, а не этого грубияна!» Тогда Бем пронзил его насквозь своей шпагой… Услышав снизу звук удара, Гиз спросил: «Ты закончил, Бем?» — «Готово», — ответил тот. Сопровождавшие их солдаты взяли тело адмирала и выбросили его в окно.

В Лувре началась резня гугенотских предводителей: «Их тела на веревках тащили по улицам, словно околевших животных».

Колокольный звон дворца правосудия, послуживший сигналом к началу резни, стал похоронным звоном.

Провинции тоже оказались охвачены этим неистовством: с 24 августа оно перекинулось в Ла-Шарите, 25-го достигло Мо, 26-го — Буржа и Орлеана, 28-го — Анже, 31-го — Лиона и продолжало бушевать в остальных областях страны до начала сентября.

Общее число жертв, возможно, составило около десяти тысяч человек, из которых приблизительно пятая часть была убита в Париже.

Действительно ли приказ об уничтожении протестантов был отдан королем? По крайней мере, Гизы убеждали, что так оно и было. «Так повелел король, это была воля короля, его четкий приказ». И действительно ли считалось, что король исполнил свой долг, очистив страну от гугенотской «грязи»? Ведь многие воспринимали это как крестовый поход. Что касается Карла IX, то, предписав наместникам провинций восстановить действие эдикта о религиозном мире и придерживаться эдикта, он тем самым желал сократить число убийств протестантских вождей. Впрочем, с фактом резни он смирился: 26-го числа, выступая в парламенте, король заявил, что, санкционировав убийство протестантов, он хотел предотвратить гугенотский заговор.

Кроме того, принимая на себя ответственность за преступные действия, совершенные фанатиками, монарх желал утвердить всемогущество королевской власти. «Пусть французская корона и запятнала себя кровью жертв, но она узаконивает эту народную расправу, так как не может допустить, что эта расправа была совершена без соответствующей воли короля или вопреки ей».

И в другие исторические эпохи, при других обстоятельствах, власть принимала подобные меры, для того чтобы упрочить собственную законность. Разве не таким же образом поступили большевистские лидеры в 1918 г., поощряя насилие, перешедшее в результате всякие пределы. В книге Жанин Гарриссон «Протестанты в XVI веке» прослеживается эта же связь между преступлением, его инициаторами и жертвами.

«На следующий день, когда прошел первоначальный ужас, стали раздаваться голоса протестантов, требовавших мщения. Но они не стали обвинять народ, всех этих монахов, лавочников и судей низкого ранга. Они заклеймили позором правителя, прикрывшего своим именем эту жуткую резню». Если в этой фразе «протестантов» заменить, например, на «меньшевиков» или других борцов революции, то место короля займет Ленин и его партия. Но отнюдь не народ.

Узнав о Варфоломеевской ночи, Филипп II рассмеялся от удовольствия, причем, если верить хронике, впервые в жизни. Английская королева Елизавета и ее двор встретили эту новость глубоким трауром.

Но, будучи лишь продуктом воображения, слова о протестантском заговоре все же обрели некоторую основу. События Варфоломеевской ночи придали им наполнение.

Правда, тогда в это верилось с трудом: протестанты были охвачены ужасом до такой степени, что многие из них спешно поменяли веру или покинули страну. Уже в сентябре в Женеву прибыло семьсот человек, а до конца года еще шестьсот. Другие бежали на юг страны: в Ла-Рошель, Ним, Монтобан. Протестанты Бордо добрались до Беарна, а нормандские кальвинисты перебрались в Англию. Таким образом, значительно сузилась география французского протестантизма, сосредоточившегося теперь на юге, а также в центральной и западной части страны.

И все же Варфоломеевская ночь, названная протестантами «днем Предательства», одновременно способствовала укреплению национального самосознания и вызвала появление оппозиции королю-тирану. Формирование новых сил сопротивления привело к созданию сепаратистского государства — гугенотской конфедерации (Соединенных провинций Юга), которая «временно и в ожидании, пока королевским волеизъявлением не будет восстановлено справедливое государство, станет осуществлять, оберегать и сохранять государственную власть по решению и постановлению штатов Франции». Так было образовано своеобразное гугенотское государство, к которому присоединились напуганные Варфоломеевской ночью католики. Причем перед их глазами был пример Нидерландов — государства (вскоре ставшего независимым), в котором соединились самоуправление и княжеская власть и где был создан парламент, состоявший из двух партий.

Однако во Франции это государство в государстве представляло собой временное образование, которое должно было распасться тогда, когда монархия вернется на путь справедливого правления.

И через тридцать лет гражданских и религиозных войн это удалось Генриху IV.

Историческая правда и художественная память

Если Реформация, Нантский эдикт и его отмена, судьба протестантов стали причиной «франко-французской» войны, в которой участвовали все, от Вольтера до Мишле и от «Аксьон Франсез» до инициаторов празднования четырехсотлетней годовщины Нантского эдикта в 1998 г., то жестокость Варфоломеевской ночи и другие страшные события эпохи Карла IX в еще большей степени послужили основой для художественных произведений. Именно эти книги, написанные в основном в XIX в., стали основой для создания лубочных картинок о Религиозных войнах. В целом в этих романах, за исключением произведений легитимиста Бальзака, симпатии авторов были на стороне протестантов, причем республиканский строй в них отождествлялся с протестантизмом, а католицизм с монархическим абсолютизмом. И насколько Александр Дюма в романах «Королева Марго» и «Графиня де Монсоро» и Мишель Зевако в «Истории рода Пардальянов» старались в той или иной степени придерживаться документальных свидетельств, таких, как мемуары Блеза Монлюка, Пьера Брантома и Теодора Агриппы д’Обинье, настолько же Понсон дю Террайль безжалостно искажал факты и вольно обращался с хронологией. К примеру, он превратил Маргариту Валуа и Генриха Наваррского в пожилую чету, тогда как на самом деле в 1572 г. они только поженились. Или, например, сделал Генриха Анжуйского уже во время Варфоломеевской ночи польским королем, которым тот в действительности станет лишь в 1573 г.

Но самое главное заключается в том, что авторы воспоминаний и памфлетисты, вдохновлявшие всех названных писателей, создавали в своих произведениях образы большей частью ложные, но несущие в себе больше реальности, чем сама реальность. Это и Жанна д’Альбре, приехавшая на свадьбу своего сына и отравленная с помощью перчаток, надушенных парфюмером Екатерины Медичи, и выброшенный в окно обезглавленный труп адмирала де Колиньи, и Карл IX, «охотившийся» с аркебузой в руках на убегавших от своих мучителей гугенотов, и его трагический конец, мысль о котором преследовала короля после событий той ночи; и произнесенная им 24 августа фраза: «Убейте их всех до одного!» Эти театральные персонажи всегда предстают с одним и тем же набором карикатурных штампов: расчетливая жестокость Генриха Гиза или дьявольски изобретательный ум Екатерины Медичи (у Понсона дю Террайля), ее изящная рука, сжимающая рукоятку кинжала, который она повсюду носила с собой (у Мишеля Зевако), и малодушие Карла IX: «Делайте, что хотите, но не впутывайте в это меня».

Кинематограф продлил жизнь этим образам, продолжив рассказывать о шевалье де Пардальяне и королеве Марго, а значит, внес и свой вклад в деполитизацию событий Варфоломеевской ночи, в то время как историки, напротив, старались дать им новую оценку, делая упор на народном фанатизме и политической подоплеке действий гугенотов и папистов, далеких от какой бы то ни было набожности…

СМУТА В ГОСУДАРСТВЕ И БОРЬБА ПРОТИВ МОНАРХИИ

Последствия Варфоломеевской ночи оказались совершенно противоположными тем, о которых мечтали ее инициаторы: потеряв своих вождей, протестантская партия провела реорганизацию. Королева стремилась примирить вражду между представителями герцогского и королевского домов, удерживая их при дворе. Протестанты увидели в этом ловушку, жертвами которой они уже стали. Оказавшись вдали от Парижа и справившись с потрясением, испытанным в Варфоломеевскую ночь, они вновь начали набирать силу.

Война возобновилась от Ла-Рошели до Сансера и городов, расположенных на берегах Гаронны: их жители стали вооружаться и укреплять городские стены. Был подписан договор, предоставлявший свободу вероисповедания в Ла-Рошели, Ниме и Монтобане. Но контратака протестантов на этом не закончилась… После «измены», совершенной королем в Варфоломеевскую ночь, он в их глазах превратился в тирана. Дворяне и буржуа изменили отношение к монархии и, находясь вдали от центральной власти, образовали своеобразное гугенотское контргосударство, получившее название «Соединенные провинции Юга». Договор о создании этого государства был подписан в Андюзе и официально утвержден на ассамблее в Мийо (1573). Таким образом, было создано некое подобие федеративной республики, включавшей многие южные, западные и центральные области Франции. Каждая из входивших в состав федерации провинций обладала автономией и имела собственный совещательный орган, напоминавший либо бывшие провинциальные штаты (как, например, в Лангедоке), либо отдельные штаты (как в Руэрге, Ажнэ, Керси). И хотя каждый из элементов этой структуры был продолжением старинных институтов власти, сам факт их ассоциации представляет собой настоящую революцию: выбрав себе покровителя — принца Конде, создатели федерации наделили себя также и теми правами, которых сами монархи добивались в течение долгого времени.

В образовании Соединенных провинций можно также увидеть зародыш нового, современного типа государства, основанного на воле народа (как и в Нидерландской республике), и в то же время — своеобразное воскрешение феодального порядка, поскольку абсолютная монархия утратила приобретения эпохи Франциска I.

Помимо территориального распада, означавшего в той или иной степени восстановление традиций феодального строя, во Франции началось и интеллектуальное брожение: была подвергнута сомнению природа монархической власти. На этот раз протест исходил также от католических лиг: рассуждая в наступательном духе Контрреформации, они стремились добиться для Церкви и папы превосходства над королевской властью. Эти распри породили большое количество памфлетов и прокламаций, в которых говорилось о роли дворянства в управлении государством, гражданских свободах, о месте религии в жизни городов и даже о законности цареубийства. Все борцы с абсолютизмом, получившие название «монархомахи», создали первую в истории Франции группу политических теоретиков. К ним относился Франсуа Отман, автор «Франко-Галлии», в которой он пытался заклеймить Римскую империю, подчинившую франко-галлов (именно так!), что означало скрытую критику папства. Другим представителем этого направления был Теодор Беза, в чьем трактате «О праве магистратов по отношению к подданным» утверждалось право подданных на свободу вероисповедания. А в приписываемых Этьену де Ла Боэси сочинениях говорилось о том, что верховная власть должна принадлежать народу, а точнее, его представителю — Генеральным штатам, сохраняющим монархический — но уже не абсолютистский — характер.

Таким образом, гражданские войны во Франции, поставив крест на веротерпимости, привнесли в конфликт новую цель: у гугенотов появилось стремление к государственному обособлению, чему прежде всего способствовала жестокость Варфоломеевской ночи, пробудившая в протестантах ярость и злобу.

В то же время движение католического обновления, связанное с Контрреформацией, таило в себе новые формы благочестия, возникавшие главным образом в религиозных братствах. Их основной идеей являлось создание идеального общества правоверных христиан; в то же время они были озабочены борьбой против кальвинистов и всячески стремились подчеркнуть это в своих процессиях. В 1583 г. в Париже мемуарист Пьер Л’Этуаль наблюдал шествие нескольких сотен пилигримов, «одетых в белое и несших в руках кто зажженные свечи, кто деревянные кресты; они шли по двое и распевали покаянные псалмы…». Людей с новой силой охватила жажда искупления грехов, а с ней вернулось самобичевание и упование на загробную жизнь…

Новый король, Генрих III Валуа, совсем недавно превратившийся из герцога Анжуйского в польского короля, узнав о смерти Карла IX, буквально сбежал из Польши. В Вене, как и в Венеции, ему был устроен торжественный прием. Он скорее торопился покинуть Краков, нежели вернуться в Париж. Ведь задержался же он Венеции, где, утомленный наслаждениями, покупал украшения и духи, становясь все более изнеженным, чем когда-либо. Но от этого он не становился менее авторитарным, воинственным, себялюбивым и жестоким, что он вскоре и доказал, начав войну с гугенотами, главой которых стал Генрих Наваррский, и с присоединившимися к ним «недовольными», а также со своим младшим братом.

Наибольшему осмеянию подвергались фавориты короля — «миньоны», носившие искусно и причудливо завитые длинные волосы, украшенные маленькой бархатной шапочкой, как в те времена делали проститутки. И пахло от них не потом и порохом, а духами.

Но, будучи убежденным в ответственности, которую на него налагает титул монарха, Генрих III, решив, что его грехи навлекли на страну Божий гнев, учреждает Братство белых кающихся грешников при Обществе Девы Марии, а позже и при Обществе Смерти и Страстей Христовых. Правда эти проявления набожности не снискали Генриху III уважения ярых католиков, сомневавшихся в его искренности. И объединенные войска под началом его младшего брата, Франциска Алансонского, вынудили короля в 1576 г. подписать в Больё «мир Месье» (титул старшего из братьев короля), который узаконивал право протестантов на отправление культа повсюду, кроме Парижа, и давал им разрешение на строительство крепостей. Кроме того, в этом эдикте было заявлено о созыве Генеральных штатов, которые вскоре собрались в Блуа, для того чтобы обсудить вопрос о соотношении полномочий штатов и власти монарха. Именно тогда получил широкую известность юрист Жан Боден, блестящая аргументация которого позволила низвести эдикт Генриха III до статуса указа короля, тогда как Генеральные штаты получили возможность утверждать законы королевства.

Так проявилось полное несоответствие между властью Генеральных штатов, в составе которых радикальные католики составляли большинство, и гражданской терпимостью: король признавался, что у него не было средств, чтобы поддерживать только одну религию в своём королевстве.

Но во Франции была и другая сила — реакционная Католическая лига, которая стремилась прибрать власть в государстве к своим рукам.

КАТОЛИЧЕСКАЯ ЛИГА, ВЕРВЕНСКИЙ МИРНЫЙ ДОГОВОР И НАНТСКИЙ ЭДИКТ

По прошествии нескольких веков 1598 год стал восприниматься как дата окончания Религиозных войн, точку в которых поставил Нантский эдикт. Этот закон о веротерпимости кажется еще более важным оттого, что он был отменен Людовиком XIV в 1685 г. — году, который стал роковым для протестантов. Но тогда, в 1598-м, современники почти не проявили интереса к этому эдикту, ведь ему предшествовало большое количество сходных эдиктов, многие из которых в той или иной степени послужили для него основой. И наоборот, заключенный в то же время с Испанией Вервенский мирный договор представлялся современникам блестящей и славной победой, положившей конец многолетней угрозе, которая довлела над Францией.

Как же объяснить это противоречие?

В 1584 г., когда умер младший брат короля и последний сын Генриха II — Франциск Алансонский, ставший герцогом Анжуйским, начался кризис престолонаследия, поскольку Генрих III был бездетным. В соответствии с Салическим законом корону должен был унаследовать протестант Генрих Наваррский (Бурбон), приходившийся Генриху III братом в двадцать второй степени родства и являвшийся потомком шестого сына Людовика Святого. Ненависть реакционно настроенных католиков к Генриху III, не сумевшему утвердить во Франции превосходство католицизма, была сопряжена со страхом перед будущим королем…

Эти настроения привели к созданию Католической лиги, бесспорным лидером которой стал Генрих Гиз, заключивший Жуанвильское соглашение с Филиппом II и некоторыми французскими принцами.

В то время как происходило формирование этой дворянско-католической коалиции, в Париже возник тайный союз, состоявший из буржуазии и простого народа и управлявшийся «Комитетом шестнадцати» (главами шестнадцати парижских округов). Вскоре Комитет приобрел такую силу, что во время организованного им восстания, когда вышедший на улицу народ стал воздвигать баррикады, король Генрих III был вынужден бежать из столицы. Тогда, в 1588 г., представители большинства Генеральных штатов, собиравшихся в Блуа, члены Лиги и их сторонники намеревались установить контроль над королевской казной. И тогда Генрих III, побывший польским королем и по опыту знавший, как быстро находящийся под надзором монарх теряет власть (как это не так давно было и в Англии), решает начать борьбу.

Испания была ослаблена разгромом Непобедимой армады, Генрих Наваррский добился успеха в Пуату — настало время поквитаться с Лигой. Католическим вождям грозила та же расправа, которую они учинили протестантским лидерам во время Варфоломеевской ночи. Король Генрих III тщательно подготовил убийство Генриха Гиза, осуществленное личными телохранителями последнего, отряд которых носил название «Сорок пять» (эпизод, прославленный немым кинематографом в одном из первых исторических фильмов — «Убийство герцога Гиза» Шарля Ле Баржи).

Кардинал Лотарингский, брат герцога, также был убит по приказу Генриха III.

Как только распространилось известие об убийстве, «число членов Лиги за час возросло на сто тысяч человек». Сорбонна клеймила позором короля-тирана, обманувшего общественное доверие. В Париже и других городах проповедники, опираясь на неистовство, охватившее прихожан, устроили «настоящую революцию кюре». Хотя, конечно же, она опиралась также на сильное городское движение, выступавшее против постоянно растущих королевских налогов. Некоторые члены «Комитета шестнадцати», по сути, вели политику тирании, казнив, например, председателя Парижского парламента Бриссона, которого подозревали в желании договориться с королем; тем самым своими террористическими методами они, по мнению некоторых исследователей, предвосхитили практику революционеров 1793 г. Брат убитого герцога Гиза, герцог Карл Майенский, назначенный Лигой (узурпировавшей и это право монарха) генерал-лейтенантом королевства, решил покончить с насилием. Он боялся, как бы Филипп II не воспользовался смутой и не посадил на французский трон свою дочь. Но герцог не знал, с кем начать переговоры, ведь в 1589 г. короля Генриха III постигла участь Гизов: он был убит монахом Жаком Клеманом.

Париж охватило ожесточение, и уже трудно было понять, кто спровоцировал начавшееся сооружение баррикад: было ли это движение развязано Филиппом II и Гизами или же явилось результатом заговора «Комитета шестнадцати». Как бы там ни было, оно носило скорее оборонительный, чем наступательный характер из-за вторжения в город королевских солдат. Таким образом, убийство герцога Гиза и короля Генриха III, а также арест головы парижских купцов превратили Католическую лигу в некое подобие «теневой власти»… Но присутствие в Париже испанского гарнизона вызвало недовольство народа, что было выгодно сторонникам примиренческой политики — «политикам». Эти нотабли, обеспокоенные крайними мерами, на которые шла Лига, мало-помалу продвигали совсем другое решение проблемы: вместо уничтожения протестантов они предлагали вернуться к политике мирных указов и заставить Лигу отказаться от насильственного обращения еретиков в католичество. Однако вовсе не вопросы веры стали причиной раскола Лиги, ведь, по сути дела, она представляла собой движение одних католиков против других; дело заключалось в том, что нотабли, осознав, что Лига угрожает их гегемонии, решили выйти из нее. Подобные противоречия подтверждают и революционный характер Католической лиги, о чем свидетельствует установленный ею «демократический» порядок, и в то же время ее реакционную сущность, в чем убеждает в большей степени ее стремление к господству Церкви в государстве, чем антипротестантский пафос.

Тем временем харизма Генриха IV Наваррского приносит ему политические успехи, и он, вопреки всеобщему мнению, решает нанести удар. Одержав важную победу в битве при Арке (Нормандия) в 1589 г., он двинулся на Париж и встретился с армией Лиги в Иври, что на реке Эр. Военные успехи в сражениях при Пуасси и Мёлене побудили Генриха IV принять сражение с армией герцога Карла Майенского; при этом у Генриха было две тысячи кавалеристов против восьми тысяч у герцога и восемь тысяч пехотинцев против двенадцати тысяч у Карла. Но удача пока сопутствовала ему, и поэтому он не колебался.

«Друзья мои, с нами Бог, здесь Его и наши враги, здесь ваш король… Вперед, на врага! И если вам недостанет знамен, смотрите на мой белый плюмаж — вы найдете его на пути победы и славы».

И эта победа была одержана — благодаря воинскому пылу и призыву Генриха, обращенному к «своим» дворянам, защитить королевское достоинство от притязаний «иноземных заговорщиков», ведь «если и было народное возмущение, то оно шло с самых грязных низов общества, которые оно возмутило и взволновало…».

Но победа при Иври не стала для Генриха IV окончательной в его борьбе за трон: осадив Париж, он понял, что не сможет контролировать ситуацию, если Филипп II, герцоги Савойский, Майенский и Лотарингский сумеют объединить против него силы. Между тем герцог Майенский, официально руководивший Лигой, опасался, как бы его просто не использовали для достижения каких-то чуждых ему целей, тогда как он хотел найти решение, которое пойдет на пользу монархии, дворянству и всей Франции. И тогда Генрих IV совершенно ясно осознал, что обращение в католическую веру является неизбежным и единственным решением, способным примирить французов и покончить с войной.

Он официально объявляет об этом решении, на воплощение которого потребуется два года; затем последует его примирение с католической Церковью, коронация в Шартре (поскольку Реймс был в руках Лиги), въезд в столицу и, наконец, долгожданное отпущение грехов, данное папой в 1595 г.

