ПЕРЕМЕНЫ В ИДЕНТИЧНОСТИ
«Тридцать славных лет», глобализация, распад колониальной империи, а также культурная и демографическая перестройка Мая 68-го — все это привело к тому, что с конца 70-х годов и до конца XX столетия Франция имела совершенно иной облик.
В политическом плане внешне ничего не изменилось. После смерти Помпиду в 1974 г. правые и левые без особого труда вновь возвратились к своим традиционным речам и действиям, внутреннему соперничеству и разногласиям. К прежним обычным выборам — муниципальным, кантональным, парламентским — в эпоху Пятой республики добавилась острота новых выборов, более анонимных, — президентских и европейских: никогда еще страна столько не голосовала. В результате этой игры возникло новое явление политической жизни — «сосуществование», когда политические цвета президента и партии, победившей на парламентских выборах, оказывались различными… Таким образом, с 1974 по 2000 г. Францией иногда управляли однородные режимы — правые, а затем левые — при президенте Жискар д’Эстене с премьер-министрами Шираком и Барром (1974–1981), затем при президенте Миттеране с премьер-министрами Моруа и Фабиусом (1981–1985), затем вновь при президенте Миттеране и премьер-министрах Рокаре, Крессон и Береговуа (1988–1993), наконец, при президенте Шираке и премьер-министре Жюппе (1988–1993). И было несколько периодов «сосуществования»: при президенте Миттеране (1) и премьере Шираке (1986–1988), при президенте Миттеране (2) и премьере Балладюре (1993–1995) и при президенте Шираке и премьере Жоспене (с 1997 г.)[263]. В чередовании правых и левых у власти, в «сосуществовании» или единстве власти заключается интрига политической и парламентской жизни страны. Согласно опросам населения, французы называют сосуществование позитивной практикой; политики же, напротив, считают, что оно парализует их действия. Но можно констатировать, что после каждого периода «существования» однородной власти (1981–1985 гг., 1988–1993 гг. для социалистов, 1995–1997 гг. для ОПР) правящая партия терпит явное поражение.
Споры и соперничество внутри каждого политического лагеря излагаются в хронике политических комментаторов, которые всегда рады подлить масла в огонь. Перипетии отношений между Миттераном и Рокаром, Фабиусом и Жоспеном у социалистов, а также между Жискар д’Эстеном, Шираком, Паскуа, Сегеном у правых составляют часть Романа о нации. Они способствовали дискредитации «политического класса» еще до скандалов 1995 г., связанных с финансированием партий, которые лишь больше очернили его. Мы к этому еще вернемся.
Но важно другое.
Приходится констатировать, что ни в периоды «сосуществования», ни в периоды единого правления невозможно четко различить — кроме как в поэтике речей, — кто несет реальную ответственность за меры, принятые правыми, и меры, принятые левыми, либо как оценивает принятые меры та или другая сторона. Например, если вынести за скобки период с 1981 по 1983 г., очевидно, что меры, принятые французскими политиками против распространения безработицы, были звеньями одной цепи. Более того, очевидно, что введение предварительных санкций во избежание неправомерных увольнений — мера, против которой постоянно выступали правые, — изначально было инициативой Жискар д’Эстена в 1975 г. Напротив, режим «жесткой экономии», установленный Моруа в 1983 г., был одобрен близким к Жискару Раймоном Барром. Еще большая неясность царит в том, что касается европейского строительства (по поводу которого есть разногласия и среди правых, и среди левых), вопроса о введении пятилетнего срока президентского мандата[264] и т. п.
Получается, что политическое противостояние правых/левых, конечно, продолжает существовать, и его принимают политики и основная масса граждан, но оно проявляется в основном в предвыборной полемике, в общественном мнении, в борьбе за власть, но не в переменах, которые происходят в государстве и в обществе.
Главным изменением, которое произошло в обществе за тридцать последних лет, вне всякого сомнения, стала его урбанизация. Разрыв преемственности повлек за собой крушение крестьянского общества, а вместе с ним и представления, которое крестьянин имел о своей жизни. Раньше считалось, что он производит мало и архаическим способом, — теперь он производит слишком много; раньше он был воплощением природы — теперь считается, что он ее загрязняет. Агония приходской цивилизации, связанная с раздроблением семьи, несет с собой также упадок религиозных обрядов. Точнее, присоединение к Церкви становится предметом индивидуального выбора, и отказ от него уже не вызывает общественного порицания. Чтобы вновь заявить о себе, религиозные институты пытаются предложить соответствующие воспоминания населению, начинающему их терять: протестанты пышно отмечают годовщину Нантского эдикта или его отмены; евреи постоянно твердят о Холокосте и силятся остановить распад общины, к которому ведет все растущее количество смешанных браков; католики стремятся оживить религиозное сознание, возрождая паломничества молодежи в Рим или Сантьяго-де-Компостеллу.
Основное население действительно концентрируется в городах. В результате этой трансформации число наемных работников все время растет: они составляли 70 процентов активного населения к 1960 г. и 90 — к 2000 г. Но глобализация, нефтяные шоки, общий кризис расшатали общество наемных работников, в то время как параллельно пошатнулась и система «социального государства», и постоянство социального статуса.
Если весь прошлый век — за исключением военного времени — городские общества выдвигали требования наступательного характера, требуя «еще больше», то в результате трансформации, которая произошла вместе с ростом безработицы, общество наемных работников встало на позиции защиты. Это коснулось и чиновников высокого ранга, и простых рабочих и служащих, принудив профсоюзы заявить, что «счастливы те, кто еще работает на постоянной основе». В 1994 г. число работников, имеющих временные контракты, перевалило за 3 миллиона; 31 процент женщин имели неполный рабочий день: то, что раньше было удобством, теперь стало принуждением. В системе супер- и гипермаркетов такая ситуация породила настоящую неустойчивость: низкие зарплаты и большие временные затраты, чтобы добраться до места работы.
Отныне будущее труда зависит от случая, в то время как появилась новая социальная категория: люди вне общества.
В то же время следствием нефтяных шоков стало распространение нестабильных рабочих мест, уменьшение доли самостоятельности, признаваемой за трудящимися, более активное развитие служб занятости, направленных на человека, а не на предметы, увеличение количества различных типов контрактов на работу и систем дополнительного образования для карьерного роста. Наконец, в сложившейся ситуации, вместо того чтобы делать карьеру, некоторые предпочли получать пособия от государства.
Чтобы бороться с подобной деградацией, разные правительства прикладывали много усилий, пытаясь создать что-то вроде поддерживаемой или управляемой экономики.
Одновременно с этим длительным кризисом, который, как кажется, завершился лишь после 1999 г., происходила другая перемена, косвенно связанная с урбанизацией, с событиями 1968 г. и с прогрессом медицины: постепенное признание за женщинами права контролировать появление потомства. Можно сказать, что создание противозачаточной таблетки за тридцать последних лет повлияло на французское общество больше всех других изобретений. Аборт, во времена Виши каравшийся смертной казнью, был запрещен законом в 1920 г., так же как и контрацепция. Потребовались усилия многих людей, среди которых Люсьен Нейвирт при де Голле, затем Жизель Алими и Симона Вей, для того чтобы при Жискар д’Эстене, который считал себя президентом, идущим в ногу со временем, был принят закон, разрешающий аборт. Добровольное прерывание беременности вскоре стало оплачиваться кассами социального страхования наряду с другими медицинскими услугами и было принято обществом. Хотя потребовалось некоторое время, чтобы нравы изменились, и на четыре рождения приходился только один аборт, закон Нейвирта и закон Вей полностью изменили социальный статус женщины.
