Не добившись ничего в течение своего четырехнедельного пребывания в Вене, папа отправился в обратный путь. Император проводил его до Мариабрунна, и перед прощанием они совершили в монастырской церкви общую молитву; но уже в тот же день туда прибыли императорские чиновники, чтобы закрыть монастырь. Этим Кауниц хотел отомстить за слабость и несамостоятельность своего императора. За неудавшимся посещением последовала весьма оживленная переписка между курией и австрийским правительством. Император Иосиф лично отправился в Рим, но не для того, чтобы преклоняться перед папой и исполнять его волю; напротив, он определенно высказался перед испанским посланником, что у него есть намерение добиться для церкви Австрии большей самостоятельности. Пусть называют его схизматиком – это для него ровно ничего не значит: он не боится перунов Ватикана. Испанский посланник, однако, охладил в нем эти идеи, доказав ему, что такой разрыв с папой неисполним на почве римского католицизма, что он возбудил бы только фанатизм в народах Австрии. Иосиф согласился с таким дипломатическим соображением, и вместо предполагавшегося разрыва между императором и папой состоялось наилучшее соглашение. Позже, когда счастье оказалось неблагоприятным для его оружия, когда нидерландцы отложились от него, когда проявилось брожение и недовольство во всей Австрии, он отменил большую часть своих законов. Остались только в силе отмена крепостного права и эдикт о веротерпимости. В своем завещании Иосиф просил прощения у всех тех, кому он не оказал полной справедливости, и просил всех не забывать, что «монарх на своем престоле такой же человек, как и всякий бедняк в своей хижине, и что оба они подлежат одним и тем же заблуждениям».
Младший брат и преемник Иосифа на императорском престоле, Леопольд II, перед тем, как получить в наследство Австрию, в течение четверти века управлял Тосканой. Когда Иосиф начал свои церковные реформы, брат шел по его стопам. В Тоскане дана была лучшая постановка образованию духовенства, и священникам вменено было в обязанность более заботиться о религиозном просвещении народа. Однако Леопольд не хотел ограничиваться этими реформами, и намеревался в особенности подорвать преобладающее влияние Рима. В 1786 году он сделал епископам своей области предложение, в силу которого требовалось собирать через каждые два года соборы, причем главною задачею их ставилось: улучшения в богослужебном порядке и в школьном деле, затем отпор притязаниям папы. Только трос из епископов согласились с этим планом великого герцога: виднейшим из них был Сципион Риччи, епископ пистойский. Он был в сущности янсенист, и если правительство внушало духовенству держаться учения бл. Августина и исследовать Св. Писание под руководством янсениста Кеснеля, то без сомнения это было по его настоянию. Сципион Риччи с радостью ухватился за мысль о соборах и вскоре созвал собор в Пистойе. Осенью 1786 года в церковь св Леопольда собралось до 300 духовных лиц, и, вопреки всяким обычаям, им дано было право открыто и свободно высказываться обо всем. Собор носил решительно янсонистическую окраску, и сразу принял четыре так называемых галликанских положения. Он одобрил положение, что церковь не имеют права вводить новых догматов, и в отношении непогрешимости церкви заявил, что она обусловлена верностью Св. Писанию и древнейшему преданию; наконец решил устранить также различные вторгшиеся в богослужение злоупотребления. Великий герцог Леопольд был в восторге от готовности, с которою этот собор принял все его планы, но ему пришлось испытать сильное разочарование, когда он от впечатления, произведенного этим собором, сделал заключение о господствующем настроении в церковных сферах своей страны. В следующем году он созвал всех тосканских епископов на общий собор во дворце Питти во Флоренции; но на этом соборе Риччи оказался почти одиноким, потому что новый собор воспротивился всяким переменам. Великий герцог, однако не хотел отказаться от своих преобразовательных планов. Но вскоре затем он был призван на императорский престол, и сообразно с порядком престолонаследия должен был сложить тосканскую корону. В Тоскане он оставил регентство, которому внушал: «в церковных делах или вообще в важных делах никогда не обнаруживать уступчивости римскому двору». Но новое правительство пошло другим путем, и после вскоре последовавшей смерти Леопольда многочисленные враги Сципиона Риччи взяли верх. Епископа пистойского принудили к отречению от своей должности; затем он был арестован, и папа в торжественной булле осудил те 85 положений, которые приняты были пистойским собором, и. конечно, прежде всего, выраженное им сочувствие галликанству. Хотя вскоре затем последовавшая битва при Маренго открыла двери темницы для Спициона Риччи, но его оставили в покое только после того, как он открыто признал папский приговор над собором пистойским. Это он сделал, без сомнения, с молчаливой оговоркой, и только под давлением, которое оказывало на него правительство: «потому что тогда были совсем другие времена, чем во дни Леопольда». И тут также папа одержал верх над некоторыми из своих противников. Но насильственное подавление фебронианства отнюдь не было равнозначащим с его полным искоренением.