Из всех этих событий в народную память сильнее всего врезалось отречение короля от веры, совершенное им 25 июля 1593 г.

Эта церемония, последовавшая за ужасами парижской осады и голода, больше напоминала пышное празднество. Все улицы, которые вели к церкви Сен-Дени, были усыпаны цветами. Король шествовал в сопровождении более чем пятисот дворян, швейцарских и шотландских гвардейцев, флейтистов и барабанщиков. На Генрихе IV был «камзол из белого атласа, отделанный белым шелком, белые туфли, черный плащ и шляпа того же цвета». Повсюду, несмотря на запрет, раздавались крики: «Да здравствует король!». У входа в церковь короля встречал архиепископ Буржский, восседавший на кресле, обитом белым узорчатым шелком.

— Кто вы?

— Я король.

— О чем вы просите?

— Я прошу быть принятым в лоно Римско-католической апостольской Церкви.

— Вы хотите этого?

— Да, я хочу этого и желаю.

Архиепископ протянул коленопреклоненному Генриху кольцо и ввел его в церковь. Король, стоя на коленях перед алтарем, прослушал мессу, произнес клятву, повторно заявил об отречении, исповедался и причастился.

«Да здравствует король!» — кричали все, от мала до велика, «плача от радости». Вечером король отправился верхом на вершину Монмартра, чтобы полюбоваться «Парижем, который стоил мессы».

Обращение Генриха IV в католицизм означало конец Лиги.

В «Диалоге между дворянином и крестьянином», затмившем славу сходной по своей направленности «Менипповой сатиры», четко, словно в политическом наставлении, говорилось: «…не пристало теперь ссылаться на Салический закон, а лишь на милость Бога и Церкви… Если Богу будет угодно дать нам короля-француза, пусть будет благословенно его имя; если короля-немца из Лотарингии, пусть будет благословенно и его имя; если короля-испанца, пусть и его имя будет благословенно. Ведь сейчас важна не нация, а религия…»

С обращением короля в католицизм необходимость в подобных рассуждениях отпала.

Генеральные штаты лишились возможности «выбрать другого короля», нежели Генриха IV, а герцог Майенский был обвинен в чрезмерной мягкости по отношению к радикальным представителям Католической лиги. Другими словами, партия Лиги была сыграна.

Сторонников Генриха IV становилось все больше, и в Лиге начался раскол. Париж был усмирен, народ вернулся к повиновению властям, и оставался единственный враг — испанские войска.

В это время Генрихом овладела мысль объявить войну Филиппу II, чтобы укрепить монархическую власть национальным сплочением французов.

Благодаря своему мужеству король выиграл у испанцев и Лиги битву при Фонтен-Франсез (1595), но скоро потерпел поражение при Дуллене близ Камбре. Правда, это не помешало ему привлечь на свою сторону оставшихся членов Лиги, включая и самого герцога Майенского, который к этому времени уже подчинился и добивался расположения короля.

Испания больше не имела сил вести войну с англичанами и голландцами, грабившими ее колонии. И королева Елизавета решила поддержать Генриха IV, несмотря на его смену веры. Настало время зарыть топор войны между Францией и Испанией. Заключенный тогда Вервенский мирный договор восстановил условия Като-Камбрезийского мира: французский король вновь получил Кале, а судьба Бургундии должна была определиться позже. Но самым важным завоеванием Франции стал мир, подписанный Филиппом II, который умер почти сразу после этого события (1598). Обязанность же восстановления французской экономики была возложена на Максимильена де Бетюна, герцога Сюлли.

Нантский эдикт, о котором сегодня вспоминают в первую очередь, вызвал у протестантов чувство горечи, поскольку для них было очевидно, что король, изменивший своей вере, пытался лишь успокоить католиков. Сподвижники короля по-разному отреагировали на его обращение в католицизм: если будущий герцог Сюлли и дипломат Дюплесси-Морне считали этот шаг необходимым, то Теодор Агриппа д’Обинье сожалел о нем. В основе эдикта и в самом деле лежало желание вернуть протестантов в лоно католической веры. В 148 пунктах нового закона недвусмысленно утверждалась свобода отправления культа по состоянию на 1595 г., кроме того, протестанты получали гарантию безопасности: им разрешалось иметь 150 крепостей, содержавшихся за счет королевской казны. Монарх также выделял средства для служителей протестантского культа и разрешал гугенотам проведение политических собраний в присутствии королевского судьи. Таким образом, этот закон в определенной степени воспроизводил Сен-Жерменский эдикт 1562 г., только с более существенными военными гарантиями.

Смуты и войны, сопровождавшие воцарение Генриха IV, способствовали восстановлению автономии крупных феодалов с их княжествами, привели к ослаблению протестантов как силы, способной конкурировать с традиционной монархией, и вызвали крах партии папы, стремившегося вместе с католической Церковью упрочить свое превосходство над королевской властью. Поэтому, как это ни кажется парадоксальным, на исходе длившихся тридцать пять лет междоусобных и религиозных войн именно французская монархия оказалась в конечном счете в выигрыше. Можем ли мы считать Генриха IV тем, кто восстановил во Франции абсолютизм? Состоятельность этой гипотезы будет проверяться в последующие десятилетия.

Убийство «доброго короля Генриха IV»

Четырнадцатого мая 1610 г. после полудня Генрих IV в сопровождении герцога д’Эпернона выехал в карете из Лувра. Он поехал по узкой улице Ла-Ферронери, загроможденной телегами, и потому движение кареты было затруднено. Этим воспользовался какой-то человек: он приблизился к королю и нанес ему первый удар ножом. Д’Эпернон, читавший Генриху письмо, не смог остановить нападавшего, и тот нанес второй удар — оказавшийся смертельным.

Убийца, Франсуа Равальяк, так и остался стоять на месте, держа в руках нож. Д’Эпернон помешал охране убить его, и Равальяк был отведен в особняк, известный как «Отель-де-Рец». Вскоре над ним состоялся суд, на котором он был изобличен в совершении злодеяния, самого страшного из возможных, — «в нанесении вреда здоровью Его Величества, божественного и человеческого». Сначала Равальяк был подвергнут пытке сапогом — в его колени и лодыжки молотком вбивали клинья; рука, в которой он держал нож, была сожжена в серном пламени. Потом убийца, привязанный за руки и за ноги к четырем лошадям, был четвертован. Едва он умер, толпа бросилась к растерзанному телу и сожгла его останки. Перед казнью Равальяк признался своему исповеднику, что совершенно удивлен яростью толпы. «Я полагал, что все эти люди будут признательны мне, но вижу, что они готовы привести лошадей для моего четвертования».

Был ли Франсуа Равальяк лишь простым фанатиком, как это записано в Романе о нации? И правда ли он действовал в одиночку? Этому вторит и легенда о добром короле Генрихе. Разве не он положил конец Религиозным войнам? И не он ли, с помощью Сюлли, вернул «пахоту и пастбища, обеспечив каждого воскресной курицей в супе»? И хотя его веселый нрав, распутство и любовные похождения не могли понравиться благочестивым христианам, Генрих IV воспринимался прежде всего как символ терпимости (в XVI в. под этим подразумевалась «готовность терпеть»), вот почему сторонники Третьей республики пели ему оды.

Хотя факт существования заговора, в котором якобы участвовал Равальяк, не был доказан, все же его поступок отражал чаяния некоторых представителей католических кругов. Например, в 1610 г. в Бретани, в городке Сен-Тегоннек, была установлена скульптура, изображавшая короля в образе палача, бичующего Христа: тем самым автор желал изобличить в Генрихе гугенота. В Лотарингии больше, чем где-либо, мечтали о Равальяке. По правде говоря, недоверие и ненависть к королю были вызваны его происхождением и чрезмерной, в глазах католиков, снисходительностью к протестантам, начиная с утверждения Нантского эдикта. Католики сомневались в искренности его обращения в их веру, и Равальяк был одним из тех, кто верил в то, что Генрих собирается начать войну против папы.

Поэт Альфонс де Рамбервийе написал стихи в честь Филиппа Эммануэля Лотарингского, герцога де Меркёра, который по просьбе императора защищал Венгрию от турок и сражался с Генрихом в Бретани. В них есть следующие строки:

Пусть возведут в сердцах монархи Веры Храм,

Пусть сохранят его в сраженьях государи,

Желая, чтоб корона послужить могла тиаре,

А вовсе чтоб не Церковь подчинялась королям[39].

Именно ослабление влияния Церкви вызвало главные претензии католических кругов в адрес Генриха IV, что и породило предположение о том, что нож в руку Равальяка якобы вложили иезуиты.

Но в действительности идея цареубийства имела более глубокие корни. Она созрела еще во времена Варфоломеевской ночи, когда «плохой государь» взял на себя ответственность за совершенные преступления, и, являясь предметом многих религиозных споров, в итоге стала обоснованием для убийства Жаком Клеманом Генриха III. Будучи союзником заклятых врагов Церкви — Республики Соединенных провинций и Англии — и занимаясь подготовкой войны против Испании и Габсбургов, Генрих IV заслуживал, по мнению бывших сторонников Лиги, правоверных католиков и испанского короля, титула «тирана-узурпатора», а также смерти[40].

ОТ АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ К ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Начиная с Генриха IV, французская монархия встала на путь укрепления, что выразилось в развитии государственного аппарата, создании бюрократии и в подчинении монархом феодальной аристократии. Этот процесс укрепления после регентства Марии Медичи и Кончино Кончини было доведено до логического завершения кардиналами Ришельё и Мазарини. Возникновение Фронды стало последним актом сопротивления феодалов центральной власти. В 1614 г., при Кончини, Генеральные штаты созывались в последний раз до Французской революции.

Усиление монархии, ее сохранение в годы Религиозных войн в итоге привели к участию Франции в более крупном конфликте, теперь уже европейского масштаба, — Тридцатилетней войне.

Создание королевского двора в Версале при Людовике XIV стало символом полной победы абсолютизма, а сплоченность двора вокруг короля свидетельствовала о подчинении дворянства. Вместе с тем затраты на возведение роскошного дворца и ведение войн, а также сокращение органов власти, служивших посредниками между королем и народом, — парламентов, органов городского управления, штатов — привели к изоляции власти от подданных, стонавших под бременем королевских повинностей. В конце правления Людовика XIV Великого Франция пребывала в нищете.

И если создание версальского двора стало реваншем короля за Фронду, то после 1715 г. уже двор отыгрался на монархе, обладавшем абсолютной властью. Если не считать того, что в период регентства, а затем при королях, не обладавших сильной политической волей, Парижский парламент, а затем и другие парламенты вернули себе значимую роль.

В противостоянии Версаля, символа королевской власти, и Парижа, символа прочих социальных сил, равновесие исчезает в тот момент, когда у национальной элиты меняются настроения и нравы. Во времена Людовика XIV монарх сам выбирал наиболее способных царедворцев, чтобы те служили ему и прославляли его. Но придворные писатели боялись прямо критиковать государственное управление и ограничивались в основном разбором человеческих страстей. Напротив, философов XVIII в. занимали исключительно государственные и общественные вопросы. Именно они сформировали институт общественного мнения, который оценивал власть и выносил ей приговор. Это был прямой путь к реформам и Французской революции.

«ДЕНЬ ОДУРАЧЕННЫХ»: ПРИДВОРНАЯ ИНТРИГА ИЛИ ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС? (1630)

По-видимому, все началось в сентябре 1630 г. в Лионе с болезни молодого Людовика XIII, правившего с помощью своей матери. У короля, которому недавно исполнилось двадцать девять лет, после возвращения из Италии, где он принимал участие в Казальской кампании, началась вызванная дизентерией лихорадка. Врачи позвали его духовника, и король принял предсмертное причастие, как полагалось в таких случаях. «Посмотрите, к чему привел ваш поход!» — сокрушалась Анна Австрийская, его жена, метившая в Ришельё: она ждала, что если Людовик умрет, то на трон сядет его брат Гастон Орлеанский, а кардинал будет изгнан или казнен. «Не знаю, жив ли я еще сейчас или мертв», — писал кардинал маршалу Шомбергу, руководившему Казальской кампанией. Ришельё действительно был убежден, что капитан мушкетеров Труавиль «снесет ему голову выстрелом из пистолета».

Гнев королевы-матери Марии Медичи имел еще более глубокие корни. Во времена фактического руководства государством Кончино Кончини она покровительствовала епископу Люсонскому и, сделав его кардиналом, ввела в королевский совет. И вот теперь он, прикрываясь государственными интересами, прибрал управление страной к своим рукам, сохранив за Марией Медичи лишь видимость власти. При этом Людовик XIII не возражал против сложившегося положения дел и, находясь под сильным влиянием Ришельё, полагал, что проводимая им политика способна повысить престиж королевской власти, а вместе с тем и престиж государства. Он смирился с его возвышением, хотя, как и в первые годы своего царствования, считал позором нахождение у власти этой креатуры — человека Кончини. Таким образом, со временем отношения между королевой-матерью, Ришельё и королем стали диаметрально противоположными. Если не считать того, что существовала целая партия (дружественная Марии Медичи и враждебная Ришельё), поддерживавшая канцлера Мишеля де Марийака, противника войны с католическими державами, представителя духовных кругов и в прошлом — протеже кардинала.

Между тем Людовик XIII неожиданно стал поправляться: вскрылся кишечный гнойник и воспаление прошло. Находившаяся рядом мать стала настойчиво просить его избавиться от Ришельё. В конце концов, она решила, что ей удалось убедить сына. Десятого ноября в Люксембургском дворце королева-мать, исполнявшая обязанности регента при больном сыне, объявляет Ришельё о его освобождении от должности суперинтенданта ее королевского дома, главы королевского совета и высшего духовного лица при особе короля. Кроме того, она избавляется от всех родственников кардинала, пристроенных им к ее двору.

На следующий день Ришельё, оценив свое положение и спеша предотвратить возможные совместные шаги со стороны Марии Медичи и короля, вошел через потайную дверь в комнату королевы-матери, в которой раздавались проклятия в его адрес. «Держу пари, Ваши Величества говорили обо мне», — сказал он смеясь. «Да», — ответила Мария Медичи и осыпала ненавистного ей кардинала оскорблениями. И тогда Ришельё, в присутствии короля, упал перед ней на колени, разразился рыданиями, стал целовать край ее платья и клясться, что он готов уйти, лишь бы больше не портить отношения между сыном и матерью. Королева-мать сразу же поделилась со своими приближенными этой радостной новостью и объявила, что бесспорным претендентом на место Ришельё является Мишель де Марийак. Придворные были полностью удовлетворены. Для них это был праздник.

Но Людовик XIII решил, что его мать снова, как во времена Кончини, пренебрегает его мнением. Он отправился в Версаль, где его ждали приглашенные им Ришельё и Мишель де Марийак. Правда, какое-то мгновение кардинал думал бросить все и бежать, но, зная, что «тот, кто выходит из игры, проигрывает ее», он все же едет в Версаль, где король дал ему понять, что отменяет его отставку: он уважает свою мать, но у него «больше обязательств перед государством». Марийака отстранили от должности, а его брата, семитысячная армия которого могла стать угрозой для Ришельё, казнили. Опальная королева-мать вынуждена была под охраной удалиться в Компьень, а позже отправиться в Нидерланды. Благодаря графу Ботрю этот необычайный поворот событий вошел в историю под названием «день одураченных».

В действительности этот конфликт, личный или государственный, имел серьезные последствия, что в какой-то степени объясняет их длительность. Мария Медичи олицетворяла собой союз с Испанией и поддержала Ришельё, когда он разгромил партию протестантов после осады Ла-Рошели и мира в Але (отменявшего часть протестантских привилегий). Но она враждебно относилась к заключенному им союзу с немецкими протестантскими князьями и особенно к союзу с королями Дании и Швеции: эти страны в 1618 г. вступили в войну против Габсбургов, получившую в дальнейшем название Тридцатилетней.

Эта первая большая европейская война уже не шла под знаменем религии, по крайней мере ее одной. Австрийские и испанские Габсбурги вступили в борьбу с теми, кто угрожал их могуществу. Ришельё полагал, что провидение даровало Франции ее географическое положение, чтобы она, старшая дочь католической Церкви, смогла противостоять враждебному окружению, посягавшему на ее независимость. Поэтому кардинал организовал военный поход в Вальтелину с целью разделить немецкие и итальянские владения Габсбургов, а также в Лотарингию и в прирейнские области, чтобы испанцы и австрийцы не имели возможности помочь Испанским Нидерландам. По этой же причине он вступил в союз с Республикой Соединенных провинций и субсидировал шведского короля, чьи военные кампании наводили ужас на мирных жителей до самого Эльзаса…

Политика Ришельё вызвала возмущение в партии «правоверных», во главе которой стоял Мишель де Марийак. Но, кроме того, она была разорительна для страны, по поводу чего кардинал заявил, что предпочитает «отнимать деньги, а не жизни». Противники кардинала тем самым олицетворяли «партию мира» после кризиса, вызванного неурожаем пшеницы, и последовавшего за ним голода, который обрушился на страну, уже пораженную чумой. Эпидемия, вероятно, сопровождала шествие по стране армии. Известен следующий случай: в городе Динь, население которого насчитывало в 1628 г. 10 тысяч человек, год спустя осталось не более 1500 жителей. Таким образом, двор и города не приняли политику кардинала, несмотря на финансируемую им официальную «Газетт», в которой излагались объяснения его политики, особенно с помощью пера Теофраста Ренодо. Зато король, наоборот, ее одобрял, правда, при условии личного рассмотрения всех политических вопросов, чем Ришельё никогда не пренебрегал, хотя, по его собственному признанию, «оказалось, четыре квадратных ножки королевского стола в его кабинете мне покорить труднее, чем все поля сражений Европы».

«День одураченных» стал, таким образом, победой одной политической силы над другой: король решил, что доводы Ришельё более обоснованны, тогда как противников кардинала он заподозрил в желании лишить его контроля над государственными делами. Ведь «правоверные» составили «партию», организованные действия которой могли, подобно гугенотской партии, стать угрозой для самой монархической власти.

Казалось, что теперь война и абсолютизм будут идти бок о бок.

РИШЕЛЬЁ: ОТ КОРОЛЯ-ГОСУДАРСТВА К ГОСУДАРСТВУ-КОРОЛЮ

Если еще во времена Филиппа IV Красивого правоведам удалось в какой-то мере отделить монархию от Церкви и обеспечить ей независимость, сохранив при этом ее священный характер, то Реформация полностью изменила данное положение. С того момента, как католицизм перестал олицетворять идею бесспорного союза христиан, его место заняло государство, что потребовало от монарха его обязательной сакрализации. И именно Ришельё воплощает это изменение статуса французского короля.

Данная идея уже высказывалась Жаном Боденом в его «Шести книгах о государстве»: он выделял государство как сущность, отдельную от короля и народа. Государство, по мнению Бодена, совершенно необходимо для существования Франции, и оно должно быть выше и законов, и обычаев; оно должно также обладать суверенитетом. Ришельё в «Политическом завещании» подчеркивает обязательность последнего, опираясь при анализе этого вопроса на сочинения доминиканцев и иезуитов, Лютера, Кальвина и Макиавелли. Такой метод анализа ситуации он называл «Разумностью». Ведь «она имеет ту же основу, что и Священное Писание, поскольку Бог, источник всего сущего, не может противоречить самому себе в своем учении».

Чтобы утвердить эту необходимость и упрочить собственную верховную власть, монарх должен покончить с традиционными льготами и привилегиями, которыми пользуются провинции, различные сообщества или отдельные граждане на основании договоров, концессий или обычаев. Король должен следовать не собственным, а лишь Божественным законам, принципу Разумности. Опираясь на свое могущество, он может требовать с городов плату за те или иные привилегии. Так, например, Тулуза с 1560 г. должна была платить 30 тысяч ливров за освобождение от тальи. И наоборот, привилегии становятся платой за верность. Принцип же Разумности, по Ришельё, дает монарху право самостоятельно принимать решения, основываясь на собственной осведомленности, являющейся королевской тайной. «Разумность должна быть правилом и политикой государства», — утверждал он в «Политическом завещании». Таким образом, Разумность становится посредником между верховной властью короля и верховной властью Бога.

По этой причине королевская власть должна носить только абсолютный характер и «быть делимой не более, чем точка в геометрии». И вместо того чтобы приписывать Людовику XIV формулу «Государство — это я», лучше было бы вспомнить его подлинные слова: «Это говорю не я, а мое государство». Добившись тем самым секуляризации политической жизни, Ришельё навлек на себя гнев партии «правоверных», возражавших против главенства принципа государственного интереса, поскольку теория Божественного права, связывая воедино политику и религию и предоставляя Церкви и папе право судить мирские дела, была способна обуздать власть. К числу «правоверных» принадлежали богословы Пьер де Берюль, Марийак и Янсений, резко осуждавшие легитимизацию государственной власти. «Нас хотят убедить в том, что разумно отказаться от человеческой души во имя спасения государственного тела», — писал памфлетист Матье де Морг. Ему вторил Янсений: «Неужели все христиане полагают, что мирская и преходящая власть должна возобладать над религией и Церковью?.. Нет, так считают лишь те из них, кто не видит, что эти воззрения — несущие гибель христианской вере ростки атеизма и краеугольный камень здания, которое дьявол хочет возвести на земле на развалинах Церкви Сына Божьего, — противны Истине» (Jansenius. Mars français. 1637).