В то же время совершенствовалось право на здоровье, превратившееся в право на лечение, так что болезнь стала новым социальным фактором, который на выборах 1995 г. конкурировал во Франции, как и в США, с традиционными требованиями повышения зарплаты и улучшения условий труда.
К этому нужно добавить такие перемены, как медиатизация политической жизни[265] и увеличение количества скандалов, о которых теперь становится известно из СМИ, а также появление новой власти — судебной, которая потрясла весь политический класс. Но главная перемена конца XX в. состояла в другом.
Речь идет о постепенном растворении национального суверенитета в результате наложения друг на друга таких явлений, как европейское строительство и глобализация, а также связанных с этим конфликтах и возрождении регионального патриотизма. Это изменение стало, несомненно, более сложной проблемой, чем интеграция иммигрантов в общество, с которой Франция всегда, в конце концов, справлялась, затратив необходимое для этого время.
ЧТО ЗА КРИЗИС ПРОИЗОШЕЛ В 1974 ГОДУ?
Если взрыв Мая 68-го разбудил руководителей, почивавших на лаврах экономической экспансии, то кризис 1974 г. застал их, конечно, врасплох, но лишь в том смысле, что ни политики, ни эксперты-экономисты не поняли ни его масштаба, ни значения. Согласно данным Комиссариата по планированию и даже ОЭСР (Организация экономического сотрудничества и развития), экономический спад 1974–1975 гг. был лишь следствием неблагоприятного стечения обстоятельств. За нефтяным шоком, который был следствием «войны Судного дня» — нападения, организованного Сирией и Египтом с целью отвоевать у Израиля занятые им территории (что вынудило ОПЕК оказать давление на Запад, увеличив цены на нефть сначала в два, а затем в три раза), — последовали экономические трудности. Именно они послужили детонатором кризиса, но считалось, что нужно просто приспособить экономику к новым ценам на энергию.
Экономический спад приписывали также возникновению конкуренции со стороны промышленно развивающихся стран «третьего мира», и, по прогнозам, он должен был быть кратковременным. Вот почему в течение двух десятков лет руководители Франции постоянно говорили о «выходе из туннеля», о «вспышках света», возвещающих новый экономический подъем страны.
По правде говоря, когда Жорж Помпиду в 1972 г. говорил, что Франция не вынесет такой нагрузки на экономику, как 500 тысяч безработных, он не мог предположить, что всего двадцать лет спустя их будет три миллиона. Но он совершенно верно определил потенциальный источник кризиса.
Поскольку экономический спад продолжался, причем не только во Франции, его начали сравнивать с кризисом 1929 г. Можно ли сказать, что это было повторение событий, характер которых лишь немного изменился? Или же речь шла о начале нового экономического расстройства?
Дело в том, что первый кризис 1929 г. стал следствием развития рыночной экономики и был ликвидирован войной, второй же кризис последовал после окончания периода беспрецедентного роста, источники которого просто иссякли. Несомненно, сделав выбор в пользу нефти и развития автомобильных дорог в ущерб развитию других источников энергии, рельсовых дорог и каналов, Франция больше пострадала от нефтяного шока, чем другие страны, — ведь после национализации Алжиром месторождений в Сахаре она больше не производила горючего. Но если в других странах — по крайней мере, в США — были предвестники кризиса, то во Франции при Помпиду казалось, что процессу роста нет конца, что и дальше будет ускоряться развитие промышленности и высвобождаться излишки, благодаря которым можно более свободно распределять ресурсы, решить некоторые социальные проблемы, ставшие актуальными после мятежа 1968 г., и в результате построить то «новое общество», за которое ратовали Жак Шабан-Дельмас[266] и Жак Делор[267].
Шок и прекращение промышленного роста вызвали повышение учетной ставки до 11 процентов, в результате чего страна вошла в период стагфляции: невиданная ранее ситуация, когда прекращение экономического роста сопровождалось инфляцией из-за повышения цен на нефть. Инфляция достигла 10 процентов, в то время как в США она составила 11 процентов, в Японии — 25 и в Германии — 7 процентов. Поскольку с 1946 г. проводилась индексация зарплат относительно цен, стоимость зарплат резко увеличилась. И инфляция стала самоподдерживающимся процессом. В то же время в 1975 г. промышленные возможности страны использовались только на 70 процентов, что влияло на рентабельность предприятий. Это повлекло за собой серию банкротств, число которых в 1974 г. достигло 17 224. Их жертвами стали прежде всего малые и средние предприятия, которым было продержаться тяжелее всего. Резко увеличилось количество безработных — в 1975 г. оно достигло 420 тысяч человек — цифра, которая в свое время не давала покоя Жоржу Помпиду.
Повышение цен стало первым ответом производителей на экономический спад и рост цен на нефть. Во Франции с 1973 по 1975 г. цена на автомобили выросла почти на 50 процентов, что должно было компенсировать сокращение массы доходов из-за снижения объема продаж. Борьба с инфляцией показалась государству условием возврата к полной занятости. Жискар д’Эстен был согласен с прогнозом канцлера ФРГ Гельмута Шмидта: «Сегодняшние прибыли для предприятий — это завтрашние инвестиции, а завтрашние инвестиции — это рабочие места послезавтра».
Прекращение роста зарплат должно было помешать ухудшению положения предприятий, и это необходимо было сделать тем более срочно, что они индексировались относительно цен. Но никогда потребление бытовой техники (холодильников, стиральных машин, телевизоров и т. д.) не было таким высоким, как в предыдущие десять лет, так что слишком резкое снижение зарплат могло бы губительно отразиться на производстве потребительских товаров. Кроме того, риторика властей о росте и улучшении условий жизни, обновленных после 1968 г., сделала получателей зарплаты еще более нетерпимыми к любой стагнации покупательной способности. Перед лицом забастовок руководство Франции стремилось предупредить любую волну протеста, которая могла бы возродить революционное пламя. Это равновесие было трудно удержать: общественному мнению больше запомнилась политика экономии правительства Барра, чем замедление роста инфляции, а также охота на «хромых уток», т. е. на предприятия, выживавшие только благодаря субсидиям. Их исчезновение ускорило рост безработицы.
«Возможно ли во Франции обойтись без рабочих-иностранцев?» — задавался вопросом в 1973 г. журнал «Антреприз». Уже накануне нефтяного шока 100 тысяч французских предприятий использовали труд нелегальных рабочих. В последующие годы их число постоянно росло: нелегалы заменяли французов, которым претила тяжелая работа, и тем самым удовлетворяли работодателей, которые меньше опасались требований о повышении зарплаты с их стороны. А расходы на здравоохранение не касались тех предприятий, часть налогов которых отчислялась в его пользу в любом случае. Обращение к резервной армии рабочих из стран «третьего мира» было характерно для всей Западной Европы: в 1970–1975 гг. иммигранты составляли 16 процентов населения Швейцарии и от 6 до 7 процентов населения Франции, Великобритании и ФРГ. Но вскоре, когда представители этой армии получили права, утяжелив таким образом бюджет социального страхования, она перестала быть столь выгодной. Кроме того, присутствие иностранцев, в особенности, выходцев из стран Магриба, подпитывало расизм и способствовало в результате подъему крайне правых партий фашистского толка.
