после эпизода с царем Митридатом[1032].
Примечательна и ономастическая игра с именем Митридат. Обратим внимание на то, что имя «первенца» в поэме Вен. Ерофеева — Вадим (см. эпиграф; «Вадиму Тихонову, моему любимому первенцу»), которое в обиходе часто превращается (хотя и ошибочно) в имя Дима и начинает восприниматься, следовательно, как просторечный вариант имени Димитрий/Дмитрий. В пользу возможного каламбурного обыгрывания автором этой пары имен (Вадим — Дмитрий) говорит отдельная фраза в записной книжке Вен. Ерофеева: «Вадим Лжедмитриевич» (с. 352).
Эта же фраза может быть понята следующим образом: «Имя Дмитрий — это ложное (неправильное) имя Вадим». В таком же смысле можно толковать и слово «Лжедмитриевич» в позиции отчества — как тоже ложного, несуществующего, или указывающего на ложное «родство» этих имен. Разумеется, при этом само слово «Лжедмитриевич» — отсылка и к образу убиенного царевича Димитрия, якобы воскресшего в облике самозванца — Лжедмитрия. «Говорящим» (в некотором смысле) оказывается и само имя Митридат, которое созвучно имени Дмитрий; по сути дела, перед нами — вторичная «этимологизация» (и «русификация») древнегреческого имени Митридат[1033].
Тем не менее остается неясным, кто, собственно говоря, проецируется на образ царевича Димитрия: царь Митридат, Веничка или его сын-первенец? Сын героя подходит по возрасту (младенец), Веничка подходит потому, что он вскоре действительно будет зарезан в неизвестном подъезде, а понтийский царь Митридат подходит потому, что он «сопливый» (так сказать, тоже своего рода «младенец»)[1034] и носит имя убиенного царевича. Но парадокс в том, что ведь именно Митридат, явившись в сне Венички, хочет его зарезать (то есть претендует на роль убийцы, а не жертвы). Есть ли смысл в этой путанице? Или — перед нами ситуация, когда роли намеренно перепутаны, что делает поставленный выше вопрос принципиально неразрешимым? Ведь еще в самом начале поэмы декларируется эта якобы неразрешимая историческая коллизия:
«Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или же наоборот?»
«Или где-нибудь у 105-го километра я задремлю от вина, и меня, сонного, удавят, как мальчика? Или зарежут, как девочку?»
Последний пример также имеет прямое отношение к исторической теме убиения царевича Димитрия[1036].
Представляется очевидным и несомненным то, что автор поэмы вообще любил qui pro quo подобного рода, и примеры такой «ролевой» путаницы у Ерофеева встречаются неоднократно[1037].
Принцип путаницы (времени, места и т. п.; например: герой едет в Петушки, а оказывается в Москве; ни разу в жизни не был на Красной площади, но в конце непостижимым образом оказывается именно на ней) стал ведущим принципом построения текста поэмы, поэтому может показаться, что логического разрешения эта ситуация не имеет (то есть неясно, «кто кого убил»).
Однако дело обстоит не столь безнадежно, поскольку сцена смерти героя описывается достаточно непротиворечивыми параллелями (вариантами), реализующими некий инвариант: царь убивает ребенка (младенца). Его можно сформулировать и более обобщенно: власть (государство) убивает человека. Тогда парадигма возможных смысловых параллелей будет выглядеть так:
1) царь Ирод — убивает младенца (-ев) (библейский мотив избиения младенцев[1038] подключается также через «Бориса Годунова» Пушкина, где в глазах Николки-юродивого (и народа) царь Борис — новый царь Ирод, который «избивает» младенца Димитрия);
2) Понтий Пилат (как наместник кесаря, который олицетворяет власть императорского Рима) — «убивает» (приговаривает к смерти) Христа;
3) царь понтийский Митридат — убивает Веничку;
4) царь Борис Годунов — убивает царевича Димитрия;
5) мухинские Рабочий и Колхозница (символы Советского государства рабочих и крестьян) — бьют и режут Веничку[1039];
6) четверо неизвестных, у которых рожи «с налетом чего-то классического» (может быть, «классики» марксизма-ленинизма, может быть — ложные ангелы[1040]), — убивают Веничку.
При очевидной проекции Венички и на Христа, и на младенца, и (отчасти) на царевича Димитрия становится понятным, что его убийство мотивировано несколькими подтекстами, в коих фигурируют библейские и исторические «убивцы»: царь Ирод, Понтий Пилат, царь Митридат[1041], царь Борис Годунов[1042].
