ОСОБЕННОСТИ ФРАНЦУЗСКОГО ОБЩЕСТВА
Великие кризисы: история Франции или история Европы?
Читая Роман о нации, становится очевидным, что Франция в ходе своей истории пережила ряд великих кризисов: это протестантская Реформация XVI в., с которой связаны Религиозные войны; это кризис революции 1789 г., который вплоть до наших дней влияет на политическую историю страны; это и Первая мировая война 1914–1918 гг., породившая идеологические конфликты, некоторые из которых еще не затухли; это и кризис нашего времени.
Однако следует отметить, что причины, вызвавшие все эти кризисы, являются настолько же общеевропейскими, насколько и чисто французскими.
Истоки Реформации вытекают из религиозных исканий, которые обнаружились как в Германии (Лютер), так и во Франции, в Швейцарии и Италии (Лефевр Д’Этапль, Кальвин, Цвингли, Вальдес). Корни Реформации, вне зависимости от того, были они еретическими или нет, восходят к традиции, существовавшей уже на протяжении нескольких веков, и действия Церкви и папства, в частности, многократно ставились под сомнение.
Вызванный Реформацией кризис охватил всю католическую Европу, в том числе Скандинавию и Великобританию. Он продолжался около двух веков и даже сегодня проявляется в разделении Европы на протестантскую и непротестантскую.
Ту же общеевропейскую тенденцию можно отметить, рассматривая движение Просвещения, породившее революцию 1789 г. В ходе дела Жана Каласа Вольтер начал собирать подписи в защиту обвиняемого — сначала в Англии, затем обратился к иностранным монархам. Дидро также вел переписку с государями и философами всей Европы. В написании «Энциклопедии» участвовали математик Пьер Луи де Мопертюи, а также Гольбах и Франклин. Философское движение не знало границ. В этом смысле у революции 1789 г., зародившейся, конечно же, во Франции, нет, собственно, своей территории. Она принимала заседавших в революционных клубах и собраниях немцев, англичан и американцев, пока не грянула всеобщая война. Революция мыслила себя событием мирового масштаба.
Накануне Первой мировой войны мы наблюдаем то же движение идей внутри всемирного социалистического движения. К Интернационалу тяготеют европейцы всех национальностей, от немца Каутского до француза Жореса, от русского Плеханова до бельгийца Гюисманса. Разразившаяся война была европейской, но европейским было и социалистическое движение, которое отстаивало или отрицало законность войны. Франция находилась в центре сражений, она также стала участницей всех этих споров.
Первой характерной чертой великих кризисов является их европейский характер. Вторая черта проявляется в том, что указанные кризисы заключают в себе движения противоположные друг другу и происходящие одновременно.
Это касается и Реформации. Действительно, возрождение католичества имеет те же корни, что и Реформация. Игнатий Лойола и иезуиты жили в то же время, когда жил Кальвин и когда в свет вышло анонимное сочинение «О подражании Христу».
В XVIII в. одновременно появляется неосознанное коллективное стремление к политическим и социальным изменениям, что привело к Французской революции. Этот процесс совпал с началом революции промышленной, которой мы в некоторой степени обязаны ученым и энциклопедистам. В то же время возникает «предромантизм», связанный с натиском иррациональных сил и противопоставляющий индивида обществу.
Во время этих двух кризисов мы наблюдаем перемещения одних и тех же мужчин и женщин, исходящих из одних и тех монастырей и аббатств, если речь идет о XVI в., или из одних и тех же салонов и обществ, если речь идет о веке XVIII. Они могут переходить из одного лагеря в другой или же оставаться между ними.
Во Франции социалистические течения и течения дофашистские возникли одновременно после дела Дрейфуса. Эти движения присутствовали в равной степени в Италии и Германии, обрели настоящую силу после русской революции 1917 г. и распространились по всей Европе. Однако и во время этих кризисов часто одни и те же люди, принадлежавшие к одним и тем организациям, переходили из одного лагеря в другой: Муссолини в Италии, бывший сначала социалистом и ставший фашистом, Савинков в России, Гюстав Эрве и Жак Дорио во Франции прошли один и тот же путь.
У этих трех кризисов есть еще одно сходство: это практически бесчисленное множество течений и стратегий в эпоху как Реформации, так и Французской революции; выработка множества путей перехода к социализму — признак их жизненной силы, о чем еще и сегодня свидетельствует их наследие, споры о значении и законности.
Все эти замечания вовсе не означают, как мы это уже видели в первой части книги, что во Франции каждый из этих кризисов, каждое из явлений или течений не имели своей специфики. Скорее они показывают, что невозможно понять все эти кризисы, не сопоставив их состояние во Франции с положением в других странах.
Это сопоставление тем более необходимо, раз на протяжении последних десятилетий изменения, которые пережила Франция, немного отличаются от перемен, происшедших в соседних странах, которые, впрочем, также испытали на себе последствия глобализации и были в равной степени глубоко затронуты проблемой европейского строительства.
Именно эти особенности, свойственные французскому обществу, следует выделить, проверяя каждый раз, насколько это возможно, в чем именно они состоят.
Глава 1. ФРАНЦИЯ И ДРУГИЕ СТРАНЫ
ОСОБЕННОСТИ ВОЗНИКНОВЕНИЯ
До того как стать гражданами государства или нацией, жители Франции чувствовали себя членами христианского сообщества, и мало-помалу монархи способствовали отделению их государства от власти христианского сообщества, т. е. от власти папства и Церкви.
Впрочем, их государство строилось частично по тому же образцу.
Затем, как на фотографической пластинке, проявился образ этой страны, отличный от других.
Таким образом, в результате конфликта между Капетингами, с одной стороны, и Анжуйской династией и династией Плантагенетов — с другой, Франция и ее сиамский близнец — англо-нормандское королевство необратимо разделились, положив начало долгому периоду соперничества. В ту же эпоху появились Священная Римская империя, королевство Кастилия и другие государства.
Через отношения между соседями и через конфликты формировалась идентичность Франции.
Разрыв с Церковью и папством
Во Франции отношения папства и Церкви с королевской властью, а затем со сменившими ее различными государственными порядками являются фундаментом истории страны, природа которого изменялась по мере того, как католицизм, терпевший поражения, уступал секуляризации общества.
Эти отношения завязались в самом начале истории Франции.
Обратившись в «правильное» христианство, а не в арианство, Хлодвиг даровал франкам право первородства в христианском мире Запада. Два века спустя, после завершения христианизации, проводимой при содействии Карла Мартелла, важность Франкского королевства еще больше возросла в глазах папы. Возвысившись таким образом, франкская Церковь стала обнаруживать универсалистские амбиции, причисляя себя к Риму, но за одним исключением: Карл Великий посчитал, что Церковь была доверена ему, а не папе и что он руководит ею от своего имени.
С распадом империи Каролингов папство попыталось создать нечто вроде мировой христианской империи: папы обязали епископов давать клятву повиновения Церкви, брали под свою прямую опеку монастыри, как, например, Клюнийское аббатство, играли роль верховного арбитра в спорах между государями и т. д. Кроме того, папство вовлекло христианский мир в авантюру Крестовых походов и само обрело характер светской власти с собственной налоговой системой и администрацией, а для подавления ереси папство обзавелось даже репрессивным аппаратом — инквизицией.