К этому средству, которым, как пластырем, был залеплен кризис, добавилось еще одно: вывод производства на периферию. Первыми это средство использовали американцы, разместив часть своих промышленных предприятий в Восточной Азии и Латинской Америке — в странах, в которых рабочий труд обходился в 6—10 раз дешевле, чем в метрополии или Европе. За США последовала Япония, потом Германия, а затем и Франция. Но через несколько лет случился обратный шок: эти страны — Гонконг, Южная Корея, Маврикий и т. д. — сами стали экспортерами и превратились в опасных конкурентов.
С того момента, когда французская экономика, как и экономика других развитых стран, все больше начала использовать новейшее средство борьбы с кризисом — автоматизацию производства — было решено, что страна вступила в постиндустриальную фазу развития… Однако безработные никуда не делись, и их количество вскоре достигло миллиона.
На самом деле за эти десятилетия, из-за относительного снижения цен на потребительские товары (холодильники, телевизоры и т. д.), самую большую долю в расходах населения составила плата за услуги, в особенности за здравоохранение, и развлечения. Перераспределение расходов привело к развитию производственного сектора, отвечающего новым требованиям. В 1980-е гг. выросло количество прогулочных кораблей, строились суда для круизов, что вело к возрождению — пусть небольшому и маргинальному по характеру — судостроения, которое до этого потихоньку умирало. Данный пример, конечно, маловажен, но он показывает, что новые требования вели и к оживлению вторичного сектора экономики.
В целом можно сказать, что при решении социальных и экономических проблем, ставших источниками кризиса, друг другу противостояли сторонники двух концепций. Для одних задача заключалась в возвращении к конкурентному рынку труда — решение, выбранное американцами, примененное довольно жестко Маргарет Тэтчер в Великобритании и очень умеренно во Франции Раймоном Барром при Жискар д’Эстене и Фабиусом при Миттеране. Другие полагали, что следовало вернуться к синхронности между увеличением количества продукции, в результате применения улучшенных методов организации производства, и участием в массовом потреблении рабочих, т. е. ко всеобщей доступности продукции. Эта концепция была принята в Швеции, Австрии и во Франции первым правительством Миттерана во главе с Пьером Моруа.
Критика «социального государства», ведущего к слишком тяжелому налогообложению, понемногу очистила путь либеральным доктринам, которые в конце концов восторжествовали. Восхищение предпринимателем привело к ограничению роли государства, ко все большей свободе рынка, к пересмотру вопроса о национализации предприятий[268].
Для некоторых старых предприятий, которые еще вчера были весьма успешными, это означало начало конца, а для их работников — начало упадка…
Упадок семьи рабочего и конец иллюзии
Вот он, упадок семьи, проживающей на улице Жонкий в городке Лонгви, каким его описал Пьер Бурдье в 1992 г.:
«Мы сидим друг напротив друга, по сторонам большого стола, который занимает почти всю столовую. Это центр семейной жизни: девочки делают здесь уроки, в то время как их мать шьет или вяжет. Это теплый мирок, но как бы замкнутый на себе самом: сервировочный столик, любовно начищенный, украшенный фотографиями девочек и безделушками, цветастая софа перед телевизором, ухоженные цветы в горшках, окруженная заботами малюсенькая собачка, — все это по образу и подобию господина и госпожи Л., их приветливых и улыбающихся лиц, на которых, правда, мелькает тень беспокойства или даже испуга, когда косвенно заходит речь о некоторых проблемах, связанных с соседями. Семья Л. — одна из последних французских семей, проживающих на улице Жонкий. Об этом обмолвилась в конце беседы госпожа Л.: “Вы знаете, в этом районе, если посчитать, нас семь французов, семь французских семей, потому что, уже напротив, через улицу в этих маленьких домах.”, и она тут же добавила: “Впрочем, вы знаете, я не часто выхожу из дома”.
Это лишь один, но, несомненно, самый болезненный признак индивидуального упадка, который сопровождал коллективный упадок промышленных предприятий региона. И господин Л., который почти чудом избежал увольнения и сохранил свою должность контролера производства (готового металла), описывает все накопившиеся признаки деградации своего профессионального положения: уменьшение зарплаты на 30–40 процентов теперь, когда он больше не работает без перерыва, т. е. даже в выходные дни; сокращение рабочих групп с девяти до четырех человек, хотя в них все больше рабочих, квалификация которых не соответствует должности, — это в основном старые рабочие, которым надо дожить до пенсии. Несмотря на это, производство сохраняется на прежнем уровне и даже увеличивается. Он отмечает рост требований и усиленный контроль, введенный для того, чтобы уменьшить количество невыходов на работу, даже по болезни: “Мы не должны болеть, нас некому заменить. Теперь, чтобы заболеть, нужно получить разрешение. Один парень сломал себе на заводе ногу, так каждый день за ним приезжает машина с завода, чтобы отвезти его на работу.” Профсоюзы ослаблены: “Нам слишком много твердят об этом, нам твердят, что если у тебя есть работа, считай, тебе повезло. Я уже семь лет не брал отпуск по болезни. В сентябре у меня был энтерит, и я девять дней просидел дома. Когда я пришел на работу, меня вызвал начальник отдела: инженер сказал мне, что я нарочно так долго отсутствовал. и только потом спросил, что со мной было”.
Молодых нет никого. Среди причин такой нелюбви молодежи к труду приводят следующее: “В свое время мы были, возможно, не такими требовательными, как нынешняя молодежь. Сегодня они получают слишком много образования в школе, слишком много им вбивают в голову. а потом он оканчивает школу с дипломом о среднем специальном образовании и находит работу не по своей специальности… В этом вина школы”. В то же время он молится, чтобы его дети как можно дольше ходили в школу и повторяли: "Пока я в школе, я не безработный”».
Налицо «смесь гордости и покорности перед лицом необходимости», — заключает Бурдье.
Это упадок семьи, упадок социальной группы, которая потеряла иллюзии, поддерживавшие рабочие организации. Откуда у молодежи при виде подобного краха могло появиться желание стать, в свою очередь, рабочими?
Именно в этом контексте горечи и разочарования в иллюзиях на президентских выборах 1981 г. побеждают левые: их кандидат — Миттеран вселяет во всех огромные надежды.
ЛИЧНОСТЬ МИТТЕРАНА И ИТОГИ ЕГО ПРАВЛЕНИЯ
Очевидно, что Франсуа Миттеран, как позже выяснилось, был самым скандальным из политиков, управлявших Францией. Его жизненный путь, ложь по поводу того или иного факта или эпизода его биографии, возможно, имели такие последствия, которые по сути частично подвели итоги его политики. Изгибы его карьеры, вероятно, способствовали нейтрализации некоторых из причин «гражданской войны», которую порождала французская политическая жизнь. Это было, конечно, непроизвольным, но в результате важнейшим итогом его президентства: наряду с приходом и закреплением во власти левых, благодаря новым явлениям политической жизни — чередованию кабинетов левых и правых и «сосуществованию», — в стране был установлен внутренний мир.
