История и теория медиа — страница 4 из 21

Институты контроля массовых коммуникаций

В этой главе мы рассматриваем историю медиа с позиций истории механизмов контроля содержания. Испокон веков медиа, и особенно массовые коммуникации, были предметом жесткого контроля и регулирования в первую очередь из-за предполагаемого символического воздействия, которое они могут оказывать на общество. В теориях медиа существует очень неоднозначное отношение к степени значимости этого воздействия и его прямым эффектам, однако различные силы – церковные, государственные, политические и коммерческие институты – всегда приписывали массовой коммуникации большое значение. В связи с этим медиа, как и в целом сегмент культуры и культурных благ, всегда являлись исключением в сфере регулирования. И даже страны, которые в относительно недавнем прошлом придерживались либеральной рыночной доктрины, предполагающей минимальное вмешательство государства в экономику, регулировали сегмент культуры и медиа всегда более жестко, чем другие отрасли экономики. Важно также понимать, что значительная часть медиа являются не индивидуальными благами, а общественными, то есть неделимыми, а следовательно, за них должно платить в той или иной мере все общество и исключить из их потребления отдельных индивидов невозможно. Медиа не просто товар; они выполняют важнейшую общественную функцию, без которой трудно себе представить современное государство. Это значит, что государство в той или иной мере вынуждено финансировать или помогать взимать через налогообложение средства на осуществление общественных функций символических благ. Но это, в свою очередь, вынуждает государство организовывать механизм взаимодействия общества и реализации общественных интересов в таких медиа (часто их называют общественными медиа). В связи со всем этим история медиа в той или иной мере является историей трансформации страха государства перед медиа в сторону обеспечения поддержания общественных интересов через обеспечение участия граждан в управлении медиа.

§ 1. Контроль коммуникации церковью

Контроль коммуникации церковью сложился окончательно в Средневековье, когда фактически все образование и вся культурная жизнь оказались замкнуты в монастырской и религиозной среде, которая в значительной степени была надгосударственным образованием. Феодальные войны, распри, постоянное изменение территориальных границ государств делали религию и Католическую церковь своего рода островком стабильности в Европе. Церковь управлялась централизованно, преимущественно верховным епископом из Рима, который носил титул «папа». Приходы Римско-католической церкви были рассредоточены по нескольким сотням феодальных государств, независимых городов и т. д. и объединялись в диоцезы, которые, в свою очередь, образовывали архиепархии и митрополии. Католическая церковь сохраняла контроль над духовной жизнью, используя такую иерархическую систему.

Поскольку образование было замкнуто преимущественно в монастырской среде, первые островки «книжного» знания, которыми являлись университеты, на самом деле тоже были религиозными институтами. Все крупные и старые европейские университеты (такие, как Кембриджский, Оксфордский, Сорбонна и др.) были теологическими. Таким образом, центральным институтом университетского контроля является церковь. Как уже говорилось в главе 3 (см. § 4), в тот период книжный промысел был, скорее, сферой услуг для других видов деятельности и в первую очередь обслуживал образовательную деятельность. Следовательно, первый крупный масскоммуникационный институт контролировался в значительной степени Римско-католической церковью благодаря надзору за университетами. Книгопроизводство (как переписка книг, так и книгопечатание начиная с XV в.) было сосредоточено внутри университетских структур, или корпораций. Книжный промысел мог существовать только под надзором университетов, следовательно перепиской и изданием книг (а позднее и книгопечатанием) могли заниматься только в университетских городах: во Франции – в Париже, в Англии – в Кембридже, на территории Священной Римской империи – в Кёльне, Майнце и других городах, где были сформированы такие корпорации, которые контролировали печать.[88]

Самой ранней была корпорация университетских присяжных переписчиков книг (Clerics en librairie juries de l'Université), созданная в Париже при Сорбонне. По состоянию на 1292 г., в Париже в нее входили 24 переписчика, 17 переплетчиков и 8 продавцов книг. Университет следил за содержанием книг, за установлением цен на них, исправлял ошибки. Книгопродавцы были обязаны принести присягу университету (отсюда – присяжные). Они обязаны были также обозначать цену книги и имя автора на каждом из экземпляров. Те, кто хотели быть книготорговцами или издателями, должны были выдержать экзамен перед профессорами университета и внести 100 ливров залога.

В связи с появлением книгопечатания ситуация меняется. Само по себе книгопечатание принесло ряд социальных изменений, о которых мы будем говорить в следующей главе. Однако главным первичным эффектом его появления становится существенное физическое увеличение количества книг, а это, в свою очередь, приводит к объективному увеличению ассортимента названий и вызывает риск тиражирования ереси. В то же время печатный промысел позволял максимизировать выпуск религиозной канонической литературы и увеличить вовлеченность людей в религиозное учение. Католическая церковь приняла на вооружение книгопечатание, поэтому его называли «божественное искусство». Вместе с тем, для того чтобы не допустить тиражирования ереси, церковь была вынуждена вводить ограничения на печатный промысел путем регулирования содержания и ассортимента, то есть введения запретов на публикацию того или иного вида контента и жесткого контроля за движением копий (преследование подпольного распространения книг).

В этот период книгопечатание начинает использовать и Мартин Лютер, профессор Виттенбергского университета, для тиражирования своего учения (позднее названного протестантизмом): «Благодаря чуду, и я был первым, кого это удивило, мои тезисы разошлись по всему миру. Я их опубликовал для использования нашим Университетом».[89] Лютер был первым профессором, который воспользовался книгопечатанием для тиражирования своих тезисов. Однако эта публикация спровоцировала самую крупную схизму в истории христианства. И именно книгопечатание превращается в главное орудие укрепления популярности протестантизма и развития Реформации.

Основными средствами контроля, используемыми Римско-католической церковью, становятся так называемые имприматур и индекс.

Имприматур представлял собой своего рода клеймо, которое проставлялось на каждом печатном экземпляре, выходящем из типографии. Такое клеймение осуществлялось только после предварительного просмотра экземпляра книги и одобрения соответствующей инстанцией, которой являлся обычно университет и его профессора. Таким образом, этот вид контроля был предварительным (его также можно считать предварительной цензурой).

Индекс в переводе с латыни значит «список». Собственно, этот инструмент регулирования представлял собой не что иное, как список запрещенных книг. Кроме таких списков, в определенные периоды вводились также списки разрешенных книг, и только книги, входившие в такой список, имели право на издание. Собственно первые правила цензурных предписаний в католических странах появляются в первой половине XVI в. В рескрипте на имя привилегированного типографа Конрада Необара (1530 г.) говорилось, что отныне все религиозные произведения должны предварительно представляться на проверку профессорам богословия, а иные – профессорам изящной литературы. При этом произведения, уже изданные Необаром ранее, нельзя было перепечатывать другим типографам.[90]

В России церковная цензура в связи с поздним появлением университетов принадлежала верховным церковным иерархам, которые напрямую были связаны с царем, по крайней мере до формального разделения государства и церкви при Петре I. Именно патриархи в значительной степени представляли собой органы церковного контроля в Московском княжестве и запрещали те или иные книги, рукописи и т. д. Первым актом, вводящим цензуру на территории Московского княжества, считают «Стоглав» – сборник решений проведенного в 1551 г. Стоглавого собора, в котором содержалась жесткая регламентация порядка переписывания церковных книг, объясняемая тем, что духовные книги, используемые в богослужениях, зачастую делаются на основе неправленных переводов и содержат множество ошибок. В связи с этим Собор дает право духовным властям конфисковывать неисправленные рукописи.[91]

Одной из причин, по которой царь Иван Грозный пригласил первопечатника Ивана Федорова для открытия типографии в Московском княжестве, было стремление увеличить количество канонической литературы для богослужений и распространить православие на вновь присоединенные земли (Казанское царство). А увеличение количества книг, которые в том числе тиражировали ересь, послужило причиной для изгнания книгопечатника.

В Европе главные центры протестантского книгопечатания в разные периоды времени располагались в разных местах. Из Венеции и Лиона после гонений в XVI в. они переместились в Женеву. Эта территория была удобной в том числе для незаконного экспорта запрещенной протестантской литературы в католические земли (например, во Францию). После гонений во Франции гугеноты вынуждены были уезжать, и их семьи оседали в Нидерландах, где нередко организовывали типографии и становились известными издателями протестантской, а зачастую и антикатолической литературы.

Протестантизм становится одним из козырей местных князей в борьбе против централизации Католической церкви. По совпадению раскол затронул в первую очередь те территории, которые оказались наименее централизованными и в связи с этим были наиболее подвержены различным конфигурациям торга между местными властями и духовными. Принятие протестантизма позволяло укрепить власть региональных правителей в ситуации раздробленности, изъять церковные земли, утвердить собственный авторитет. Само по себе протестантское учение, предполагая отсутствие посредников между человеком и Богом в лице специально созданных для этого институтов (в частности, церкви), безусловно способствовало росту его популярности среди князей, городских вельмож и магистратов, поскольку позволяло обозначить примат светского над духовным. Таким образом, если до Реформации пресса зависела от католических цензурных установок, то после нее – от личных симпатий, политики князей и городских советов.