На протяжении нескольких веков папство вело борьбу против императора и способствовало консолидации монархий, соперничающих между собой, франкской монархии в частности. Однако, освободившись от опеки папства, франкская монархия вскоре пожелала обложить налогом духовенство и церковное имущество. Папа Бонифаций VIII в булле Unam Sanctam (1302) утвердил власть Святого престола как над королями, так и над всеми прочими людьми.
Французский король Филипп IV Красивый, будучи христианином, разумеется, согласился быть помазанным Церковью, однако, по совету юристов, он планировал «отделить» свое государство от этой Церкви.
В связи с данными конфликтами на историческую сцену вышли другие действующие лица: во-первых, церковные соборы, альтернативная власть в системе Церкви, и, во-вторых, юристы, выступавшие посредниками при короле Франции с целью утвердить легитимность его автономии внутри Церкви и обеспечить его суверенитет в светских делах. В связи с Великим расколом Церкви французские короли пошли еще дальше: при поддержке парламентов они постепенно привыкали действовать в качестве главы национальной Церкви, повинуясь папе только как духовной власти.
После церковного собора в Констанце, в котором участвовал канцлер Парижского университета Жан де Жерсон, под сомнение было поставлено главенство папы и собора соответственно. Во Франции эти новации предоставили Карлу VII случай сформулировать Буржскую прагматическую санкцию (1438) — закон, ограничивающий папские прерогативы на территории французского королевства. Она оставалась в силе вплоть до Конкордата 1516 г., когда Франциск I добился от папы права распоряжаться важными бенефициями.
Эти конфликты, где материальные интересы и жажда власти значили больше, чем собственно христианские заботы, отнюдь не способствовали возвышению образа папы и Церкви.
Во времена Реформации французский монарх продемонстрировал свое стремление к примирению сторон, но вмешалось папство и поддержало партию Католической лиги против короля Генриха III.
Это вмешательство ознаменовало первое участие папства во франкофранцузской междоусобной войне.
Однако после отречения Генриха IV от протестантской веры папа морально поддержал власть короля, дав ему отпущение грехов; но добился Генрих этого ценой уступок — признания актов Тридентского собора, представлявших собой нечто вроде хартии католической Контрреформации. Некоторые из этих актов касались церковной иерархии.
Но на этот раз, следуя принципам Буржской прагматической санкции, решения Тридентского собора отказались признать парламенты.
Таким образом, начиная с XVII в. установился новый тип отношений между французским королем и папой, когда свою роль играли епископы и парламенты, — во имя защиты свобод Церкви, тогда как начиная с эпохи Марсилия Падуанского, автора труда «Защитник мира» («Defensor pacis») и до этого времени речь шла о том, чтобы превратить Церковь в орган государственного аппарата, зависимый от государства. Отныне для Церкви, по словам одного из прелатов Людовика XIV, «иметь двух господ [папу и короля] означало получение зачатков свободы».
Позиция тех, кто хотел защитить свободы французской Церкви от папства, получила название «галликанство»; при этом подобное стремление могло исходить от короля, епископов или же парламентов. Галликанству противостояло ультрамонтанство, объединившее сторонников верховной духовной власти папы. Его основными поборниками были иезуиты, но и лигисты при Генрихе III, и святоши эпохи Людовика XIII, и Ришельё были склонны к ультрамонтанству. Чтобы лучше прояснить свои позиции, иезуиты вслед за своим кардиналом Роберто Беллармином отвергали светскую верховную власть папы над монархом, но допускали, что при некоторых обстоятельствах подданные могли быть освобождены от клятвы верности королю, а король мог быть низложен.
Следуя логике конфликта, возникшего между Людовиком XIV и папой Иннокентием XI по делу о регалиях (распространение Людовиком XIV условий конкордата на завоеванные им провинции), Боссюэ превозносит галликанскую Церковь, защищает своего короля и напоминает о его независимости в решении светских вопросов, а также о верховенстве церковного собора над властью папы, «который играет первостепенную роль в определении веры». Он напоминает также о том, что решение папы не является неопровержимым и что галликанская Церковь пользуется свободами, которые должны быть за ней сохранены. В ответ на эту «Декларацию четырех статей» (1682) папа отказал в инвеституре новым епископам, назначенным королем, и в 1689 г. тридцать пять епископств оказались без пастыря. Людовику XIV пришлось все же пойти на уступки, чтобы получить поддержку папы в борьбе против янсенистов и квиетистов[277]: это несколько ограничило значение «Декларации…».
Выступление «просвещенных» умов против абсолютизма при Людовике XV вылилось в более тесный союз между парламентариями и янсенистами, а возродившееся галликанство добилось своей самой крупной победы над папой — изгнания иезуитов (1764).
Во время Французской революции папство не могло смириться с Гражданским устройством духовенства, которое так или иначе означало, что Церковь теряет свою самостоятельность и попадает в сильную зависимость от государственной власти. Вскоре Наполеон — тогда еще первый консул — даже предписал отмечать 15 августа и 1 ноября[278] как религиозные праздники французской нации… Подписав конкордат, восстанавливавший папскую власть над французской Церковью, Бонапарт стремился положить конец конфликту с папой Пием VII. При этом право на назначение церковных иерархов признавалось за главой государства, а возведение их в сан сохранялось за папой. Признание католичества «религией большинства французов» являлось в большей степени констатацией факта, чем утверждением права или монополии Церкви (1801).
После коронации Наполеона можно было предположить, что между папством и наследниками Революции произошло примирение. Но для Святого престола потеря Авиньона, жители которого решительно проголосовали за присоединение к революционной Франции, с очевидностью доказывало несовместимость принципов 1789 г. с традицией, воплощением которой являлось папство. Согласно этой традиции, Бог и Его Церковь управляли политическим и религиозным миром, а монархи получали законную власть от Бога и Церкви, даже если последняя была согласна больше не господствовать над светской властью.
Поражение Наполеона, отождествленное с поражением Революции, не только восстановило влияние ультрамонтанства, но и расширило его возможности; оно превратилось в систему мышления, альтернативную либерализму и демократии. Рим и папство являлись объектом культа, что породило пылкую поддержку папы, что было относительно ново, и этим воспользовались Пий IX и Лев XIII. Доктрина ультрамонтанства, которую во Франции олицетворяли аббат Ламеннэ и журналист Луи Вейо, требовала безоговорочного признания за Церковью права определять политику государства в традициях Католической лиги, так как именно с того времени Старый порядок сбился с пути истинного, подготовив почву для века Просвещения и Французской революции. Более того, некоторые французы, вслед за Жозефом де Местром и Ламеннэ, надеялись восстановить единство христианской Европы вокруг фигуры папы… От этого проекта позже не откажется и Пий XII[279].
Ослабевшие было антипапские настроения снова обрели популярность, наложившись на антиклерикализм, который всегда в той или иной мере присутствовал во Франции.
Во время Первой мировой войны папа четко продемонстрировал враждебность к ставшей антиклерикальной Италии и к ее союзникам — и, следовательно, к светской и республиканской Франции, где еще в 1905 г. Церковь была отделена от государства.
В 1917 г. попытки папы Бенедикта XV способствовать заключению мира между воюющими сторонами были предприняты на пользу дуалистической Австро-Венгерской монархии, католической державы, боровшейся еще с времен Меттерниха против революционных идей, откуда бы те ни происходили. Советником Бенедикта XV был кардинал Эудженио Пачелли, благосклонно настроенный к Германии, — будущий папа Пий XII. Сложившаяся в тот момент обстановка позволяет понять, что это был апогей конфликта между французским обществом и папством.