Позволит ли сопоставление страниц его биографии и фактов его деятельности найти подтверждение этому предположению?
Будучи молодым человеком, Миттеран участвовал в ксенофобских митингах, организованных крайне правыми. В 1983 г. он объяснял, что попал туда «случайно», отметив несколько позже, что восхищение Народным фронтом сподвигло его стать на сторону левых идей, — однако в 1937 г. он сотрудничал с газетой «Эко де Пари», которая была известна своим враждебным отношением к Народному фронту. Он трижды был заключен в тюрьму и трижды бежал, и в результате, благодаря семейным связям или своему прошлому, ему удалось получить пост при режиме Виши. «Как только я освободился, я примкнул к де Голлю… поскольку я люблю свободу», — заявил он в 1965 г., будучи кандидатом на пост президента. На самом деле, работая в службе Виши, занимавшейся пленными, он был тесно связан с «Легионом фронтовиков», с Габриэлем Жеанте — бывшим кагуляром и членом «Совета франциски», который считал, что «Виши не хватает фанатизма». В 80-х годах Миттеран говорил, что, когда его наградили вишистской наградой — «франциской», он был в Лондоне. На самом деле он носил ее и порвал с Виши только в июле 1943 г., когда пост комиссара по делам пленных, которого он добивался, получил Андре Массон. При Виши Миттеран принадлежал к первому кругу руководителей, он изготавливал фальшивые документы для сбежавших пленников — режим Петэна занимался этим в качестве сопротивления немцам, что после войны заставляло настоящих противников коллаборационизма и Виши скрежетать зубами. В Лондоне и затем в столице Алжира он выражал несогласие с де Голлем по поводу того, что следует делать с ассоциациями военнопленных. Но, проявив смелость во время освобождения Парижа, Миттеран получил известность. Незадолго до этого он познакомился с Даниэль Гуз[269] — убежденной сторонницей левых идей.
После Освобождения он становится комиссаром по делам военнопленных — тогда во главе его министерства стоял Анри Френе. Он публикуется в газете бывших военнопленных «Либр» и в это же время издает небольшую книгу под названием «Военнопленные и политика» («Les Prisonniers de guerre devant la politique»). Книга была издана с целью получить поддержку электората бывших военнопленных, расхваливая заслуги лиц, сбежавших из плена, которые, по его словам, были «такими же героями Сопротивления, как и герои Бир-Хакейма», и, во всяком случае, более надежными, чем «террористы внутреннего Сопротивления». Эти резкие слова, направленные против «Свободной Франции» и коммунистов, — так как для Миттерана Сопротивление и партизанское движение были связаны с коммунистами — позволяют оценить его политические взгляды. Когда мы попытались расспросить его по поводу смысла этой книги, он отказался отвечать. В 1946 г. он вступил в ЮДСР («Демократический и социалистический союз Сопротивления») — «самую правую из левых партий» или «самую левую из правых партий», в которой фигурировал также Рене Плевен. На выборах 1946 г. на своих плакатах Миттеран изображен как борец против «большевизации Франции». Он, разумеется, был антикоммунистом, но это не помешало ему, по предложению Поля Рамадье, стать в 1947 г. во главе Министерства по делам бывших фронтовиков, в котором вице-председателем был Морис Торез. Миттеран входил в правительства Шумана, Андре Мари, Кея, Плевена, — в котором он курировал заморские территории Франции (1950–1951), Ланьеля, Мендес-Франса, где он был министром внутренних дел, Эдгара Фора и Ги Молле — в последнем, во время Суэцкого конфликта, он был министром юстиции…
В эти годы, когда де Голль называл его «шпаной», Миттеран укрепил свои позиции, «выпустив из тюрем в Африке семь будущих президентов Республики», которые вступили в ряды ЮДСР. Он покинул правительство Ланьеля, заявив о своем несогласии с вынужденным изгнанием султана Марокко, чем заслужил свои первые лавры в качестве левого политика. В бытность министром внутренних дел, он сместил префекта Жана Бейло, готовившего антикоммунистическую провокацию. В ответ тот организовал заговор против Миттерана, объявив его виновным в «побегах», которыми воспользовались коммунисты и Хо Ши Мин в Индокитае. В Министерстве внутренних дел по делам Алжира он показал себя самым авторитарным из министров — не потому, что выступал за французский Алжир (эту идею разделяло большинство руководителей того времени), а потому, что отстранил гражданские суды от рассмотрения дел, связанных с терроризмом, и передал их в военные трибуналы. Его отказ уйти в отставку вместе с замминистра Аленом Савари после досмотра самолета бен Беллы встретил непонимание. Ему пришлось оправдываться, напоминая, что один раз, в 1953 г., он уже уходил в отставку добровольно. Таким образом он остался солидарен с Ги Молле.
Политическая карьера Миттерана сделала его подозрительной фигурой, и, когда в 1958 г. он выступал против де Голля, всплыло его вишистское прошлое. Тогда часть социалистов встала на сторону генерала, партия ЮДСР распалась, а сам Миттеран, в должности депутата от департамента Ньевр, не принадлежал больше ни к какой группе. Он остался в изоляции, отверженный всеми.
Конечно, он говорил де Голлю непростительные вещи: «В 1944 г. на вашей стороне были честь и Родина. Сегодня ваших товарищей, хотя вы их и не выбирали, зовут “государственный переворот” и “мятеж”». Но темная история с покушением на Миттерана в Обсерватории в 1959 г., вне зависимости от того, было оно настоящим, поддельным или симулированным, дискредитировала его в глазах политического класса.
Миттеран вновь выходит на сцену в 1962 г., когда осуждает проект избрания президента Республики путем всеобщего голосования: по его мнению, это будет «постоянный государственный переворот». Но он опять оказывается один, поддерживаемый лишь маленькой группой «новичков» в политике: Клодом Эстье, Шарлем Эрню, Роланом Дюма, Пьером Жоксом, Робером Бадинтером. Вместе с ними Миттеран основывает группу, и она оказывается достаточно солидной, чтобы позволить ему выставить свою кандидатуру на президентских выборах 1965 г. Это происходит после провала проекта Большой Федерации[270], принадлежавшей одному из лидеров социалистов — Гастону Дефферу, который был главным козырем для журнала «Экспресс». Поскольку Митерран был в одиночестве, левые не считали его опасным противником. От его имени, но не говоря об этом, Ролан Дюма прозондировал предвыборные намерения Мендес-Франса — эту символическую фигуру нельзя было обойти, — но тот, будучи евреем, отказался выставлять свою кандидатуру. По той же причине не принимал участия в выборах и Даниэль Мейер. Антуан Пине, находившийся в центре политического спектра, также предпочел самоустраниться. К всеобщему удивлению, соперничая с де Голлем, Миттеран набрал 45 процентов голосов. Однако голлисты не обратили на это должного внимания.