Вместе с тем, несмотря на вполне положительную роль, которую сыграл протестантизм в укреплении светской власти и формировании национальных государств, далеко не все правители небольших городов, отдельных княжеств и территорий, входивших в «городскую Европу»,[92] поддержали эту религию. Некоторые князья в ожидании привилегий от императора Священной Римской империи, католика по вере Карла V и Католической церкви как таковой, предпочли, наоборот, максимально жестко бороться с протестантизмом. Все это, безусловно, существенно влияло на организацию книжного промысла и контроль над ним и привело к тому, что одни и те же меры (списки запрещенных книг, предварительная цензура и др.) применялись и в борьбе против протестантской литературы на католических территориях, и в борьбе против католической литературы на протестантских территориях. Общеизвестным является тот факт, что в некоторых землях запрещали проповедовать Филиппу Меланхтону, последователю Лютера, допускавшему, однако, постоянные отступления от учения в сторону воззрений Кальвина, за что ортодоксальные лютеране называли его приверженцев криптокальвинистами. В результате запрещение книг в католических землях рассматривалось как их реклама в протестантских.

Важнейшей проблемой для Католической церкви был перевод Библии на локальные языки, что представляло собой для католиков палку о двух концах: перевод Библии на локальные языки, с одной стороны, был сам по себе отходом от канонического учения, которое предполагало отправление культа только на латыни, а с другой стороны, позволял лучше приобщать местное население к культу. Службы на латыни и обращение к латинскому тексту Писания католики оправдывали тем, что через латынь передавалось первозданное учение, писанное изначально на этом языке. Кроме того, поскольку книги переписывались вручную, копиист прикасался к списку, который «помнил» руку его предшественника. Следовательно, тот, кто обращался к каноническому тексту Писания, тактильно, через цепочку прикосновений к манускрипту, оказывался связанным с авторами Писания, то есть касался самого Спасителя. Вторая проблема переводной Библии для католиков заключалась в утрате символической монополии: перевод Библии на локальный язык позволял прихожанам неограниченно заниматься самообразованием, и это вело к тому, что прихожане какого-нибудь отдаленного прихода могли знать Евангелие гораздо лучше, чем местный священник, изучающий его исключительно по латинским текстам, которые и сам едва понимал. Наконец, третья проблема была в искажении и сокращении текстов самой Библии, связанных с попытками сделать книгу более простой и стимулировать сбыт.[93] Архиепископ Майнцский писал: «При тех удобствах, какие божественное искусство книгопечатания дало для приобретения знаний, нашлись некоторые, злоупотребляющие этим изобретением, употребляющие во вред человеческому роду то, что предназначено к его просвещению. В самом деле, книги о религиозных обязанностях и доктринах переводятся с латинского языка на немецкий и распространяются в народе к бесчестию самой религии; а некоторые даже возымели дерзость сделать на обыкновенном языке неверные переводы церковных канонов, составляющих область науки столь трудной, что она одна может занять всю жизнь самого ученого мужа».[94] Тем не менее переводная Библия даровала духовную свободу средней буржуазии и семьям, у которых не было возможностей иметь собственного капеллана. Так или иначе, важно понимать: само по себе допущение, что человек может сам читать Библию, то есть самостоятельно, без участия священника, осуществлять те или иные церковные ритуалы, трактовать текст Писания, являясь совершенно немыслимым для Католической церкви, по духу очень хорошо соответствовало учению Лютера, считавшего, что между человеком и Богом не может и не должно быть посредников в лице церковных институтов. Таким образом, протестантизм и книгопечатание были неразрывно связаны друг с другом на уровне самой идентичности этого вероучения, самой его сути, которая предполагала самостоятельное обращение к Богу и самостоятельную трактовку священных текстов.

Начиная с первой половины XVI в. инструментом организации контроля за содержанием книг на территории разрозненных микрогосударств и княжеств (по крайней мере тех, в которых было распространено католичество) становится регулярный выпуск папских булл, то есть законодательных актов высшей церковной иерархии. В частности, булла 1515 г. предписывала все рукописи до печати представлять для предварительного просмотра и подписи (имприматур) в Риме папе, в других городах и диоцезах – епископу и инквизитору по еретическим делам. В качестве наказания за несоблюдение этого порядка применялись публичное сожжение книг и отлучение от церкви; в протестантских землях практиковалось изгнание. Эразм Роттердамский писал, что на этих территориях из печати не выходила ни одна книга с нападками на Лютера, а вот против папы пишут все, что угодно.[95] Кроме того, Лютер просил курфюрста Саксонского запретить проповедование взглядов, противных его учению. В 1558 г. появилось первое протестантское цензурное установление, согласно которому не дозволялось печатание произведений без одобрения суперинтенданта, проповедника или совета города. За нарушение устанавливался штраф – 100 гульденов. Как видим, такая цензура была преимущественно светской и использовалась в основном на северных протестантских территориях, которые представляли собой десятки разрозненных микрогосударств-городов и отдельных небольших земель.

8 противовес такой территориально раздробленной модели регулирования со стороны светских властей разных местностей и попыткам папы римского вводить единые регламенты для католических областей со слабой государственностью в ряде стран, где политический строй имел давние традиции, цензуре была придана иная форма. Здесь цензура была по своему характеру церковной (то есть изгонялись произведения, противоречащие религии), но по своей организации – светской. Наиболее четко этой модели соответствовала Франция, которая к XV в. сформировалась как национальное государство и в которой примат власти был передан королю и уже не принадлежал папе. Именно король был наместником папы на территории Франции по Болонскому конкордату (1515 г.), в связи с чем любой выпад против католичества расценивался как выступление против короля. Французские короли последовательно проводили прокатолическую политику и изгоняли гугенотов.

Первоначально французский король Людовик XII отнесся благосклонно к новому искусству, полагая, что благодаря ему «наша святая католическая вера сильно возвысилась и окрепла, правосудие лучше понимается и отправляется и божественная служба совершается с большим вниманием и великолепием».[96] Однако в ситуации, когда было необходимо обеспечивать порядок и организовывать контроль, короли регулярно подвергались соблазну либо полностью прекратить книжный промысел, либо существенным образом его ограничить. Так, члены Сорбонны в 1533 г. представили королю записку, отстаивающую необходимость «уничтожить навсегда во Франции искусство книгопечатания, благодаря которому ежедневно является масса книг, столь пагубных для нее».[97]

Отношение к книгопечатанию Франциска I и его политика в этой области отличались двойственностью. С одной стороны, подтвердив привилегии книготорговцев и издателей, король поддерживал книгопечатание и даже пытался сглаживать порой жесткие постановления Парижского университета (наподобие распоряжения сжигать все сочинения, содержащие ересь). С другой стороны, поскольку именно этот монарх принял Болонский конкордат, любые выпады гугенотов расценивались им как покушение на собственную власть. В связи с этим после надругательств лютеран над изображением Богоматери Франциск резко ужесточил политику и собственноручно разжигал костры во время казней еретиков. Под влиянием клерикалов Франциск I распорядился, угрожая ослушникам казнью через повешение, не выпускать ни одной книги и закрыть все книжные лавки. Впоследствии это решение было отменено. Духовная цензура Сорбонны дошла до того, что выступила с осуждением книги сестры короля Маргариты Наваррской «Зерцало грешной души» (1531), идейно перекликавшейся с некоторыми тезисами Лютера.

Политика французских королей в XVI–XVII вв. отличалась нерешительностью в отношении протестантизма, что отражалось на книжном промысле. Во-первых, это было связано с тем, что многие французские аристократы и представители знати (в том числе близкие к правящей династии) были протестантами или сочувствовали протестантизму. Во-вторых, гугенотские общины и представители знати, их поддерживающие, были настолько сильны, в том числе с точки зрения ресурсов, что зачастую добивались признания военным путем. По крайней мере несколько раз на протяжении XVI в. в результате очередной победы гугенотов французские короли были вынуждены предоставлять им свободу совести и гарантировать свободу вероисповедания, после чего через какое-то время военные стычки или гонения на гугенотов возобновлялись с новой силой.

После правления Франциска I и в результате подписания соглашения с папой короли становятся основными распорядителями церковной цензуры. Даже если формально цензуру осуществляли университетская корпорация и профессора теологии из Сорбонны, функции надзора и регулирования де-факто сосредотачивает в своих руках сам король.

Так, в 1547 г. Генрих II издал патент по книжным делам, который запрещал печатание и продажу книг, направленных против католической религии. Все сочинения религиозного содержания необходимо было представлять на предварительный просмотр теологического факультета, а на каждом произведении – выставлять имена автора, типографщика и место издания; тайные типографии запрещались. Через четыре года патент был дополнен мерами по ревизии книжных магазинов два раза в год. Каждый торговец обязан был иметь два каталога книг. Обычным гражданам под страхом смертной казни возбранялось покупать книги, запрещенные к обращению.

При протестанте-кальвинисте Генрихе IV, вынужденно перешедшем в католичество с тем, чтобы не допустить раскола, был принят Нантский эдикт (1598), который признавал равноправие католиков и протестантов. И хотя войны между католическими королями и гугенотами происходили и позже, они часто заканчивались относительно гуманным признанием прав (или части прав) гугенотов. На протяжении последующих двух веков королевская власть во Франции неоднократно пыталась преследовать протестантские сочинения или вводить те или иные ограничения на это вероисповедание (например, непризнание браков, заключенных реформатскими священниками), однако начиная с революции 1789 г., которая признала равноправие окончательно, уже никто не пробовал опровергнуть это установление.