Впрочем, когда в 1924 г. лозунгом радикальной партии стали слова «Ни Рим, ни Москва», историк Рене Ремон отмечал, что отвергаемый таким образом Рим был не Римом фашизма, а Римом Ватикана. Таким образом, преданность одних французов Коминтерну, а других — папе приравнивались друг к другу как проявление вмешательства в дела демократической и республиканской Франции.
По правде говоря, подобное сближение находит некоторое подтверждение сразу после Второй мировой войны, когда в вопросе о заморских территориях Франции французское правительство и колонисты из Индокитая и Алжира одновременно обвиняли Москву и Ватикан в том, что те действовали в интересах освободительных движений. Если говорить о Ватикане, то здесь наблюдалась новая ситуация, принципы и доктрина которой изложены в 1953 г. в энциклике Evangelii Praecones — так называемой энциклике об успехах миссионерства. Отныне миссионеры не были обязаны преимущественно служить своей родине, они должны были стать помощниками духовенства стран, в которых находились. Эта доктрина, сформулированная Пием XII, порывала с традицией, установленной шестьюдесятью годами ранее Львом XIII, когда Церковь выступала помощницей колонизаторов. На деле Франция, старшая дочь Церкви, стала дочерью светской, иными словами, наполовину потерянной для Ватикана, и именно уменьшению своей зависимости от Запада папство обязано своим дальнейшим существованием, и особенно успешно этот процесс ослабления связей с Западом прошел в Черной Африке.
После завершения сложной эпохи деколонизации в отношениях между папством и Французской республикой, которые можно описать как взаимное недовольство, наступил новый этап: они вновь стали доверительными. Это случилось тогда, когда папа Иоанн XXIII собрал Второй Ватиканский собор (1962–1965), чтобы обеспечить (помимо прочего) обновление отношений между папством и национальными государствами.
Однако для наиболее ревностных сторонников Церкви и их приверженцев вопрос ставился иначе: христиане мы или патриоты своих стран? На самом деле вплоть до первой трети XIX в. патриотизм в христианском мире был чувством, вызывавшим подозрение…
Жозеф Урс напоминает, что для многих людей Церковь сумела долгое время быть органом управления, без которого человеческое общество не могло обойтись. Различие между светским и духовным соблюдалось бы, если бы функции государства находились в руках мирян под постоянным контролем церковных властей. В крайнем случае могло бы произойти поглощение государства Церковью. Послушав Пия XII, можно было бы представить Церковь, которая не ограничилась бы тем, чтобы давать наставления народам, но стремилась бы также контролировать их исполнение.
Англия — сестра и соперница…
Один из парадоксов истории отношений между Францией и Англией состоит в том, что никогда их разлад не был таким явным, а неприязнь столь очевидной, как в те годы, когда лидером Великобритании был тот, кто больше всех остальных англичан любил Францию: Уинстон Черчилль.
В 1936 г. он писал: «Сто пятьдесят лет назад во Франции произошла революция, которая страшным путем Европу к новому времени… Со времен падения Римской империи галльский народ сохранял за собой, несмотря ни на что и вопреки всем вновь прибывающим лицам, то, что, в конечном итоге, является самым прекрасным краем во вселенной. Трудно будет меня убедить в том, что достоинства и преданность, создавшие и увековечившие величие Франции, внезапно исчезли из характера французов». Однако именно во времена Черчилля, после трагических событий в Дюнкерке и Мерс-эль-Кебире, англофобия во Франции достигла наивысшей точки, и, как бы резко в дальнейшем ни изменялись французские чувства, натолкнувшись на английскую выдержку, и какой бы ни была роль, сыгранная де Голлем в сближении двух стран, у французов всегда оставалась толика ревности или недоверия по отношению к англичанам и к хорошо управляемой франкофобии по другую сторону Ла-Манша.
Действительно, обе эти нации появились лишь для того, чтобы соперничать друг с другом.
Во времена феодальных войн, когда династия Плантагенетов и Анжуйская династия сражались против Капетингов и Иль-де-Франса, идентичность двух «наций» еще четко не проявилась.
Когда английский монарх пересек Ла-Манш, говорили, что он собирался вести «свою» войну, т. е. что это не была война англичан-островитян, врагами которых были шотландцы. И все же стремление отличаться от жителей континента стало потребностью англичан, и в школах с негодованием воспринимали необходимость учиться на французском языке, в то время как «дворяне учат его, как только могут говорить и играть с погремушкой». Согласно трактату «Поликратикон», в конце XIV в. англосаксонский язык, язык народа, вновь одержал верх, и английский стал языком Церкви с богословом Уиклифом, языком литературы с Чосером, языком правосудия и политики. В то время как в Гиени и речи не шло о том, чтобы навязать английский гасконцам, в Нормандии дела обстояли иначе, и здесь росла враждебность к тем, кого все меньше и меньше понимали. Два народа начали также различаться по своим кулинарным привычкам — пить пиво или вино, есть вареное мясо или жаркое и т. д., а на свадьбе английского короля Ричарда II и Изабеллы Французской на заключительном обеде каждому подавали то, что было принято по обычаям его страны.
Во Франции, несмотря на местные особенности, существовавшие как в Бургундии, так и в Бретани, развитию национального самосознания способствовала Столетняя война и фигура Жанны д’Арк. «Каждый должен оставаться у себя дома», — писал хронист-епископ Тома Базен. После войны к непониманию и недоверию прибавилась ненависть: сначала между моряками, затем между солдатами или наемниками двух стран. Со стороны французов, чья страна считалась захваченной, ненависть была сильнее. «Они [англичане] внушают мне такое отвращение, что я люблю тех, кто их ненавидит, и ненавижу тех, кто их любит», — говорил французский гуманист Жан де Монтрёй в 1411 г.
Таким образом, первым основанием для разлада двух стран был принцип «каждый у себя дома». Королям Франции понадобилось два века на то, чтобы присвоить территории Франкского королевства (Regnum Francorum), которые английский король мог контролировать до Кале и Дюнкерка включительно.
Вторым основанием для конфликта стал религиозный вопрос, когда англиканская Церковь частично порвала с папой. Несмотря на то что между английскими королями, вновь ставшими католиками, и их доверенными людьми во Франции формируется союз, он все же распадается после «Славной революции» в Англии в 1688 г.
С тех пор английский король являлся воплощением протестантизма. Он принял под свое крыло гугенотов — жертв отмены Нантского эдикта, а недовольство французского монарха этим действием добавилось к англо-французскому соперничеству в колониях.
Третье основание для конфликта — религиозное — возникает в Канаде: французы обосновались здесь с целью упредить прибытие протестантов, и затем началась — особенно в Акадии — настоящая религиозная война. Первоначально, впрочем, колониальная экспансия Франции осуществлялась в основном в пику испанскому владычеству, но с XVIII в. на смену ему пришло соперничество с Великобританией. Целенаправленную политику противодействия друг другу обе страны ведут в так называемую эпоху «империализма», так как при подписании Парижского договора (1763), по которому Франция теряла Канаду и Индию, две нации не были по-настоящему мобилизованы друг против друга. В дальнейшем это произошло, и события 1901 г. в Фашоде, помимо франко-английского соперничества в Египте, стали наглядным примером взаимной враждебности двух стран. Неприязнь втайне сохранялась даже во времена Антанты, но еще сильнее она проявилась во время Второй мировой войны, когда вопрос обладания Сирией и Ливаном стал самой серьезной причиной разрыва между де Голлем и Черчиллем. В Сирии и Ливане друг другу противостояли сторонники Петэна, де Голля и англичане.