По мнению Ришельё, принцип государственного интереса призван упрочить общественное благополучие, которое является верховным законом, подчиняющим себе все остальные, включая моральные установления. Этот принцип должен защищать страну от произвола аристократии, от протестантов, устроивших себе государство в государстве, от Габсбургов, которые под знаменем защиты католической веры стремятся утвердить собственное господство над всей Церковью.

Таким образом, переход к государству-королю сопровождался обособлением политической жизни. Желая охватить различные сферы — политику, государство, равновесие сил в Европе, Ришельё во главу угла всегда ставил принцип государственного интереса.

Разумеется, этот переход, ставший еще более заметным при Мазарини, не мог не вызвать противодействия и сопротивления.

Сопротивление исходило не только от аристократии, но и от наследников Католической лиги и партии «правоверных»… Однако и те, кто подчинялся королю, обладающему священной властью, и те, кто выступал против постепенной передачи власти министрам, действовали во имя государства. Подобные движения почти в одно и то же время появились в разных европейских странах: во Франции началась борьба с Ришельё и Мазарини, в Испании — с графом Оливаресом, в Англии — с герцогом Бэкингемом. Ведь в представлении людей королевская власть не является продолжением какой-либо другой, будь то власть, заключенная в государстве, нации и тем более — в народном большинстве. Именно поэтому, несколькими десятилетиями ранее, городские власти Камбре, заботясь о благе своих граждан, передали управление городом, временно находившимся под властью епископа, испанскому королю Филиппу II, немало удивленному этим событием и все же принявшему город.

В ЧЕМ ЗАКЛЮЧАЛСЯ СМЫСЛ ФРОНДЫ (1648–1652)?

Трудно найти другое событие, которое бы вызвало столько разноречивых оценок, сколько Фронда. Что это было? Восстание против гнета королевских налогов, за которым в более широком контексте скрывалось недовольство государственной властью? Парламентская борьба, подхваченная принцами, которые искали случая дискредитировать деятельность покойного Ришельё, желавшего «сбить спесь с аристократии»? Ведь король был всего лишь ребенком, его министр — чужестранцем, а обстоятельства благоприятствовали проявлению недовольства. Было ли это переплетением Фронды принцев с общим народным недовольством Мазарини — непопулярным преемником Ришельё? Как точно определить суть этого кризиса, когда малолетний король был вынужден бежать из восставшего Парижа и укрыться в предместье Сен-Жермен? Одни называли происходящее «детской болезнью абсолютизма»; Вольтер же полагал, что эта гражданская война началась в Париже, так же как и в Лондоне в 1642 г., «из-за денег»; третьи определяли Фронду как восстание, предвосхитившее Французскую революцию; четвертые — как политический конфликт, на который наложился социальный вопрос. Но в провинциях, где не было ни парламента, ни губернатора, Фронда так и не появилась, потому что там не было почвы для возникновения политической оппозиции — именно политической в первую очередь.

Для некоторых Фронда стала бунтом, лишенным конкретной цели, для других — просто игрой, как подсказывало само ее название (фр. «праща», «рогатка»), для кого-то — настоящей войной и т. д.

Уже из этого краткого перечня видна первая особенность Фронды: религия не играла никакой роли в этих событиях. В то время как Английская революция, которая завершилась казнью короля Карла I и приходом к власти Кромвеля, проходила под знаком конфессиональной борьбы, Французское королевство уже миновало период войн под знаменем религиозного фанатизма, а в скором времени, при Людовике XIV, выступления янсенистов и отмена Нантского эдикта станут напоминанием о Реформации и Контрреформации. Выходит ли так, что корни Фронды тоже следует искать в этих религиозных конфликтах? Вряд ли, ведь обращение фрондеров к религиозным аргументам — как минимум, в «мазаринадах» — памфлетах, издававшихся против Мазарини, — представляет собой не более чем прием, и религия вовсе не является целью для авторов «мазаринад».

Другой анализ сущности Фронды принадлежит Эрнсту Коссману, который рассматривал это событие под несколько иным углом. «Фронда представляет собой любопытное зрелище — вивисекцию. Перед нашими глазами одна за другой возникают отдельные части единого целого — монархии, мнящей себя абсолютной. Мы наблюдаем переплетение злобы и желаний простолюдинов, буржуа, членов парламента, жителей провинций. Разумеется, все их устремления не могли осуществиться, но мы можем получить представление о том, какие противоречия и потенциальные конфликты таились в них».

Находит ли это мнение подтверждение в событиях того времени?

Как объяснить то, что называется Фрондой, т. е. «дело туазе»? Чтобы понять это, нам достаточно представить, что произошло бы в наши дни, если бы сегодня в Париже французское правительство решило принять один из законов Третьей республики (не применявшийся в то время, но обязательный к исполнению сейчас), согласно которому все возводимые за внешними бульварами (Батиньоль, Рошешуар и т. д.) и вплоть до окружных бульваров Парижа здания должны облагаться налогом. А вот как начинался подобный указ, появившийся еще 1548 г., но официально утвержденный только в 1644 г. сюринтендантом финансов Мишелем Партичелли д’Эмери: «Под страхом конфискации имущества, сноса домов и наказания в виде штрафов…» Этот указ вызвал мятеж в предместьях Сент-Антуан и Сен-Жермен, бывших границами Парижа во времена Генриха II. Речь шла о введении штрафа (туазе), к которому добавлялся еще и эдикт о мерах наказания. И как сообщал кардинал де Рец, «то, о чем в парламенте только шептались, уже взбудоражило весь народ». Генеральный адвокат Омер Талон произнес тогда пылкую речь о злоупотреблениях королевской власти, которые продолжались вот уже более четверти века, и о нищете народа. Тринадцатого мая 1648 г. парламент, приостановив работу, созвал членов Счетной палаты, Высшего податного суда и Большого совета, чтобы провести заседание в палате Св. Людовика и обсудить вопросы проведения «государственной реформы». Результатом их работы стало требование об отзыве всех интендантов и о восстановлении всех прежних должностных лиц, особенно казначеев, с целью помешать расходовать налоги исключительно на военные нужды. Кроме того, было предложено сократить размер этих налогов на четверть и принять закон, запрещающий задерживать арестованного подданного короля более чем на 24 часа без проведения судьей допроса. Другими словами, был разработан проект документа, подобного английскому Habeas corpus act (т. е. право арестованного на проверку законности задержания) и т. д.

В определенном смысле это расшатывало основы государства, созданного Ришельё.

«Двору был нанесен чувствительный удар», — писал кардинал де Рец. Анне Австрийской и Мазарини пришлось сделать вид, что они готовы отправить в отставку д’Эмери. Но победы принца Конде над испанцами при Лансе и Тюренна над имперскими войсками при Цусмарсхаузене дали им возможность превратить военные успехи в политический потенциал. Двадцать шестого августа во время благодарственного молебна по случаю этих побед Высший совет принимает решение арестовать лидеров парламентской оппозиции. Среди них был и костлявый, с коротко стриженными усами и бородой советник Пьер Бруссель, «белый от пыли, лежавшей на папках с делами в Большой палате»: он снискал популярность своей неподкупностью и скромным образом жизни. Все эти фрондирующие парламентарии играли в войну, воображая себя героями романа Оноре д’Юрфе «Астрея».

Это был мятеж: за несколько часов в Париже были построены баррикады. Мазарини пришлось пойти на уступки и освободить Брусселя. По его распоряжению к Парижу были стянуты войска под командованием принца Конде, и в ночь с 5 на 6 января Мазарини и вся королевская семья, включая королеву и маленького дофина, бежали из столицы в город Сен-Жермен-ан-Ле. Это бегство будущий Людовик XIV вспоминал как испытанное им унижение.

Пока Конде пытался с помощью военной силы усмирить Париж, парламентарии и присоединившаяся к ним аристократия оказывали сопротивление королевским войскам. Во время этих событий особую известность получили коадъютор[41] архиепископа Парижского Поль Гонди, стремившийся занять место Мазарини, и красавица Анна Женевьева де Бурбон-Конде, герцогиня де Лонгвиль, сестра принца Конде. Семейные распри аристократов переплелись с протестом буржуа, тогда как народ арестовывал нотаблей, лояльных монархии. Взволновал ли этот мятеж именитых буржуа, которым первоначально и принадлежала идея восстания? Действительно, тяжелые последствия войны, проявившиеся недалеко от столицы, тот оборот, который приняли события в Англии, завершившиеся казнью Карла I в 1649 г., — все это заставило парламентариев резко поменять политику, «чтобы не дать волнениям непостоянного народа увлечь себя за ними».

Рюэльский мир, подписанный 11 марта 1649 г. представителями парламента и короля, положил конец парламентской Фронде.

Но принц Конде был недоволен таким исходом дела: ему не удалось стать коннетаблем, а Гонди так и не добился кардинальского сана. Примут ли они решение пойти против королевы?

Пьер Корнель, написавшей в том же году трагедию «Никомед», отобразил в ней конфликт между чрезмерно высокомерным Конде, с одной стороны, и Анной Австрийской и Мазарини — с другой.

Как только подданный большую власть забрал,

Уж не безвинен он, хоть зла не совершал;

А кто опасен стал для нашего правленья,

Тот государственный преступник без сомненья.

И надобно его разумно отвратить

От зла, которое он мог бы совершить,

Тем самым дав ему избегнуть худшей кары[42].

Восемнадцатого января 1650 г. этот конфликт вылился в «государственный переворот: королева и Мазарини приказали арестовать принца Конде и герцога Лонгвиля».

И сразу же вспыхнуло восстание знати — Фронда принцев, горевших желанием смыть этот «позор чести». Герцогиня де Лонгвиль прославилась, поднимая на бунт провинции, губернатором которых был ее муж: Нормандию, Гиень, Бургундию, Пуату. Принцесса Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, захватила Орлеан, а виконт Тюренн намеревался с помощью испанцев освободить принцев. Эта «молодая» Фронда пыталась объединиться со «старой».

Никогда еще волнение не достигало такой силы, как и пропаганда. Число памфлетов-«мазаринад» превысило пять тысяч, а распространением их в Париже занималось около сотни человек. На смену публичным речам пришло перо, острие которого было направлено. против Мазарини и королевы.

«Народ, гоните прочь сомнения: правда в том, что он занимается с ней любовью и своей дыркой она нас дурит».

Осознав, что его враги создают коалицию, Мазарини сделал вид, что уступает, и бежал в Германию, убежденный в том, что парижане не найдут общего языка с Конде. В конце 1650 г. Тюренн потерпел поражение при Ретеле от маршала Сезара Плесси-Праслена, который олицетворял дворянство среднего ранга, мало заботившееся о том, чтобы угодить фрондирующей аристократии и вставшее на сторону малолетнего короля, признанного парижанами… Тогда же Гонди, уже ставший кардиналом, в свою очередь, решает сменить лагерь и переходит на сторону короля.

Летом 1652 г. принц Конде, вновь выйдя из Бордо со своим войском, оказался между королевской армией и Парижем, куда парламент отказывался его впустить. Положение казалось безвыходным, но герцогиня де Монпансье, которую называли «Великая Мадемуазель», приказала парижанам начать стрелять из пушек по королевским войскам, открыть городские ворота и дать убежище принцу Конде. Это стало одним из самых известных эпизодов Фронды. И снова начались распри между принцами, парламентариями, Гонди, что в конечном счете и обеспечило победу королю.

Конде был вынужден покинуть Париж, и по просьбе парламента малолетний король и его мать вернулись в столицу, охваченную народным восторгом по этому поводу. Будучи искусным политиком, Мазарини не сопровождал их и вернулся в Париж лишь спустя полгода. В честь этого события в парижской ратуше Отель-де-Виль был устроен торжественный ужин, на котором пили «за всех Мазарини».

ЛЮДОВИК XIV: «ГОСУДАРСТВО — ЭТО Я»

Можно сказать, что сущностью абсолютной монархии во Франции стала сакрализация государства, в основу которой лег принцип государственного интереса. Отречение от веры Генриха IV положило начало этим изменениям, поскольку оно символизировало совпадение личного спасения государя со спасением всей монархии. Но отречение стало и победой разума над чувствами — Божественного разума и разума короля.

Этот культ Разума, положенный в основу государственного устройства, в определенной степени был следствием братоубийственных Религиозных войн. Отныне государство должно было стараться сохранить жизнь каждого подданного вне зависимости от его религиозных убеждений.

Историк Жоэль Корнетт убедительно показал, что после отречения Генриха IV, за которым последовала его коронация, проявилась еще одна черта нового века, а именно: преобразования в искусстве государственного управления. Начало их можно датировать 30-ми годами XVII в., когда вместе с мобилизацией стали увеличиваться расходы на государственные нужды, выросшие за несколько лет с 10 миллионов до 100 миллионов ливров. И с того же времени государь, «отец народа», начал «превращаться в бездушного управляющего государственного механизма», а узаконивание его власти стало диктоваться простой необходимостью выжить. Монарх был волен отдать предпочтение одной из функций правителя — государственному управлению, ведению войны или руководству экономикой страны — и выбрать ту из них, которая, по его мнению, могла принести ему большую славу. Это было исключительным правом короля, на которое не могли претендовать ни двор, ни парламент. Оставалось только доказать данное право, используя средства государственного принуждения, поскольку власть парламентов, направленная на критическое осмысление королевских решений, входила в противоречие с исполнительной властью монарха.

Находясь в центре силового поля, государь был обязан, опираясь на принцип разумности, действовать в интересах государства, воплощением которого он являлся. Другими словами, решения государя должны были основываться не на каких-либо общих постулатах, а на конкретном опыте, почерпнутом королем из истории.

В недавнем прошлом переплетение различных конфликтов привело к так называемым Религиозным войнам, к которым позже прибавилась Тридцатилетняя война, вновь вызвавшая, первоначально за пределами Франции, столкновение католиков и протестантов.

Некоторые противники Ришельё — представители партии «правоверных» — расценивали его союз с протестантскими князьями и стремление поставить интересы государства выше интересов Церкви как предательство. Но в то же самое время переход принца Конде на сторону Испании в период Фронды расценивался всего лишь как нарушение вассальной клятвы, но вовсе не как измена Франции. Поэтому уже в 1659 г. последовало его прощение. Подобное двойственное отношение являлось следствием глубоких перемен и стало признаком того, что теперь только король — и никто другой — воплощал верховную власть и определял государственные интересы. Этот новый статус государя нашел отражение в формуле «Государство — это я».

Но это означало, что монарх уже не мог принимать решения, опираясь только на собственную волю и рычаги власти. Государство в эпоху Людовика XIV не представляло собой стройной системы, упорядоченной королевскими указами.

В «Мемуарах за 1661 год» Людовик XIV велел записать следующее: «Повсюду царил беспорядок». И отныне эту фразу будут повторять короли, императоры, председатели советов, премьер-министры — все те, кто сумеет прийти к власти… В этой фразе скрыта их забота о том, чтобы придать большую значимость своим будущим действиям во главе страны, и это является относительно новым феноменом…

Считается, что в описываемую эпоху общество представляло собой упорядоченную систему, состоявшую из дворянства, духовенства и третьего сословия. Хотя известно, что разбогатевшие простолюдины постепенно сливались с дворянским сословием, а духовенство могло включать в себя как дворян (высшее духовенство), так и детей простолюдинов (низшее духовенство). И в соответствии с этим делением в обществе распределялись титулы, звания, почести, заключались браки. Однако если взглянуть на это общество с высоты наших дней, то можно отчетливо увидеть две категории французов: собственники (дворяне, рантье, король и т. д.) и люди, не имевшие собственности. К представителям этого общественного устройства, получившего название «феодальный способ производства», нужно добавить банкиров и фабрикантов, возвестивших о приходе эпохи капитализма. Но данные социальные различия не имеют прямой взаимосвязи с возникавшими в то время конфликтами, даже если в этих конфликтах и затрагивались некоторые социальные аспекты. Ведь помимо сословных связей существовали другие общности интересов, например взаимосвязь интересов по вертикали, объединявшие правителя и его провинцию, его города, или же семейные связи, которые могут служить объяснением множества конфликтов, в частности событий Фронды.

В своей политике Людовик XIV стремился подчинить себе или же уничтожать эти связи, продолжая тем самым дело Ришельё и Мазарини. В то же время молодой король, которому в 1661 г. было лишь двадцать два года, объединил вокруг себя помощников умершего кардинала, которые не были ни прелатами, ни знатными людьми, а принадлежали к буржуазии и приобретенному службой дворянству, — таких, как Гуго де Лионн, Мишель Летелье, Николя Фуке. Людовик объявил им, что намерен «править один, без первого министра», а от них он будет требовать совета, и ничего более. Позже точно так же будут выстраиваться отношения с Кольбером, Лувуа и Вобаном.

«Беспорядок», который имел в виду король, был связан с настроениями дворянства — как дворянства шпаги, так и дворянства мантии — и крестьян. Но причиной его были политические действия монарха — войны, преследования протестантов: именно они порождают все новые «беспорядки», не говоря уже о тех изменениях, которые государство не контролирует в течение почти пятидесятипятилетнего срока правления Людовика XIV.

Своей основной задачей король считал подчинение дворянства мантии — высшей знати, волнения которой потрясали Французское королевство в период Фронды. Наиболее знатные из этих фамилий, такие, как Бурбоны-Конде, подчинились воле монарха, поскольку их вина была больше других, или же согласились жить при дворе, удостоившись чести быть поставленными во главе королевской армии. Те представители мелкого дворянства, которые не пожелали подчиниться, были просто уничтожены. Так, в Оверни в 1670 г. неугодный королю де Рувр был разрублен на пять частей. Таким образом, личный авторитет короля восторжествовал над дворянством. Но все же представители наиболее древних дворянских родов, опасаясь потерять свое благородство, не могли сдержать возмущения, видя, как много людей получает дворянское звание, просто покупая те или иные должности. А для короля это была всего лишь выгодная статья дохода. Именно после смерти Людовика XIV появился первый признак аристократической оппозиции: усилилось их стремление защитить свое исконное дворянство, что проявилось в период Регентства Филиппа Орлеанского (1715).

Перед королем стояла и другая, более трудная задача: подавить крестьянские восстания. Выступления происходили в Бурбоннэ, Оверни, Пуату, Берри и Беарне, где крестьяне отказывались платить налог на соль (габель). Понадобилось десять лет, чтобы усмирить их. Причиной вспыхнувшего в 1674–1675 гг. в Бретани восстания стал тот же налог на соль и гербовый сбор. Но в дальнейшем крестьяне больше не бунтовали, если не считать восстания «крепких задним умом» крестьян в Керсе в 1707 г., протестовавших против введения налога на брачные контракты и крещения, и, конечно, восстаний севеннских камизаров (гугенотов), имевших уже религиозные мотивы.

Тяжким бременем на всех бедняков легли бесконечные войны, которые король вел с 1672 по 1678 г. И хотя эти войны и велись за пределами страны, не нанося ущерба землям государства, тем не менее они стоили больших денег, и к тому же расквартированные на зиму французские войска требовали с крестьян непосильных реквизиций.

К расходам на войну прибавилась еще одна непопулярная мера — возрожденное маркизом де Лувуа ополчение, вербовавшееся в принудительном порядке. Его учреждение совпало по времени с введением двух новых налогов — подушной подати (1695) и десятины (1710). В сущности, эти налоги должны были коснуться всех подданных, а не только простолюдинов, но Церковь и наиболее привилегированные слои населения сумели от них избавиться.

Тяжесть налогового бремени была тем страшнее для крестьянства, что она стала ударом по и без того уже расстроенной экономике страны. Но ни Людовик XIV, ни его министры так и не осознали этого: в то время на жизнедеятельность общества смотрели иначе, чем сейчас.

Подводя итоги правления Людовика XIV и характеризуя состояние общества в эту эпоху, Пьер Губер особо выделяет некоторые черты, не сохранившиеся в национальной памяти, но ставшие известными благодаря историческим изысканиям. Прежде всего, это крайнее имущественное неравенство крестьянства, включавшего в себя не только зависимых крестьян, отрабатывавших барщину, и безземельных бедняков, но и зажиточных земледельцев. Это также обеспеченность приходских священников, условия жизни которых постепенно улучшались в течение всего XVIII в.; это богатство родовитых дворян, с которым пока не может сравниться богатство буржуазии, покупающей дворянские титулы…

Монархия довольно успешно завершила подчинение королевских чиновников и парламентов с помощью интендантов, что вызвало недовольство исконного дворянства: волнения начались, как только Людовик XIV умер. Но государственному аппарату, ставшему благодаря усилиям Кольбера более четким и скрупулезным, не хватало единообразия. Ведь в большинстве провинций, исключая область между Сеной и Луарой — старинный королевский домен, — представители местной власти продолжали пользоваться прежними привилегиями (особенно это касалось областей, сохранивших провинциальные штаты) и следовать обычаям, мало заботясь о королевских указах. И, кроме того, проведение этих указов в жизнь всегда требовало определенного времени.

