– это два человека, и прочесть: «и Нгапо, и Нгаванг Джигме присутствовали на заседании».
А сейчас всё по-прежнему!
Интерес Дунфан Ю к политике был связан с тем, что он знал иероглифы и мог читать газеты. Этот дурак, который, как-никак, всё же закончил высшую ступень начальной школы, имел на политику оригинальный взгляд и обладал острым политическим чутьем. Накануне одного еще более ожесточенного политического урагана он сказал, что его опять прихватил радикулит, и взял больничный, чтобы полежать несколько деньков дома. Странно только то, что прежде он не страдал никаким радикулитом, как же он мог его «опять прихватить»? Его отец Дунфан Лян понимал своего сына куда лучше, чем все прочие, поэтому сказал: «Да ты прикидываешься, я смотрю, ты воспалением хитрости заболел, вот смотри, не заработаешь рабочих единиц, не получишь по распределению зерна и будешь потом лапу сосать!»
Но Дунфан Ю отнесся к предостережению отца с полнейшим безразличием и остался бездельничать дома. Временами он снимал висящее на стене «удостоверение дурака» и, полюбовавшись, осторожно вешал обратно на стену, будто бы каждый раз восхищался произведением высокого искусства, будучи не в силах на него налюбоваться. Если взглянуть на прошлое из сегодняшнего дня, то и правда кажется, что это удостоверение сыграло роль своего рода амулета. Дунфан Ю то и дело по неосторожности нес неуместную ахинею, и если бы не наличие письменного документа, подтверждающего его особый «статус», то его могли бы, рассудив с точки зрения классовой борьбы, причислить к инакомыслящим. Теперь же эта его чепуха рассматривалась как глупая болтовня, что спасало его от привлечения к политической или уголовной ответственности.
Однажды, нацепив себе на грудь значок с изображением Великого Вождя, Дунфан Ю самодовольно хвастался перед остальными. Он сказал, указывая на значок с изображением председателя на груди одного члена коммуны: «Что это ты за фиговину на себя нацепил, это же никуда не годится, в сто раз хуже, чем у меня, на жетон на собачьем ошейнике похоже». Если бы эти слова произнес кто-то другой, то за его жизнь не дали бы и ломаного гроша, но с Дунфан Ю никто не стал связываться!
А вот еще пример: когда в производственной бригаде проводили собрание, на котором вспоминали о прежних горестях и думали о будущих радостях, Дунфан Ю, озорно улыбаясь, поднялся на сцену и с помощью самой лаконичной метафоры противопоставил радости нового и горести старого общества, сказав: «При старом обществе мы, крестьяне-бедняки и наименее состоятельные середняки, жили хуже, чем коровы и лошади, а сейчас всё по-прежнему!»
А еще, когда народ громко кричал «Кто посмеет пойти против председателя Мао, тому мы размозжим его собачий череп!», он наивно счел, что этот лозунг не окончательно продуман, и спросил вышестоящее руководство: «Но можно ведь и его свиную черепушку размозжить! Знаете, ведь не все негодяи, которые выступают против председателя Мао, держат дома собак, ну а если у него дома нет собаки, то получается, что нам нечего будет размозжить? Получается, что мы пойдем на уступки этим контрреволюционерам и преступным элементам? Поэтому мой совет – если не найдется собачьей головы, то можно размозжить свиную голову, ну а если и свиной головы не будет – можно размозжить баранью голову, в любом случае надо размозжить голову какой-то скотине». Потом Дунфан Ю показалось, что логические связи в его предложении недостаточно ясны, и он еще раз обратился к начальству: «Мне кажется, что здесь что-то не так, какое отношение председатель Мао имеет к собачьим, свиным, бараньим головам?» Начальник разгневался и, размахнувшись, залепил ему звонкую оплеуху: «Если продолжишь эту чушь нести, я для начала твою голову размозжу!»
Дурак превратился в заику
Оплеуху, которую ему залепил начальник, Дунфан Ю принял с улыбкой. Это практически никак не сказалось на его политическом энтузиазме, и про свой мнимый радикулит он тоже уже давно позабыл.
Больше всего Дунфан Ю любил добавлять перед «самый, самый, самый любимый председатель Мао», «долгие, долгие лета председателю Мао» и другими модными лозунгами несколько штук, несколько десятков и даже бессчетное количество слов «самый» и «долгие лета». Он, будто бы зазубривая число пи, с удовольствием заводил бесконечные «самый, самый, самый, самый, самый…» или «долгие, долгие, долгие, долгие, долгие…» и заканчивал словами «самый любимый председатель Мао» и «долгие лета председателю Мао», только если его насильно останавливали.
Неизвестно, то ли он усматривал в этом какой-то собственный интерес, то ли изъявлял свою беспредельную преданность, но, как бы то ни было, на протяжении примерно одного года Дунфан Ю, едва только ему выдавалась свободная минутка, сразу же начинал бормотать «самый, самый, самый…», будто бы читая молитву, и бормотать так был способен несколько часов кряду.
И его старания увенчались успехом. За год Дунфан Ю превратился в самого настоящего заику, в начале каждой фразы он повторял первое слово как минимум десять с лишним раз, это было похоже на пулеметную очередь или подожженную петарду. При встрече со знакомыми его попытки поприветствовать их звучали вот как: «Дя, дя, дя, дя, дя… Дядя, ку, ку, ку, ку, куда вы собрались», или «На, на, на, на… начальник, мне, мне, мне, мне… мне какую работу делать?»