Однако первое англо-французское сближение произошло именно на колониальной почве, когда обе страны боролись одновременно против колонизированных народов и против притязаний американцев. Тогда друг другу противостояли сторонники Петэна и английские голлисты, стремившиеся подменить традиционное господство «колонизаторов» экономическим порабощением. Сложилась новая расстановка сил, воплощением которой стал Суэцкий кризис: США, СССР и арабские страны — против Франции и Англии. Последним напоминанием об этой резкой перемене отношений стала поддержка, оказанная Миттераном Великобритании во время Фолклендского кризиса 1982 г.
Еще одним основанием для соперничества двух стран были последствия промышленной революции, которую Англия завершила раньше Франции отчасти благодаря доходам, полученным от морского и колониального товарообмена. Окончательный разрыв произошел с 1780 г.: Англия уже стала гораздо более урбанизированной, у нее была более развитая промышленность, чем у Франции, а натуральное хозяйство перестало существовать — тогда как Франция переживала кризисы и сильнейшее колебание цен. Кроме того, более свободные иституциональные рамки, существовавшие в Англии, давали возможность развития свободного рынка и большей социальной мобильности. Расширение английского рынка сыграло решающую роль, что дало возможность бурного развития (take-off — англ., взлета), которое другие европейские страны, Франция, а затем Нидерланды, пережили позднее. Отныне Англия становится лидером в промышленности как благодаря своему текстилю, так и морскому пароходному транспорту (steamboats) и железным дорогам (railways), следствием чего стал необычайный подъем металлургической промышленности. Таким образом, соперница Франции опередила ее и в области экономики, а вдобавок ко всему лондонские дельцы из Сити властвовали в финансовой сфере.
Неизменно руководствуясь интересами сохранения баланса сил в Европе, Англия относится с подозрением сначала к наполеоновской Франции, а затем к Германской империи, после того как мощь последней испытала колоссальный рост с 1871 по 1900 г.
Рост германской мощи предопределил франко-английское сближение, это «Сердечное согласие», воспетое в 1904 г., которое проявилось в союзе двух стран в Первой мировой войне. Но вновь опасаясь реваншистских устремлений французов и их гегемонистских амбиций после 1918 г., Великобритания подрывает честолюбивые замыслы Франции и частично ограничивает требования о выплате репараций, которые Франция предъявила Германии.
В силу давней враждебности между двумя странами вновь устанавливается климат недоверия, хотя общая опасность, исходящая от Гитлера, снова сближает их. Политика умиротворения (appeasement), которая приводит к Мюнхенскому сговору 1938 г., а затем и к войне, проистекает также от антикоммунистических настроений в правительствах Парижа и Лондона, которые пытались направить немецкие амбиции на Восток, но безуспешно.
Парадоксально, что в XX в., в самые мрачные моменты своей истории, две страны были союзницами: в 1914–1918 гг., в 1939–1940 гг., в 1956 г. в Суэце. Однако никогда взаимное недоверие между ними не было столь глубоким, как в эти моменты, особенно со стороны французов. Таким образом, именно в XIX и XX столетиях во Франции зародились и распространились антианглийские стереотипы, которые вновь наводили на воспоминания о Жанне д’Арк и Наполеоне. Еще начиная с эпохи войн XVIII в. французы обвиняли англичан в том, что те сражаются за счет крови, пролитой другими. Это обвинение с новой силой выдвигалось в 1914–1918 гг., в то время как в действительности потери Англии в живой силе были примерно такими же, как и у Франции: 1 миллион погибших англичан и 1 миллион 350 тысяч французов. Англофобы подчеркивали тот факт, что англичане погибали, в основном защищая свою империю, но это не совсем так. Ведь в битве на Сомме, как и во Фландрии, потери англичан были такими же, как и потери французов при Вердене.
Накануне Второй мировой войны эту злопамятность хорошо отразил кинематограф. Во французском фильме «Великая иллюзия» англичане показаны в выгодном свете только тогда, когда поют «Марсельезу». Пленные англичане появляются на экране с теннисными ракетками в руках — таким способом подчеркивалось, что они не были настоящими солдатами… В другом французском фильме — «Тревога на Средиземном море», снятом в 1938 г., — французские моряки поют антианглийские, а не антинемецкие песни. Капитаны французских кораблей ставят англичан и немцев на одну доску, а ведь в это время англичане — союзники, а немцы — враги.
В разгар войны враждебность французского командования подогревается тем, что англичане не прикладывают особых усилий для высадки значительного экспедиционного корпуса; в это же время англичане упрекают французов в том, что те, дабы избежать тягот войны, подталкивают их к экспедиции в Норвегию, поскольку в этом случае опасности выпали бы на долю именно английского флота.
Капитуляция французской армии под Дюнкерком, условия перемирия 1940 г. с Германией, затем атака англичан на французский флот в Мерс-эль-Кебире стали новыми факторами роста взаимной враждебности, которой удалось положить конец лишь благодаря решимости Черчилля и де Голля.
Несомненно, в час Победы 1945 г. французы были благодарны англичанам за то, что те «выдержали» в 1940-м… Они даже восхищены союзниками, что, правда, сопровождается толикой ревности… Англичане, со своей стороны, считали поведение де Голля и французов, принявших позу победителей, несколько вызывающим. Когда Черчилль в 1948 г. предлагает европейцам объединиться, он делает этот шаг, считая, что СССР представляет опасность, а также потому, что это прямо не касается Великобритании. На самом деле для англичан все три глашатая этой новой Европы — итальянец Де Гаспери, немец Аденауэр и француз Шуман — воплощали страны, прошедшие, соответственно, путем фашизма, нацизма и коллаборационизма. Комплекс морального превосходства англичан тем более усиливался, что страна частично потеряла свое могущество…
Франкофобия англичан, англофобия французов — эти две черты характера долгое время продолжали существовать.
Во Франции спутницей англофобии была зависть. И правда, англичане служили для французов примером, когда речь шла о способах спонсирования войн, о развитии сельского хозяйства, а затем Империи, о наилучшем использовании угля, об изобретении железных дорог, парохода, об искусстве приготовления мяса (ромштекс, бифштекс, ростбиф и т. д.), не говоря уже о футболе, теннисе, других видах спорта и о комфорте. Они даже первенствовали в политике, когда французские философы следовали урокам Джона Локка. И это, заметим, в то время, когда обмен идеями между двумя странами был активнее, чем когда-либо.
Это превосходство проявлялось даже в области театра, о чем свидетельствует Вольтер. «У англичан, как и у испанцев, был уже театр, когда у французов имелся всего лишь балаган. Шекспир, которого англичане считают подобным Софоклу… создал театр. Его гений был мощным и плодовитым, естественным и возвышенным, без малейшей капли хорошего вкуса и без малейшего знания правил… Большая часть странных и необыкновенных идей этого автора получили право считаться возвышенными. Почти все современные авторы подражали ему».
Но, добавляет Вольтер несколько десятилетий спустя, «я не думал, что когда-нибудь буду способствовать тому, чтобы попирать венец Расина и Корнеля, дабы украсить им чело варварской истории».