Все же, вероятно, система государственного управления во Франции при Людовике XIV отличалось большей быстротой и силой, чем в России, где, как говаривали в Москве в 1985 г., никто так и не смог применить на практике указ Петра Великого о торговле лисьим мехом. В целом же эта параллель заставляет задуматься о косности общества, не подчиняющегося, насколько это возможно, законам своего государства и тратящего энергию на уклонение от уплаты налогов.

Французский народ, как бы ни были высоки налоги, все же платил их, хотя при Ришельё они выросли в три раза и в дальнейшем их сумма почти не изменялась, за исключением периодов войн. В случае же крайней необходимости монарх с помощью финансистов, приобретавших взамен доходные места и должности, добивался от неплательщиков ссуд, причем зачастую он возмещал только часть процентов или выплачивал долг без учета инфляции, а иногда объявлял себя банкротом.

Кольбер говорил, что эти деньги должны служить упрочению славы короля. А эту славу олицетворяли роскошь версальского двора «великой эпохи Людовика XIV», по выражению Вольтера, и войны, которые вел монарх.

Но в истории правления Людовика значатся также нищета народа и преследования протестантов.

Де-факто одной из характерных черт абсолютизма, восходившей к предыдущей эпохе, является недоверие монарха к Генеральным штатам, в то время как последние, начиная с эпохи Людовика XI, стали брать на себя функции правительства государства. Этот общественный институт, навязанный королю аристократической «Лигой общественного блага», стал играть роль законодательного и реформаторского органа. В тяжелые времена монархи и сами обращались к помощи Генеральных штатов, как это сделал Франциск I в 1527 г., находясь в испанском плену, или Генрих II после поражения в битве при Сен-Кантене в 1557 г. Генеральные штаты созывались много раз в период Религиозных войн: в 1560 г. в Орлеане, в 1561 г. в Понтуазе, в 1576 г. в Блуа, в 1593 г. в Париже и, наконец, в 1614 г., уже после окончания войн. Генрих IV был первым, кто выразил недоверие к этому институту, напоминавшему об эпохе гражданских войн. Но провинциальные штаты, защищавшие привилегии тех или иных провинций, сохранялись до 1789 г. как в Бургундии, так и в Лангедоке, Бретани, Брессе и Артуа.

Как бы там ни было, было бы большим преувеличением видеть в Генеральных штатах XV–XVII вв. силу, противостоявшую монархической власти. Более того, они были ее опорой, принося свои жалобы королю и помогая собирать взносы (так называемое «безвозмездное предоставление имущества») с духовенства. Мысль о существовании противоречия между верховной властью монарха и участием депутатов Генеральных штатов в управлении государством возникла уже задним числом, когда с приходом к власти Людовика XIV абсолютизм достиг своего апогея.

Отличия французской монархии от английской

Французская абсолютная монархия, достигнув высшей точки своего развития, приобрела множество отличий от монархической власти в Англии.

Основателям государства во Франции приходилось преодолевать географические и языковые барьеры, бороться со старинной тягой различных областей к независимости, содержать армию на случай нападения врага. Все это вынуждало правителей вести постоянные переговоры с целью утверждения государственного строя и определения суммы налогов. В Англии ничего этого не требовалось, поскольку законы и система налогообложения носили там более централизованный характер.

Другим отличием являлось то, что во Франции после 1614 г. Генеральные штаты перестали созываться, так что централизованных представительных институтов в стране больше не существовало. Королевской власти не требовалось официального согласия ее подданных, ею поощрялись договоры, основанные на частном праве, что давало большое преимущество откупщикам налогов и финансистам, пользовавшимся государственным кредитом. В Англии, напротив, парламент представлял интересы приблизительно 250 тысяч избирателей, которые, вне зависимости от способа избрания — честного или нечестного, участвовали в принятии политических решений, очень рано ставших предметом публичных дискуссий, особенно широко — с 40-х годов XVIII в. благодаря английской прессе. Тогда как во Франции состояние государственной казны всегда было тайной за семью печатями. Поэтому публикация финансового отчета Неккером в 1781 г. вызвала огромный скандал, несмотря на то что значительная часть населения, как минимум в больших городах, имела на руках документы, подтверждавшие их право ренты. Подобное управление финансами порождало недоверие к государству, которое все больше напоминало частное предприятие. Именно поэтому, как пишет Арлетт Фарж, стали возникать различные подозрения: недостаток хлеба породил слух о том, что король намеренно провоцирует голод и подписал соответствующий указ; ходили даже слухи о торговле кровью похищенных детей.

ВЕРСАЛЬСКИЙ ДВОР

Наиболее ярким событием периода правления Людовика XIV стало размещение королевского двора в Версале. Никакой другой двор — даже двор Филиппа II Испанского — не пользовался такой славой. Только в более позднее время великолепие двора королевы Виктории в Англии и двора династии Романовых в России могло сравниться с ним. Но до эпохи Людовика XIV это было невозможно, по крайней мере в христианском мире.

В предыдущие времена французский двор отличался нестабильностью. Формирование его началось в эпоху Франциска I вместе с появлением в окружении короля деятелей искусства и философов и сооружением замков на Луаре. Но Религиозные войны помешали его дальнейшему развитию, а при Ришельё и Мазарини двор принадлежал скорее министрам, чем монарху. Наконец, двор стал источником разлада между королем и министрами, когда последние стремились превзойти пышностью и великолепием образа жизни самого короля, как было в случае с Фуке.

Объединение знати вокруг двора осуществлялось с целью контроля над ней, поскольку таким образом можно было уменьшить влияние аристократии в принадлежащих ей землях и провинциях. Поэтому Людовик XIV, не скрывая своих намерений, решил переехать из Сен-Жерменского дворца в более просторный Версаль. И если необходимость присутствия в Версале являлась для того или иного дворянина знаком доверия короля, то не было более страшного приговора для дворян, чем услышать из уст монарха слова: «Я никогда не вижу этого человека». Такой приговор был окончательным.

Новый двор нуждался в обустройстве. Осторожный Жан де Лабрюйер, рассказывая о нравах Версаля, замаскировал их под описание нравов некоего племени дикарей, отделенных морем от ирокезов и гуронов, отметив, что «у этого народца есть свой бог и свой король».

«Ежедневно в условленный час тамошние вельможи собираются в храме, который именуют капеллой [имеется в виду часовня Версальского дворца]… Вельможи становятся широким кругом у подножия алтаря и поворачиваются спиною к жрецу, а лицом к королю, который преклоняет колена на особом возвышении и, по-видимому, приковывает к себе души и сердца всех присутствующих. Этот обычай следует понимать как своего рода субординацию: народ поклоняется государю, а государь — Богу»[43].

В «Похоронах львицы» баснописец Лафонтен так изобразил придворных Людовика XIV.

Я двор зову страной, где чудный род людей:

Печальны, веселы, приветливы, суровы;

По виду пламенны, как лед в душе своей;

Всегда на все готовы;

Что царь, то и они; народ — хамелеон,

Монарха обезьяны[44].

Повседневная жизнь обитателей Версаля имела собственный ритм: он зависел от программы церемоний, в которых участвовали, в соответствии с рангом, избранные придворные. Утром, во время семейного приема, к еще находившемуся в постели королю допускались его врач, кормилица и другие слуги, заботившиеся о телесных потребностях монарха. Во время большого приема присутствовали его ближайшие родственники и старший камергер. Во время малого приема монарх усаживался на стул перед рабочим столом. Имел место также большой обед, когда рядом с королевским столом стоял весь двор, был малый обед и т. п.

В эпоху Людовика XIV существовал знак особой королевской милости — предоставление апартаментов. Учрежденное в 1722 г. жилищное ведомство зарегистрировало 364 апартамента в Версальском дворце, из которых пять огромных предназначались для короля, а 256 — для членов его семьи. Но со временем рост королевской семьи, а также сооружение оперного театра и игорных залов оставляли во дворце все меньше места для придворных.

Таким образом, главной задачей для придворных стало получение апартаментов в Версальском дворце. Для того, кто уже жил в дворцовых флигелях, становилось настоящим унижением довольствоваться комнатами в каком-нибудь из городских зданий. Когда выяснилось, что маршал де Виллар должен поселиться в гостинице, поднялась волна возмущения; это не могло не способствовать известности военачальника. А в 1709 г. Сен-Симон грозился уехать назад в деревню, когда его лишили апартаментов, которые ему предоставил его шурин.

Совершенно иначе дело обстояло в Англии, где двор был значительно меньше. Монарху не требовалось подчинять себе джентри, представители которого большую часть жизни проводили в своих имениях. Кстати, именно сословие джентри задавало в Англии определенный образ жизни, в то время как во Франции это был королевский двор.

При дворе отношения между знатью регулировались четкой системой рангов. Письма Елизаветы Шарлотты Пфальцской, которая была женой младшего брата Людовика и именовалась «Мадам», показывают, что образцом и мерилом здесь являлся сам король… Она писала 27 декабря 1713 г.: «Мой сын — это внук Франции. Внуки Франции выше рангом, чем принцы крови. Они не пользуются теми же привилегиями, что дети Франции, но при этом располагают чем-то большим, чем принцы крови. Так, мой сын сидит за одним столом с королем, в то время как принцы крови лишены этой привилегии. Он никогда не получит титула первого принца крови, потому что он не является принцем крови, будучи внуком Франции. По этой причине его положено называть “Ваше Королевское Высочество". Но к его сыну, являющемуся первым принцем крови, должно обращаться “Ваша светлость”… Нужно хорошо разбираться в условностях двора, чтобы понимать эти тонкости».

Елизавете Пфальцской была ненавистна мысль о том, что ее внучка считается рангом ниже замужних принцесс крови, и это недовольство порождало придворные интриги.

Сен-Симон поясняет эту иерархию: «Внуки Франции могут приветствовать королеву, сидеть в ее присутствии, садиться в ее карету. Принцы крови не могут себе позволить всего этого…» Так, герцог Лотарингский стремился получить право сидеть рядом с Месье, поскольку сам император позволял ему сидеть рядом с собой. Но ему удалось получить лишь разрешение сидеть за спиной старшего брата короля.

Обустройство Версальского дворца, начавшееся с садов, было поручено Андре Ленотру, который развил в своих творениях тему восхваления Короля-солнца, подобного Аполлону. В дальнейшем, когда Людовик XIV обосновался в Версале, на смену мифологическим аллегориям в интерьерах дворца пришло изображение самого короля и абсолютной власти, воплощением которой он являлся.

Вольтер: «Один только век благоприятствует гению…»

Расцвет версальского двора пришелся на 1682–1710 гг. В последние годы жизни король постарел, и сияние былого времени поблекло. После его смерти в 1715 г. регент и придворные предпочли блеск Парижа, а двор группировался вокруг философов-энциклопедистов, в то время как необыкновенно застенчивый Людовик XV удалился в Венсенский замок. Там, для собственного развлечения, он приказал слугам будить его, подражая петушиному крику…

Но в прежние времена именно версальский двор прославил «век Людовика XIV». Неповторимые черты этой эпохи описал Вольтер:

«Достойно внимания будущих времен то время, когда Людовик XIV. Конде, Тюренн, Кольбер и множество других славных мужей присутствовали при представлении трагедий Корнеля и Расина, комедий Мольера, внимали симфонии Люлли, поучения Бурдалу и Боссюэ. Не возвратится уже то время, когда герцог де Ларошфуко, творец «Максим», оставляя беседу Паскаля. шел в театр слушать героев Корнеля.

Со времен сих знаменитых творцов почти не видно великих гениев, и пред кончиною Людовика XIV казалось, природа почила от трудов своих.

Итак, ежели найдется художник, который. удачно выполнит то, что многие предпринимали, тогда последователям его уже ничего не останется. То же можно сказать и о трагическом искусстве. Не надобно думать, что великие страсти и великие чувствования могут поразительным и новым образом применяться до бесконечности. Все имеет свои пределы. И высокая комедия; ибо между людьми не найдется более двенадцати совершенно комических характеров, замеченных особою печатью. Аббат Дюбо, не имея дарований, думал, что люди с дарованиями могут находить еще множество новых характеров: надобно, чтобы природа их сотворила. Ярких цветов немного.

Церковное красноречие. подлежит той же участи. Нравственная истина, один раз красноречиво проповедованная, изображение несчастий и слабостей человеческих, суетности величия. становятся впоследствии обыкновенными: должно или подражать, или заблуждаться.

…Итак, один только век благоприятствует гению, после которого он перестает парить»[45].

МЕРКАНТИЛИЗМ КОЛЬБЕРА

Политика Жана-Батиста Кольбера представляет собой французский вариант того, что называется «меркантилизмом», принципы которого он изложил в период между 1664 и 1670 гг. «Чтобы добиться согласия в стране, государству достаточно иметь большое количество денег и понимать различие между собственным величием и могуществом». Это суждение перекликается с другим: «Всей Европой управляет не что иное, как некоторое количество денег… Нельзя увеличить доходы королевства, пока их отнимают соседние государства… Нужно привлекать капитал, сохранять его, препятствовать его вывозу из страны».

Таким образом, в своих суждениях Кольбер утверждает, что разбогатеть можно только за счет других, поскольку само по себе количество богатств не увеличивается. Действительно, уже несколько десятилетий в Европе царила своеобразная денежная лихорадка. Сокращение добычи драгоценных металлов и накопление золота в виде сокровищ привели к нехватке золотых и серебряных монет. Количество богатств, как заявлял Кольбер, «не превосходит число кораблей, поскольку численность населения, а следовательно, и потребление стали устойчивыми», т. е. вновь отрицается какое бы то ни было увеличение денежной массы.

Подобные идеи высказывались еще со времен французского экономиста Бартелеми де Лаффема (в его трактате 1596 г.), но именно Кольбер сделал из них соответствующие выводы и настойчиво старался постоянно применять на практике в течение двадцати двух лет пребывания на посту министра. Тем самым именно его заслугой следует считать создание настоящей экономической политики Франции.

Конкретно это выразилось в постоянном вмешательстве государства в экономическую сферу в виде стимулирования или контроля; отсюда вытекала необходимость ограничить импорт, чтобы уменьшить вывоз капитала из Франции.

Поскольку на сельское хозяйство находившееся в состоянии застоя, положиться было нельзя, основной упор был сделан на развитие промышленности, находившейся под покровительством государства: лишь оно могло оценить экономическую ситуацию в стране в целом.

Под руководством Кольбера проводилось учреждение мануфактур, специализировавшихся на экспорте товаров: зная об ограниченных возможностях частного капитала, он предпочитал вкладывать деньги в наиболее выгодные предприятия и сделки, такие, как выдача ссуд монарху, приносивших значительный доход. Кольбер четко осознал, что, для того чтобы товары успешно продавались, мануфактуры должны гарантировать их качество, а это требует проведения контроля. Например, устав суконных фабрик в Амьене включал в себя 248 статей, в которых регламентировалась работа предприятия.

Так государственная машина стала приобретать промышленный и торговый характер. В числе других предприятий развитие получила мануфактура Гобеленов, первым управляющим которой стал художник Шарль Лебрен, а также стекольная мануфактура в городе Сен-Гобен в Пикардии, которая должна была «превзойти мастеров, изготовляющих муранское стекло».

Государственный контроль и стимулирование в этой области принесли свои плоды, что признавал венецианский посол. «Все, что ни есть любопытного во всех уголках земли, производится теперь во Франции, и популярность этих товаров так велика, что на них приходят заказы со всех сторон».

Был создан целый штат инспекторов, которые осуществляли контроль над мануфактурами и, благодаря деятельности Трюдена, обеспечивали связь между различными звеньями экономической политики (которая вообще встречается достаточно редко). Это свидетельствовало об эффективности государственного управления, которое стало символом абсолютной монархии. В некотором смысле упомянутые инспекторы были предшественниками современных чиновников, так как, в отличие от других должностных лиц, могли освобождаться от должности. Кроме того, они старались передавать свою должность по наследству, если, конечно, она была хоть немного оплачиваемой. Важнейшей их функцией была по сути реклама качества французских товаров, о чем свидетельствовала, например, популярность «бретонской ткани». Будучи прикрепленными, по королевскому решению, к той или иной мануфактуре, инспекторы имели возможность следить за развитием производства. Правда, в скором времени фабриканты стали тяготиться этим контролем со стороны государства, тем более что меняющиеся вкусы покупателей требовали от товаров скорее новизны, чем качества.

Помимо всего прочего, Кольбер был страстным приверженцем экономии — явно неблагодарное дело с таким монархом, каким являлся Людовик XIV. «На ненужных вещах нужно стараться сэкономить и пять су, но не стоит жалеть миллионов, если речь идет о вашей славе».

Успеху Кольбера способствовал и тот факт, что он был простым буржуа, а не аристократом, поэтому его возвышение олицетворяло подъем третьего сословия в целом. Другим фактором успехов стало то, что он выражал недовольство бесконечными войнами, которые вел король, не говоря уже о чрезмерных расходах двора, которые он нещадно критиковал. Но при этом Кольбер поддерживал всех тех, кто содействовал прославлению монарха, будь то архитекторы, писатели либо художники. При этом ответственность за слишком высокие налоги, от которых страдало крестьянство и третье сословие, была возложена на короля.

Но вот уже двадцать или тридцать лет Кольбера считают скорее отцом французского дирижизма — политики государственного вмешательства в экономику, столь ненавистной современным либералам. Его обвинили в том, что проводимая им политика якобы стала причиной отставания Франции от Англии. Эти упреки появились еще в XVIII в., когда английские товары стали успешно конкурировать с французскими, к ужасу всех промышленников Франции. «Если промышленность развивается успешнее в Англии, то это потому, что англичане не стеснены ни уставами, ни постоянными инспекциями». И это вменялось в вину Кольберу.

Такова суть этой истории. Однако если приглядеться к вопросу более внимательно, то выяснится, что французские промышленники не столько протестовали против опеки со стороны государства, сколько добивались ее для защиты своих товаров. А государство выпустило их на рынок свободной конкуренции…

ОТ ПРЕСЛЕДОВАНИЙ ПРОТЕСТАНТОВ К ОТМЕНЕ НАНТСКОГО ЭДИКТА

В 1685 г., издав эдикт в Фонтенбло, Людовик XIV отменил Нантский эдикт, утвержденный Генрихом IV в 1598 г. Так произошел резкий разрыв с политикой веротерпимости, уже более века являвшейся характерной чертой французской монархии. Вообще-то в Европе, как минимум, со времен Вестфальского мира утвердился принцип, согласно которому подданные того или иного государя должны исповедовать его религию: cujus regio, ejus religio. Благодаря Генриху IV Франция стала исключением, а Испания вообще представляла собой ее полную противоположность, будучи образцом абсолютной религиозной нетерпимости в силу действовавшего там принципа «один король, один закон, одна вера». Поэтому мусульмане, мориски[46] (мавры, официально принявшие христианство) и евреи подвергались в Испании преследованиям или принудительно были обращены в христианство.

В 1683 г. император одержал победу над турками под Веной, и, как показалось всем, стал единственным спасителем всего христианского мира. Создавалось впечатление, что Людовик XIV отказался от своих притязаний на господствующую роль. Поэтому искоренение протестантства могло бы помочь королю подняться на высоту его соперника, а преследования и насильственное обращение еретиков были вполне в духе Испанского королевства, наследство которого Людовик XIV так страстно мечтал заполучить. Кроме того, в ходе франко-голландской войны (1672–1678) король столкнулся с коалицией протестантских держав, и Республика Соединенных провинций, как и другие члены коалиции, оказывала поддержку гонимым французским протестантам.

Так гугеноты превратились во внутреннего врага, даже несмотря на то, что их лояльность не вызывала сомнений. В обращении протестантов не последнюю роль сыграл маркиз де Лувуа, который ввел практику дра-гонад — размещения в том или ином городе войск, содержать которые должны были гугеноты, если, конечно, они не желали перейти в католичество. Подобные меры получили распространение во всем королевстве.

Подобным образом отличился интендант Беарна Фуко, торжественно объявивший об обращении в католическую веру 3800 прихожан из 4 тысяч, проживавших в городе Ортез этого региона. А герцог де Ноайль писал, что «не знает, что делать с этими войсками, поскольку там, куда они должны были прибыть, — в Лангедоке — в католицизм обратились абсолютно все, причем это случилось так быстро, что все, что могут делать прибывшие войска, — это переночевать там, куда я их отправлю». Интендант Пуату — Марийак также сообщал, что ему удалось за несколько дней обратить в католическую веру 38 000 гугенотов. Однако считается, что, узнав о таких насильственных мерах, король осудил их.