Май 1968 г. застал его врасплох… Как и остальные политики, кроме Мишеля Рокара, который получил закваску в кругах социалистов, протестовавших против существующего порядка, — в «Объединенной социалистической партии» (РБН), Миттеран был в растерянности. После смерча выборов в августе 1968 г., когда левые были разнесены в щепки, а Мендес-Франс потерпел поражение в Гренобле, Миттеран, которого коммунисты еще не отвергали, решил объединить вокруг себя Союз левых сил с целью «наконец выщипать перья у коммунистов», т. е. сделать то же, что в 1925 г. планировали сделать коммунисты в отношении социалистов. Тем не менее он рассчитывал на голоса коммунистов во втором туре. Параллельно, стремясь заручиться поддержкой настоящей партии, Миттеран сближается с лидерами двух самых сильных федераций социалистов умирающей СФИО — Пьером Моруа в департаменте Нор и Гастоном Деффером в департаменте Буш-дю-Рон. Затем он вступает в социалистическую партию, чтобы завоевать ее изнутри радикальными речами о разрыве с капитализмом; это позволяет ему получить поддержку Центра по социалистическому образованию, исследованию и воспитанию (CERES) Жана Пьера Шевенмана и Дидье Мотшана. Он становится социалистом, носит на манер Леона Блюма шляпу с широкими полями и на конгрессе в Эпине одерживает верх над Савари, несколько преувеличив количество примкнувших к партии членов своей группировки — «Конвента республиканских институтов».
Миттеран не выставлял свою кандидатуру на президентских выборах 1969 г., когда соперниками были Помпиду, коммунист Жак Дюкло и социалист Гастон Деффер. Когда последний потерпел тяжелое поражение и был таким образом устранен, Миттеран, учитывая, что Мендес-Франс самоустранился еще раньше, решил, что настал час вновь приступить к штурму поста президента Республики. Видя, что Мишель Рокар может быть его потенциальным соперником, он взял себе в помощники молодых «сабра» — «новичков» в политике, чтобы придать своей партии образ свежести и новизны: Поля Килеса, Жака Ланга, Лорана Фабиуса и Лионеля Жоспена. Он проигрывает президентскую гонку в 1974 г., когда в ходе телевизионных дебатов Валери Жискар д’Эстен, чувствовавший себя более непринужденно, заявил ему, что «у вас нет монополии на сердечность», зато побеждает в 1981 г., метко парировав реплику своего соперника. «Время вашей деятельности прошло», — сказал ему д’Эстен. «А вы — человек бездеятельный», — ответил Миттеран. На этот раз с ним были и левые, и общественное мнение, которому надоела монополия власти в руках правых и манеры Жискара — его поддельная современность, его неспособность преодолеть кризис. Эта победа и присутствие четырех министров-коммунистов в правительстве, казалось, стали поворотным моментом в истории Франции.
С момента перехода власти к левым в стране установилось «благодатное правление», которое воплотилось в отмене смертной казни — благодаря деятельности Робера Бадинтера — и в мерах, нацеленных на рост потребления и национализацию. Но руководители предприятий не смогли или не захотели из-за враждебного отношения к левым воспользоваться этой возможностью; они вывозили капиталы из страны, не заботясь о национальном интересе. Миттеран очень быстро понял, что экономический подъем задерживается, хотя с политической точки зрения ему было необходимо добиться того, чтобы французы чувствовали происходящие перемены. Прекратить эту разорительную политику, предотвратив соответствующие экономические последствия, решились Жак Делор и Пьер Моруа.
Эту резкую перемену, обозначавшую отказ от обещаний, данных в 1981 г., Миттеран назвал «адаптацией», а груз непопулярности пришлось понести на себе молодому Лорану Фабиусу. На выборах 1986 г., чтобы ограничить потерю голосов, Миттеран заключил союз — локальный, но тайный и «преступный» — с Национальным фронтом и провел голосование по пропорциональной системе, что позволило Ле Пену просочиться в Национальное собрание, получив около тридцати депутатских кресел и уменьшив таким образом большинство партий ОПР и СФД. Тем не менее победа Ширака была очевидной, и ему было поручено сформировать правительство.
Таким образом Миттеран показал, что без колебаний готов применить новую практику — «сосуществование».
Это первое «сосуществование» оказалось очень тяжелым, атмосфера в Совете министров, где Миттеран за полчаса расправлялся с повесткой дня, была пронизана холодом. Президенту одному приходилось играть роль оппозиции: он отказывался подписывать приказы о приватизации, которые предлагал ему на рассмотрение министр финансов Эдуар Балладюр, он поддерживал лицеистов, восстающих против селективного образования, и т. д. Благодаря своей боеспособности он выиграл и следующие президентские выборы, в этот раз победив Ширака. Не зная, как включить центристов в новую конфигурацию своего кабинета, он сделал премьер-министром Рокара, но попытался отвести его в тень, поскольку тот благодаря найденному им решению проблемы Новой Каледонии и введению РМИ обрел популярность и мог стать соперником на выборах 1995 г. Миттеран решил, что Франция примет участие в войне в Персидском заливе — в «его войне» — во имя международного права, так как Ирак совершил нападение на Кувейт, и еще больше отстранил Рокара от дел, так как внешняя политика входила в компетенцию президента. Правда, надо сказать, что внешняя политика в момент падения коммунизма в Восточной Европе и воссоединения Германии сама по себе отводила действия премьер-министра внутри страны на второй план.
Миттеран избавился от Рокара, которому, по его мнению, не хватало боевого задора, и заменил его на энергичную и напористую Эдит Крессон. Однако против нее ополчились все «тяжеловесы» социалистической партии, которых она отстранила от власти, считая их слишком привязанными к социалистической доктрине. Пресса, которая с предубеждением отнеслась к женщине, стоявшей у власти, присоединилась к ним, тиражируя бестактные речевые обороты Крессон и подчеркивая ее бессилие, которым со всей тщательностью руководил назначенный ею министр финансов Береговуа, претендовавший на пост Рокара и вскоре занявший ее место.