Постепенный отказ от церковной цензуры происходил с начала XVII в. и вплоть до прихода к власти Людовика XIII. Этот король и глава его правительства, министр короля кардинал Ришелье с целью централизации управления государством создают первый печатный орган – газету «La Gazette», издававшуюся с 30 мая 1631 г. врачом Теофрастом Ренодо по личному решению короля, который частенько под псевдонимом пописывал для этого издания. Такую же модель организации периодического издания воспроизводит более чем через полвека русский царь Петр I, постановивший открыть первую печатную газету «Ведомости» (начала выходить 2 (13) января 1703 г.), в которой также сам публиковал и редактировал материалы (помимо него, их проверял Посольский приказ).

В Германии ситуация была принципиально иной. Как уже говорилось, Германии как единого государства не существовало фактически вплоть до XIX в. На заре книгоиздания германские земли представляли собой несколько десятков отдельных княжеств и независимых городов. В XVII в., после Тридцатилетней войны (1618–1648), на территории современной Германии находились 300 княжеств и 50 городов. Единой сильной государственной власти не было. Часть земель с IX в. входила в состав Восточно-Франкского королевства, затем – Священной Римской империи. Само по себе понятие «империя», как и понятие «государство», в полной мере неприменимо к тому, что из себя представляла эта территория. Император избирался князьями разных земель и находился в зависимости от них. Земли, в свою очередь, обладали широкой автономией, регулярно воевали друг с другом или объединялись в союзы, чтобы вести войну с другими группами земель, как это происходило в эпоху утверждения протестантизма, когда между католическими и протестантскими землями то и дело вспыхивали войны.

Очевидно, что в такой ситуации, при отсутствии сильной административной власти, первые цензурные законы и предписания принимались единственным централизованным институтом на территории – церковью, то есть папской властью. Осуществлять цензуру в рамках университетов было очень сложно: университеты достаточно быстро утратили свою католическую ориентацию, поскольку идеи Лютера распространялись в первую очередь в университетской среде. Цензура, в отличие от Франции, где она осуществлялась церковью и королем через университетскую корпорацию, была напрямую подчинена Католической церкви. Известно, что в 1486 г. архиепископ Майнцский создал собственные цензурные органы для борьбы с ересью и перепечаткой Библии на местном языке. В рамках этих цензурных предписаний печать духовной литературы на местных языках строго запрещалась под угрозой штрафа, отлучения от церкви и конфискации книг. Цензуру осуществляли специально отобранные архиепископом профессора богословия. Постепенно такой же порядок устанавливается в Кёльнском, Трирском, Магдебургском церковных округах, о чем гласит папская булла: «Так как нам стало известно, что, благодаря искусству книгопечатания, в разных частях света, особенно в округах Кёльнском, Майнцском, Трирском и Магдебургском, печатается множество книг и трактатов, которые заключают разные вредные заблуждения и даже учения, враждебные христианской религии <…> то мы, стремясь без дальнейшего промедления остановить это гнусное зло, под угрозой отлучения от Церкви и денежного штрафа <…> воспрещаем строжайше, чтобы типографы, как известные, так и тайные, рассчитывающие работать в названных округах, не осмеливались в будущем печатать книги, трактаты или какие-либо другие рукописные произведения, не посоветовавшись о том с архиепископом <…>».[98] Папское послание также предписывало сжигать в случае надобности те книги, которые были изданы прежде, до появления буллы.

В первые годы раскола между католиками и протестантами князья используют отсутствие жесткого контроля в тех землях, которые добровольно переходили в протестантство, провозглашавшее, согласно Мартину Лютеру, верховенство светской власти над духовной. Более жесткое противостояние, в том числе на уровне так называемых летучих листков, или памфлетов, начинается при правлении императора Священной Римской империи Карла V, который, пытаясь объединить все земли под единой властью, решился восстановить верховенство папской власти. В ходе серии съездов князей в Вормсе, Нюрнберге, Шпеере принимались общие организационные решения по осуществлению надзора. Было осуждено учение Лютера, озвучены требования восстановления распоряжений католических церковных властей, вводились требования ревизии типографий, чтобы «предотвратить распространение пасквилей и карикатур».[99] Однако в связи с тем, что надзорные органы контролировались только светской властью, сложилась ситуация, когда характер требований к литературным произведениям ставился в прямую зависимость от религии, которую принял тот или иной князь. В результате в Гессене, Пруссии, Брауншвейге, Люнебурге, Мекленбурге, Ангальте гонению подвергались произведения католиков, а в Бранденбурге, Баварии и других местах искоренялись произведения протестантов. При этом ответственность была также очень разной и зависела от «степени ретивости» тех или иных князей. Так, Георг Бородатый, герцог саксонский (с 1500 г.), за антикатолические произведения ввел казнь в своем государстве.

Раскол между князьями нарастал, и император попытался подчинить князей своей воле, введя ответственность за отправление цензуры перед императорской властью. Созданный в ответ оборонительный союз (или Шмалькальденский союз, 1531 г.) начал войну против императора, в ходе которой протестантские князья потерпели поражение. Разгром протестантских князей и конфискация их земель были в определенной мере нарушением правил избрания императора в Германии, поэтому реакцией на поражение стал расцвет летучей литературы, центром которой была Франкфуртская книжная ярмарка.

В итоге войны возникло стремление к налаживанию компромиссов между католиками и лютеранами внутри империи, основы которой пошатнулись в связи с жестким противостоянием. В результате в 1555 г. был заключен Аугсбургский религиозный мир, который признал равноправие католиков и лютеран по принципу cuius regio, eius religio (лат. чья страна – того и вера), то есть свобода выбора вероисповедания была предоставлена князьям, а население должно было разделять вероисповедание правителей. В 1608 г. Рудольф II восстановил Книжный комиссариат. В своем рескрипте он критиковал князей за недостаточное рвение в книжном надзоре и как император Священной Римской империи требовал в ее пределах безоговорочного тотального предварительного контроля для каждой книги. Указывалось также, что князья порой закрывают глаза на необходимость публикации фразы о правительственном пропуске книг, а также на то, что в некоторых землях католические книги исчезают из каталогов. Уже после смерти Рудольфа II разгорелась религиозная Тридцатилетняя война, которая закончилась провозглашением равноправия католицизма, протестантизма и кальвинизма и отменой обязательной принадлежности народа к религии государя.

Английская модель церковного контроля по всем объективным параметрам напоминала французскую. Англия была уже относительно самостоятельным государством с крепкой сформировавшейся территориальностью, когда появилось книгопечатание. Тогда же набирает силу Англиканская церковь. Таким образом, почти одновременно с развитием Реформации в континентальной Европе в Англии происходит процесс обособления Англиканской церкви от власти папы. До книгопечатной революции Англия была одной из самых передовых стран в сфере образования: в одном только Оксфорде в тот момент училось 3 тыс. студентов. Книга и книжный промысел были неотъемлемыми элементами светской культуры, которая в ситуации относительной изоляции Англии от папской власти развивалась более активно. Первые нападки на книжный промысел начались в связи с протестантизмом. Король Генрих VIII лично выступил против Лютера и издал девять списков запрещенных книг. Несмотря на то, что сам Генрих не благоволил католичеству и первым разорвал с папой церковные отношения, провозгласив церковную автономию Англии, борьба с протестантизмом в период его правления и правления его дочери Марии Кровавой велась очень активно. В 1530 г. была административным путем реализована мера, согласно которой все богословские книги предварительно, до выхода в свет, должны были проходить визирование епископа. Ввоз книг из заграницы также был запрещен. Так в Англии установилась цензура.

Жестокие расправы над протестантами, вплоть до сжигания на кострах, особенно активизировались в период правления Марии Кровавой, которая вернулась в католичество, став женой католика Филиппа Испанского. Елизавета, сестра Марии Кровавой, преследуя цель оградить Англиканскую церковь от нападок со стороны католиков, все дела печати вверила Звездной палате. Таким образом, отраслевым регулированием занималась «Компания типографов», неуниверситетская корпорация, осуществлявшая отраслевой надзор, а цензурой – Звездная палата. Книги и летучие листки было запрещено печатать без разрешения Звездной палаты или епископа.

Первым единым документом, регламентирующим дела печати, становится декрет Звездной палаты о печатниках и книготорговцах 1585 г. Согласно этому документу под угрозой трехмесячного заключения запрещалось что-либо печатать без предварительного одобрения архиепископа Кентерберийского или епископа Лондонского. Типографии разрешалось содержать только в Оксфорде, Лондоне и Кембридже (то есть в университетских городах). Надзор за деятельностью типографий был поручен «Компании типографов», которая занималась как раз обысками и контролем. Возбранялось не только продавать запрещенные произведения, но хранить их, а также иметь.

Декрет Звездной палаты о книгопечатании, принятый в 1637 г., устанавливал более подробное регулирование. Книги юридического содержания должны были поступать на просмотр верховным судьям, политические книги смотрели государственные секретари, а остальная литература поступала к епископу Лондонскому и архиепископу Кентерберийскому. Вводилось предоставление двух обязательных экземпляров издания. Вся литература заносилась в реестровые книги «Компании типографов». Заграничные произведения задерживались на таможне для просмотра.[100]

В ситуации регулярно вводимых и ужесточавшихся ограничений Англия раньше других стран вступила в революционный период, который привел к укреплению положения буржуазии, отмене ряда сословных привилегий и раннему освобождению печати от клерикальных и иных ограничений.