Действительно, в отличие от Германии Лессинга и Гёте Франция устояла перед Шекспиром. Первыми, кто восторгался им, ставил его пьесы, распространял его произведения, были романтики, которых прежде всего восхищала революция в театральном искусстве, вызванная произведениями Шекспира. «В мире театра все исходит от Шекспира, — писал Александр Дюма, — как в реальном мире все исходит от Солнца…Он столь же драматичен, как Корнель, столь же комичен, как Мольер, столь же оригинален, как Кальдерон, столь же глубок, как Гёте, столь же страстен, как Шиллер». И затем в битве романтиков пьеса «Кромвель» Шекспира стал знаменем новой школы. Стендаль превратил восхищение Шекспиром в критерий приверженности новому духу, против которого метали молнии защитники Расина.
Тем не менее Франции в большей степени, чем всем другим европейским странам, удалось устоять перед гением Шекспира. Однако ей приходится обращаться к нему вместе с новаторами театрального искусства: Жаком Копо, Андре Антуаном и главным образом Роже Планшоном и Жаном Виларом, вновь открывшим на Авиньонском фестивале политический подтекст трагедий Шекспира, в первую очередь «Ричарда II», «чтобы вернуть зрителям веру в будущее, которую могли поколебать некоторые лишенные надежды произведения Сартра».
Таким образом, французам пришлось дожидаться второго послевоенного периода, чтобы политизированный авангард наконец-то использовал политический и революционный характер некоторых пьес Шекспира…
Франция — Германия: как появился «наследственный враг»
Кто это определил? Ведь именно немцы считали Францию своим наследственным врагом задолго до того, как эти отношения сменились на противоположные.
В 1948 г., с блеском празднуя трехсотлетие Вестфальского мира, президент Четвертой республики Венсан Ориоль стремился главным образом напомнить о присоединении Эльзаса к Франции. Подобное отождествление было чрезмерным. Ведь по Вестфальским договорам 1648 г., признавалось, что Франция получает во владение три лотарингских епископства (Мец, Туль и Верден), фактически оккупированные с 1552 г., при Генрихе II, и она, конечно же, получала императорские земли в Эльзасе, но не Страсбург (он будет аннексирован в 1697 г.) и не десять других вольных городов. Согласно иным условиям договоров, Франция и Швеция становились гарантами нового статуса императора и империи — Kaiser und Reich, дабы четко обозначить автономию Империи от императора. Таким образом, Империя раскалывалась, император замыкался в своих собственных владениях, лежавших за пределами Германии, а именно в Венгрии.
Однако в Германии участие Франции в Тридцатилетней войне вызвало конфликт традиционных соперников — Австрийского и Французского домов — до такой степени, что он породил враждебность на национальной почве. Аннексия клочков земли Эльзаса стала исходной точкой роста враждебности на национальной почве. Разногласия в дальнейшем лишь усугубились. Французская монархия отныне представала как «монархия-хищница», главной жертвой которой была Германия. Ведь вслед за тремя епископствами наступил черед Безансона, вольного города Империи, затем небольших территорий Фландрии, позже захват Страсбурга — и все это одновременно с военными кампаниями де Лувуа, поборника тактики выжженной земли, начало которой было положено в Пфальце и ужасы которой превосходили ужасы Тридцатилетней войны.
В Германии, как напоминает историк Жозеф Рован, Нимвегенские мирные договоры 1678 г.[280] называют Nimmweg, т. е. «похищение», Рисвикский договор 1697 г.[281] — Reissweg, т. е. «отрывание», а Утрехтский договор 1713 г.[282] — Vertrag zu Unrecht, или «договор несправедливости».
В Германии празднование Вестфальского мира в 1948 г., через три года после поражения страны во Второй мировой войне, конечно, не вызывало приятных воспоминаний. Ведь, первоначально именно Франция стала «исконным врагом» немцев. Это потом история пошла по-другому. Восприятием немцев снисходительно пренебрегали в Версале, при дворе, но так же поступали и простые французы. Впрочем, последние в равной степени игнорировали и Вестфальские договоры, настолько мало считались с немцами, а приоритетной тогда казалась борьба против Испании: французы прославляли Пиренейский договор (1659), обеспечивший монархии обладание Артуа и Руссильоном.
Франция была сильной и объединенной, уже централизованной, и французы не считались с Германией и питаемой ею враждебностью. Германию унижало снисходительное отношение Людовика XIV, который подумывал даже стать ее императором, поскольку корона страны была выборной. Кроме того, французский король ослаблял Германию, в то время как его основной обязанностью была защита христианского мира от турок.
Революция 1789 г. немного изменила положение, установив более тесные, чем когда-либо, отношения между обществами двух стран. Эпоха Просвещения выдвинула на первый план немецкую интеллектуальную элиту — таких людей, как поэты Ф.-Г. Клопшток, Гельдерин и т. д. Они с симпатией наблюдали за тем, как во Франции воплощались в жизнь ценности и идеалы, которые они разделяли. Но в их стране не существовало революционной ситуации, даже если в Рейнской области, Саксонии или Силезии начинались крестьянские либо городские волнения.
С войной революционной Франции против Европы и битвой при Вальми 1792 г., как заметил Гёте, «началась новая эра всеобщей истории», и Революция непосредственно затронула Германию. Но для немцев это обернулось новой оккупацией. Со стороны Франции революционная оборонительная война превращается в войну завоевательную. Наполеон навязывает Германии положение вассального государства: следует аннексия левого берега Рейна, а затем его разделение на французские департаменты; реорганизация Священной Римской империи (1803), упраздняющая церковные княжества, большую часть свободных городов и мелких государств; усиление этой зависимости от Франции происходит в 1806 г. в связи с созданием Рейнского союза, придавшего официальный характер гегемонии Наполеона в Германии вплоть до Эльбы и Инна. «Мой союз», — говорил о нем Наполеон. Это было концом Священной Римской империи, в результате которого Франция приобрела новые территории. Отныне она состояла из 130 департаментов и властвовала над вассальными государствами Вестфалией и Баварией. Немцы согласились принять структурные реформы Гражданского кодекса Наполеона, но не зависимость от централизованного и авторитарного государства. Униженная и разграбленная Германия Фихте призывала к восстанию, к освобождению.
Извращенные французскими завоевателями принципы Революции были отвергнуты, и именно прусские реформы стали с 1806 г. воплощением немецкого обновления, которого можно достигнуть благодаря единству, являющемуся залогом вновь обретенной идентичности. Сразу после наполеоновских завоеваний глубокую неприязнь немцев к захватчикам выразил в стихах Гейне, которому ответил Альфред де Мюссе: «Не видать вам вашего немецкого Рейна». После 1848 г., когда в немецких землях вновь возникла опасность начала Революции на французский манер, единство Германии стало для Бисмарка категорическим императивом. Единство воплотилось в жизнь в 1871 г., когда наконец провинции, «оторванные» Францией по Вестфальскому миру, были возвращены Германии. Эльзас и Лотарингия стали ставкой в соперничестве не на жизнь, а на смерть с врагом — теперь уже наследственным. «Диктат» Версальского договора 1918 г. вернул их назад, а для нацистов к потере этих провинций добавились споры со страной, которая, помимо прочего, не имела «никакого расового единства» и являлась воплощением беспорядка, установленного согласно принципам Французской революции.