Начиная с 1993 г. целая серия скандалов ударила по имиджу Миттерана и социалистической партии. Во-первых, разглашение судьей Тьерри Жан-Пьером тайных и нелегальных способов финансирования партии: это было так называемое дело компаний «Урба». Сразу же за ним последовала подозрительная покупка предприятия «American Can» старым товарищем Миттерана по заключению — Роже Патрисом Пела, которая была совершена при злоупотреблении секретной информацией, к чему, по всей вероятности, приложил руку Береговуа. По утверждению враждебно настроенной прессы, за это он якобы получил от Пела миллион взаймы на покупку квартиры. Это не такая уж большая сумма, но престиж премьер-министра оказался под ударом, и, когда на выборах социалисты потерпели сокрушительное поражение, Береговуа покончил с собой. «Его бросили на растерзание собакам», — заявил Миттеран. За этим последовало и самоубийство тайного советника Франсуа де Гросувра, который знал все о существовании Мазарины, внебрачной дочери Миттерана, поскольку он занимался ее образованием и безопасностью: вероятно, он покончил с собой после того, как попал в опалу. В тот момент, когда пресса обнародовала двойную частную жизнь президента и его сомнительные дружеские связи, о себе дала знать болезнь — рак, от которого Миттеран страдал уже долгое время. И тогда открылось, что он не только знал о нем еще в 1981 г., но и, чтобы скрыть свое заболевание, принял решение каждые шесть месяцев публиковать данные о состоянии своего здоровья, в которых ничего не говорилось о раке… Именно тогда, в сентябре 1994 г., журналист Пьер Пеан опубликовал книгу о Миттеране, в которой в деталях разбиралось его вишистское прошлое, оказавшееся гораздо более серьезным, чем считалось, а также говорилось о его тесных связях с Рене Буске — префектом, организовавшим массовую облаву на евреев на Зимнем велодроме в Париже во время оккупации. Получив амнистию в 1949 г., Буске, несомненно, помог Миттерану во время его президентской кампании в 1965 г. с помощью газеты «Депеш де Тулуз»… Но их сговор был еще более обстоятельным, так как выяснилось, что в 1989 г. Миттеран сделал все возможное, чтобы помешать судье Сержу Кларсфельду вновь возбудить уголовное дело против Буске. Это дело было связано с группой давних дружков Буске времен Виши, и всякие обвинения президента в антисемитизме, конечно, были бы беспочвенны: свидетельство тому — старая дружба Миттерана с Жоржем Даяном[271], затем — дружба с Робером Бадинтером. Вероятнее всего, политическая линия Миттерана заключалось именно в том, чтобы защитить Буске, по тактическим соображениям накануне выборов поддержать Национальный фронт, а также сохранять связи с мужчинами и женщинами всех политических групп, с которыми он когда-либо был дружен, и сочетать свой личный интерес со всем тем, что не потревожит язву «гражданской войны» во французском обществе. Миттеран был человеком, сумевшим приглушить тягу к «гражданской войне». Но его тайное потворство своему вишистскому прошлому удивило и шокировало левых, которых он привел к власти и у которых было другое представление о морали.
Оценка итогов четырнадцатилетнего правления Миттерана в течение двух сроков по прошествии некоторого времени, несомненно, меняется. Если сначала скандальный характер поведения этого человека и некоторые его действия оставляли горький привкус у всех, кто с доверием сотрудничал с ним, «зная его личность не более чем на треть», то пять лет спустя эта черта постепенно бледнеет — причем больше в глазах общественного мнения, чем в прессе или среди политиков. Хотя Миттеран всегда оставался скрытным и отстраненным, те, кто общался с ним близко, говорили тем не менее, что отношения с ним были простыми, прямыми и что он всегда с большим вниманием относился к окружающим. Все признавали, что Миттеран всегда хранил верность старым и новым друзьям из разных кругов, с которыми был связан в разные периоды своей жизни. Но непредвиденный эффект этих отношений имел губительные последствия и в случае с Патрисом Пела — тюремным другом и аферистом, и с Шарлем Эрню во время дела Rainbow Warrior, и даже с Буске, который оказал ему немало услуг. Конечно, Миттеран был циничен в своей лжи и приспособленчестве. В 1974 г. он объявил, что ему претит исполнение властных церемоний, хотя именно они позже придали его президентскому правлению сакральный характер; он высказывался против Конституции, но сохранил ее; он был горячим сторонником Общей программы левых сил, которую, по мнению некоторых, он по-настоящему не читал и до которой ему не было дела. Он был социалистом-демагогом и заявлял, что стремится покончить с капитализмом, хотя сам в это не верил, — не говоря уже о его непостоянстве по поводу алжирского вопроса.
Велико искушение обвинить Миттерана в макиавеллизме и отсутствии реальных убеждений, в закоренелой лживости.
Очевидно также, что он любил лесть — или скорее позволял окружить себя небольшой свитой льстецов, иногда даже используя их бесхарактерность.
Однако, люди, которые общались с Миттераном напрямую, описывают его как человека гораздо более симпатичного по сравнению с тем образом, который создали журналисты: непосредственного, веселого, любителя женщин и красивых вещей, соблазнителя, но главное — необыкновенно преданного в дружбе.
Эти столь разные черты объясняют его успех и помощь, которую он смог получить и от тех, и от других. Что же можно сказать о политических итогах его президентства?
Эдуар Балладюр, которого трудно заподозрить в благосклонности к Миттерану, отмечал, что, несмотря на большой риск, тот высказывался за отмену смертной казни до того, как был избран президентом, хотя для многих его соратников это было политическим самоубийством, учитывая настрой общественного мнения в то время. То есть он был способен иметь твердые убеждения, ясно сознавая, что они могут нанести ущерб его политическим интересам. По словам политиков Жака Делора, Элизабет Гигу и др., у него были также твердые убеждения по поводу единой Европы — с тех самых пор, как Черчилль выдвинул эту идею в Гааге в 1948 г. Примирение между Францией и Германией, объятия с канцлером Колем были для него итогом длинного пути, долгого сражения, так как и в этом вопросе общественное мнение было не на его стороне. Европейское строительство как в плане развития наднациональных институтов, так и в плане расширения единой Европы было его большим проектом; итогом этой работы стала победа, одержанная с минимальным перевесом голосов на референдуме по вопросу принятия Маастрихтского договора. И хотя Миттерану пришлось изменить свою политику и отказаться от идеи «разрыва с капитализмом», перейти от национализации предприятий к их приватизации и похоронить проект строительства «социализма по-французски», к этому его принудил процесс глобализации, и сегодня можно считать, что он действовал вовсе не по своей воле. Можно также предположить: он не ожидал, что либерализация экономики приведет к разорению стольких предприятий и их персонала, доведет до упадка «социальное государство», даже вопреки мерам по его спасению, предпринятым Мишелем Рокаром.
Подобные явления можно приписать лишь ошибке диагноза, за которую был ответствен весь политический класс в целом, а также экономисты, которые не смогли распознать глубину и характер кризиса. Можно также сказать, что, поддерживая Горбачева, Миттеран не оценил масштаб потрясения, которое испытали на себе СССР и страны Восточной Европы, в особенности ГДР: но кто тогда был более проницательным?
В истории сохранится также (и прежде всего) то, что Миттеран смог оживить умирающую социалистическую партию, собрать разобщенные левые группы и победить правых, несмотря на то что Франция до тех пор голосовала в основном за них. Но еще более важным результатом этих четырнадцати лет было то, что Миттеран сохранил власть за левыми, в порядке «сосуществования» или полностью, чего до этого не случалось с 1936 г. (и тогда, впрочем, власть левых продлилась недолго), так что отныне их власть получила легитимность. Левые смогли показать, что они способны руководить страной, стимулировать экономику, несмотря на самые разные препятствия, в чем до этого общественное мнение сомневалось. Благодаря правлению Миттерана левые смогли почувствовать, что история совершила шаг вперед и что они смогли взять реванш у правых, хотя результаты и не соответствовали ожиданиям…
Добавим, что Франсуа Миттеран не мог смириться с умиротворением политической жизни, которому сам способствовал. Ведь его легитимность опиралась именно на противостояние левых и правых — соль французской политики. Поэтому любой признак умиротворения становился предзнаменованием его неизбежного падения.
ПОЯВЛЕНИЕ НОВОЙ ВЛАСТИ: ПРАВОСУДИЕ
«Таким образом, мы видим, как политическая власть, поддерживаемая судебным институтом, попыталась заглушить скандал, а самое главное, избежать общей дискредитации политического класса».