От содержательного комментария (выявления подтекстов, аллюзий, реминисценций) эпизода с царем Митридатом необходимо перейти к, проблеме нарратива как такового, то есть к вопросу о мотивировке всего эпизода.
Иначе говоря, закономерен вопрос: зачем автору нужна столь многослойная (и по большому счету — избыточная) реминисцентная «подкладка» для мотивировки убийства героя? Ведь можно было бы ограничиться одной-двумя аллюзиями (в том числе — более известными, чем, скажем, аллюзия на царя Митридата). Зачем здесь еще Митридат, который кажется просто «дублером» того же Бориса Годунова? Что принципиально нового привносит в этот эпизод аллюзия на понтийского царя Митридата?
Объяснение, как представляется, может быть следующим: автор предлагает нам четыре уровня исторических аллюзий, которые при общем смысле имеют различный типологический статус: 1) библейские аллюзии; 2) греко-римские аллюзии; 3) древнерусские аллюзии; 4) современные (то есть «советские») аллюзии.
Библейский уровень реминисценций актуализируется именами Ирода и Понтия Пилата, уровень древнерусский — именем Бориса Годунова, уровень советский — образами мухинских Рабочего и Колхозницы (а также, возможно, неназванными именами советских властителей: Ленина[1043] и Сталина).
Библейские персонажи (Ирод, Понтий Пилат) олицетворяют вненациональный и внеисторинеский (то есть «вечный») сюжет убиения-избиения младенца, Борис Годунов — национальный и исторический (собственно русский) сюжет, символы советской эпохи — современный исторический сюжет. В этой парадигме «случай Митридата» оказывается вариантом тоже исторического сюжета убиения младенца, но это уже (в отличие от библейского варианта) — нерусский исторический сюжет.
Тогда вектор исторических реминисценций и аллюзий будет иметь следующее направление: Библия — древняя история (Греции и Рима) — русская история — советская история[1044].
«Избыточность» аллюзий окажется вовсе не очевидной. Кроме того, во всех случаях остается актуальным мотив не только убийства героя, но и символического самоубийства того, кто выступает в роли убийцы[1045]. То есть подтверждается вроде бы абсурдная версия, предложенная в самом начале поэмы: «<…> царь Борис убил царевича Димитрия или же наоборот?» (с. 140). Ведь если внимательно посмотреть на символический итог всех этих убиений, то выяснится, что жертва чудесным образом остается в живых, (воскресает или вообще избегает смерти): младенец Христос избегает смерти от руки воинов Ирода; он же воскресает из мертвых после казни на Голгофе, санкционированной Пилатом (а в исторической перспективе становится причиной гибели и Иудейского царства, и Римской империи); царевич Димитрий (согласно народной легенде) чудесным образом избегает смерти от руки убийц, посланных Борисом Годуновым, а потом становится причиной политической гибели самого Годунова[1046].
Сам финал поэмы (убийство героя) фабульно, однако, не мотивирован. Остаются по-прежнему загадочными четверо неизвестных, у которых рожи «с налетом чего-то классического» (хотя есть попытки их идентификации, и на основании этого — объяснения убийства героя). Спорность всех такого рода интерпретаций предопределяется тем, что трудно ответить на главный вопрос: «Кто убил Веничку?» Четверо неизвестных, у которых рожи «с налетом чего-то классического», — слишком неопределенная дефиниция, чтобы предлагать доказательные гипотезы[1047]. Приходится только апеллировать к убедительности.
Остается мотивировка не столько фабульная, сколько «идейная»: герой Ерофеева оказывается в конфликте с окружающей его действительностью, ибо он — изгой, социально и идеологически чуждый советскому обществу (и государству). А конфликт героя с окружающим его миром («средой», «обществом», «государством») неизбежно заканчивается его гибелью.
Что могут дать для понимания логики финала выявленные нами аллюзии? Если исходить из того, что герой — жертва, а его гонители — убивцы-душегубы, то можно заметить сходство как исторических жертв, так и исторических убивцев. Жертва — существо слабое, беззащитное. Не случайно в роли жертвы — чаще всего ребенок; да и сам Веничка, взрослый герой, парадоксальным образом наделен признаками инфантильности[1048]. Убивец же — существо могущественное, олицетворяющее тираническую власть государства: это и царь Ирод, и Понтий Пилат (наместник римского императора), и царь Митридат, и царь Борис Годунов. Символической персонификацией власти государства будут и мухинские «верзилы» Рабочий и Колхозница (но уже государства современного, советского).