Все эти достоверные данные убеждали в том, что Людовик XIV, придя к власти, действительно стремился к утверждению единой религии в своем королевстве. А легкость и массовый характер обращения протестантов могли навести на мысль о ненужности дальнейшего существования Нантского эдикта. И тем большее удивление вызвали последовавшие за упомянутыми событиями протестантское сопротивление и бегство гугенотов из Франции…

В связи с этим большой интерес вызывают работы Жаннин Гарриссон, которая смогла расширить рамки этого вопроса, причем исследовательница не ограничилась только политикой Людовика XIV в отношении Нантского эдикта: причины отмены этого указа были более глубокими и сложными. Рассматривая данную тему с точки зрения политики французских королей, можно заметить, что Нантский эдикт, в котором содержались ссылки на принятые ранее Сен-Жерменский и Амбуазский эдикты, был провозглашен Генрихом IV Бурбоном как символ продолжения политики Валуа; при этом католицизм в нем утверждался как государственная религия и религия большинства. В 1599 г. первая судебная палата, образованная после выхода эдикта, согласно которому она должна была состоять из шести протестантов и тринадцати католиков, на самом деле включала одного протестанта и шестнадцать католиков. И в дальнейшем споры по поводу эдикта не утихали, хотя реформационный лагерь, представлявший меньшинство, был ослаблен многочисленными случаями отречения от веры; как, например, в случае с сыном Сюлли и сыном де Колиньи; а многие лишенные поддержки пасторы оставляли свои приходы… В цифрах это можно выразить следующим образом: в 1562 г. во Франции число протестантов составляло 2 миллиона, т. е. десятую часть населения страны, в 1578 г. — 1250 тысяч, а в 1670 г. — 956 тысяч человек. При Людовике XIII, еще до прихода к власти Ришельё, походы королевских войск в Южную Францию, Беарн и другие области привели к ослаблению позиций протестантов, утративших около 80 крепостей. Во время осады Ла-Рошели протестанты стали вызывать недоверие уже не как еретики, а скорее как возможные внутренние враги, способные или основать гугенотскую республику, подобную нидерландской, или присоединиться к врагам короля. И поэтому им был нанесен сокрушительный удар.

Но были и другие причины ослабления протестантов: успехи Контрреформации и враждебное отношение большинства французов к инакомыслию. В Юго-Западной Франции, где находился оплот гугенотов — Монпелье, это отношение выражалось так:

Если в Монпелье есть хорошие врачи,

То у нас есть хорошие хирурги,

Чтобы пустить им кровь.

Черт бы побрал этих гугенотов!

Уничтожьте их,

Истребите,

Уничтожьте их…

Начиная с эпохи Людовика XIII призывы к репрессиям всегда исходили из провинции, где надзор за протестантами стал обычным делом, причем делом хорошим. В течение нескольких десятилетий после 1630 г. вдохновителем этих преследований являлось Общество святых даров: оно постоянно вело борьбу с еретиками, евреями, мусульманами, атеистами, анархистами и другими «богохульниками». Ответом на эти меры стало вызывающее поведение гугенотов, которые демонстративно работали во время католических праздников и насмехались над святыми таинствами. Католики, в свою очередь, то настаивали на том, чтобы врачей, приходивших к протестантам, непременно сопровождал исповедник, то исключали гугенотов из коллегии нотариусов (это решение, впрочем, было отменено), а в Меце, при поддержке Общества святых даров, местные католики решили, что еретики пользуются чрезмерным покровительством. Причем в решении этих задач провинциальные парламенты прекрасно ладили с Церковью.

Так во Франции родилось представление о силе и могуществе протестантов, а следовательно, и убежденность в том, что необходимо ослабить гугенотов, «потихоньку оттеснять» их, пока королевская армия не «очистит» страну и в ней не воцарится мир. Таким было положение в стране после подписания Нимвегенского мира (1678), завершившего франкоголландскую войну. Значит, еще до отмены Нантского эдикта началось систематическое преследование протестантов, сопровождавшееся множеством заявлений, арестов, предписаний, которые приобретали все более обязательный характер. Были упразднены протестантские академии в Седане и Сомюре, началось закрытие и уничтожение гугенотских кладбищ и т. д.

«Нам удалось завершить давно требовавшее решения дело, — говорилось в преамбуле эдикта, подписанного в Фонтенбло в 1685 г. и отменившего Нантский эдикт. — Большая часть наших подданных, исповедовавших так называемую реформированную религию, избрала католическую веру… Поэтому необходимость в дальнейшем исполнении Нантского эдикта отпадает». Статья 2 нового закона запрещала протестантам отправление культа в каком бы то ни было месте или в отдельном доме. Статья 4 предписывала всем пасторам, не желавшим переменить веру, покинуть королевство в течение пятнадцати дней под страхом каторги — ссылки на галеры… Статья 12 разрешала протестантам сохранять свою веру при полном запрете отправления культа.

Этот указ большинство французов встретили с восторгом. Лишь маршал Вобан и философ Сен-Симон проявили сдержанность. Боссюэ расточал похвалы канцлеру Летелье, одному из главных составителей эдикта, и королю — «новому Константину». Папа также одобрил эдикт, но с некоторой осторожностью.

Последовавшие за отменой Нантского эдикта массовое бегство и преследование гугенотов создали прецедент, повторившийся затем в судьбе еврейского народа в 1940–1944 гг. Лишь с одним исключением — при правительстве Виши речь уже не шла о насильственном обращении в католицизм, а низшее католическое духовенство старалось скорее помочь несчастным, нежели преследовать их, несмотря на то что Церковь в целом в течение долгого времени поддерживала вишистский режим.

После 1685 г. бежавшие из Франции гугеноты ищут приют в протестантских государствах: их приняли около 40 городов в Эльзасе и Германии, и прежде всего Берлин; около 20 городов — в Швейцарии, в основном Берн и Женева; около 30 — в Нидерландах, больше всего Нимвеген; примерно 20 — в Англии, в первую очередь Лондон. Гугеноты расселились также в Скандинавии, Капской колонии, Суринаме, Северной Америке. Среди них были представители всех социальных слоев и профессий: врачи, ремесленники, часовщики, ткачи. Общее число переселенцев составило примерно 200 тысяч человек.

Те же, кто остался (от 600 тысяч до 800 тысяч чел.), пытались сопротивляться — либо лишь формально придерживаясь католицизма, либо впадая в трагическую пророческую одержимость, столь далекую от традиций французского протестантизма. Кроме того, в различных провинциях вновь появились случаи крестьянского вооруженного сопротивления, пришедшего на смену традиционным мятежам, но теперь уже с более выраженным религиозным акцентом. Одним из ключевых эпизодов борьбы с монархией и католицизмом стало восстание камизаров в Севенне: спустя двадцать восемь лет после отмены эдикта Фонтенбло восставшим удалось разгромить двух королевских маршалов — Монревеля и де Виллара.

Едва было подавлено это восстание, как в области между Нимом и Монтобаном начала возрождаться, благодаря усилиям прибывшего из Женевы пастора Антуана Кура, протестантская Церковь — «Церковь в пустыне», которая получит официальный статус лишь после принятия Версальского эдикта о веротерпимости 1787 г., подготовленного Мальзербом. Лишь за два года до Французской революции протестанты вновь обретут равные с католиками права во французском обществе.

БЕДЫ «ВЕЛИКОГО СТОЛЕТИЯ»

Величие и могущество правления Людовика XIV воплотились в блеске Версаля, славных делах и завоеваниях короля, которые принесли Франции города Лилль, Безансон и Страсбург. Но в то же время это была эпоха преследования протестантов, время каторжников, которых ссылали на галеры, и самого страшного голода, какой только знала страна.

Хуже всего было то, что голод наносил страшный удар по деревне. В Англии это бедствие осталось в прошлом, поскольку там успешно развивалась экономика, основанная на сельскохозяйственном труде. Во Франции же, как писал Лабрюйер, «глянешь на иных бедняков, и сердце сжимается: многим нечего есть, они боятся зимы, страшатся жизни»[47]. По его словам, «простые горожане, только потому, что они богаты, позволяют себе проедать за один присест столько, сколько требуется для пропитания сотне семейств». К 1680 г., т. е. в середине эпохи правления Людовика XIV, во Франции увеличивается количество нищих. Кюре города Вик, расположенного вблизи Монфор-л’Амори (Иль-де-Франс), писал: «В январе сего года были такие сильные морозы, что замерзла вся пшеница и все деревья, пропали все шпалеры, погибли все каштаны и самые крупные ореховые деревья, многие люди обморозили себе руки и ноги, и с них слезала кожа, словно они были ошпарены… Если раньше пшеницу продавали по 9—10ливров за 1 сетье[48]… то в сентябре этого года цена достигла 72ливров».

Ко всеобщей безысходности прибавилось еще одно бедствие — волки, пришедшие из восточных областей. Они стаями нападали на людей. Так, в районе городов Шартр и Ментенон погибло свыше 500 человек.

Описываемые события датируются 1680 и 1709 гг, но их в равной степени можно отнести и к другим тяжелым периодам в жизни страны, например к 1649 и 1661–1662 гг.

Хотя в народной памяти сохранился голод 1709 г., самым страшным был вовсе не он, а голод 1693–1694 гг.: он поразил не отдельный регион, а всю страну в целом. Кроме того, голод сопровождался эпидемией, последствия которой оказались еще более смертоносными, поскольку люди были ослаблены голодом.

Историк Марсель Лашивер подсчитал, что это бедствие за один год унесло 1,5 миллиона жизней, и это при том, что численность населения равнялась 29 миллионам человек. После чумы 1348 г. это была крупнейшая демографическая катастрофа в истории Франции.

Зима 1709/10 года оказалась столь же бедственной, но унесла меньше жизней, поскольку многих людей спасли ячмень и прочие зерновые культуры, в которых не было такого недостатка, как в 1693–1694 гг., хотя цена на них чудовищно возросла, к прискорбию самых обездоленных. Кроме того, власти, встревоженные предыдущим кризисом, сумели принять необходимые меры.

Одной из причин этих бед стали перепады температуры — результат «малого ледникового периода», который перенесла часть Европы. Но свою роль сыграло и обнищание деревни. Поэтому в XIX в. философ и историк Ипполит Тэн написал, что французский крестьянин при Старом порядке напоминал «сидящего в пруду человека, которому вода дошла до самого рта». Другими словами, положение крестьянства было настолько шатким, что оно могло стать жертвой первого же стихийного бедствия.

Эта неустойчивость положения крестьян в меньшей мере была обусловлена войнами, пощадившими территорию страны, но зато в полной мере — связанным с ними налоговым бременем, которое в эпоху Ришельё и Мазарини выросло втрое и продолжало увеличиваться. Именно рост налогов стал причиной крупных крестьянских восстаний. Другим объяснением шаткого положения крестьянства были эпидемии, и, хотя чума больше не возвращалась, исключая марсельскую вспышку 1720 г., на страну обрушились все остальные болезни, связанные с бедностью и нехваткой пищи: дизентерия, тиф и прежде всего малярия, особенно распространенная в Лангедоке. Правда, каждая из эпидемий не выходила за границы того или иного региона. Свою роль в ослаблении деревни сыграли и плохие условия жизни: недостаточное или неправильное питание было хроническим у крестьян — жителей равнин, занимавшихся выращиванием зерновых, например в Солони[49], где часто наблюдались случаи отравления спорыньей — эрготизма, обусловленного чрезмерным употреблением ржаной муки. При этом в некоторых горных областях питание было более сбалансированным. Но неправильным было и само устройство жилища: едва оштукатуренные стены, чаще всего отсутствие каменного пола или настила, присутствие коз, свиней и домашней птицы, которые делили с человеком темную лачугу, окруженную зловонной клоакой.

Хотя военные действия и не велись непосредственно на территории Франции, гибель огромного числа солдат пополнила скорбный список бедствий, обрушившихся на страну в конце правления Людовика. «От голода, от чумы, от войны избавь нас, Господи», — молился священник, живший в то время. Франко-испанская война 1648–1659 гг. унесла 108 тысяч жизней, франко-голландская война — 342 тысячи, война между Францией и Аугсбургской лигой 1688–1697 гг. — 680 тысяч, а война за испанское наследство — 1251 тысяч. Разумеется, речь идет о потерях всех стран — участниц конфликтов. Кроме того, изобретенный Густавом II Адольфом и применявшийся со времен Тридцатилетней войны линейный боевой порядок войск увеличил число жертв. «Никогда и нигде прежде я не видел такого большого количества убитых на столь небольшом пространстве», — писал офицер, участвовавший в битве при Мальплаке (1709).

Но жертвами войны стали и крестьяне, сгибавшиеся под тяжестью военных налогов, количество и размер которых постоянно увеличивались. А новым явлением стало то, что теперь французская монархия начала жестоко подавлять любые восстания и попытки освободиться от налогов.

Еще в конце XVI в. (1589–1597) восстания кроканов и «босоногих» свидетельствовали об общем недовольстве крестьян положением в стране под конец эпохи Религиозных войн. Особую силу сопротивление приобрело в Юго-Западной Франции, когда по приказу Ришельё налоги выросли втрое. Восстание охватило также Гиень и Перигор, приобретая все больший размах. Безнаказанность гасконских кроканов воодушевила и жителей Руэрга, а население Вильфранша сумело добиться снижения тальи. Но позже мятежников начали ссылать на галеры.

Как показал историк Ив Мари Берсе, новизна в этой политике проявляется после 1660 г., когда репрессии, прежде не отличавшиеся четкостью исполнения и жесткостью, приобретают организованный и устрашающий характер. Первым признаком нововведений становится подавление восстания в Булоннэ, где 3 тысячи крестьян после окончания войны отказались платить талью и приняли решение изгнать королевские гарнизоны. Мятеж был зверски подавлен. Большую часть взятых под стражу, число которых составляло 600 человек, отправили на галеры. Позже восстание началось в Ландах, где жители восстали против навязанного им обязательства покупать соль по самым высоким ценам; а затем — в Виварэ и в Бретани, жители которой выступили против гербового сбора. С 1675 г. правление Людовика XIV не знало крестьянских волнений вплоть до восстания камизаров, толчком к которому послужило преследование протестантов, и восстания «крепких задним умом» в Керси в 1707 г., объединившего от 10 до 15 тысяч крестьян.

В дальнейшем крестьянские возмущения не наблюдались вплоть до Великой французской революции, хотя достичь этого удалось ценой террора, ставшего в эпоху Людовика XIV символом укрепления государства.

Самой распространенной мерой наказаний для участников этих восстаний стала ссылка на галеры. Она достигла апогея в 1685–1748 гг. Чтобы набрать экипаж из 260 человек для обычных галер и 150 человек для королевской галеры «Ла Реаль», Кольбер готов был пойти на любые меры. Невольники, турки или другие пленные составляли 20 процентов гребцов, осужденные за уголовные преступления и мятежники — 40, осужденные за контрабанду (в том числе соли) — 15 процентов; наконец, после 1685 г. к ним прибавились протестанты, составлявшие примерно 5 процентов экипажа.

В целом лишь половина осужденных возвращалась с каторги, которая могла длиться до двадцати лет, при том что тогда жизнь людей была короче, чем сегодня. Кроме того, королевская власть не видела необходимости в том, чтобы точно соблюдать срок приговора. Более того, она с большей неохотой выпускала на свободу отбывших наказание.

Первоначально отправка на галеры должна была способствовать укреплению могущества и славы французской монархии, располагавшей флотом из 30 или 40 галер, которые находились главным образом в Средиземном море. Но в конце правления Людовика XIV, когда войны велись на суше или воцарялся мир, а характер наземных операций стал более разнообразным, роль этого флота упала. Тогда отправка на галеры стала исключительно карательной мерой: каторжники должны были работать веслами на не двигавшемся с места судне. В Марселе после 1713 г. 22 тысячи каторжников отбыли наказание подобным бессмысленным образом. В этом городе каждый шестой житель был каторжником, который отбывал наказание на галерах.

Так галеры стали «крупнейшим кладбищем» Франции.

ЧЕТЫРЕ «ВРЕМЕНИ ГОДА» ЛЮДОВИКА XIV

Впервые идея уподобить правление Людовика Великого временам года пришла в голову Жюлю Мишле, который говорил главным образом о его осени.

Пылкая юность — это весна Людовика, пышущего здоровьем, неутомимого на охоте и в любви, несколько отстраненного от жизни, но деятельного. Он любит музыку и театр и хорошо разбирается в них. Но в то же время события Фронды, пережитые королем в детстве, сделали его надменным и подозрительным. Этот период стал также временем преобразования государственного аппарата: бывший Королевский совет был разделен на четыре новых совета: Правительственный (который также назывался Высшим или Государственным советом и состоял из короля и трех или четырех министров); Совет депеш, сотрудники которого получали и анализировали письма интендантов; Финансовый совет; наконец, Частный совет, соответствующий современным Кассационному суду и Государственному совету. В период с 1661 по 1715 г. 415 членов этих советов превратились в закрытую социальную группу, пополнявшуюся за счет кооптации и брачных связей внутри данной группы. В это же время восстанавливается порядок и в других государственных органах: структуры, имевшие ранг Верховного суда[50], теперь именуются лишь Высшими судами, а парламенты должны были вносить поправки в указы, представленные им королем, лишь постфактум («поправка» происходит от глагола «поправить», т. е. ходатайствовать об исправлении). «Парламентские разговоры так устарели, что их никто уже не помнит», — заявил Кольбер в 1679 г. Это подчинение парламентов касалось той части знати и духовенства, которая поддерживала испанцев во времена Ришельё и Мазарини. Также прекратило свое существование «Общество святых даров», деятельность которого Людовик XIV осудил, а Мольер высмеял в «Тартюфе» — пьесе, которую король поддержал вопреки нападкам собственной матери и Церкви. В то же время по приказу Людовика XIV, ненавидевшего янсенистов, были сожжены «Письма к провинциалу» Блеза Паскаля. Эпоха юности короля стала также эпохой подавления крестьянских восстаний. А в Париже Людовиком XIV было создано полицейское управление, которое возглавил Габриэль Николя де ла Рейни. Под его надзором находились не только злачные места и сборища, но и издание книг и памфлетов, которое в скором времени пришлось перенести в Голландию.

Весна короля — это еще и его военные успехи, ставшие результатом честолюбивых планов Людовика XIV и возросшего могущества Франции, более населенной и лучше вооруженной, чем соседние страны, за исключением Испании. Поэтому именно с ней король затеял дипломатическую ссору, требуя от Филиппа IV извинений за то, что испанский посол на приеме в Лондоне опередил французского. Последовавшие за этим «извинения со стороны Испании» стали, по мнению Людовика XIV, важным событием, «которое больше не позволяет нашим врагам сомневаться в том, что французская корона — первейшая во всем христианском мире». Вот только английские корабли, встречаясь в море с французскими судами, вопреки требованиям Людовика XIV по-прежнему отказывались салютовать первыми…

Первая война французского монарха (1635–1659) была вызвана смертью испанского короля, старшей дочерью которого являлась жена Людовика XIV Мария Терезия. По условиям Пиренейского мира (1659), она должна была отречься от испанского престола после выплаты наследства в 500 тысяч экю — сумма, которую испанский король так и не заплатил. Согласно деволюционному праву, действовавшему, например, во Фландрии, наследниками короля могли быть только дети от первого брака — т. е. Мария Терезия. И на этом основании Людовик XIV захватил Фландрию. По Ахенскому миру 1668 г. Франция удерживала за собой Фландрию вместе с Лиллем, оказавшим сопротивление, и Дуэ. Чтобы остановить продвижение французов, голландцы затопили часть территории страны, а нидерландский правитель (статхаудер) Вильгельм III Оранский сформировал коалицию против Людовика XIV. Так франко-голландская война (1672–1678) приобрела общеевропейский масштаб и вновь столкнула Францию с Испанией и императором Священной Римской империи. Французы под командованием Тюренна, неожиданно для имперских войск обогнув Вогезы, одержали победу в битве при Тюркхейме (1675). В это же время по приказу военного министра (маркиза де Лувуа) маршал Франсуа Анри де Монморанси, герцог Люксембургский, сжигал одну за другой местные деревни вместе с их жителями. По Нимвегенскому миру 1678 г. Испания, вновь потерявшая Франш-Конте, уступала Франции эту провинцию, а также ряд городов в Нидерландах: Валансьен, Мобёж, Ипр, Камбре, Сент-Омер. Маршал Вобан превратил их в цепь укреплений, предназначенных для защиты Парижа. Кроме того, поскольку император несколько раз нарушал нейтралитет Страсбурга, Людовик XIV решил присоединить этот город, чтобы «закрыть немцам доступ во Францию».

Период, длившийся с 1672 по 1678 г., стал новой эпохой в жизни монарха — его летом. Действительно ли эти годы, а также последующее десятилетие стали временем триумфа для французского короля? Если говорить о внешней политике, то это, безусловно, так. Но такие успехи дорого стоили королю, и с 1673 г. Людовик XIV был вынужден продавать мелким чиновникам освобождение от тальи. Более того, чтобы восполнить недостаток средств, ему пришлось проявить воображение и продавать наполовину фиктивные должности, такие, как «измеритель зерна», «торговец морскими продуктами», «уличный продавец свинины» и т. д. Помимо этого, ему приходится прибегнуть к займам и продать часть королевского домена, а также понизить объем субсидий, предназначенных для развития мануфактур.

Но именно на это время приходится пик славы правления Людовика XIV, эпохи, которую обессмертили, как напоминает Вольтер, творения французских писателей того времени: комедии Мольера — от «Школы жен» (1662) до «Мнимого больного» (1673), трагедии Расина— от «Андромахи» (1667) до «Федры» (1677), последние произведения Корнеля — от «Агесилая» (1666) до «Сурены» (1674), 11 из 12 томов «Басен» Лафонтена (1668–1679), а также сочинения Жака Боссюэ и Луи Бурдалу…

Но эту эпоху также прославил Версальский дворец, в котором король окончательно обосновался в 1678–1682 гг.