Эти слова историка Жана Гарригеса относятся не к делам, связанным с коррупцией во времена Миттерана или Ширака, а к 1892 г., к истории, связанной со строительством Панамского канала.
В отличие от сегодняшних дней этот скандал был разоблачен не правосудием, а политической оппозицией.
Поскольку тогда в получении чека признался только министр промышленности Шарль Бео, то лишь он один прошел через суд присяжных и был осужден, сыграв в какой-то степени роль козла отпущения. История знает очень мало случаев, когда нарушения, допущенные министром, были осуждены не политической инстанцией. Дело в том, что решение вопросов об уголовной ответственности действующих министров представляет собой проблему, так как в правовом государстве это противоречит принципу разделения властей.
Однако, с другой стороны, политическая власть без смущения заявляла в лице министра юстиции Анри Налле в 1991 г.: «Судьи независимы, но прокуроры должны подчиняться». Подчинение было в традиции, и вмешательство министра юстиции стало ее неизбежным следствием: эти «сторожа судей» стояли во главе прокуратуры.
Во времена Пятой республики к судьям относились с пренебрежением, что было связано и с могуществом исполнительной власти, и с незначительным положением судей в социальном строе — их называли «судьишками», — и с публичными оскорблениями, которые наносились этой профессии. Одним из препятствий для исполнения судьями своего долга была привилегия выбора судебной юрисдикции: согласно закону 1974 г., если мэр мог быть осужден за преступление или правонарушение, совершенное в период исполнения им служебных обязанностей, прокурор Республики должен был передать его дело в Кассационный суд для выбора другой судебной юрисдикции. Это было все равно, что просто похоронить дело: судью, знавшего его, заменяли на другого, которому приходилось все начинать сначала. Эту «привилегию» отменили только в 1993 г. Другим унижением были законы об амнистии 1988 и 1990 гг., принятые с целью защитить депутатов и мэров от возможных обвинений во взяточничестве. В 1989 г. директор крупной фирмы, курирующей проведение общественных работ в Марселе, объяснял: «Наша деятельность связана с властью, принимающей решения на уровне муниципалитета, департамента, государства. Получение рынков в секторе строительства очень часто, даже слишком часто происходит путем предоставления преимуществ тем, кто принимает решения, как априори, так и апостериори… Это передача денежных сумм наличными и необоснованные выплаты по счетам. Речь идет о выплатах в адрес конструкторских бюро, и эти выплаты составляют от 1 до 3 процентов общей стоимости работ.» Конструкторские бюро были связаны с коммунистической и социалистической партиями, а другие типы бюро — рекламные, по связям с общественностью — с правыми.
Так расследование марсельской полиции, проведенное в рамках судебного поручения, выявило тайную систему финансирования политических партий. Первыми, кто пострадал от этих открытий, были социалисты, интересами которых руководил Жерар Монат — через компании, такие, как «Урба-Гракко», «Урба-Техник» и т. д. Другим козлом отпущения стал его коллега из парижского отделения ОПР Жан Клод Мери.
Что действительно подлило масла в огонь и возмутило судей после принятия закона об амнистиях, так это отстранение от дела о компаниях «Урба» судьи Тьерри Жан-Пьера, которого сразу же начали подозревать в политическом расчете. Тогда часть судебных работников объединилась вокруг него, и дело, начатое Жан-Пьером, было доведено до конца.
Чтобы предупредить рост числа расследований по коррупционным делам, которые стоили социалистам выборов в 1993 г. (социалисты получили в парламенте только 91 место, тогда как правые — 480), министр юстиции Мишель Возель подтвердил независимость судей, но ограничил их полномочия в делах, связанных с политикой и финансами. «Перед судьями поставлена сложная задача: они должны будут выявлять случаи личного обогащения». Это уточнение позволяет провести отбор дел. Дело в том, что для депутата личное обогащение — это, несомненно, пятно на репутации, но оно менее значимо, чем выгоды и власть, которые он приобретает благодаря нарушениям, совершенным его партией: последняя руководствуется при этом «государственными интересами». Именно благодаря этим нарушениям депутат располагает функциями и полномочиями, которые стоят больше, чем любое «личное» обогащение. Однако отныне он лишается безнаказанности.
Так судьи потихоньку смелеют, вдохновляясь примером итальянских коллег, организовавших антикоррупционную кампанию «Чистые руки»[272]. И вот уже ничто не остановит их контрнаступления: коррупцию разоблачают такие судьи, как Рено Ван Рюмбеке, Эрик Альфен и др. Они не «захватывают власть», как утверждают политики, — они просто исполняют свои обязанности.
После социалистов наступила очередь правых партий. С этой точки зрения раскол внутри ОПР накануне президентских выборов 1995 г. между сторонниками Балладюра и Ширака очень помог правосудию, так как оба лагеря не щадили друг друга: об этом свидетельствовал размах дела, связанного со строительством дешевого жилья в Париже — так называемых «аш-эль-эм»[273]. В провинции это было особенно заметно: при помощи системы, которую в Гренобле ввел его мэр Ален Шариньон, было выявлено, до какой степени могущество промышленных групп, как, например, водораспределительной компании «Лионнез-дез-О», способно стать источником разложения политической жизни: в обмен на льготы, позволявшие им сохранить монополию, эти компании помогали своим покровителям удерживаться у власти.
Новым явлением стало то, что, превратившись в противовес власти политической, судебная власть наконец позволила гражданам узнать обратную сторону взаимоотношений между миром политики и миром бизнеса.
Хотелось бы знать: какие выводы они сделают на будущее?
ЕДИНАЯ ЕВРОПА: СРЕДСТВО ИЛИ ЦЕЛЬ?
Европейское строительство, которое изначально было идеей Франции, представляет собой предприятие с весьма противоречивыми итогами.
Инициатором этого проекта был Жан Монне. Он считал, что для того, чтобы положить конец франко-германскому антагонизму и при этом сдержать экономический рост Германии, необходимо объединить то, что составляет силу той и другой страны, — создать объединение угля и стали. Подразумевалось, что отныне правительства двух стран, вместо того чтобы вести переговоры на разнообразные традиционные темы, подпишут соглашения по вопросам производства и торговли конкретными видами продукции. Впоследствии эти соглашения должны были быть заключены и по таким вопросам, как сельскохозяйственная продукция, атомная энергия и т. д.
Роберт Шуман поддержал проект, который получил его имя, и добился согласия Аденауэра, который понимал, что соперничество с Францией могло парализовать возрождение Германии и, во всяком случае, лишить ее надежды на восстановление национального единства. Таким образом, при поддержке лидера Италии Де Гаспери, образовалось нечто вроде «Священного союза» трех христиан-демократов, которые были тогда у власти. В ЕОУС они видели упрочение своего объединения, а также способ противодействия могуществу коммунистов — это было сразу после прихода компартии к власти в Чехословакии.
Так что в своем первом варианте европейское строительство являлось одновременно символом примирения и орудием общей борьбы.
В то же время американцы, оказывая Европе помощь в рамках плана Маршалла, поддерживали такое объединение Европы: укрепление ее единства было им выгодно, так как позволяло более эффективно сопротивляться натиску СССР.