В России церковная цензура фактически просуществовала до Петра I, который разделил светскую и духовную власть, отделил духовную книгу от светской, введя новый алфавит для светского общения, построил бумажные фабрики и открыл новые светские типографии, которые отныне не имели отношения к церкви.

Таким образом, мы рассмотрели на примере трех крупнейших стран и территорий Европы, как сформировалась система церковной цензуры и как постепенно, приобретая политическую власть, местные властители этих территорий, городские власти (магистраты) и другие политические структуры лишали церковь ее монопольной символической власти, настаивая сначала на праве осуществлять цензуру светскими инструментами (цензурные комитеты, местные власти и т. д.), а затем и ликвидировать ее церковный характер. Однако следует понимать, что два обстоятельства, рассматриваемые нами ниже, в дальнейшем существенно повлияли на полное исчезновение церковного регулирования книжного промысла в Европе. Во-первых, хотя университетские корпорации изначально были церковными, контроль книжного промысла и книготорговли постепенно становился еще и чисто экономическим способом поддержания монополии. В результате на протяжении нескольких веков экономическая функция и логика вытесняли логику церковного контроля (см. подробнее § 2 настоящей главы). Во-вторых, важно иметь в виду, что и в тематике книг, их значимости для населения также произошли существенные изменения, которые разрушили традиционный уклад церковной книжной культуры, приведя к развитию светской этики (см. подробнее § 3 настоящей главы, где мы рассмотрим роль эпохи Просвещения в исчезновении традиционного контроля над книгоизданием).

Наконец, проникновение светской культуры, с одной стороны, и, с другой, ликвидация привилегий некоторых сословий, что также во многом было связано с идеями Гуманизма и Просвещения, способствовали развитию правовых институтов в сфере книжного дела и ликвидации предварительной цензуры. Таким образом, начиная с XVII в. в государствах Европы постепенно развиваются этические и гражданские представления, которые закладывают фундамент для свободы слова, совести и многих других неотъемлемых прав человека (см. подробнее § 4 настоящей главы).

§ 2. Корпоративные ограничения книжного промысла

Введение университетского контроля, помимо церковного, за книжным промыслом было связано с идеологическими соображениями, хотя преследовало в некоторой степени и коммерческие цели. Подчинение книгоиздателей и книготорговцев одному учреждению (французскому университету), безусловно, позволяло упростить процесс доступа к книге студентам, а также контролировать доступ на этот рынок новых издателей. Иными словами, меры по регулированию книжного промысла в рамках корпораций (в других отраслях их часто называли гильдиями, и они чаще всего были относительно добровольными объединениями) решали вполне четкую и классическую по нынешним временам задачу – увеличивали входные барьеры на рынок, контролируя приток на него новых игроков. Именно поэтому во всех крупных статутах и документах XII–XVIII вв. можно заметить наличие жестких ограничений, регулирующих приток в отрасль новых типографов, количество которых регламентировалось, как и количество их учеников, а также торговцев и др.

Еще одной мерой, к которой также активно прибегали, было залоговое обеспечение промысла. Один из наиболее распространенных инструментов – денежный залог, то есть своего рода плата за то, что, находясь внутри корпорации, торговец и книгоиздатель будут соблюдать ее правила. В случае выхода из отрасли залог возвращался, а за проступки изымался в пользу корпорации.

Наконец, одной из мер, позволявших контролировать рынок, было жесткое закрепление права на печать тех или иных произведений за определенным издателем. Фактически эта мера действовала на основании привилегии, однако позволяла контролировать как идеологическую составляющую книгопечатания (если некую книгу монопольно может печатать один издатель, значит, контроль за этим произведением и выискивание крамолы в нем значительно упрощается), так и экономическую (издатели, получая привилегию, препятствовали распространению произведения за пределами корпорации в рамках незаконного копирования). В Великобритании такой корпорацией была «Компания типографов», которая, как уже отмечалось, вела реестровые книги, куда вносились списки всех произведений с закреплением определенных произведений за определенными авторами. Первый цензурный рескрипт на имя Необара (упоминавшийся выше), помимо чисто надзорных установок, содержал четкое закрепление за Необаром права на издание определенных книг. Сходная привилегия выдавалась Теофрасту Ренодо на издание одной из первых в мире газет – французской «La Gazette». На этом издании, выходившем с 1631 г., проставлялась королевская печать и делалась надпись «Avec privilège» («Издано по привилегии»). Таким образом, в ранний период Нового времени в Европе возникает прототип авторского права, которое затем эволюционировало до привычной ныне формы: от идеологического контроля, первично являвшегося целью этой системы, авторское право переходит к защите интересов автора произведения, а от чисто корпоративных целей – к вполне коммерческим, заключающимся в создании конкуренции между издателями за труды автора, что позволяло улучшить качество произведений.

Благодаря тщательному труду русского дореволюционного историка прессы Николая Новомбергского, мы можем воссоздать сегодня ключевые положения и эволюцию французских законодательных актов в сфере книжной корпорации (см. табл. 4.1).

Из таблицы видно, как постепенно, на протяжении времени, корпорация теряет контроль над книжным промыслом, а государство его концентрирует в своих руках. Фактически начиная с XVI в. королевская власть покушается на старинные цензорские полномочия университета. Создание синдикальных камер, лишь формально встроенных в корпорацию университета, а на деле подчиняющихся власти министерства полиции, было первым шагом к перехвату цензорских полномочий. Необходимость согласовывать произведения до печати с лейтенантом полиции создавала систему двойного управления: контроль отныне осуществляла не столько университетская корпорация, сколько министерство полиции. Кроме того, увеличение числа клерков университетской корпорации постепенно привело к тому, что реально университет уже не контролировал отправление цензуры, а был скорее символическим институтом ее организации.

Таблица 4.1

Основные документы, регулирующие издательскую корпорацию во Франции XIII–XVIII веков

Процесс ликвидации цензорских полномочий университета и постепенная утрата им привилегии по просмотру книг в значительной степени совпадали с централизацией власти в Европе в целом и постепенной концентрацией ресурсов принуждения (средств ведения войны) в руках государственной администрации. До этого периода средства принуждения принадлежали королю не напрямую, а через земельную знать, которая одновременно контролировала и вооруженные силы. Однако, как пишет Ч. Тилли,[101] государство постепенно концентрировало ресурсы и присвоило себе право контролировать силы принуждения монопольно, изъяв оружие у населения и введя наказания за его применение. При этом развивалась центральная администрация средств принуждения через создание представительств власти на местах. Как мы можем наблюдать, схожая модель реализовывалась в России, где царская власть подчиняет себе церковь, превращая цензуру из духовного инструмента в светский.

По аналогии с этим развитием средств принуждения происходит развитие контроля государством книгопечатного и издательского промысла. Фактически на протяжении пяти веков формально этот промысел не находился напрямую под контролем государства, а относился к ведению университетской корпорации. И лишь с созданием синдикальных камер, передачей частичных прав полиции начался процесс постепенной концентрации ресурсов контроля в руках государства, которое затем при помощи административного принуждения будет осуществлять надзор за контентом прессы, вводя регулирование в рамках законов (а не разовой цензуры каждого из произведений) (подробнее об этом см. § 4 данной главы).

§ 3. Эпоха просвещения и полномасштабные изменения в печатном промысле

В начале XVIII в. культурная модель Просвещения, предполагавшая систематический поиск смысла и рационального, отказ от клерикализма, ориентацию на накопление знаний, совершила вторую революцию в книжном промысле. Эта революция имела уже не технологический характер (как в случае с изобретением печатного станка), а социальный. С этого времени книжная практика, то есть чтение книг, становится поистине всеобщей. И если сразу после своего появления в эпоху Гутенберга книжный промысел вовлекает несколько тысяч читателей и сотню типографов по всей Европе, то после эпохи Просвещения книжная отрасль становится одной из самых сильных, разветвленных и массовых.

Охарактеризуем в целом традиционное книгопечатание как структуру и рынок до ключевых изменений, произошедших в XVIII в. Это позволит нам лучше понять суть различий. Во-первых, необходимо сказать, что экономически книжный промысел представлял собой закрытый рынок. Сам пресс, механический книгопечатный станок, не претерпевает значительных изменений за почти три века истории. Станок был деревянным приспособлением, приводящимся в действие вручную, что затрудняло существенное повышение производительности труда. Как фирма типографское ателье представляло собой семейное самофинансируемое предприятие, владелец которого имел право передавать свое ремесло по наследству. Хозяин работал в паре с хранителем книжных фондов, который добивался уступки авторских прав на издание произведений и регулярно издавал каталог книг. В этой ситуации типограф, как правило, являлся и распространителем своей продукции. В связи с этим издание книг не требовало существенных финансовых вливаний.

Типографы и продавцы книг были организованы – входили в корпорацию, которая осуществляла самоцензуру в отрасли и имела определенную привилегию на печать (к примеру, королевскую). Психология частного предпринимательства такой системе была чужда. Типографы как бы сами надзирали за собой и регулировали собственный промысел. Мы уже говорили в предыдущем параграфе о том, что такое саморегулирование позволяло более жестко подчинять типографов контролю университета и церкви.