В соответствии с военными целями Гитлера, унаследованными от «сентябрьской программы» кайзера Вильгельма II (1914), Люксембург, Франш-Конте и даже часть Бургундии должны были быть возвращены рейху, который таким образом обрел бы границы времен короля Германии и императора Священной Римской империи Сигизмунда I (1433–1437). А Франции в будущем вновь предстояло бы стать земледельческой страной.
Для Франции, несомненно, долгое время наследственным врагом была Англия. Раздробленная и ослабленная Германия практически не существовала, и к тому же о ней мало что знали, ограничиваясь представлением о существовании ее основных княжеств. Даже произведение Мирабо «Прусская монархия» (1788) и работы мадам де Сталь, обреченные на известность, имели ограниченное распространение.
Однако во время революции 1789 г. немецкие писатели и философы стали предметом увлечения, когда трактат «О вечной революции» Иммануила Канта подтвердил симпатии Канта к якобинцам и его поддержку идеи универсальности принципов революции. Эмигранты, напротив, придавали большую значимость кантовской «Критике чистого разума», чтобы показать, что эта философия, будучи исключительно внутренней, не может быть усвоена французами.
С подобным подходом мы вновь сталкиваемся в случае с произведениями Гегеля, а вскоре и других немецких политических мыслителей. В конце XIX в. Карл Каутский считался во Франции высшим авторитетом социалистической мысли.
Это непреодолимое влечение к немецкой мысли, появившейся во Франции благодаря мадам де Сталь и Виктору Кузену, совпало с почтительным отношением к немецкой науке, среди прочего к медицине; соперничество в этой области отдавало национализмом, наглядным примером чему служат отношения между французом Пастером и немцем Кохом, при том что Кох был истинным наследником француза Клода Бернара. В то же время во Франции в области музыки царил Рихард Вагнер, пришедший на смену многим другим немецким музыкантам.
Таким образом, после 1870 г. во Франции вновь появляется синдром наследственного врага.
Так в этом ансамбле рядом с Англией появился прусский король, отмеченный уже клеймом зла. Во время войны за австрийское наследство (1740–1748) король Людовик XV и его полководец Мориц Саксонский были союзниками Фридриха II, покинувшего их, как только он аннексировал Силезию… Это была война, в которой сражались «за прусского короля». Прусский монарх участвовал во всех коалициях против Франции во времена Революции и Империи, несмотря на компенсации, предоставленные ему Наполеоном в 1803–1805 гг. После оккупации французами Берлина в 1806 г. и ликвидации Пруссии произошло так, что начало освободительной войны в Германии в 1813 г. и та решающая роль, которую сыграла прусская армия в битве под Лейпцигом во время возвращения из России Великой армии Наполеона, показали, что Пруссия была государством, желавшим, как и Англия, гибели Франции. В битве при Ватерлоо появление прусского генерала Блюхера на поле сражения уничтожило последние надежды Наполеона и обрело символическое значение. Пруссаки, в свою очередь, заняли Париж.
Таким образом, миф о наследственном враге появился по эту сторону Рейна, во Франции. Он развивался в XIX в., после войны 1870–1871 гг., но тогда речь шла только о пруссаках. А после войны 1914–1918 гг. им на смену пришли немцы. Во время Второй мировой войны именно немцев, а вовсе не нацистов клеймили руководители и общественное мнение Франции вне зависимости от того, были они за или против коллаборационизма. Тем не менее на Нюрнбергском процессе судили как крупных военачальников, так и нацистских руководителей, при этом немцами в целом по-прежнему восхищаются — за их победы — и одновременно ненавидят.
Но в конце войны наметилось изменение. Тогда как на большинство французов оккупация наложила свой болезненный отпечаток, было заметно, что те из них, кто побывал в плену (но, конечно, не те, кто был депортирован), относились к Германии лучше; это чувство с мягким юмором было выражено в кино (фильм 1959 г. «Корова и пленный» с Фернанделем, режиссер Анри Верней, и главным образом «Переход через Рейн» с Шарлем Азнавуром, режиссер Андре Кайат). И все же антинемецкие чувства остаются очень сильными среди левой части общественного мнения, тем более что американская помощь, казалось, была в основном предназначена для побежденных при условии, что она будет способствовать восстановлению их армии на случай войны против СССР. Вплоть до возвращения к власти в 1958 г. де Голль также возражал даже против объединения трех оккупационных зон в Германии, принадлежащих западным странам. Однако советская угроза и процесс глубокой демократизации Германии определили постепенное изменение взглядов, и в 1962 г. де Голль обнимает Аденауэра в знак мира. Миттеран делает то же на церемонии в Вердене в отношении канцлера Коля. С французской стороны примирение вписывается в рамки тесных экономических отношений и общей политики двух стран, направленной на европейское строительство. То же касается и немецкой стороны. С 80-х годов опросы общественного мнения свидетельствуют об определенном сближении двух стран, при этом те же опросы показывают, что в отношении Англии французы, напротив, по-прежнему настроены враждебно, хотя эта враждебность и не имеет оснований.
В 1931 г. Аристид Бриан и Пьер Лаваль мечтали о том, чтобы обе страны закопали топор войны. На заре XXI в., спустя семьдесят лет, можно думать, что так и случилось. Хотя воссоединение двух Германий в 1989 г. могло заставить содрогнуться тех, кто, как говорил Франсуа Мориак, любит Германию до такой степени, что хотели бы, чтобы Германий было несколько.
Между Парижем и Москвой: константы и вариации союза
При рассмотрении отношений между Францией и Россией перед нами встает следующий вопрос: сохранилась ли до сих пор неизменная специфика крупных союзов вчерашнего дня или же, наоборот, обстоятельства и потрясения способны изменить их до основания? Короче говоря, придают ли природа политического строя, собственная и изменчивая судьба каждой нации, традиции и географическое положение стабильность политике страны, ее союзам?
Эта стабильность проявляется довольно часто. Так, с XVI в. французские короли, а позже Республика попытались создать и обеспечить территориальную основу Франции. Сложность состояла в том, чтобы контролировать, насколько это возможно, подступы к Рейну и переходы через Альпы. Во все времена эти планы наталкивались на враждебность монархов или государств, могущество которых основывалось на обладании территориями в Центральной Европе, и Франция всегда искала против них союзов «с тыла». Первыми эту роль начали играть турки, затем — шведы и поляки. В конце XVIII в., когда Турция и Швеция продемонстрировали явные признаки слабости, Франция начала выказывать дружеские чувства к Польше, чувства тем более сильные и искренние, что, в отличие от двух других восточных союзников Франции, Польша была государством католическим, тесно связанным с августейшими семьями Запада. Воплощением франко-польского союза стал брак Людовика XV с дочерью Станислава Лещинского — Марией. В этих обстоятельствах Россия становилась лишь врагом французских друзей.
Когда XVIII век подходил к концу, французская дипломатия задалась вопросом: кто же основной враг Франции на континенте? Австрия? Пруссия? Определиться было необходимо, поскольку Франция не могла бесконечно противопоставлять эти страны друг другу. Пруссия со своими протестантскими монархами казалась более опасной, а также более чуждой. Ее продвижение на Восток угрожало Польше значительно больше, чем устремления Австрии и даже России. Знаменательно, что первый серьезный франко-русский союз был заключен Людовиком XV с Елизаветой Петровной как раз против Пруссии во время Семилетней войны. Чтобы ограничить возможные риски, французская дипломатия направила экспансионистскую политику российских правителей в другое русло, изменив ее направление с западного на юго-западное. Таким образом, Франция впервые покинула Турцию и выбрала ей на смену Россию (1787).