Но разве Людовик XIV не вошел в историю благодаря бурной и греховной жизни, за которую ему выговаривала, требуя от короля более сдержанного поведения, одна из его фавориток — вдова Скаррон, ставшая маркизой де Ментенон? И не он ли, христианнейший король, вознамерился дисциплинировать Церковь и ее служителей? Будучи очень набожным человеком, он претендовал на роль защитника римско-католической апостольской веры и, подобно великому папе Григорию VII, решил преподать урок самой Церкви. «Справедливо ли, что, пока дворянство проливало пот и кровь во имя защиты страны… пока народ нес на своих плечах все государственные расходы, священнослужители, освобожденные по роду своей деятельности от опасностей войны… и тягот семейной жизни, жили в достатке, ничем не обеспечивая нужд государства?» Кроме того, короля возмущал «их разврат, невежество, стремление к роскоши». Не забыл он и том, что во Франции все еще существует протестантизм. Полагая, что в государстве должна быть только одна религия, Людовик XIV находил, что нет ничего хуже, чем свобода вероисповедания. Поэтому преследованиям подверглись также янсенисты: он отправляет в отставку своего министра Симона Арно де Пумпонн и предлагает историку Луи Себастьяну Ле Нэну де Тильмону и теологу Антуану Арно (Великому Арно) отправиться в добровольное изгнание.

Более того, желая взять под контроль назначение церковных лиц, Людовик XIV вступает в конфликт с папой («дело о регалиях») и приказывает де Лувуа захватить Авиньон.

Людовик, желающий истребить ересь, отменяет Нантский эдикт, приняв соответствующий эдикт в Фонтенбло: теперь так называемая «реформированная религия» оказывается вне закона. Опьяненный успехами и славой, король теперь прислушивался лишь к советам сына Летелье — т. е. к маркизу де Лувуа, который превратил королевскую армию в самый совершенный инструмент ведения войны в Европе и при этом постоянно подталкивал во всем согласного с ним монарха к новым завоеваниям, аннексиям, а также к преследованию протестантов.

Отныне Людовик XIV полагал, что ему дозволено всё. Он начинает вести политику «объединений», суть которой заключалась в поиске территорий, которые в более или менее отдаленном прошлом были частью аннексированных в 1648 и 1678 гг. провинций. Так, например, Монбельяр входил в состав Франш-Конте, часть Люксембурга — в состав Трех епископств и т. д. Эта же политика предполагала и карательные экспедиции, например, бомбардировку Генуи, где строились галеры для короля Испании.

По мнению Мишле, в 1689 г. вместе с образованием большой антифранцузской коалиции наступила осень эпохи Людовика Великого. Король наконец осознал, что в своей политике перешел определенные границы. Но как раз в это время победа императора над турками развязала ему руки для проведения политики на западе. Протестантские государства были возмущены участью гонимых французских гугенотов. Наконец, в 1688 г. произошла «Славная революция» в Англии, в результате которой трон занял нидерландский статхаудер Вильгельм III Оранский. Попытки Людовика XIV вернуть трон Якову II не увенчались успехом. Оказавшись «один против всех», французский король вступил в новую войну (1688–1697). Но он располагал небывалой по тем временам 300-тысячной армией. По приказу де Лувуа французские войска под командованием полководцев Люксембурга и Катина вторглись в Пфальц, чтобы опустошить его: немцы сохранили это событие в национальной памяти как первое массовое уничтожение населения.

Герцог Люксембургский, одержавший победы при Флёрюсе (1690), у Стенкеркена (1692) и Нервиндена (1693), получил прозвище «драпировщика собора Парижской Богоматери» за то количество знамен, которое он захватил у врага и прислал в Париж; в это же время маршал Николя Катина завоевал Савойю (1696). Главными поражениями Франции в этой войне стали неудачная высадка адмиралом де Турвилем десанта в Англии и поражение в битве у мыса Ла-Хог (1692).

При подписании Рисвикского мира (1697) Людовик XIV проявил поразившую всех умеренность. Он отказался от земель, завоеванных после Нимвегенского мира, и сохранил за собой только Страсбург. Франция была истощена девятилетней войной, к которой добавился, как мы указывали выше, еще и страшный голод, вызванный, помимо всего прочего, неурожаем (1693–1694). Смертность во Франции в эти годы выросла в три или четыре раза по сравнению с мирным периодом. «Франция превратилась в огромную наполненную скорбью больницу», — писал Фенелон, а в это время Вобан работал над трактатом «Королевская десятина» с целью проведения всеобщей реформы налогообложения…

Зимой монарха стал кризис, связанный со смертью испанского короля Карла II и вылившийся в самую долгую из всех войн эпохи Людовика XIV — Войну за испанское наследство, длившуюся 12 лет. Кончины Карла II ждала вся Европа: он отличался слабым здоровьем и не имел наследников. В самом близком родстве с ним состоял герцог Филипп Анжуйский — внук Людовика XIV. Прекрасно понимая, что европейские государства никогда не допустят объединения двух государств под одной короной, Людовик XIV с которым полностью солидарен его министр иностранных дел Торси, договаривается в 1700 г. в Лондоне с Вильгельмом III — королем Англии и статхаудером Нидерландов — о передаче испанского трона эрцгерцогу Карлу — сыну императора Священной Римской империи Леопольда I. При этом внуку Людовика XIV должны были перейти Неаполитанское королевство, Миланское герцогство и Сицилия; в дальнейшем Людовик намеревался обменять их на Лотарингию и Савойю.

Но Карл II перед смертью принял другое решение: чтобы спасти целостность своей империи, он назначил герцога Анжуйского наследником испанского трона, но при условии, что французская и испанская короны не будут объединены.

Людовик XIV оказался перед выбором — соблюсти условия лондонского «раздела» или возвести на испанский трон своего внука. После долгих колебаний король объявил о принятии условий покойного Карла II.

Сен-Симон писал: «Король велел открыть дверь своего кабинета и, обведя величественным взором многочисленных собравшихся, произнес, указывая на герцога Анжуйского: “Господа, вот — новый король Испании”. А когда через некоторое время началась война, он заявил: “Поскольку меня вынудили развязать войну, я буду лучше вести ее против своих врагов, чем против своих детей”».

В том, что события приняли такой оборот, был повинен Людовик XIV. Дело в том, что правители всех европейских держав, исключая лишь императора, признали герцога Анжуйского испанским королем под именем Филиппом V, но Людовик вопреки условиям завещания сохранил за своим внуком возможные права на французскую корону. Он овладел испанскими крепостями в Нидерландах и признал сына Якова II — Якова Стюарта — королем Англии под именем Якова III, встретившись с ним в Сен-Жермен-ан-Ле.

Тогда по инициативе Вильгельма III Оранского Англия, Священная Римская империя, Республика Соединенных провинций и немецкие князья сформировали «Великий Гаагский альянс», направленный против Франции и Испании. Позже к этой коалиции примкнула Савойя. Действиями коалиционных войск против Испании руководил Джон Черчилль, герцог Мальборо, которому удалось захватить крепость Гибралтар. А главнокомандующий имперскими войсками принц Евгений Савойский одержал победу над французским маршалом де Вилларом в битве при Гохштедте (1704), а позже над герцогом Вандомом при Уденарде (1708). Войскам коалиции удалось овладеть Лиллем (1708). После стольких неудач Людовик XIV запросил мира, а его войска во главе с маршалом де Вилларом потерпели еще одно поражение — в битве при Мальплаке (1709). Французский король снова заговорил о мире: он отказался лишить своего внука испанского престола, но был вынужден покинуть завоеванные земли в Эльзасе и Фландрии (1709–1710). Но тут военная фортуна снова повернулась к нему лицом: герцог Вандом победил англо-австрийские войска в сражении при Вильявисьосе (1710), после чего Англия вышла из войны. Однако Евгений Савойский двинулся на Париж, заставив Людовика XIV опасаться за собственную столицу. Но маршал де Виллар нанес поражение имперским войскам в сражении при Денене (1712). Теперь, истощенные войной, и император, и англичане, и французы согласились сесть за стол переговоров.

По Утрехтскому миру (1713) Филипп V сохранял Испанию и все свои колонии, но должен был уступить императору Нидерланды, Миланское герцогство, Неаполитанское королевство и Сардинию. Также он отказывался от прав на французский трон. Франция, побежденная наполовину, утратила в Северной Америке остров Ньюфаундленд и Акадию[51], в то время как Англия, много выигравшая от этой войны, получила асьенто — монопольное право на ввоз негров-рабов в американские владения Испании, а также право раз в год отправлять английский корабль в Испанскую Америку, что было подобно получению там опорного пункта. Англия сохраняла за собой Гибралтар и получала остров Менорка. Император Карл VI, заключивший Раштаттский мир с Францией (1714) и также добившийся многих территориальных приобретений, тем не менее отказался от своих прав на испанский трон.

Но раздел испанского наследства и главным образом вопросы колониальной политики стали причиной новых войн…

Стареющий Людовик XIV начал публично признавать свои грехи и каяться в них. Под влиянием мадам де Ментенон он становился все более набожным, что вызвало переход к своеобразному католическому абсолютизму. Король обрушил свой гнев на женский монастырь Пор-Руаяль, являвшийся оплотом янсенизма; янсенизм был осужден папской буллой Unigenitus. В тюрьму были брошены 2 тысячи человек. Этим преследованиям предшествовало подавление восстания камизаров и страшный голод 1714 г., истребивший почти весь скот. Зима короля стала чередой несчастий.

В то время как Сен-Симон считал, что умственные способности монарха были «ниже среднего», а придворные больше критически замечали «его слабости, нежели жажду славы», Вольтер относился к Людовику XIV с почтительным восхищением… «Всем известно, с каким величием духа видел король приближение смерти. Наследник его изобразил. слова, сказанные ему сим монархом при последнем прощании: “Старайся жить в мире с соседями. Я слишком любил войну; не подражай мне ни в этом, ни в чрезмерных издержках. — писал он и добавлял: — Хотя жизнь и смерть Людовика XIV славны, однако подданные не столько жалели о нем, сколько он достоин”». Как мы увидели, те же люди, которые в 1686 г. со слезами на глазах умоляли небо о выздоровлении своего больного короля, шли за похоронной процессией с весьма различными эмоциями. Кто-то пил, кто-то пел или радовался. «Пусть упрекали его мелочами и жестокосердием против янсенистов, гордостию с чужестранцами во время успехов, слабостию ко многим женщинам. разорением Палатината (Пфальца), гонением против реформатов; но потомство уравновесило все его слабости и пороки высокими качествами и деяниями. и, несмотря на все бранные сочинения, имя Людовика произносить будут с уважением; ибо с сим именем соединяется понятие о веке, вечно достопамятном»[52].

Как нам относиться к этому суждению?

1715 ГОД: СЛОВНО НАЧАЛАСЬ НОВАЯ ЭРА…

В фильме Бертрана Тавернье «Пусть начнется праздник» хорошо показан перелом, произошедший в жизни двора с началом эпохи Регентства — эпохи разврата и пресыщенности, сменивших чопорную добродетельность, на которую претендовала мадам де Ментенон и которая отныне стала объектом насмешек. Вернулись также итальянские комедианты, высмеявшие ее несколькими годами раньше в «Мнимой недотроге» и по данной причине высланные из Франции.

Это была эпоха игривой распущенности, отображенной в картинах певца галантных празднеств Антуана Ватто, в частности в «Паломничестве на остров Киферу». Вольтер ошибался, когда утверждал, что изучение человеческой природы было завершено еще классическими авторами. Ему не нравился писатель Пьер Мариво, говоривший: «Я выискиваю в человеческом сердце каждый уголок, в котором прячется любовь… в каждой своей комедии я заставляю ее выбраться из него». Вычурное изящество его произведений было под стать скроенным из легчайшей ткани женским нарядам, вошедшим в то время в моду. Это была эпоха балов и оперного театра, в котором Людовик XV чувствовал себя гораздо более свободно, чем на заседании Королевского совета, хотя король и не был лишен ума.

Естественно, французский кинематограф, вдохновленный фривольной или просто непристойной живописью и литературой того времени, от Ретифа де Ла Бретона до Фрагонара и Шодерло де Лакло, отдал дань этой эпохе в фильмах, подобных «Бенжамену» с Катрин Денёв.

Но меняется и городская жизнь — ведь королевский двор на время переезжает в Париж, а регент герцог Орлеанский устраивает балы, участие в которых принимает разный сброд.

Главная же особенность этой эпохи заключалась в другом: впервые массовое хождение получили бумажные деньги, просто-напросто деньги.

Деньги чародея Джона Лоу

Бумажные деньги действительно стали частью жизни буржуа, причем низших слоев тоже, как свидетельствует гравюра, изображающая банк Лоу на улице Кенкампуа и протянувшуюся к нему очередь из людей всех состояний.

В чем же заключался замысел шотландского банкира Джона Лоу? Он понял, что металлические деньги, выплачиваемые под залог имущества или служащие для обеспечения будущих поставок, являются связующим звеном между условностью денежных знаков и реальными товарами. Поэтому нужно просто заменить золотые монеты на бумажные деньги, ценность которых при многократном использовании будет выше ценности денег металлических. Кроме того, с учетом этой разницы, бумажные деньги позволят стимулировать денежное обращение и снять издержки тезаврации (хранения сбережений в виде золота). Другими словами, это был способ увеличить доходы или создать капитал, что упустил из виду Кольбер. Чтобы вызвать доверие клиентов, Джон Лоу установил ставку в 6 процентов, тогда как другие банкиры взимали 30 процентов. Затем при государственном поручительстве он превратил своих кредиторов в акционеров компаний, которые спекулировали на торговле с Индией и Антильскими островами. А когда сборщики налогов получили возможность взимать их в виде банковских билетов, Лоу добился ошеломляющего успеха. Французы начали менять золото на акции банка Лоу, стоимость которых вскоре выросла с 500 ливров до 20 тысяч.

Но, как только банку братьев Пари — конкурентов Лоу — пришлось обменять банковские билеты на золото двум принцам крови, крупным вкладчикам, тут же последовало его банкротство, а затея с акционерными обществами и выплатой дивидендов лопнула: их время еще не пришло.

Крах надолго подорвал доверие французов к бирже, созданной как раз в эти годы. В то же время он, хотя и привел к разорению множества вкладчиков, способствовал частичному погашению государственного долга. Но прежде всего появление самой возможности быстрого обогащения с помощью спекуляции и рождение слоя новых богачей (нуворишей) произвели своеобразный переворот в социальной системе Франции. Так, дочь буржуа — поставщика провианта ко двору, впоследствии разбогатевшего финансиста по прозвищу Пуассон[53], — стала фавориткой Людовика XV и получила титул маркизы де Помпадур. В «Прекрасной садовнице» Шарля Ван Лоо она изображена утопающей в розово-голубом великолепии в окружении роскоши.

Эти вскружившие всем голову деньги Джон Лоу, помимо прочего, вложил в колониальные предприятия.

Безудержное стремление короля к наслаждениям породило еще одно новое явление: Людовик XV предоставил мадам Помпадур, а позже графине Дюбарри, бывшей проститутке, полную свободу в области государственных назначений и отставок. Так к власти пришли Шуазёль, ставший министром иностранных дел, де Мопо, получивший пост канцлера, и другие.

Но главной приметой эпохи стало, помимо медленного улучшения экономики, возникновение общественного мнения, которому сразу же пришлось пережить кризис.

ЗАЧЕМ НУЖНЫ КОЛОНИИ?

Дух авантюризма, торговля или ловля трески?

Если говорить о колониальной политике, то во Франции толчком к колонизации Америки послужила в большей степени ловля трески, нежели жажда приключений или борьба с исламом.

После экспедиций Жака Картье, открывшего устье реки Святого Лаврентия, в эпоху Религиозных войн и соперничества с Испанией цели борьбы за колонии были чисто военными. Так продолжалось до тех пор, пока Самюэлем де Шампленом не были основаны первые колониальные поселения, причем на сей раз действия французов носили ярко выраженный антианглийский характер. И поначалу поселенцы кормились не чем иным, как рыбной ловлей, пока на смену ей не пришла торговля пушниной.

В Америке англичане и французы пытались опереться на различные индейские племена, по крайней мере в тех случаях, когда они не вступали с ними в борьбу, стремясь обратить их в христианство. Масштаб этого этапа колонизации будет легче представить, если вспомнить, что в эпоху Ришельё, когда шла вражда между ирокезами — союзниками англичан и гуронами, лояльными французам, Квебек насчитывал 60—100 жителей, а Бостон — 2 тысячи.

Как убедительно показал Жан Мейе, первоначально у французской монархии не было никакой целенаправленной «колониальной политики». После многочисленных экспедиций, целью которых был поиск сокровищ, Канада превратилась в своеобразный христианский оплот Франции, католическую колонию, которую король противопоставлял поселениям еретиков.

Возникновение же колониальной политики было связано с планами завоевания заокеанских владений Испании, что во времена Филиппа II Испанского было не более чем пустой мечтой. Экзотические товары из тропических стран, таких, как Антильские острова, выгоды работорговли, табак и сахар, — разумеется, все это не могло не привлекать в финансовом смысле французскую монархию. Но на пути таких проектов стояло слишком много препятствий: сопротивление племен караибов, существование флибустьеров и других соперников, когда каждому хотелось заполучить свой «островок», — все это приводило к тому, что полученная прибыль совершенно не соответствовала ожиданиям. Поэтому с точки зрения экономической выгоды колониальные владения почти не приносили дохода. Тем не менее в колониях требовалось поддерживать власть «Великого короля» Франции, чтобы «дикари» не предприняли попыток свергнуть ее.

Вместе с подъемом портовых городов Нант и Бордо французская монархия предпринимает попытки централизации колониальной деятельности, которая отныне должна была находиться в ведении военно-морского министерства.

Перелом в колониальной политике произошел в эпоху Кольбера, когда в этой области была предпринята целая серия различных мер.

Французское присутствие в Канаде стало приобретать черты католического крестьянского уклада, превращаясь постепенно в некое подобие маленького военного государства. Но только во времена Джона Лоу, а именно в 1720 г., важное значение обрела французская Луизиана, нарушавшая своим географическим положением целостность английских колониальных владений. Наконец, третьим направлением французской колонизации стали Антильские острова. Там монархия проводила политику чисто колониального империализма, которая подпитывалась работорговлей (с 1680 г.) и деятельностью поселенцев, установивших связи с французскими портами и получавших поддержку со стороны монархии. Она же и осуществляла над ними контроль.

Было ли франко-английское соперничество мифом?

Франко-английское соперничество в большей степени, чем какой-либо другой конфликт в колониях, без сомнения, оставило глубочайший след в национальной памяти французов. Оно отмечено событием, длительность которого растянулась на два столетия, — «утратой Индии и Канады». Это вошедшее в историю противоборство имело одну интересную особенность: американский социолог Иммануил Валлерстайн заметил, что начало англо-французской борьбы относится к эпохе, когда внутренние конфликты в обеих странах утратили былую остроту, уступив место внешним. Другими словами, в обеих странах государственные интересы пришли на смену противоборству монарха с феодалами и знатью, а также религиозным конфликтам.

Конфликты стали международными, и компании, созданные для эксплуатации колоний, уступили место правительственным учреждениям.

Может сложиться впечатление, что с самого начала это соперничество было столкновением двух определенных колониальных политик. Но на самом деле политика, как минимум, французской монархии представляла собой лишь ряд случайных мер, предпринимаемых под воздействием тех или иных обстоятельств. И только в XIX столетии, в эпоху империализма, две державы действительно выступили друг против друга, начав долговременную борьбу за создание колониальной империи. Но рестроспективное, обращенное в прошлое видение Истории поместило это противостояние в XVIII столетие.

С XVII в. и до падения Наполеона, несмотря на существовавшую цепь разрозненных конфликтов, захват английских колоний вовсе не являлся целью для Франции. Еще с эпохи Филиппа II французскую монархию интересовали скорее владения Испанской империи. Но позже Франция вступила в союз с Испанией, чтобы те или иные испанские территории не достались Англии. В XVII в. первыми в поле зрения Франции попали голландские владения в Индии, но вооруженные столкновения начались между французами и англичанами. Примерно с 1670 г., когда начался закат Голландии, Людовик XIV, а затем регент Филипп Орлеанский и кардинал Флери, несмотря ни на что, продолжали рассматривать Англию как возможную союзницу Франции, правда, союзницу слабую. Эта недооценка могущества Англии очень скоро дала о себе знать.

Другая особенность этого противостояния состоит в том, что характер англо-французских конфликтов в Канаде и в Индии был различным. Если в Канаде он приобрел оттенок религиозной борьбы, а затем и войны, то в Индии целью Франции была исключительно торговля, а уже потом — территориальные приобретения.