Вместе с тем, несмотря на то что внутри корпорации типографов действует жесткая цензурная корпоративная установка, при Людовике XIV начинает работать система вписывания типографий и книгопечатного искусства в структуру централизованного государства. Для этого создаются первые светские органы книжного контроля – синдикальные камеры, которые в первую очередь осуществляли надзор за распространением книг, а не за их выпуском, что становилось труднее обеспечивать в условиях количественного роста книг и увеличения тиражей. Кроме того, такой контроль превращался во все более формальный и все в меньшей степени касался контента самих книг. С конца XVIII в. книги перестают быть основным и главным объектом внимания контролирующих инстанций, которые сосредотачиваются на набирающей популярность периодической печати.

До XVII в. значимость книги нельзя переоценивать также еще и потому, что книга не была массовой, хотя относительный уровень грамотности и был довольно высок. Материальные условия жизни не давали возможности широкого доступа к печатному слову. В то же время необходимо подчеркнуть неограниченную открытость очень узких – богатых – слоев населения к книжной продукции. Библиотека становится инструментом утверждения статуса для богатых аристократов и средней буржуазии. Появляется средний класс людей свободных профессий, которые имеют библиотеки. В XVIII в. библиотеки лилльских, дижонских, безансонских врачей и юристов состоят из нескольких сотен экземпляров. Именно на основе знаний этих людей и благодаря им идеи Просвещения начнут распространяться и в более низкие слои населения. Важно понимать также, что элитарность книги не позволяла писателям быть зависимыми от массового читателя и его интересов, что вынуждало авторов быть в большей степени зависимыми от церковных и властных институтов.

Основные последствия изменений, связанных с Просвещением, конечно, проявятся в первой половине XIX в., с возникновением индустриальной коммерческой прессы. Однако в общественном сознании эти изменения берут свое начало в середине XVIII в. и связаны со стремительным изменением роли книги в обществе. В первую очередь изменения были количественными. Конечно, полноценные данные о тиражах известны лишь с XIX в. (тогда появятся обязательные требования указывать на книгах тираж и номер заказа в типографии), но по количеству названий в год уже можно судить о существенном увеличении числа книг в обороте, проконтролировать содержание которых становилось технически невозможно. В 1701–1770 гг. количество новых произведений, издававшихся в течение года, утроилось. Если в начале века издавалось около 2 тыс. названий новых книг в год, то в 1770 г. выходило уже 6 тыс. названий.[102] Увеличилось количество названий и в провинции. В Бордо или Страсбурге, где уровень прироста новых названий обычно был равен нулю из-за особенностей королевской регламентации, в 1760–1770 гг. объем издаваемой литературы плавно растет, что связано главным образом с выходом альманахов и сборников.

Количественные изменения обусловлены в первую очередь новыми категориями книг – научных, учебных (история регионов, школьные учебники) и развлекательных (прежде всего романы). Королевское регулирование в этих условиях плавно стремится к механизму молчаливого согласия на публикацию. Так, постепенно, в сфере книжной администрации происходит замещение разрешительного порядка публикаций уведомительным. Трансформации подвергается и система дистрибуции книг. Отныне одним из важнейших видов дистрибуции книги становится продажа с лотков и разносчиками, что принципиальным образом меняет представление о доступности книги, в том числе в сельской местности.

Тематическая направленность книг меняется кардинальным образом. В начале XVIII в. бестселлерами оставались по-прежнему публикации, имеющие религиозный характер. В 1720-х годах доля таких книг составляет не меньше трети; к середине века – не больше четверти, а в 1780 г. – не более 10 %. Таким образом, настоящая десакрализация книги начинается отнюдь не с изобретением станка Гутенберга, а связана с взрывным интересом к художественной и научной литературе в эпоху Просвещения. История, география, рассказы о путешествиях (и вообще путешествия как жанр, формировавшийся в рамках сентиментализма) становятся самыми популярными видами публикаций, так как вписываются в энциклопедический проект «Универсальное знание», столь важный для эпохи Просвещения с ее стремлением к категоризации, рациональному знанию и толерантности к другим культурам. Если в середине XVIII в. таких книг было не более 1/5 от издаваемых, то накануне Великой французской революции (1789) они составляли более 40 %.

Другим весьма популярным тематическим направлением становятся книги по экономике, точнее политэкономии (учение о том, как рационально распределять блага в обществе). Первыми в этой области стали работы Адама Смита (1776). Вместе с тем еще до Смита дебаты о разумном распределении благ, таможенных пошлинах и прочих экономических проблемах велись на страницах журналов Даниэля Дефо (его деятельность была разнообразна, в том числе он известен как английский публицист, издававший журнал «The Weekly Review») и Джонатана Свифта (участвовал в создании журнала «The Tatler»). Во Франции интерес к литературе на экономическую тему объясняет массовое издание доклада министра финансов Неккера, сделанного королю на сессии Генеральных штатов. При этом примерно 30–40 % всех книг приходилось на долю развлекательной литературы (драматургия, романы и др.).

Особенный интерес просыпается в середине XVIII в. к различного рода периодическим изданиям. Будучи более доступными для потребителя (прежде всего с финансовой точки зрения), они постепенно занимают основное положение в сфере публицистического чтения, а следовательно, на долгие десятилетия становятся орудием манипуляции в руках власти, которая отныне стремится регулировать именно этот сегмент. О популярности периодики свидетельствуют следующие статистические данные, приводимые французскими историками прессы: в 1720 г. выходит 53 названия периодических изданий; в 1750 г. – 137; в 1770 г. – 188; в 1780 г. – 277, из которых 47 – газеты.[103]

Изменения касаются и формы книги, которая трансформируется второй раз после инноваций Иоганна Гутенберга (XV–XVI вв.). Формат книги уменьшается, и с середины века массовыми становятся форматы in-octavo (соответствует размеру 210 × 150 мм, то есть почти современному формату А5) и in-12 (160 × 90 мм), что позволяет делать книгу более простой и легкой в чтении и адаптированной для «вульгарного», то есть массового, чтения. Плотность текста на страницах при этом уменьшается: отныне в книгах больше «воздуха», что упрощает чтение.

Сама по себе философия Просвещения существенным образом меняет регулирование и администрирование книжного промысла. Раньше основными двумя документами, необходимыми для издания книги, были разрешение цензора и привилегия за большой королевской печатью, гарантировавшая права издателя на произведение. Такая жесткая регламентационная система, существовавшая с 1629 г., вынуждала издателей перемещать типографии ближе к границам Франции и печатать книги для внутреннего потребления за пределами страны, а затем нелегально ввозить на ее территорию. Естественно, расцвет контрабанды беспокоил регулирующие органы, и в 1729–1732 гг. постепенно контроль смягчается и строится на молчаливом согласии и огромном количестве нюансов. Разрешения превращаются в формальность. Как писал Кретьен Гийом де Мальзерб, директор книжной администрации (французского регулирующего органа) в 1750–1763 гг., «необходимо толерантно относиться и закрывать глаза на мелкие нарушения, чтобы избежать крупных».[104] Под влиянием мемуаров де Мальзерба, самые известные из которых в рассматриваемой области – «Мемуары о книгоиздании и свободе прессы», Дени Дидро пишет в 1763 г. свое «Письмо о книжной торговле».[105] Надо заметить, что работа де Мальзерба – по сути, государственного цензора – была пронизана философией трактата Ж.-Ж. Руссо «Об общественном договоре» (1762), что, конечно, было невозможно представить в предыдущей системе координат государственного регулирования.

Таким образом, книжная администрация осознает пропасть между легальным и желаемым и пытается догнать желаемое. В 1777 г. принято решение о модернизации системы французского книгопечатания. К этому времени накопилось слишком большое количество полуподпольных и нелегализованных типографий, которые было необходимо включить в систему корпорации. Решением этого вопроса становится ликвидация корпорации с ее жесткими правилами и установление максимального количества типографий. Таким образом, входящие в парижскую корпорацию книгопечатники могли продолжать осуществлять цензуру и контроль. Именно в этот период впервые официально закрепляется понятие «литературная собственность», знакомое нам сегодня как «авторское право». Данная привилегия распространялась только на вновь вышедшие произведения, но перепечатки отныне не входили в ведение монополии и разрешались всем. В итоге возникла паллиативная мера: привилегии корпорации распространялись на вновь издаваемые произведения, но к массовому тиражированию допускались многие другие. Автоматическое продление привилегий было отменено, а их действие ограничено годом смерти автора. Это закладывало фундамент для цивилизованного развития рынка на основе «авторского права» и последующих отчислений правообладателю. Именно тогда активно ведется дискуссия о независимости автора от издателя, по поводу чего Бомарше писал: «Лучше предоставить автору возможность честно жить за счет пожинания плодов со своих произведений, чем гнаться за местом или пансионом, который достанется ему на длительное время…»[106]

С 1770 г. мы наблюдаем процесс обновления печатного промысла в провинциях Франции. Увеличивается количество запросов на открытие типографий. Это связано с тем, что потребности читателей не полностью удовлетворены существующими книготорговцами и типографами. Однако возможность открыть магазин или типографию была все еще административно ограничена. Декрет о свободе книгопечатного промысла (1783) окончательно ликвидировал монополию корпораций, тем не менее крупные типографы, которые в ряде регионов контролировали печатный промысел, все еще поддерживали существенные барьеры на рынке и не пускали конкурентов.