Франция и Россия ощущали необходимость этого союза: Франция — перед лицом угрозы с Востока, Россия — перед лицом угрозы с Запада.
На протяжении двух веков Франция стремится уравновесить опасность, идущую с Востока, и в то же время пытается сохранить перспективы своей морской торговли и увеличения заморских территорий. На этой огромной сцене роль основного противника Франции играет сначала Испания, а затем Англия. В XVIII в., когда территория Франции более не подвергалась вторжению и ей никто не угрожал ни с Востока, ни с Севера, на первый план вышли конфликты в колониях и на море. Разве они не затрагивали самые активные категории населения? Чтобы успешно противодействовать англичанам, столь часто бравшим пальму первенства в этих сферах, у французской дипломатии было не много средств: она подстрекала против своих соперников туземцев Индии или Америки, но получение Соединенными Штатами независимости принесло лишь незначительные результаты. Франция не контролировала ни один из двух путей, которые вели в Индию или Америку, и тогда она начала искать третий путь — через Средиземное море. К этому времени в руках у Англии был только Гибралтарский пролив, тогда как Франция добилась хорошего положения в торговле в странах Восточного Средиземноморья, а французские корабли могли доходить по Черному морю даже до независимой тогда Грузии и Персии. Торговля с Россией и ее соседями стала обязательной составляющей внешней политики Франции после визита Петра Великого, желавшего, со своей стороны, положить конец монополии Англии и Голландии на внешнюю торговлю России.
Эти два направления французской политики — борьба против территориальной мощи государств Центральной Европы и в то же время против англо-голландской гегемонии в экономике и колониях — совпали, когда революционная Франция и империя Наполеона натолкнулись на объединенное решительное сопротивление этих двух держав[283]. Налицо была масса неуверенных действий и колебаний в международной политике, но ничто не казалось более непосредственным, более естественным, как бы само собой разумеющимся, чем «поцелуй в Тильзите» между Наполеоном и Александром I (1808), даже несмотря на то, что несколько месяцев спустя из-за особенного темперамента одного человека возможность заключения второго франко-русского союза на некоторое время станет призрачной.
В XIX в. старые границы сохранились: благодаря договорам 1815 г. и существованию Священного союза некоторое время карта Европы оставалась неизменной. Тогда французская буржуазия воспринимала английскую державу как самого опасного соперника. Герцог де Ришельё, министр Людовика XVIII, и его преемники считали, что во французских портах у торговли нет будущего ни в Южной, «ни в Северной Америке, где языковая общность и экономические связи сильнее американской дружбы». Все надежды, наоборот, были устремлены на Восток, где могла бы пройти — наполовину по земле, наполовину по рекам или же по морю — дорога к Черному морю, Персии и Востоку. Александр II воспринял эту идею с восторгом, но строительство Суэцкого канала — случайно ли это? — означало, что надежда так и останется надеждой. Подобное франко-русское сближение в контексте общей борьбы против Англии мы видим на Дальнем Востоке во время break-up of China, раздела Китая на зоны влияния в конце XIX столетия. Это придало франко-русским отношениям легкую антианглийскую направленность. Но уже несколько десятилетий континентальная угроза для Франции становилась все определеннее, а это было явной опасностью для ее будущего. Как и в 1814 г., Франция после войны 1870–1871 гг. безнадежно искала помощи у России. Но российским монархам претил прямой союз с родиной революции 1789 г. Тем не менее они полагали, что немецкая опасность для России важнее угрозы соперничества с Габсбургами. Точно в таком же положении находилась Франция в 1756 г. После 1887 г. все закончилось в 1891 г. возвратом к франко-русскому союзу как естественному следствию создавшегося положения.
Когда мощь стран Центральной Европы стала столь угрожающей, что Франции могло грозить уничтожение, Англия присоединилась к России для предотвращения подобного исхода. Такое же положение вновь возникло в 1940 г.
В 1918 г., после того как континентальная угроза, казалось, ослабла, истощенная Франция была способна в лучшем случае лишь на то, чтобы праздновать победу. Россия превратилась в СССР, огромную угрозу для «общества», которое во Франции было отжившим, разделенным, уязвимым. Но, как только на европейской сцене вновь возник исполинский призрак Германии, для правоцентриста Луи Барту и радикала Эдуарда Эррио СССР вновь стал Россией; правда, всего на мгновение, поскольку руководящие классы Франции в ослеплении боялись СССР как огня и предпочитали любые компромиссы извечному альянсу. Последствия известны. Франция, спасенная после июньских событий 1940 г. союзниками, после Освобождения чуть было не попала в зависимость от англосаксов. Разве не США пришли на смену Англии, чтобы поставить под вопрос французские позиции за морем, в Индокитае, Марокко и в других местах? Когда экономическая и политическая независимость Франции оказались под угрозой, де Голль сразу же вновь направился в Москву (советско-французский договор 1944 г. о союзе и взаимопомощи).
Итак, на протяжении двух веков с защитой французской земли, видимо, связаны особенно драматичные события. Союз с Россией, на тот момент жизненно необходимый, заставил французскую дипломатию делать выбор и идти на жертвы, часто мучительные и даже «безнравственные», в ущерб своим традиционным союзникам. И каждый раз русские были несговорчивы, так как ддя них Турция, Швеция и Польша были наследственными врагами, равно как и позже Германия, ассоциирующаяся с тевтонскими рыцарями. Франция неоднократно приносила в жертву союзу с Россией турок, при этом доходила до того, что поддержала намерения русских касательно Константинополя в 1914 г. При этом она все же неоднократно пыталась отстаивать интересы Турции — своего традиционного союзника, и это происходило всякий раз, когда германские державы в своем противостоянии уравновешивали друг друга и союз с Россией уже не был так уж необходим. Дружба с Польшей была еще более дорога Франции. Тем не менее она пала жертвой союза с русскими, когда само существование французской нации оказалось в опасности. Таким образом, когда в самый критический момент битвы под Верденом французское правительство испугалось, как бы Николай II не подписал сепаратный мир, Бриан, дабы предупредить подобный исход, уступил ему Польшу (секретные соглашения февраля 1917 г.).
Однако после победы над Германией представился случай спасти Польшу от большевизма. Франция, игравшая ведущую роль в борьбе против советского строя, помогла католической и реакционной Польше дать отпор Красной армии. Накануне мировой войны слепая ненависть к большевизму французских руководителей вынудила их взвесить все «за» и «против» союза с Польшей, впрочем, очень ненадежного, и союза с СССР. В 1944 г. разногласия де Голля со Сталиным касались именно польского вопроса; тем самым старая традиция снова ожила. Распря эта оказалась серьезной, хотя она и не могла оказать непосредственное влияние на будущее Польши.