И если основатель фактории Маэ — Пьер Кристоф Ленуар, сумевший спасти французскую Ост-Индскую компанию от разорения в период банкротства Лоу, проявил себя как хороший управляющий и дальновидный коммерсант, то сменивший его Бенедикт Дюма выступал в отношениях с жителями Индии уже не как торговец, а как колонизатор: он не просто вел дела с местными правителями (навабами), но и вмешивался в их конфликты. Кроме того, он выступил инициатором чисто политической акции, не связанной с деятельностью компании и требовавшей поддержки правительства. Так же повел себя его преемник Жозеф Франсуа Дюплекс, вызвавший своими действиями сопротивление английской Ост-Индской компании. Дюма, в соответствии со своей идеей, в 1735–1741 гг. пытался организовать колониальную армию, состоящую из местных жителей — сипаев, укомплектовать ее французскими офицерами и превратить фактории в настоящие крепости, способные оказать военную помощь союзным индийским правителям. Дюма удалось стать весьма влиятельным человеком и получить титул наваба. Дюплекс пошел еще дальше: он считал, что Ост-Индская компания, вместо того чтобы заниматься торговлей и пытаться овладеть теми или иными территориями, могла бы установить протекторат над землями местных князей. Взамен она могла бы получать в свое пользование земли или же прибыль с налогов.

Таким образом, Дюплекс стал создателем концепции протектората, которая столетие спустя будет реализована на практике в Египте и Марокко.

При посредничестве индийских князей Дюплекс принял участие в борьбе за власть в княжествах (навабствах) Карнатик и Декан. Англичане сделали то же самое. Но британцу Роберту Клайву удалось одержать победу над авантюристами, сменившими Дюплекса, который, хотя и сумел взять под свой контроль значительные территории, добился этого слишком дорогой ценой. В результате обе Ост-Индские компании, как в Париже, так и в Лондоне, стали искать компромиссное решение. Комиссар Шарль Годо признал действия Дюплекса неосмотрительными, и в 1754 г. тот был отозван из Индии. Мирный договор, который он заключил с англичанами и который получил его имя, означал конец захватнической политики в колониях.

Французы Трофим Лалли-Толлендаль и Шарль Бюсси попытались было упрочить французское присутствие в Индии, но их затея провалилась, и, согласно Парижскому договору (1763), за Францией сохранялись всего пять факторий[54], которые, впрочем, были утрачены с военной точки зрения. Но и это считалось дипломатическим успехом, которым Франция была обязана Шуазёлю…

В работе Марка Вижье Жозеф Дюплекс предстает и как создатель колониальной армии, и как инициатор новой политики, но при этом он грешил недальновидностью и англофобией, ставшей причиной его неуклюжих действий.

Если рассматривать ситуацию с этой точки зрения, то оказывается, что отзыв и неудачи Дюплекса легли в основу мифа об «утраченной Индии», которую «у французов отобрали англичане», тогда как на самом деле именно его деятельность спровоцировала англичан, не строивших завоевательных планов относительно Индии, и заставила их нанести ответный удар. После 1870 г., когда Франция вновь захотела возродить колониальную империю, Дюплекс и вовсе превратился в героя, само имя которого (так же как и имя маркиза де Монкальма, побеждавшего англичан в Северной Америке) вызывало ненависть у англичан. С 1881 по 1913 г. было издано 15 работ, посвященных Дюплексу и французской Ост-Индской компании.

В Северной Америке франко-английское соперничество вылилось в борьбу одних поселенцев против других. Но здесь наблюдалось существенное различие между отношением обеих метрополий к колонистам. Если Францию мало заботила судьба поселенцев, то Англия, напротив, всячески поддерживала своих соотечественников в Америке. В чем же причина этого различия?

Прежде всего в том, что для французской монархии эксплуатация ее североамериканских владений не представляла особого интереса. «На что годятся эти заснеженные пространства?» — недоумевал Вольтер, а Шуазёль в 1758 г. заявил, что клочок земли в Нидерландах представляет большую ценность, чем вся Канада. Во время же Семилетней войны, когда после падения французского форта Фронтенак маркиз Луи Жозеф де Монкальм просил метрополию о помощи, глава военно-морского министерства ответил ему: «Когда пожаром охвачен дом, никто не заботится о конюшнях».

Англичане совершенно иначе относились к североамериканским владениям. Для них жители колоний являлись источником рабочей силы, поставщиками дешевого сырья (прежде всего древесины) и пушнины, которым метрополия сбывала мануфактурные товары. Введенное Англией монопольное право торговли должно было приносить тем самым большую выгоду английским предпринимателям, но при том условии, что сами американские колонии не производили ничего, «даже гвоздей», и были вынуждены приобретать все у Великобритании.

Английское правительство постоянно пеклось о новом притоке поселенцев, тогда как французские Бурбоны перестали заботиться об этом, как только стихла религиозная борьба в Канаде. Поэтому в 1740 г., когда число английских колонистов составляло в Америке около миллиона, в поселениях французских колоний в Канаде насчитывалось не более 80 тысяч жителей, и еще несколько тысяч поселенцев жили в Луизиане.

Именно англосаксонский натиск стал причиной конфликта между англичанами и французами в большей степени, чем политика Лондона. Но Великобритания по-прежнему продолжала оказывать помощь колониям, причем эта деятельность поддерживалась английским общественным мнением, обрушившим свой гнев на французов. А Версаль так и остался безучастным.

Англичане пошли также на одну меру, еще сильнее разозлившую французов: после захвата Акадии они устроили «большой беспорядок», т. е. рассредоточили французское население, отправив 6 тысяч человек из 10 тысяч в Новую Англию и другие британские колонии региона.

К тому времени, когда во время Семилетней войны (1756–1763) англичане возобновили военные операции в Америке, они уже располагали мощнейшим флотом, число кораблей которого выросло с 60 до 158. И в скором времени им удалось завладеть 300 французскими судами. Французский королевский флот оказался не способен оказать хоть какую-нибудь помощь своим колонистам в Канаде, которые по численности и так уступали англичанам. Благодаря военному таланту маркиза де Монкальма французы на какое-то время все же сумели отсрочить победу англичан. В решающей битве за Квебек погибают оба военачальника — и англичанин Джеймс Вольф, руководящий штурмом города, и его визави маркиз де Монкальм, обороняющий колонию. Всё же англичане берут Квебек. В конце концов маркиз де Водрейль, губернатор Монреаля, окруженный армией английских колонистов, вынужден сдать город в 1760 г.

По Парижскому мирному договору 1763 г. правительство Людовика XV, которому хватало забот в Европе, отказалось от своих заокеанских владений: Канада перешла к Англии, а Луизиану англичане передали своей союзнице Испании. Из всех своих огромных американских территорий Франция сохранила лишь острова в Карибском море, предпочтя их канадским владениям.

Оценивая эти события с позиций сегодняшнего дня, мы можем сказать, что 1763-й стал годом распада французской колониальной империи.

Но в то время французы считали иначе, поскольку тогда самым важным казалось то, что Франции удалось сохранить за собой Антильские острова. Кроме того, королевские министры считали, что присутствие Франции в Канаде можно возобновить: соответствующие попытки предпринимали Шуазёль и один из его преемников — граф де Верженн.

Однако с началом Войны за независимость в Северной Америке (1775) сложилась парадоксальная ситуация: союзником колонистов, которые тогда еще под британским флагом разбили французов в Семилетней войне, стал Версаль, стремившийся теперь взять реванш у Англии. Разумеется, в этой сложной ситуации французские поселенцы Канады старались держаться в стороне.

Угроза нависла и над французскими колониями второго типа: это были земли, приносившие экономическую прибыль, в том числе — острова, где выращивался сахарный тростник. Они приносили внушительный доход, причем наиболее процветающими эти французские колонии стали после того, как Франция утратила владения в Канаде и в Индии (1763–1789). Однако после 1800 г. восстания чернокожих рабов, отмена рабства и работорговли поставили под угрозу будущее этих колоний. А когда Туссен-Лувертюр провозгласил независимость Гаити, в Париже и Лондоне стали подумывать о том, не лучше ли предоставить этим колониям независимость, а затем наладить с ними выгодную торговлю.

1715–1789 ГОДЫ: КРИЗИС СОЗНАНИЯ ПО-ФРАНЦУЗСКИ

До середины XVIII в. злоупотребления монархической власти и несправедливость общественного устройства объясняли нарушением основополагающих принципов работы государства. Но позже эти же самые принципы стали подвергаться критике с позиций теории разумности. Именно тогда и родилась та идеология, которая требовалась революционерам. Накануне 1917 г. Ленин полагал, что «без революционной теории не может быть и революционного движения». Он также писал, что для возникновения революции революционеры совсем не обязательны, достаточно иметь деятельных руководителей, способных создать революционную ситуацию. Конечно же, Ленин говорил о своей эпохе, но это суждение можно в полной мере отнести и к Французской революции, в основе которой действительно лежала идеология, при том что создатели ее — Монтескьё, Вольтер и др. — революционерами не являлись.

Вместе с монархией критике подверглась Церковь: на нее обрушились янсенисты монастыря Пор-Руаяль, пришедшие, если можно так сказать, на смену протестантам XVII столетия. Недаром янсенизм называли «перекипевшим кальвинизмом». Янсенисты требовали соблюдения аскезы и критиковали учение иезуитов о том, что «действенная благодать», доступная каждому христианину, является достаточной помощью для его успешных действий.

В монастыре Пор-Руаяль, ставшем оплотом янсенизма, приверженцы этого течения не только проводили в жизнь принцип христианского смирения, но и создавали независимое от официальной Церкви учение, что и привлекало к ним интеллектуальную элиту. Иезуиты, добившиеся в 1656 г. от папы осуждения янсенистского учения о благодати, заручились поддержкой Ришельё и — позже — Мазарини, обеспокоенных чрезмерной независимостью суждений ученых мужей из Пор-Руаяля. В особенности их беспокоил Жан Дювержье де Оранн, настоятель аббатства Сен-Сиран, «более опасный, чем шесть армий». Тогда же были преданы огню «Письма к провинциалу» Блеза Паскаля. Преследуемые Людовиком XIV, янсенисты были снова осуждены папской буллой Unigenitus (1713).

Значение дела янсенистов

Эта борьба имела далеко идущие последствия.

Действительно, идеи янсенистов, противопоставивших религию аристократическому идеализму, способствовали развенчанию средневековых идеалов. Рыцарский идеализм, поставивший во главу угла понятие дворянской чести, стал отступлением от принципов христианства. Честолюбие и христианское милосердие сумели ужиться благодаря примиряющей позиции Церкви. Между двумя крайностями — вожделением и святостью — существовала некая неопределенная область…

Эта связь христианства с аристократическим идеализмом нашла отражение в творчестве Корнеля, воспевшего красоту человеческих поступков. Благородство его персонажей, их стоицизм вызывали протест у янсенистов, выступавших против прославления независимости человека, его свободы, его стремления к возвышенному: янсенисты остерегались этих проявлений. После Паскаля Франсуа Ларошфуко также способствовал развенчанию героизма, написав свои «Максимы».

Все янсенисты — представители семьи Арно, Паскаль, Дома — принадлежали к высшей буржуазии. «Дворяне шпаги называют нас людьми, закопавшимися в чернилах; но следовало бы называть нас людьми, имеющими голову, в то время как их — людьми, имеющими силу», — писал Дома, являвшийся членом парламента и юристом. Таким образом, янсенисты опровергли традиционную мораль, которая оправдывала их неравенство в сравнении с аристократией.

Янсенизм действительно представлял собой политическое движение, приверженцы которого хотя и терпели поражения, но сумели утвердить определенную независимость сознания человека, следующего моральным нормам, что янсенисты называли принципом разумности, т. е. истины. Они, пусть и не в открытую, отвергали непогрешимость папской власти и монархический абсолютизм, не видя в них осуществления этого самого принципа разумности. Это инакомыслие могло завести очень далеко, поскольку в нем содержался протест против существующей государственной власти.

Таким образом, янсенизм появился как весьма действенное орудие борьбы (как считал С. Дейон); его мощь использовали парламентарии, боровшиеся с папой и королем и клеймившие проводников этого враждебного союза — иезуитов. «Их мораль и богословское учение разрушают сами принципы религии и даже простой порядочности».

Получив опору в виде парламентов, галликанских по своему духу, янсенисты больше не были оторваны от жизни, поскольку их идеи получили распространение среди буржуазии и низшего духовенства. А с 1728 г. янсенисты располагали уже и собственным периодическим изданием «Духовные вести» («Les Nouvelles ecclesiastiques»), получившим широкое распространение, несмотря на официальный запрет. В нем проводилась мысль о том, что Церковь вовсе не принадлежит ни епископам, ни священнослужителям, а миряне имеют право смещать недобросовестных священников и избирать вместо них наиболее достойных.

Эта мысль о народном суверенитете в делах Церкви, предложенная в 1790 г. в законе о «гражданском устройстве духовенства», предвосхитила идею народного суверенитета и способности народа выбирать власть, т. е. любую власть, о какой бы сфере ни шла речь.

Возникновение общественной жизни

Начиная с эпохи Регентства (1715–1723) во Франции происходит постепенное зарождение общественной жизни, ставшей источником критического осмысления государственной политики.

Первые изменения наблюдаются в деревне, где на смену восстаниям, вспыхивавшим из-за непосильного налогового гнета, но всегда рано или поздно угасавшим, пришли протесты против узурпации сеньором тех или иных сборов (за поддержание порядка, охрану, лесной обход и т. д.), против собиравшего десятину кюре и требований арендаторов земель. Изменение цели борьбы отразилось и на ее форме: к вооружённым мятежам теперь добавились тяжбы.

Если сопоставить список жалоб, обсуждавшийся Генеральными штатами 1614 г., со списком 1789 г., будет нетрудно заметить, что как в 1614-м, так и в 1789 г. основные претензии были вызваны тяжестью налогов, а проблемы функционирования правосудия и статуса покупных должностей были гораздо менее актуальными. В то же время налицо определенное изменение: если в 1614 г. только выдвигалось требование церковной реформы, то в 1789 г., когда она уже была осуществлена и были отменены некоторые правила и обряды, данный вопрос почти не поднимался. Зато отрицательное отношение прихожан к священнослужителям сменилось отрицательным отношением самих священнослужителей к своей — по их мнению, грубой и неотесанной — пастве. Правда, определенная часть духовенства состояла из городских жителей.

В городе же эти перемены выразились прежде всего в трудовых спорах и конфликтах, затронувших почти все профессии и ремесла (20 из 27 в Нанте, 16 из 16 в Лионе). И число этих конфликтов продолжало расти, причем на протяжении всего XVIII столетия оно удвоилось. Это нежелание подчиняться, хотя и не было связано с политическими требованиями, порождало различные формы солидарности, следствием чего, в свою очередь, стало увеличение числа судебных разбирательств.

Поэтому и в деревне, и в городе все большее значение приобретали адвокаты. Не случайно в 1789 г. их количество было значительным среди депутатов Генеральных штатов.

В городе, и в частности в Париже, возник новый литературный круг, не зависевший ни от двора, ни от короля и в скором времени превратившийся в целый ряд весьма деятельных и влиятельных литературных салонов, внутри которых образовывались собственные партии и плелись интриги. Постепенно они завоевывали интеллектуальное влияние, отнимая его у двора и короля. Перелом произошел в 1754 г., когда энциклопедист Д’Аламбер, обойдя выдвинутого двором кандидата, был избран академиком при поддержке маркизы дю Деффан и участников ее литературного салона. Со временем этот мирок, связанный с публицистикой, начинает приобретать политический характер благодаря склонностям его участников: от Мельхиора Гримма до Дени Дидро, от Жака Тюрго до Кретьена Мальзерба или аббата Рейналя. Иммануил Кант так описал разрушение Старого порядка: «Наш век есть подлинный век критики, которой должно подчиняться все. Религия на основе своей святости и законодательство на основе своего величия хотят поставить себя вне этой критики. Однако в таком случае они справедливо вызывают подозрение и теряют право на искреннее уважение, оказываемое разумом только тому, что может устоять перед его свободным и открытым испытанием»[55]. Комментируя это замечание Канта, сделанное им в 1781 г. в предисловии к «Критике чистого разума», историк Роже Шартье писал: «Вот кто аннулирует установленную абсолютизмом фундаментальную дихотомию между совестью, управляемой индивидуальным сознанием, и государственными интересами, в основе которых лежат принципы, не имеющие ничего общего с традиционной моралью». Эта важная перемена была связана как с деятельностью литературных обществ, так и с масонским орденом, который к тому времени насчитывал около 50 тысяч членов и был открыт для представителей всех трех сословий, кроме «тех, кто не имеет ни образования, ни достатка». Поскольку в основе движения масонов лежало нравственное учение и пристрастие к обсуждению вопросов общественной жизни, с 20-х годов XVIII в. оно действительно превратилось в площадку, где имелась возможность, пусть и тайная, выражать с полной свободой свою точку зрения.

«Раньше думали, как Боссюэ, теперь думают, как Вольтер»

Изменения, коснувшиеся общественной мысли, шли намного дальше. В книге Поля Азара «Кризис европейского сознания», вышедшей в 1935 г., но не утратившей свежести взгляда, указываются еще некоторые черты, отличающие эпоху абсолютной монархии от последующего времени. Эти перемены относятся к середине правления Людовика XIV, примерно к 1680 г. «Иерархия, подчинение, установленный властью порядок, упорядоченная догмами жизнь — вот к чему стремились люди в XVII столетии. И все то же самое — принуждение, догмы — вызывало ненависть у их непосредственных потомков. Первые были христианами, вторые — противниками христианства. Первые верили в Божественную природу власти и с радостью жили в обществе, разделенном на неравные сословия; вторые верили в естественное право и мечтали лишь о всеобщем равенстве. Другими словами, раньше большинство французов думало, как Боссюэ, теперь же думает, как Вольтер». Долг человека перед Богом и перед государем уступил место правам на совесть, на критику и разум — т. е. правам человека.

К этим наблюдениям, которые помогают объяснить закат монархии, можно добавить и некоторые другие. Прежде всего, это углубление знаний о мире. Если путешествия Расина и Мольера ограничивались перемещениями королевского двора, то Монтескьё, Руссо и Вольтер объездили всю Европу, интересуясь жизнью и нравами разных народов, что стало причиной широкого распространения жанра литературного путешествия. Лабрюйер полагал, что знакомство с иными культурами «лишает людей последних остатков веры», но ведь оно также заставляет сравнивать, размышлять, критически осмысливать действительность. Человек, думающий только о защите своей веры, своего короля или своего Бога, сумеет прославить их, но никогда не обретет истины. На этом строилось величие Франции эпохи Людовика XIV, превзошедшей и Италию, и Испанию. Она царила благодаря своему могуществу, гениальным писателям эпохи, а позже и языку, который в 1714 г., при заключении Раштаттского мира, стал языком дипломатии. В это же время в Лиме была поставлена пьеса Корнеля «Родогуна», а путешествовать в Париж стало модным.

Однако на севере у Франции был соперник — Англия. Приходилось уступать англичанам первенство даже в интеллектуальной сфере. Франция славилась хорошими манерами, Англия — смелостью и остротой мысли, что было доказано Локком, Ньютоном, Свифтом. Их идеи вскоре распространились в Германии и во Франции, где английские сочинения активно переводились, — конечно, те из них, кторые могли быть полезны сбежавшим в Голландию французами, объединившимся после отмены Нантского эдикта со свободолюбивыми протестантами Северной Европы, в борьбе с французским абсолютизмом. Поэтому Франция старалась воспрепятствовать дальнейшему сплочению протестантов разных национальностей под знаменем Просвещения.

Не случайно деятели Французской революции причисляли себя к движению Просвещения. И всегда считалось, что именно идеи просветителей послужили толчком к революции 1789 г. Но нужно принять во внимание и то, что утрата монархической властью священного характера и потеря ею авторитета были вызваны жесткой критикой и готовностью людей поверить во все злобные нападки, которым она подвергалась в памфлетах. Это объясняет тот факт, что сочинения философов, на которых мы ссылаемся, повлекли за собой известные последствия, сохраненные исторической традицией.

Таким образом, возможно, было бы заблуждением видеть в радикальных взглядах Руссо или аббата Мабли истоки жестокого якобинского террора. Ведь подобное суждение не учитывает специфику народных движений, порожденное ими насилие, а также общий ход истории. Поэтому и создается впечатление, что в центре всех событий эпохи были литературные тексты, ставшие в одно и то же время предвестниками будущей Революции и движущей силой истории, даже до начала самой Революции…

В последующие столетия появлялся тот же соблазн приписать действию сочинений Бакунина, Маркса, Ленина и возникновение социальных движений, и ход истории вообще; при этом совершенно упускалось из виду, что их идеи и сами отчасти основывались на реальных событиях: народных волнениях, погромах, забастовках рабочих. Ведь после 1917 г., как и после 1789-го, события в какой-то степени вышли из-под контроля тех, кто считался их организатором.

Критика Старого порядка

Английский историк Бетти Беренс рискнула назвать дату великого исторического перелома — 1748 год. Разумеется, она знала, что столь точная датировка неминуемо вызовет иронические замечания и возражения, поскольку речь идет о таком сложном явлении, как кризис французской монархии, многочисленные предпосылки которого относились к разным эпохам. Но к такому выводу историка подтолкнули прослеженные ею соотношения и связи. Так, во французской «Энциклопедии», в статье «Экономия», Эдмон Жан Франсуа Барбье называет 1748 г. временем революционного прорыва в анализе экономических вопросов. А канцлер де Мопо заметил, что с 1750 г. парламенты стали враждебно относиться к вмешательству в их дела со стороны короля. В 1787 г. на заседании Французской академии историк Клод де Рюльер заявил, что в 1749 г. начался переворот в области морали и литературы. Другими словами, начиная с этого года, как заметил граф Сегюр, протест и критика становятся неким подобием моды.