Фебронианское движение, впрочем, было ничто в сравнении с революцией, и к немалому опасению папы идеи революции приобрели в Италии большое распространение. В стране происходило сильное брожение. Вольнодумцы и церковь стояли друг против друга, против приверженцев монархии выступали как дворянство, так и граждане, и народный дух начал возбуждаться против чужеземного властелина. Так называемые министерские реформы, которые затеяны были в духе французских философов, приведены были в действие на Итальянском полуострове в широкой степени. В Ломбардии, находившейся под австрийским владычеством, действовал в духе Иосифа II и Леопольда II министр Фирмиан; Парма имела в лице дона Филиппа и министра Тилли, Тоскана в лице Ринуччини, Паллавичини и Джиани лиц, которые более или менее находились под влиянием французских философов. Многие и другие влиятельные лица также воспитались под влиянием новой философии, и итальянские свободные государства, не обращая внимание на христианство и церковь, просто стремились к материальному благосостоянию. Нравственная испорченность, которая во Франции из высших сословий проникла в низшие, была заметна также и в Италии. При преобразовании университетов, состоявшемся по изгнанию иезуитов, они почти всецело перешли в руки вольнодумцев, и от них исходило сильное противодействие всякому влиянию церкви. Когда опять увидели дневной свет Помпея, Геркуланум и Пестум, то подобно тому, как и три века тому назад во времена гуманизма, опять язычество восстало из своей гробницы, и открытие многих папирусных свитков, содержавших сочинения греческих мыслителей, опять произвело такое же действие, как и те восточно-римские книжные сокровища, которые после падения Константинополя проникли на Запад. В конце прошлого столетия повсюду чувствовались античные влияния, как в тогдашнем характере архитектуры, так и в стиле мебели и в покрое одежд. Вопреки всем перунам папы, по Италии широко распространились масоны, и немало приверженцев по ту сторону Альпов считал также иллюминатский орден. В огромном количестве появлялись сочинения с самыми резкими выходками против папы и церкви; папство изображалось в них, как величайшее бедствие для человечества и как тормоз для всякого образования и просвещения. Философ и политико-эконом Дженовези, ученик Локка и Лейбница, ратовал за то, чтобы совершенно исключить богословие из университета в Неаполе и место его занять историей и физикой. Италия в восемнадцатом столетии не оставалась позади других с своими вкладами во всемирную литературу, и особенно в тех областях, где тогда пролагались новые пути. К сожалению, итальянцы следовали господствующему вкусу и в области искусства. У них не было больше никакого интереса, никакого стремления внутренно возвышаться чрез созерцание прекрасного; все хотели только развлекаться. Влияние Парижа испортило вкус итальянцев. Италия не творила больше: все было простым подражанием.
Хотя Италия почти во всех отношениях обнаруживала известную самобытность в своих нововведениях, однако толчок к этому новому движению совсем не был туземным. Оно началось не раньше, как Франция наложила на нее свою сильную руку. Уже давно французы искали предлога низвергнуть папу, и нашли таковой, когда Пии VI ввел у себя новую военную организацию. При этих военных преобразованиях папство не имело в виду каких-либо внешних врагов, и даже после их введения папское войско могло иметь значение лишь в качестве полицейского корпуса, который самое большее достаточен был для подавления внутренних беспорядков. Это тотчас же обнаружилось при первом столкновении его с французами. Когда в 1797 году Бонапарт, уже одержавший несколько побед в северной Италии, двинулся и в среднюю Италию, папское войско не в состоянии было остановить движения его войск. Французы двигались чрез Романью; они взяли Анкону и дошли до Толентино, где папское войско (19 февраля 1797 года) вынуждено было заключить мир. По этому мирному договору папа уступил французам не только Авиньон и Венессен. но и три легации: Болонью, Феррару и Романью. Далее он должен был согласиться на занятие Анконы французским гарнизоном, заплатить 30.000.000 франков военных убытков и кроме того еще уступать множество художественных сокровищ. Это был жестокий мир, и однако, если принять во внимание господствовавшее во Франции настроение, довольно сносный. Бонапарт поступил против желания Директории, когда он в покое оставил папу в Риме и на собственную ответственность писал кардиналу Маттеи, уполномоченному папы, что «преемник св. Петра, как высший служитель религии, во всякое время найдет у него защиту для себя и церкви». Но в то же время он поручил посланнику Франции при папском дворе Жозефу Бонапарту, поддерживать революционное брожение в Риме5. Ему наказано было «не мешать планам тех, кто считали более сообразным с духом времени прекращение папского правительства, а скорее содействовать им»; одним словом, он должен был поощрять римский народ совершить скачек к свободе, к кот