– Какую работу? Да на какую работу ты вообще способен? Работа тебе не по силам, ты лучше лапу, лапу, лапу, лапу от голода соси! – подтрунивал начальник.
– Ну, ну, ну, ну… ну хорошо тогда, как, как, как, как…как скажете, начальник. – На лице Дунфан Ю цвела сияющая улыбка.
Заикание – это то, что осталось на память Дунфан Ю от революционного движения тех лет как свидетельство его бескрайней преданности председателю Мао. Чтобы исцелить сына от заикания, Дунфан Лян испробовал множество народных способов лечения. Например, когда сын отвернется, он возьми да отвесь внезапно ему затрещину или пинка, но почему-то это не помогало. Однажды по чистой случайности Дунфан Ю пошел позвать кого-то из дома семьи Ван. Он вошел в их двор и долго кричал «ван, ван, ван, ван, ван»[31], в результате откуда-то выскочила собака и цапнула Дунфан Ю за икру, оставив большую рану. Собака ошибочно решила, что дурак так ее передразнивает. После этого его заикание практически сошло на нет, но полностью искоренить его не удалось. И до сих пор, если ему попадаются слова «самый» или «долгие лета», он повторяет их несколько раз.
Заика стал радиоведущим
Свидетельство об окончании начальной школы высшей ступени, «удостоверение дурака» и собака были счастливыми амулетами и талисманами Дунфан Ю. Собака укусила его за ногу, но вылечила его от заикания. Он был благодарен той собаке.
Дунфан Ю больше не заикался и попросил начальника производственной бригады, чтобы тот направил его на какую-нибудь работу. Но начальник ответил ему так: «Да на что ты годен? Тяжелую работу делать не хочешь, а легкую – не можешь… Хотя, кстати, ты же газеты неплохо читаешь – так давай мы тебя радиоведущим в нашей бригаде сделаем. Только смотри у меня, читай как написано, на сторонние темы не отвлекайся, понятно? Завтра пойдешь со мной, попытаешь силы». Вот так дурак и стал радиоведущим.
Ежедневная работа Дунфан Ю подразделялась на три этапа: утренний, дневной и вечерний. Каждый этап длился сорок минут. Он читал определенные передовицы, статьи обозревателей, а также уведомления о собраниях, важные местные новости, в перерывах между которыми шли песни, рифмованные рассказы под аккомпанемент, шутки-пересмешки, театральные диалоги и другие творческие номера.
Лучше всего Дунфан Ю удавалось стихотворное вступление перед каждым отрезком вещания:
Культурная революция гремит, как весенний гром,
Грохочет гром, реет победная песня,
Под знамена культурной революции поднимаются войска,
Реют по ветру знамена, сияет утренняя заря,
Культурная революция стучит в барабаны войны,
Разносится могущественный гром барабанов войны[32].
Дунфан Ю каждый раз декламировал эти стихи с большим воодушевлением и с боевым пафосом, звучным и звонким голосом. Интонации и тембр Дунфан Ю были при этом праздничными, точно такими же, как и круглый год не сходящая с его лица улыбка, и в голосе его тоже всегда звучали какие-то нотки смеха. Лучше всего у него получалось объявлять радостные известия, а вот излишне серьезные или торжественные вещи в его исполнении звучали не совсем приемлемо и даже вызывали смех. Естественные ограничения, свойственные его голосу, стали причиной того, что он проработал на радиостанции всего лишь три месяца, потому что три месяца спустя он попал в неловкую ситуацию. Он не смог справиться с работой, предполагавшей декламацию большого количества скорбных текстов, и поэтому вынужден был вновь вернуться домой.
После трех месяцев работы на радиостанции Дунфан Ю обрел больше уверенности в себе и возвышенное состояние духа. Его проблемы с заиканием тоже постепенно исчезли, хотя временами он всё же делал небольшие ошибки.
Если бы председатель Мао прожил на несколько лет больше, Дунфан Ю смог бы продолжить, пользуясь своим радостным от рождения голосом и непорочной улыбкой, убеждать широкие массы зрителей в том, что на их Родине царит крайне благоприятная обстановка, враги с каждым днем хиреют, и всё день ото дня становится лучше и лучше. Но Мао Цзэдун почил, закончилась целая эпоха. С несметного количества лиц, обращенных к красному солнышку, ручьями полились слезы, и насмешливое лицо Дунфан Ю тоже накрыла невиданная доселе туча тоски.
Наконец-то женился на «шпионке»
Несколько лет подряд Дунфан Ю провел будто бы в тумане, не находя нигде покоя. Он убрал со стены рамку, в которую был вставлен его аттестат об окончании начальной школы и «удостоверение дурака». На душе у него было пусто, будто бы он что-то потерял и никак не находил себе места. Помимо помощи отцу в сельскохозяйственных работах, большую часть свободного времени он не знал, чем себя занять. Он мог иногда схватить газету и читать ее от начала и до конца, с утра до вечера, пока не охрипнет. А ночью он лежал на печи и ворочался с боку на бок, маясь от бессонницы, а перед глазами его изгибались в соблазнительных позах очаровательные шпионки. Он заболел и потерял интерес даже к еде.