К этим закономерностям, действовавшим долгое время, добавились и другие, что объясняется различным развитием двух стран с той поры, как История свела их друг с другом. Действительно, вплоть до конца XVIII в. «превосходство» Франции над Россией не имело никакого значения, оно не затрагивало ни отношения между государствами, ни отношения между народами — то была пора европейского космополитизма. Однако этот космополитизм не касался других жизненно важных сфер. Так, философы, будучи космополитами и пацифистами, каждый раз осуждали вступление Франции в войну, но не протестовали, когда Россия напала на Турцию. Они даже поздравили Екатерину II, когда она приняла участие в разделе Польши. Возможно ли это? Да, поскольку все, что способствует упадку католицизма и ислама, ведет к прогрессу, а следовательно, к прогрессу ведет и ослабление Польши и Турции. Философы постоянно заигрывали с царицей, хотя прекрасно осознавали, каким был ее либерализм. Союз с деспотичной страной не казался противоестественным «просвещенным» умам: ведь идеологическая позиция рассматривалась ими только в связи с религией.
После 1789 г. положение изменилось. Став родиной Революции, Франция в глазах царей и их советников, подозревавших даже Людовика XVIII в симпатиях к новым идеям, оказалась объектом ненависти. Так развивались отношения между правительствами Франции и России на протяжении XIX столетия. Пока безопасности и процветанию двух стран ничто не угрожало, они отдалялись друг от друга. Народы же и оппозиция, напротив, испытывали друг к другу дружеские чувства, особенно после революции 1848 г., когда Республика, а затем и Империя преследовали республиканцев так же, как царская полиция преследовала нигилистов. И все же по традиции французы теплее относились к польским беженцам, которых также преследовал царизм.
Французские социалисты, окруженные ореолом успеха своих предшественников, проявляли к русским революционерам, которые дважды потерпели неудачу (в 1825, а затем в 1905 г.) и являлись в их глазах символом трагической судьбы, чувство полной сочувствия симпатии. В то время они гораздо больше верили в будущее немецкой социал-демократии.
Аналогичное отношение к России формируется и у буржуазной Франции, технически развитой, процветающей и ведущей завоевательную политику: русского союзника плохо знают, его немного презирают, но он необходим. Разве не должен он всему учиться у Запада? Именно там Петр Великий получил первые уроки. Дидро учил Екатерину II, и, конечно же, Наполеона победила не русская армия, а русские морозы. А если в 1854 г. Севастополь смог оказать сопротивление натиску франко-английских сил, то это исключительно потому, что все фортификационные работы в городе велись под руководством Тотлебена, пруссака по происхождению. Экономические соглашения, заключенные с Россией в конце XIX в., усилили это обобщенное представление о русских, которое приводилось во всех школьных учебниках того времени. То были неравные соглашения, сходные с теми, которые Запад подписывал с Китаем или Аргентиной, — договоры колонизаторов с жертвами колонизации. Франция обосновалась в южной части России, на Украине, на берегу Черного моря. Ее давняя мечта стала реальностью, наступило время презрения.
Положение круто изменилось после 1917 г.: триумфаторы Октябрьской революции не признают никакого будущего за французским рабочим движением. Стоит лишь вспомнить, что в Коминтерне французские коммунисты играли второстепенную роль. На смену «развязному» отношению французского правительства к русскому союзнику пришло точно такое же беззастенчивое отношение большевиков к Франции: вплоть до недавнего времени Москва оставляла Французскую коммунистическую партию в полном неведении относительно своих планов. Еще одна рокировка: в XIX в. революция 1789 г. и история Франции были для России примером, если не образцом для подражания, каждая мельчайшая деталь которого была известна. После 1917 г. роли полностью изменились. Мало-помалу создается положение, при котором социалисты и коммунисты знают об СССР только то, что они хотят знать, копируя методы большевистской партии и мечтая действовать, как она. С другой стороны, у советских руководителей и общественности создался очень туманный образ реальной Франции. Никогда еще расхождения и непонимание между русскими и французами не были столь значительны, даже несмотря на то, что лояльность французских коммунистов в отношении Москвы была абсолютной и искренней, а дружба Советского Союза к несчастному союзнику была столь сильна в сердцах и запечатлена в памятниках воинам, погибшим в боях против гитлеровской Германии.
Ни с каким другим партнером Франции также не приходилось идти на такие мучительные жертвы, как с Россией, поскольку из изменения ролей на протяжении мировой истории вытекали особые последствия. До 1917 г. царская бюрократия была союзником республиканской Франции, и ей приходилось воздерживаться от открытой стрельбы по демонстрантам, «дабы не шокировать наших союзников». Русские революционеры, со своей стороны, должны были смягчать свой интернационализм, поскольку их страна являлась союзницей западной «демократии». После 1917 г. роли коренным образом изменились: при каждом сближении в советско-французских отношениях владельцы капиталов задавались вопросом: а есть ли надежда получить обратно средства, размещенные ими в России до Первой мировой войны? Рабочий класс Франции и ее коммунистическая партия, в свою очередь, ограничили свои требования и согласились (если не на деле, то на словах) с принципом сотрудничеста с буржуазным государством. Оно, в свою очередь, даже смирилось с присутствием в правительстве министров-коммунистов, правда, в силу необходимости союза с социалистами они были безвредны.
С тех пор времена изменились. Прежде всего менялись роли на международной арене: с 1789 по 1917 г. Франция находилась в авангарде европейской революции, а царская Россия — в арьергарде. С 1917 по 1956 г. на первый план мировой революции вышел СССР, а Франция из-за своих имперских амбиций отошла на задний план. Затем эти противоположные роли играли США и Китай. Непреодолимая сила сближала, таким образом, страны, находившиеся в «центре», такие, как Франция и СССР, но к сближению их подталкивала вновь возникшая необходимость.
Из-за ужесточения позиций во времена «холодной войны» и советского вторжения в Будапешт в 1956 г. и в Прагу в 1968 г. Советский Союз все больше предстает в глазах французов одновременно как экспансионистская держава и как новое воплощение тоталитарного режима. Французская коммунистическая партия теряет по этой причине свою привлекательность, а после разрыва Сталина с Тито, процессов, устроенных над венгром Ласло Райком в 1949 г. и чехом Рудольфом Сланским в 1952 г., новых примеров нарушения свобод внутри социалистического лагеря партию покинула вся интеллигенция. В то же время в СССР стал слышен голос диссидентов, особенно благодаря перу Солженицына, но также благодаря Сахарову и Александру Зиновьеву. Восточная Европа больше не являлась образцом для подражания, и, хотя СССР понемногу закрывал лагеря (так называемый ГУЛАГ), его экономическая несостоятельность переросла в катастрофу. Советский строй, разложившийся и потерявший уважение также и внутри страны, потерпел крах. Но к тому моменту он уже перестал играть роль во французской политике, которая была отлита в форму европейского строительства. Дело дошло до того, что французы начали задаваться вопросом о том, является ли Советский Союз, а после падения коммунистического строя — Россия Европой. Этот вопрос просто поражает тех, кто знает, какое важное культурное значение для Франции имеет Россия, страна, чьи произведения еще и сегодня лидируют по числу переводов. Нужно ли вспоминать, что Лев Толстой, Чехов, Достоевский значатся в списке самых читаемых европейских авторов и что после пьес Шекспира именно их произведения ставятся чаще всего в театрах? Что Россия, отсутствующая в дипломатии, присутствует на наших сценах (на театральном фестивале в Авиньоне), на наших стадионах, в наших концертных залах и показах мод знаменитых кутюрье? Чем более европейской становилась Россия — после знакомства с французскими авторами, затем с Марксом, — тем серьезнее ставился вопрос: является ли она действительно частью Европы? В царские времена такими вопросами не задавались…