Германия, которая тогда еще не превратилась в экономического гиганта, но оставалась политическим карликом, позволила Франции руководить расширением союза. Однако вопросы расширения не обсуждались в обществе: сближение с Германией, тем более восстановление ее военной мощи, рождающаяся автономия этого экономического полюса наталкивались на враждебное отношение со стороны голлистов и коммунистов; впрочем, проект Европейского оборонительного сообщества (ЕОС) был провален. Новые соглашения по вопросу создания Общего рынка (ЕЭС), в данном случае по объединению сельскохозяйственной продукции, были заключены за закрытыми дверями: по свидетельству главного представителя Франции на переговорах в Риме — Мориса Фора, его задача облегчалась тем, что он «мог действовать за пределами дискуссий общественности», которая в то время занималась проблемой Алжира (1957).
Де Голль, с подозрением относившийся к европейскому строительству, которое могло подорвать суверенитет государств, согласился на создание Европейского сообщества по атомной энергии (Евратома), но воспрепятствовал вступлению в ЕЭС Великобритании, чему впоследствии уже не противился Жорж Помпиду.
Нефтяной шок 1973 г. приостановил развитие ЕЭС, которое возобновилось лишь в 1984 г. с назначением на пост главы Комиссии ЕЭС в Брюсселе Жака Делора: принятие Единого европейского акта 1986 г. означало отмену нетарифных барьеров между странами — участницами Общего рынка; этих стран на тот момент было уже десять[274].
Именно тогда к Общему рынку, дополненному Актом 1986 г., было предложено добавить единую валюту и Европейский центральный банк, а также институты с полномочиями, расширенными за счет суверенитета государств — членов ЕЭС. Но в то время проблемой Европейского экономического сообщества был его бюджет, так как Англия получала мало компенсации для развития своего сельского хозяйства, но активно пополняла бюджет благодаря таможенным сборам на пищевые продукты, ввозимые из стран Британского Содружества. Параллельно с этим, со вступлением в Сообщество Испании[275], в нем на треть выросло производство ранних овощей, что усилило перепроизводство в Европе, увеличило расходы на возмещение убытков и вызвало необходимость ввести производственные ограничения. Вскоре во Франции начинают возмущаться фермеры, так как их цены, компенсации и производимая продукция подвергаются контролю, и на них также накладываются ограничения, хотя до этого они делали вложения, чтобы производить больше. В 1995 г. расходы на фермеров составляют до 45 процентов бюджета Сообщества.
Когда в 1992 г. Миттеран собирался вынести на референдум Маастрихтский договор, в котором речь шла о создании единой европейской валюты, то с исторической точки зрения Франция оказалась в ситуации, напоминавшей Тридцать славных лет. Громче раздавались голоса не тех, кому был выгоден единый рынок, — промышленников, крупных производителей зерна и т. д., — а тех, кто стал жертвой свободной конкуренции и Брюссельских постановлений. Они считали, в частности, что отчисления на социальное обеспечение во Франции были выше, чем в других странах — членах ЕЭС, как, например, Испании, Италии и др., и что они слишком сильно давят на французских производителей. Во время кампании «за» или «против» Маастрихтского договора партии выразили свое отношение к нему, так что наконец были озвучены цели европейского строительства, хотя условия договора имели спорный характер. И правые и левые партии раскололись. В правом лагере Жискар д’Эстен, Ширак, Балладюр плюс центристы во главе с Франсуа Байру были за договор; однако Филипп Сеген, Шарль Паскуа и Филипп де Вилье были против, так же как и крайне правые во главе с Ле Пеном. В левом лагере договор поддерживали социалисты, но Жан Поль Шевенман и коммунисты были против. Сторонники принятия договора победили с небольшим преимуществом, набрав 51 процент голосов. Что касается противников договора, то они образовали новую политическую группу сторонников национального суверенитета, однако разное политическое происхождение не позволило им прийти к единым позициям. Тем не менее такой же раскол произошел среди партий, когда на повестку дня встал вопрос о регионализме и сепаратистах на Корсике.
Произошли и другие изменения. Во-первых, изменилось отношение к ЕС [276] США, которые стали воспринимать единую Европу как экономического соперника, развивающегося все более динамично, например в том, что касается самолетостроения, химической промышленности и т. д. Однако единая Европа сохраняла душок антисоветской и антироссийской политики, поскольку в ее ведомствах шла речь о присоединении соседей России, бывших стран соцлагеря, и даже бывших республик СССР, как, например, Украины, но ни разу не возникало мысли о вступлении в ЕС самой России, как будто она была менее европейской страной, чем, например, Турция.
Другое изменение состояло в том, что Германия, как и Франция, стала стремиться к тому, чтобы стать движущей силой Европы, хотя изначально Франция стремилась к интеграции с ней, чтобы контролировать ее развитие. После своего объединения Германия стала склоняться к мысли, что ее политическая модель — регионализм — способствует развитию многообещающих экономических объединений и может соперничать с моделью Франции; таким образом, возникает альтернатива: что будут строить страны ЕЭС — «Европу наций» или «Европу регионов»?
Подвести итоги этого проекта и оценить то, что уже сделано, довольно трудно. Среди негативных его последствий для Франции можно назвать постепенную и незаметную эрозию государственного суверенитета, хотя очевидно, что глобализация принесла столько же убытков и преимуществ экономике страны, сколько и европейская интеграция. Бесспорно и то, что американизация, давшая начало глобализации, не может не угрожать национальной идентичности и что европейское строительство представляет для ее участников одновременно защиту и угрозу. Негативной чертой является также анонимность решений, принимаемых в Брюсселе, — этих многочисленных регламентаций, которые на самом деле появляются в результате сделок и лоббирования, исходящих из высоких сфер. Отрицательным явлением стало также создание Брюсселем различных экономических и других календарных планов, соблюдение которых представляется как обязательное, в то время как правительства не создают никаких календарных планов, например, для жертв катастроф. И наоборот, позитивным является то, что европейское строительство вывело французскую экономику из изоляции, а точнее, активизировало ее наиболее развитые промышленные отрасли, которые в большой степени способствовали процветанию страны. Общая политика в области сельского хозяйства позволила значительно повысить продуктивность и увеличить экспорт. Кроме того, финансовая помощь, выделяемая из структурных фондов ЕЭС, помогла развитию малообеспеченных территорий. Именно поэтому Франция стремится остановить реформирование этой политики, тогда как Германия, которой она обходится дорого, не перестает требовать реформ.
В этих условиях друг другу противостоят те, кто, с одной стороны, хочет остановить передачу властных полномочий национальных государств органам управления Европейского союза, и те, кто, с другой стороны, считает единственно эффективным методом более тесную интеграцию стран — членов ЕС; те, кто хочет распространить компетенцию объединенной Европы на область политики, и те, кто считает, что ЕС должен оставаться силой, находящейся на службе каждого из его членов — национальных государств.
Европа была для Франции средством, станет ли она ее целью? — такой вопрос задавал себе политолог Стэнли Хоффман.
Суверенитет Франции, таким образом, ограничен, и встает вопрос: сможет ли она вновь в полной мере раскрыться в мире, где за последние десятилетия испытала столько отступлений — будь то Африка, Дальний Восток или Восточная Европа?..