Ограничения на рынке, отсутствие свободной торговли привели к расцвету торговли книгами вразнос. Некоторые разносчики покидали раз в год свои деревни, чтобы объехать округ, как правило в период, когда полевые работы уже закончены. Они распространяли календари и альманахи, которые читались в течение зимы. Кому-то удавалось строить сети параллельного распространения книг, и это позволяло им стать процветающими книготорговцами, обосновавшимися во Франции или вблизи ее границ (в Италии и на Пиренейском полуострове). Основные сети нелегального ввоза были на севере, где граница не контролировалась полицией, в то же время ее пересекала дорога из центров «литературной контрабанды» – Голландии и Англии. На востоке нелегальный ввоз литературы шел через Лотарингию и швейцарскую границу. В связи со специфическим рельефом местности (горные массивы) эти сети полиции было очень сложно контролировать.

Разносчикам было непросто получать книги у иностранных издательств, так как при таком количестве рисков, которым подвергались все участники процесса, трудно давать гарантии целостности товара. Нелегальный ввоз книг для распространения вразнос постепенно обрастал дополнительной инфраструктурой. Во второй половине XVIII в. появляются «обержи» (от франц. auberge – приют, постоялый двор), своего рода склады, находящиеся за пределами крепостных стен города. Туда поступали крупные партии запрещенной литературы и там складировались, а затем небольшие партии этого товара разносчики продавали в городе. Такой способ гарантировал, что в случае проверки изъято будет незначительное количество книг.

Меняющиеся социальные потребности, рост тиражей и другие перемены, подстегнутые социальной реформой, подтолкнули технические преобразования в полиграфическом процессе. Работа английских металлургов из Бирмингема сделала печатный станок еще более совершенным: литеры теперь не вырезались из дерева, а отливались из металла и наносились на специальное основание. Во второй половине XVIII в. появляется бумага в рулонах (это изобретение называют «бумагоделательная машина Дидо»). Позднее благодаря такой машине возникнет возможность перевести процесс вертикальной печати во вращательный процесс, что произойдет уже в XIX в.

Трансформация книгопечатного промысла, активное распространение массовой литературы и другие перемены количественного характера меняют саму по себе модель социальной практики чтения. Массовая потребность приобретать книги сдерживалась финансовой возможностью их покупать, а также необходимостью их хранить, поэтому постепенно просвещенные любители книг создают различные клубы для чтения и совместного владения фондами. Идея простая: объединить усилия (в том числе и материальные) и предоставить всем доступ к книгам, которые невозможно приобрести каждому или иметь к ним доступ.

Такие проекты стали возникать в образованных кругах городской знати и буржуазии и обеспечивались средствами на клубной основе: каждый член клуба вносил ежегодный взнос, который шел на пополнение библиотечного фонда. Однако эта практика была все-таки в значительной степени уделом состоятельных людей. Массификация книги толкает книготорговцев на то, чтобы открывать кабинеты чтения при книжных лавках – действительно всеобщие и доступные. Во второй половине XVIII в. во Франции такие кабинеты появляются в крупных городах: в Анже, например, «Политический кабинет» Маме (так назывался читальный зал, открытый Альфредом Маме – сыном книгоиздателя и книготорговца) насчитывал 50 подписчиков. Торговцы публиковали каталоги книг, доступные в кабинетах. Такие каталоги становились важнейшим маркетинговым инструментом для привлечения клиентов. Самые крупные кабинеты в Париже и Лионе предоставляли клиентам освещенный и обогреваемый салон, имели фонд словарей и энциклопедий, которые можно было взять на дом. Так развивается современная библиотечная культура.

Новшества в сфере социальной практики, постепенное ослабление цензурного контроля над книжным промыслом, дезинтеграция корпораций приводят к появлению издателей, которые экспериментируют с новыми формами книг и организации книгоиздательского бизнеса. Такие фамилии, как Дидо, Панкук, становятся символами нового книжного промысла эпохи Просвещения.

Сын Франсуа Дидо – Франсуа-Амбруаз – стал одновременно механиком, типографом-печатником, хранителем кассы, продавцом книг, то есть создал вертикально интегрированное производство. Шарль-Жозеф Панкук после неудачи с издательством в Лилле, где он попал в опалу у местных контролирующих инстанций, создал в Париже первую медиаимперию, соединив книготорговлю и книгоиздание с изданием газет. В 1772 г. он купил газету «Journal de Geneve», затем – «Journal de Bruxelles» и журнал «Mercure de France». Постепенно вес книгоиздания снижался по сравнению с изданием периодической печати, что не замедлило сказаться на политике контролирующих инстанций.

§ 4. Свобода слова как право и его ограничения

Говоря о цензуре, мы имеем в виду в первую очередь предварительные ограничения на обнародование материала (печатного издания), налагаемые некоей третьей стороной, то есть институцией, действующей за пределами издающей организации, – властным органом, уполномоченной структурой и т. д. Таким образом, под цензурой мы подразумеваем разрешительный порядок публикации рукописи произведения, которая только после предварительного просмотра или проверки за пределами редакции (издательства) может быть принята к печати. Если типограф или издатель просматривает рукопись книги прежде, чем ее публиковать, то это к цензуре не относится, потому что типограф не является третьей стороной в процессе.

Параллельно с книгоизданием, подвергавшимся предварительному просмотру и жесткому контролю, развивается так называемая летучая литература, то есть такие жанры, как памфлет и стихотворная сатира, которые печатаются в форме листовок или брошюр и выходят в свет бесцензурно. Над этим промыслом крайне сложно было осуществлять контроль, во-первых, из-за незначительных материальных затрат на него (печатать подобную литературу было недорого, и это мог делать кто угодно), а во-вторых, в связи с тем, что эта литература не распространялась через книготорговцев, а раздавалась в местах массового скопления людей. Поскольку такие публикации были периодическими, постепенно именно из этой литературы вырастают газеты и иные виды периодической печати. Такие листки и были главными «агентами» борьбы против цензуры, наглядно демонстрируя ее бесполезность.

Начиная с XVII в. в ряде стран (в первую очередь в Англии) возникают и развиваются общественные настроения, направленные на борьбу против предварительной цензуры. Эти настроения становятся частью идеологии Просвещения и знаменуют собой на протяжении по крайней мере трех веков (XVII–XIX столетия) возникновение базовых принципов одного из самых фундаментальных демократических прав – права на свободу слова. Именно это право сегодня фигурирует в конституционных принципах большинства стран, считающих себя демократическими.

В Великобритании борьба за свободу слова связана с именем памфлетиста и политического деятеля Джона Мильтона (1608–1674), известного тем, что он в период, когда цензура была вновь установлена Долгим парламентом (1640–1653), написал речь – трактат, адресованный членам парламента. Эта речь называлась «Ареопагитика»[107] по аналогии с одноименной речью древнегреческого оратора Исократа, обращенной к ареопагу (парламенту). Мильтон считает предварительную цензуру установлением, которое не соответствует духу времени. Изучая в своем трактате археологию цензуры, он приходит к выводу, что ни в Древней Греции, ни в Древнем Риме предварительной цензуры (при наличии строгого и разветвленного ограничения и карательного аппарата за неверные публикации) не существовало, а институт этот есть не что иное, как средневековое установление, связанное с борьбой инквизиции против ересей. Цензура, с точки зрения Мильтона, стала результатом самой страшной инквизиции, самого антихристианского собора и самого тиранического из судилищ – Тридентского собора.

«Ареопагитика» приводит три ключевых аргумента против цензуры. Во-первых, цензура бесполезна, так как «добро и зло растут в этом мире вместе. Познание добра связано с посланием зла».[108] Только тот, кто знает порок, но способен от него воздерживаться, и есть настоящий воин Христов, как пишет Мильтон. Следовательно, зло имеет множество других способов проникновения в мир, кроме книг, и либо нужно ограничивать огромное количество других сфер человеческой деятельности, либо смириться с тем, что даже самая дурная книга может стать источником добра через познание зла, и наоборот. Как пишет Мильтон: «Если мы хотим регулировать печать и тем самым улучшать нравы, то должны поступать так же со всеми увеселениями и забавами, со всем, что доставляет человеку наслаждение. Нельзя слушать никакой музыки, сложить ни одной песни, кроме серьезной дорической».[109] Таким образом, автор «Ареопагитики» выступает за свободу выбора. Нельзя уничтожить грех, удалив предмет греха. Человек должен быть свободен в выборе как добродетели, так и греха. Только в этом случае он способен будет отличить грех от добродетели.

Во-вторых, цензура вредна, так как для того, чтобы успешно ее осуществлять, необходимо взрастить целое поколение цензоров, которые по своей учености и трудолюбию будут превосходить авторов просматриваемых ими книг. Никто, кроме явного расточителя своего досуга, как говорится в трактате, не захочет заниматься подобного рода деятельностью. Цензорами окажутся властные и нерадивые люди, удовлетворяющие собственные комплексы за счет контроля над чужими мыслями. Цензура неминуемо будет угнетать науку, так как предполагает недоверие разуму и честности лиц, обладающих известностью в науке. В то же время книги поступят на «поспешный суд» заваленного делами цензора, гораздо более молодого, чем сам автор книги, гораздо меньше обладающего критической способностью и т. д. Это приведет, как считает Мильтон, к отрицательной селекции идей и деградации науки: «Я не могу так низко ставить изобретательность, искусство, остроумие и здравую серьезность суждений англичан, чтобы допустить возможность сосредоточения всех этих качеств всего в двадцати цензорах».[110]

Наконец, в-третьих, цензура унижает человеческое достоинство. В первую очередь потому, что она есть акт недоверия людям и лишение их свободы выбора, которую предоставил Господь: «Если Бог предоставил человеку свободу в выборе пищи для своего тела, установив лишь правила умеренности, то он предоставил ему и полную свободу в заботе о своей умственной пище, вследствие этого каждый взрослый человек может сам заботиться об упражнении своей главной способности <…>».[111]

Воззвания Мильтона не возымели действия на Долгий парламент, который не колебался и установил цензуру, мотивируя это тем, что на протяжении всей Английской революции, с момента отмены королевской цензуры и упразднения Звездной палаты, появилось слишком много откровенно роялистских памфлетов, призывающих к восстановлению монархии. Тем не менее базовые идеи, заложенные Мильтоном в «Ареопагитике», были важны для европейского Просвещения и развития различных гражданских движений Великобритании и, безусловно, легли в основу будущих конституционных принципов свободы слова и печати.