Действительно, в 1748 г. был заключен Ахенский мир, завершивший войну за австрийское наследство, несмотря на победы французского полководца Морица Саксонского, особенно в битве при Фонтенуа[56]. В 1741 г. в пику англичанам между Францией и Пруссией был подписан союзный договор, после которого Людовика XV упрекали в том, что он не сумел воспользоваться победами Франции и захватить Нидерланды, а также в том, что он «воевал для прусского короля», который овладел Силезией. Кроме того, Франция утратила доминирующие позиции в Европе, а после потери в результате Семилетней войны (1756–1763) колоний в Индии и Канаде ей пришлось забыть и о владычестве на море.

В этой многосторонней борьбе вырисовывался несомненный победитель — Англия. И было вполне естественно, что причины военных успехов видели в природе государственного строя этой страны.

До этого времени, и прежде всего при Людовике XIV, французская монархия являлась образцом для всех остальных правителей, теперь же вдохновляющим примером стала Англия. Именно там жил вынужденный покинуть Францию Вольтер, туда отправился Монтескьё, в то время как на их родине появлялись все новые переводы Ричардсона, Локка, Джона Толанда и др. Английскую и французскую монархии постоянно сравнивали друг с другом, и это сравнение было не в пользу Версаля.

Конечно же, учения английских мыслителей и ранее проникали во Францию благодаря переводам, выполненным протестантами. Среди них было и учение Джона Локка, защищавшего идеи общественного договора, разделения властей, выборного правительства, свободы всех людей и веротерпимости. Во Франции в эпоху Людовика XIV Фенелон подверг критике деспотизм короля и бесконечные войны. Он считал, что монарх обязан подчиняться законам и Генеральным штатам, хотя и осознавал, что они представляли лишь дворянство. Десятью годами позже, в 1721 г., Монтескьё в «Персидских письмах» дал развернутую критику абсолютизма, иронически описав не только монарха, но и его подданных. «Французский король — самый могущественный монарх в Европе. У него нет золотых россыпей, как у его соседа, короля Испании, и все же у него больше богатств, чем у последнего, ибо он извлекает их из тщеславия своих подданных, а оно куда доходнее золотых россыпей… Впрочем, этот король — великий волшебник: он простирает свою власть даже на умы своих подданных; он заставляет их мыслить так, как ему угодно. Если у него в казне лишь один миллион экю, а ему нужно два, то стоит ему только сказать, что одно экю равно двум, и подданные верят. Ему достаточно внушить им, что клочок бумаги — деньги, и они немедленно с этим соглашаются».

Здесь содержится намек на установленный государством в 1701 г. денежный курс соотношения металлических и бумажных денег, выпущенных еще до Лоу. Но главной идеей Монтескьё, позаимствованной им у Ньютона, Декарта, Бейля, было признание Разума как основного принципа функционирования государства. Под этим имелся в виду научный анализ сложившейся ситуации, тогда как любой другой подход назывался «фанатизмом». Эти идеи легли в основу сочинения Монтескьё «О духе законов», где была изложена теория разделения властей, вдохновленная учением Локка, а также дан анализ типов правления, мерилом которых стала общественная польза и всеобщее благополучие. Полагая, что сохранение привилегий является лучшей защитой от деспотизма правителя и лишь оно способно придать законность монархической власти, Монтескьё замечает, что демократии могут угрожать личные амбиции и «чрезмерное равенство», способные породить деспотизм.

Вольтер, который также был монархистом, обрушился на господствующий порядок, религиозную нетерпимость, прославившись как борец с несправедливостью и защитник обиженных властью. Так он повел себя в деле Жана Каласа. Этот француз обвинялся в убийстве собственного сына, которое он будто бы совершил, чтобы помешать тому перейти в католичество. Суд Тулузы, не имея серьезных доказательств, приговорил его к смертной казни (1762). Вольтер путем многочисленных ходатайств добился пересмотра дела и посмертного оправдания Каласа.

Будучи деятельным человеком, неутомимым борцом за веротерпимость, адептом антиклерикального просвещенного абсолютизма, Вольтер вовсе не был, так же как и Монтескьё, революционером, пусть его идеи и подрывали основы установленного государственного порядка, а сам он провозглашался отцом гражданских свобод. Как и его единомышленник Д’Аламбер, он полагал, что стране требуется «не реформа общественных институтов, а изменение направления их деятельности — против Церкви и в соответствии с идеями Просвещения». Этому реформизму противостояли радикальные идеи Руссо, ставшего благодаря созданию трактата «Об общественном договоре» отцом французской демократической мысли, а также поборником власти народа.

В то время как Монтескьё и Вольтер олицетворяли роялистское течение, которое не ставило под сомнение сам институт монархической власти (при этом Вольтер придерживался деизма, но не был антихристианином, а Руссо проводил республиканские идеи), существовало еще одно течение, имевшее более радикальный, эгалитарный, пантеистический и материалистический характер и некоторым образом связанное с масонством. Оно унаследовало от Декарта его критический дух, а от Спинозы отождествление Бога с природой, и особенно критику религиозных обрядов и монархии — этого «искусства обмана людей, которых лишь страх заставляет подчиняться власти». Представители этого зародившегося в Нидерландах и Англии течения создали злобный памфлет «Договор трех лжецов», в котором порицанию подверглись Моисей, Иисус и Магомет. Также в нем предлагалось заменить религию, основанную на страхе, религией, основанной на знании. Эти же идеи, которые можно найти у Гольбаха, стали основой целого интеллектуального течения во время Французской революции и в последующий период.

Если военные поражения французов заставили их задуматься о превосходстве английской модели государственного устройства, то Война за независимость в Северной Америке (1775–1783), итогом которой стало образование Соединенных Штатов Америки, что рассматривалось французами как реванш, вызвала восторженное отношение к американской Конституции и сопутствовавшему ей Биллю о правах. Эта война, которая в то же время представляла собой революцию, и создание Соединенных Штатов придали новую силу республиканским идеям и стали источником целой программы действий, таких, как создание комитетов общественной безопасности и комитетов общественного спасения.

Сторонниками этих идей были маркиз де Кондорсе, маркиз де Лафайет и другие, боровшиеся, подобно Вольтеру, за веротерпимость и, подобно Тюрго, за отмену барщины и экономические права. Став одной из символических фигур Просвещения и преемником философов той эпохи, Кондорсе окончательно утвердил стремление ученых и писателей того времени формировать общественное мнение. Он, даже в большей степени, чем Монтескьё, олицетворял собой сближение научного опыта и практики государственных реформ.

Так что все эти писатели и философы предреволюционной эпохи вовсе не являясь предвестниками грядущих перемен, поскольку стремились не перевернуть или защитить устоявшееся общественное устройство, а лишь модернизировать и реформировать его; они придерживались взглядов, которые так или иначе проникли в верхние слои французского общества в тот момент, когда разразился кризис, прежде всего финансовый, — он выразился в появлении дефицита бюджета и угрозы государственного банкротства. Затем всплыл институциональный аспект кризиса, когда король был вынужден созвать Генеральные штаты, а Учредительное собрание выработало Конституцию Франции.

Но наряду с этими возвышенными идеями, вдохновившими «революционеров» 1789 г., существовали и другие, сыгравшие не менее разрушительную роль. Источником их являлись наводнившие французский книжный рынок пасквили и скандальные памфлеты, метившие то в любовниц Людовика XV, то в погрязшее в разврате духовенство. Их авторы — писатели-неудачники или люди, разочаровавшиеся в жизни, — примешивали к своим собственным смутным желаниям самые возвышенные чаяния французской элиты.

Как заметил немец Сторк, «весь Париж погружен в чтение. Люди читают в экипажах, на прогулке, во время театральных антрактов, в кафе, в ванне. Читают находящиеся в лавках женщины, дети, работники и подмастерья. И в воскресенье люди, сидящие у дверей собственных домов, читают тоже. Читают лакеи, стоя на запятках экипажей, читают правящие ими кучера, читают солдаты, стоящие на посту». Это наблюдение справедливо не только для Парижа, но и для провинции. Так, в академии города Шалон-сюр-Марн нотабли пытались применять научные достижения для улучшения экономической ситуации в провинции, а также для совершенствования и оздоровления каждого человека. Французский журналист Жак Малле дю Пан считал, что «у представителей среднего и низшего класса Руссо пользовался гораздо большей популярностью, чем Вольтер. Именно Руссо привил французам идею народного суверенитета и указал на все вытекающие из него крайние последствия… Я слышал, как в 1788 г. Марат публично читал и комментировал трактат “Об общественном договоре” под аплодисменты восторженной аудитории».

«Народной аудитории», мог бы добавить он.

Дискредитация монархии и знати

Разумеется, дискредитация монархии была связана с личностью самого монарха. Восемнадцатилетний Людовик XVI, женатый на пятнадцатилетней Марии Антуанетте, самой юной дочери Марии Терезии Австрийской, в течение семи лет не мог из-за физического недуга разделить с ней ложе, о чем она постоянно говорила. Когда в 1774 г., на четвертом году их брака, он стал королем, то превратился в униженного монарха, над которым насмехался королевский двор и Париж. Рождение в 1778 г. дочери положения дел не изменило. А любовь короля к охоте и слесарному мастерству находилась в полном противоречии с духом эпохи. Эти физические занятия сослужили ему неважную службу. «Будучи плохим служителем Венеры, он вообразил себя Вулканом». Конечно же, Людовик XVI был коронован в Реймсе, но его «истинной коронацией отныне является общественное мнение». Кроме того, австрийка Мария Антуанетта была непопулярной фигурой во Франции, поскольку она была чужестранкой и поскольку ее склонность к постоянным развлечениям усугубляли чувство унижения у французов и затрагивали их национальную гордость.

Очевидно, королева не имела никакого отношения к скандалу, разразившемуся вокруг «дела об ожерелье». Некая мадам де Ла Мотт, мошенница, убедила кардинала де Рогана в том, что расточительная королева была бы счастлива получить очень дорогое ожерелье. Де Ла Мотт удалось, обманув посредников, получить его и продать. А ювелир Бомер предъявил счет королеве. Так все и обнаружилось. Взбешенный Людовик XVI приказал отдать под суд де Ла Мотт, а кардинала де Рогана отправил в Бастилию. Но Парижский парламент оправдал его ко всеобщему ликованию народа.

Поэтому гнев, подпитывавшийся многочисленными памфлетами, обрушился на Марию Антуанетту. Появлялись всё новые пасквили, по традиции содержавшие скабрезные выдумки о похождениях реальных лиц, что, конечно же, не могло не дискредитировать их. Королеве приписывались различные любовные связи, причем совершенно безосновательно, если не считать ее отношений со шведским дипломатом графом фон Ферзеном, позже, видимо, действительно имевших место. Но авторы памфлетов совершенно не считались с истинным положением вещей. В одном из самых известных сочинений подобного рода говорилось: «Антуанетта задалась целью забеременеть. Это было одно из основных поручений, данных ей в Вене мудрой императрицей, ее матерью. Она позволила своему августейшему супругу истратить все свои силы для решения данной задачи, но попытки оказались столь же краткими, сколь и тщетными. Поэтому ей пришлось прибегнуть к помощи любовника».

Став объектом всеобщей ненависти, в разжигании которой немалую роль сыграли памфлеты, Мария Антуанетта обвинялась и в развратном поведении, о чем твердили девять из десяти пасквилей, и в то же время — в иностранном происхождении: как австрийка она непременно должна была испытывать ненависть к Франции и французам. Наконец, королеву, всегда стремившуюся вести частную жизнь, не считаясь с общественным мнением, обвиняли в наличии политических амбиций.

Однако утрата королевской четой авторитета имела более глубокие корни и привела к гораздо более значительным последствиям. Ведь аристократия, насмехаясь над королем, тем самым приближала собственный конец. В 1784 г. «Женитьба Фигаро» Бомарше, постановку которой запретили в Версале, была сыграна в частном театре графа де Водрейля. И монолог Фигаро из этой пьесы прозвучал как предзнаменование приближающейся революции.

«Думаете, что если вы сильный мира сего, так уж, значит, и разумом тоже сильны?.. Знатное происхождение, состояние, положение в свете, видные должности — от всего этого немудрено возгордиться! А много ли вы приложили усилий, для того чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться, только и всего. Вообще же говоря, вы человек довольно-таки заурядный»[57].

Заключение, справедливое не только для аристократии, но и для королей.

ФИНАНСОВЫЙ КРИЗИС: ДЫРА В БЮДЖЕТЕ

И в этой тлетворной атмосфере разразился финансовый кризис, усиленный военными расходами Франции, принявшей участие в Войне за независимость в Северной Америке. Хотя, конечно же, нависшая угроза банкротства была результатом пятидесятилетнего плохого управления и необоснованных трат. Французское правительство утратило платежеспособность еще в 1741 г., когда страна ввязалась в войну за австрийское наследство, а для погашения государственного долга принимались лишь временные меры. Но теперь дефицит бюджета и его величина стали достоянием общественности, которая получила возможность влиять на принятие тех или иных проектов, предлагавшихся министрами. И помимо этой новации настоящий переворот произвел опубликованный финансовым советником Жаком Неккером в 1781 г. «Отчетный доклад королю», в котором разоблачались царившие в финансовой сфере беспорядок, злоупотребления и непомерные траты придворных. Так страна впервые узнала, на что расходовались государственные средства. Публикация доклада имела необыкновенный успех: было продано 100 тысяч экземпляров.

Как заметил немецкий философ Юрген Хабермас, финансовый кризис пробил брешь в абсолютистской системе и вызвал последствия политического характера.

Ранее почти все попытки экономиста Жака Тюрго провести экономические реформы потерпели неудачу. Его желание сократить бюджетные расходы натолкнулось на сопротивление нотаблей. И хотя принятый Тюрго, сторонником более эффективного использования земли, закон о свободе торговли зерном способствовал развитию сельского хозяйства, он же вызвал «мучную войну», поскольку недовольные законом спекулянты, пользуясь неурожаем, спровоцировали ряд мятежей, свалив на Тюрго вину за начавшийся голод. Другой задачей Тюрго было перераспределение налогов, которое должно было снять с крестьян основной груз налоговых выплат, слишком тяжелый для них и неэффективный с экономический точки зрения. Но сопротивление привилегированных сословий не дало осуществиться и этой реформе. Наконец, Тюрго решил заменить барщину дополнительным денежным сбором, не столь обременительным для крестьян, но это вновь ударило по привилегиям дворян. Крестьяне не замедлили выразить радость по этому поводу.

Уже не надо мне страдать,

У сеньоров знатных!

День и ночь в полях пахать,

И притом бесплатно.

Король, ей-богу, вот те крест:

На барщине поставил крест!

Как это приятно!

Но радость их была недолгой…

Уставший от трудностей и бесконечных проблем, тянувшихся за этими реформами, король в 1776 г. отправил Тюрго в отставку, что было расценено как победа привилегированных сословий и поражение философов-просветителей. Участь другого крупного реформатора, Неккера, была не лучше. В своей деятельности он стремился привлечь внимание общественности, желая мобилизовать ее и поставить на службу государственным интересам. Он был инициатором проведения лотереи, планируя использовать вырученные от нее средства для продолжения некоторых реформ Тюрго. Но протестант Неккер не внушал доверия высшему духовенству. С его помощью было увеличено скудное содержание приходских священников, смягчен тюремный режим, учреждены благотворительные организации. Однако платой за растущую популярность стала последовавшая в 1781 г. отставка. Его преемник, Жоли де Флери, утроил налог на недвижимое имущество, увеличил акциз на табак и размер «добровольного» взноса, уплачиваемого новым членом клира, но не сумел провести реформу пенсионной системы, беспорядок и злоупотребления в которой были доказаны еще Неккером.

С сопротивлением дворянства, недовольного реформаторской деятельностью министров, пришлось столкнуться и одному из следующих генеральных контролеров финансов — Шарлю де Калонну. Стараясь придать налоговой системе более основательный фундамент, он проводит политику общественных работ, с помощью которой создавались рабочие места и упрощался товарообмен. Чтобы вернуть доверие французов, Калонн был вынужден вновь и вновь расходовать государственные средства. «Казалось, — писал граф Сегюр, — все находились под действием волшебных чар».

В чем же заключался смысл подобных действий? Траты были призваны убедить в том, что государство располагает богатством, что оно способно удовлетворить самые неумеренные аппетиты. Так Калонн хотел создать необходимую атмосферу для дальнейших действий. Подобная политика представляла собой лишь первый шаг. Когда были исчерпаны все возможности займов, Калонн предложил проект реформ, главной среди которых стало введение всесословного земельного налога, распространявшегося на всех собственников вне зависимости от того, к какому сословию они принадлежали — к дворянству, духовенству или третьему сословию.

Но Калонн имел еще более обширные планы, для осуществления которых он решил созвать собрание нотаблей, состоявшее из 144 членов. Признав острейший дефицит бюджета, Калонн, и сделав несколько политических реверансов перед собранием, поставил вопрос о способах выхода из сложившейся ситуации.

Нотабли прекрасно поняли, что их ожидает. Знаменитая карикатура того времени наглядно демонстрирует ответную реакцию. Секретарь суда в образе обезьяны обращается к собравшимся в столовой придворным: гусям, уткам, индюшкам — со следующими словами: «Мои дорогие подопечные, я собрал вас здесь, чтобы узнать, под каким соусом вы желаете быть съеденными». На что обитатели птичьего двора отвечают: «Но дело вовсе не в этом: мы вообще не хотим быть съеденными».

В 1787 г. Калонн также был отправлен в отставку.

Когда стало известно, что преемником Калонна будет назначенный по рекомендации Марии Антуанетты архиепископ Тулузский Ломени де Бриенн, сомнений в том, кто главенствует в королевской семье, не осталось. Парижский парламент отказался утвердить всесословный земельный налог, заявив, что подобное решение может принять только сам французский народ в лице Генеральных штатов. Сосланные в Труа члены Парижского парламента получили поддержку местных парламентов и общественного мнения и смогли с триумфом вернуться в столицу. Отказавшись подписать какой бы то ни было другой закон, Людовик XVI приказал утвердить всесословный земельный налог, несмотря на сопротивление Парижского парламента. «Это незаконно», — заявил двоюродный брат короля герцог Орлеанский. «Это законно, потому что я так хочу», — ответил король, заставив вспомнить об абсолютистском характере французской монархии, хотя само это слово вошло в употребление лишь в 1797 г.

Чтобы усмирить членов парламента, Людовик XVI назначил нового министра юстиции, Кретьена Франсуа де Ламуаньона. Для предотвращения возможных действий короля Парижский парламент 3 мая 1788 г. вынес постановление, в котором говорилось: «Франция является монархией, управляемой королем в соответствии с законами; добровольное согласие на выдачу займов является неотъемлемым правом нации, которую должны представлять регулярно созываемые Генеральные штаты». Это был переломный момент.

Постановление о правах нации король признал недействительным и приказал арестовать лидеров оппозиции — д’Эспремениля и Монсабера. «Мы все д’Эспремеснили и Монсаберы», — ответили парламентарии офицеру, явившемуся, чтобы произвести арест. Провинциальные парламенты всячески поддерживали своих парижских коллег, особенно в провинции Дофине. В Гренобле солдат, введенных в город для разгона протестующих, забрасывали с крыш черепицей («день черепицы» — 7 июня 1788 г.). Ав замке Визиль двое парламентариев, Жан Жозеф Мунье и Антуан Барнав, объединили представителей трех сословий — духовенства, дворянства и третьего сословия, которые, в свою очередь, приняли решение не платить налогов, до тех пор пока последние не будут утверждены Генеральными штатами.

В сложившейся ситуации духовенство также потребовало от короля созыва Генеральных штатов, что монарх и сделал 1 мая 1789 г., пойдя навстречу настойчивым требованиям. Несмотря на уступку, Ломени де Бриенну так и не удалось получить заем для обеспечения государственных нужд. Это означало банкротство. Людовику XVI пришлось пойти на новую уступку, вернув в финансовое ведомство Неккера и в то же время отправив в отставку де Бриенна и Ламуаньона.

Таким образом, под давлением привилегированных сословий во Франции впервые с 1614 г. были созваны Генеральные штаты.

Самое поразительное в данной истории — это, конечно же, все возрастающий разрыв между обществом и монархической властью, оказавшейся совершенно неспособной выпутаться из порожденных ею финансовых и других проблем, и единодушное согласие — а вовсе не антагонизм трех сословий перед лицом монархического произвола. В свою очередь, и буржуазия начинает осознавать свои права.

Однако удивляет и другое. Помимо общего нежелания всех сословий отказаться от привилегий, наиболее значительные и наиболее несправедливые из которых принадлежали дворянству, не может не казаться странным тот факт, что власть, борясь с кризисной ситуацией, черпала рецепты спасения в трактатах философов и физиократов[58], но в то же самое время господствующие круги всячески сопротивлялись реформам, что и послужило толчком к революции[59].

Глава 3. ЭПОХА РЕВОЛЮЦИЙ И КОЛОНИАЛЬНЫХ ИМПЕРИЙ