Первым документом, гарантирующим эти принципы, в определенной мере стал принятый в Англии в 1689 г. Билль о правах, или «Акт, декларирующий права и свободы подданного и устанавливающий наследование Короны», который обеспечивал членам парламента право на свободное высказывание мнения относительно государственного устройства, политики и проч. и их обсуждение в парламенте без угрозы судебного разбирательства и возбуждения дел о клевете (англ. libel – пасквиль, то есть клевета письменная или через печать). Принцип свободы печати долгое время не распространялся на публикации парламентских дебатов, которые были строжайшим образом запрещены на протяжении еще и всего XVIII в. Это ограничение, продиктованное, очевидно, стремлением не выносить в общественное поле тематику парламентских заседаний, многократно пытались обойти различные издатели, которые публиковали в результате темы обсуждения и парламентских заседаний под видом репортажей из вымышленных стран либо под видом литературных произведений полусатирического характера. Запрет на публикации подобного рода постоянно продлевался или вводился на различных уровнях, однако растущий плюрализм приводил к тому, что в элитарных кругах всегда находились заинтересованные лица, которые стремились употребить свое влияние на прессу с тем, чтобы использовать публикации о парламентских заседаниях в политической борьбе. Так, например, известный политический деятель, лорд-казначей и глава правительства (в тот период такой должности, как премьер-министр, не существовало) Роберт Уолпол не пренебрегал подкупом прессы для того, чтобы нелегально печатать на страницах изданий в том или ином виде парламентские дискуссии и использовать их для того, чтобы опорочить парламент, который регулярно инициировал разбирательства по поводу обвинений первого министра в коррупции.

Несмотря на принятие Билля о правах и установление конституционного права на свободу дебатов, цензура в Англии просуществовала еще какое-то время. Дело в том, что после реставрации монархии в Англии цензура действовала на основании так называемого «Акта о разрешении» («Licensing Act», 1662 г.), который регулярно продлевался парламентом. При Вильгельме III и Марии II Оранских предварительная цензура была в очередной раз продлена очередным актом, однако в 1694–1695 гг. парламент отказался продлевать «Licensing Act», мотивируя это в первую очередь различными вторичными соображениями – задержкой кораблей с книжной продукцией в порту, нелегальными обысками и проч. Верхняя палата отправила законопроект на доработку в нижнюю, и он не был доработан до конца текущей сессии. Так, совершенно случайным образом, в Великобритании фактически перестала существовать цензура.

Все последующие ограничения, в том числе вводящие судебные виды наказаний, относились уже к преследованию прессы постфактум, то есть после опубликования тех или иных сведений. Основной проблемой на протяжении XVIII в. становится действие «закона о пасквиле» (law of libel), который не позволял судам (а всеобщее право на судебное расследование было гарантировано еще Биллем о правах) рассматривать такие дела по существу, но требовал лишь давать оценку факта опубликования. Суды, таким образом, не вдаваясь в суть пасквиля, которая считалась по умолчанию наказуемой, устанавливали в ходе разбирательств лишь факт публикации. Достаточно было доказать, что данная публикация принадлежит ответчику, и он автоматически признавался виновным. Однако в ходе ряда громких дел и разбирательств суды накопили определенную практику и постепенно стали выносить вердикты, которые противоречили закону. В частности, при рассмотрении дела против издателя народного листка «The Public Advertiser» Генри Вудфолла присяжные игнорировали указания уголовного судьи не принимать в расчет доводы защиты об отсутствии злого умысла и вынесли оправдательный приговор. Подобные прецеденты привели к попыткам переработки закона о пасквиле. В 1792 г. Чарльз Джеймс Фокс (1749–1806), парламентарий от партии вигов, разработал и провел через парламент новый закон о пасквиле (Libel Act), или, как его называли, «Фоксов акт», который предоставил право судам присяжных рассматривать все обстоятельства данных дел, и в первую очередь наличие факта клеветы (порочащей честь информации) в опубликованном материале. Так или иначе, на протяжении последующего периода развиваются постцензурные формы регулирования, в том числе этического.

Основание для постцензурного законодательного регулирования массовой информации во Франции было заложено существенно позднее, чем в Великобритании. Как мы уже отмечали выше, регламентация этой сферы вплоть до XVIII в. была подчинена в значительной степени корпоративному контролю и полицейскому надзору, а не законодательному принципу. Впервые он озвучивается в период Великой французской революции, когда появляются основные принципы конституционных рамочных законов, которые вот уже на протяжении пяти французских республик вписываются в преамбулу к конституции. Саму по себе историю Французской революции невозможно представить без бесконтрольно печатаемых и выпускаемых в обход каких бы то ни было ограничений газет. Такие газеты, как «Le Patriote français» («Французский патриот»), «Lettre du comte de Mirabeau a ses commettants» («Письма графа Мирабо к своим избирателям»), «Journal des États généraux» («Газета Генеральных штатов»), выходят еще до взятия Бастилии и занимаются публичным комментированием работы Генеральных штатов, своего рода французского парламента, полностью, однако, подконтрольного королю (Генеральные штаты созывались и распускались по решению короля). Успешная борьба третьего сословия, представленного в основном мелкой буржуазией, против королевского произвола и ущемления своих прав путем создания сил самообороны в Париже сопровождалась деятельностью периодической печати, самым активным рупором которой сделался Жан-Поль Марат и его газета «L'Ami du people» («Друг народа»). Марат был одним из авторов проекта Декларации прав человека и гражданина, принятой в августе 1789 г. Она-то и легла в основу предложенного Маратом, но никогда не принятого проекта конституции. Статья 11 Декларации, которая и сегодня является преамбулой к действующей Конституции Пятой республики, гласит: «Свободный обмен мыслями и мнениями относится к наиболее ценным правам человека. Таким образом, все люди могут свободно говорить, писать и делать публикации при условии, что они будут отвечать за любое злоупотребление этой свободой в случаях, предусмотренных законодательством».[112] Таким образом, был сформулирован второй основополагающий принцип свободы слова, предполагающий ответственность за злоупотребление перед законодательством, которое в дальнейшем, на протяжении почти ста лет, будет мучительно во Франции создаваться.

Важно понимать, что пресса Великой французской революции, особенно на первом ее этапе, была примером плюрализма мнений, который сложится лишь в начале XX в. Во время революции существовали газеты роялистов (приверженцев короля), такие как «Les Actes des Apotres» («Деяния апостолов»), центристов – сторонников конституционной монархии – и «левых», в числе которых «Общество друзей прав человека» и, в первую очередь, Ж.-П. Марат с его уже упоминавшейся газетой «Друг народа» и Ж.-Р. Эбер с газетой «Le Père Duchesne» («Папаша Дюшен»). Оба издания выражали, насколько это возможно, фундаменталистские взгляды, призывавшие к продолжению революции и революционному террору. Марат, к примеру, писал: «Следовало бы не только разогнать Национальное собрание и муниципалитет Парижа, но и устроить гражданскую войну».[113] Или: «Скачите в Сен-Клу, если ещё не поздно, возвратите короля и дофина в ваши страны; держите их крепко, и пусть они отвечают за события; заприте Австриячку и её деверя, чтобы они не могли больше конспирировать; задержите всех миллионеров и их прислужников; бросьте их в тюрьму; возьмите под стражу главу муниципалитета и заместителей мэра; не спускайте глаз с генерала; арестуйте штаб, уберите артиллерийский парк с Зелёной улицы, овладейте всеми пороховыми складами; пусть округа восстановятся и останутся перманентными; пусть они заставят отменить все пагубные декреты».[114] Позднее при активном участии «Папаши Дюшена» Эбера, газет «Révolutions de France et de Brabant» («Революции Франции и Брабанта») и «Le Vieux Cordelier» («Старый Кордельер») Камиля Демулена и «Le Défenseur de la Constitution» («Защитник Конституции») M. Робеспьера сложится так называемый Якобинский клуб, давший начало якобинской диктатуре, при которой будет казнен Демулен как адепт слишком соглашательской политики.[115]

Основные политические конфликты, союзы и расколы (в том числе раскол в рядах Якобинского клуба) периода Великой французской революции воспроизводила причудливая конфигурация периодической печати того времени, что свидетельствует о сложностях, с которыми сталкивается любой политический режим с несложившимися плюрализмом и привычкой к политическим дебатам, что неминуемо ведет к отсутствию консенсуса между политическими силами и попыткам политических противников стереть друг друга с лица земли. Окончательным свидетельством непримиримости политических оппонентов и соответственно стремления их расправиться с неугодными и их медиаресурсами становится приход к власти Наполеона Бонапарта и его политика в области печати.

Не смея спорить с базовым принципом, провозглашенным в Конституции (свобода прессы), Наполеон использовал более тонкие законодательные методики, которые фактически не давали прессе развиваться как инструменту плюралистического выражения мнения. Первой мерой, предпринятой для сужения спектра мнений, было резкое сокращение числа газет. Знаменитым консульским указом о газетах, изданным 4 января 1800 г., закрывались 60 газет из 73 существующих в Париже. Наполеон мотивировал эту меру тем, что многие газеты служат орудием в руках врагов Республики.[116] В целом политика первого консула, а позднее императора, четко вписывалась в принципы инструментализации прессы и ее подчинения прагматичным государственным интересам. Именно с этой формулировкой – необходимость поддержки государственного интереса – многие политики и по сей день призывают прессу не публиковать некоторые материалы. Надзор был возложен на Министерство полиции, как это было и до революции. Для осуществления контроля над печатью при министерстве был создан специальный орган, который возглавил лично министр полиции Ж. Фуше.

При этом свобода прессы мнимо поддерживалась через особую сенатскую комиссию, созданную для охраны свободы печати (учреждена 27 флореаля XII года), – декоративный орган, состоящий из семи членов сената. В эту комиссию могли обращаться авторы, типографы и книготорговцы, имеющие жалобы на стеснение в печатании или хождении какого-либо произведения. Наполеон не доверял этой комиссии, поэтому постановил, что в ее компетенцию ни в коем случае не входят абонементные и периодические издания. Таким образом, в ведении комиссии оставалось лишь регулирование книг.

Для влияния на общественное мнение император Франции создал государственную газету «Le Moniteur» («Монитёр»), а журналистам на местах запрещалось публиковать в своих изданиях какие бы то ни было политические статьи, кроме тех, которые перепечатывались из официального государственного «Монитёра». Наиболее тяжелый удар провинциальная пресса ощутила в 1809 г., когда министр полиции распорядился оставить в департаментах только по одному политическому изданию. Ближе к концу правления Наполеона активно применялась такая мера воздействия на прессу, как конфискация газет в пользу государства. Подобным образом, используя манипуляции прессой и регулярно закрывая газеты, действовал другой известный в истории политик XIX века – Отто фон Бисмарк. Именно при помощи прессы и публикации содержания оскорбительной для французского правительства депеши (Эмсская депеша) он спровоцировал Франко-прусскую войну.[117]

Дальнейшая политика Франции в сфере регулирования прессы до момента наступления ее полноценного законодательного регулирования может быть описана формулой «шаг вперед – два шага назад». Несмотря на то что Сент-Уанская декларация от 2 мая 1814 г. почти дословно повторила французский принцип свободы печати, вводимые законодательные меры и ограничения, мягко говоря, данному принципу противоречили. Череда реакционных законов сменяла либеральные. Цензура регулярно возвращалась и снова отменялась. Важно отметить, что либеральные законы чаще всего разрешали преступления печати рассматривать в судах присяжных и отменяли принципы предварительной цензуры. Законы реакционные, как правило, отменяли рассмотрение этих дел судом присяжных и вводили те или иные формы цензуры.

На основе некоторых работ мы можем восстановить хронологию этого «броуновского движения» (см. табл. 4.1).

Если анализировать события, которые сопровождали введение цензуры или, наоборот, отказ от нее, то мы увидим среди них изменение настроений монархов, ключевых элит и отчасти населения. После отречения Карла X от престола и революции 1830 г., а также прихода к власти Луи-Филиппа была принята хартия, гласившая, что цензура никогда не может быть восстановлена. Среди законов, фигурирующих в таблице 4.1, мы видим и либеральные законы, принятые во время революции 1848 г., главное завоевание которой в области печати – упразднение драконовских законов 1835 г. и возвращение преступлений печати для рассмотрения суду присяжных.

Таблица 4.2

Классификация либеральных и реакционных законов о печати во Франции в XIX в.

Источник: [Новомбергский, 2001].

Провозглашение республики происходит во Франции в разгар Франко-прусской войны, в 1870 г. К тому времени в прессе уже несколько лет действуют относительно либеральные законы 1868 г., которые затем легли в основу республиканского законодательства о печати; в них предварительное разрешение на выпуск газет заменено простым заявлением (уведомительный порядок открытия новых печатных медиа). Гербовый сбор и система предупреждений были изменены, введено регулирование распространения сведений о частной жизни граждан. Безусловно, и в период Третьей республики соблюдение конституционного принципа свободы прессы тоже было не идеальным. Недовольные реакционностью правительства и соглашательской политикой Луи-Адольфа Тьера парижские рабочие провозгласили независимое правительство и независимый политический режим, получивший название «Парижская коммуна». Этот режим просуществовал около трех месяцев и был, пожалуй, последней полномасштабной вооруженной революцией в стране. В ходе этой революции печать была хаотичной: Коммуна в первую очередь была озабочена возможностью сохранения власти в Париже, поэтому мало уделяла внимания созданию долгосрочных администраций, в том числе в сфере печати. Газеты разных политических течений и групп (преимущественно, конечно, революционные, то есть зачастую призывающие к насильственным действиям) издавались, потом закрывались, некоторые открывались снова. Многие из них не пережили нескольких выпусков. В этот период мы встречаем множество газет с названиями периода Великой французской революции. Во время Парижской коммуны издавались и «Друг народа», и «Папаша Дюшен», и многие другие. Газеты «Le Cri du peuple» («Клич народа»), «Папаша Дюшен», «Le Vengeur» («Мститель»), «La Commune» («Коммуна»), «La Révolution Sociale» («Социальная революция») выходили на протяжении всего времени правления Коммуны. Другие выходили на отдельных этапах: «La Nouvelle République» («Новая республика») издавалась 19 марта – 1 апреля; «L'Action» («Действие») – 4–9 апреля; «Caïn et Abel» («Каин и Авель») – 15–17 апреля; «Le Prolétaire» («Пролетарий») – 10–24 мая; «Le Tribun du peuple» («Трибун народа») – 17–24 мая; «Le Pirate» («Пират») – 17–20 мая. Некоторые газеты, как «Le Bulletin communal» («Коммунальный бюллетень») например, вышли всего по разу. И это – далеко не полный перечень. Известный писатель Жюль Валлес (1832–1885), один из руководителей Коммуны, выпускал ежедневную газету «Клич народа», которая была, пожалуй, наиболее читаемой в дни Коммуны. Тираж ее одно время превышал 100 тыс. экземпляров, что было неслыханным для 1870-х годов. «Клич народа» делали представители различных политических направлений: как бланкисты, так и прудонисты. (Прудонизм – это разновидность мелкобуржуазного социализма, в основе которой лежат взгляды Пьера Жозефа Прудона (1809–1865). Прудонисты предлагали уничтожить эксплуатацию путем создания производственных кредитных и потребительских ассоциаций, безденежного товарообмена и мирной ликвидации государства, в котором они видели первопричину социальной несправедливости.)

Кроме газет, в революционном Париже ежедневно выходили сотни различных афиш, листовок, брошюр, многие из которых были анонимными. Используя листовки, коммунары пытались вести пропаганду среди верных режиму версальских солдат.

Долгое время после падения Коммуны печать находилась на осадном положении. Ликвидированы были не только все издания коммунаров, но и целый ряд провинциальных газет, заподозренных в связях с республиканцами. Практически без изменений применялось законодательство периода Первой империи о печати, введены уголовные суды для расследования преступлений печати. Вместе с тем было очевидно, что общественность готова требовать введения законодательства, которое соответствовало бы конституции. В 1877 г. в парламенте разразилась дискуссия о том, что существующая система регулирования печати не отвечает республиканскому строю. В результате в течение нескольких лет разрабатывался закон, который был принят в 1881 г. Теперь закон о печати регламентировал уведомительный порядок регистрации печатных СМИ, отменял цензуру и четко разграничивал набор случаев, относящихся к превышению полномочий прессой. Такими случаями считались диффамация (печать сведений, порочащих честь и достоинство лица), распространение сведений о частной жизни граждан без их согласия и др. Закон оказался настолько удачным, что действует во Франции до сих пор (то есть уже при Пятой республике) и распространяется на онлайновые публикации тоже. Таким образом, на протяжении почти столетия после принятия Декларации прав человека и гражданина законодательный принцип ответственности за злоупотребления свободой печати выкристаллизовывался во французском обществе одновременно с его либерализацией.

Американский принцип свободы печати изначально формировался в других исторических условиях. С одной стороны, до Войны за независимость в США (1775–1783) на территории американских колоний действовало английское законодательство и уголовным преступлением считалось обсуждение в печатных изданиях вопросов политики и деятельности правительства в любой сфере. С другой стороны, американская колониальная культура формировалась как культура свободных предпринимателей, эмигрантов, которые могут переехать через океан и начать жизнь заново. В связи с этим открыть газету было очень легко. В колониях отсутствовали законы, предусматривающие необходимость получения разрешения и уплаты налогов, поэтому находилось огромное количество любителей легкой наживы, которые хотели за бесценок создавать газету. Максимальный тираж таких газет не превышал 1000 экземпляров, а распространялись они среди подписчиков из числа соседей. Почтовые услуги стоили дорого, были недостаточно надежными, поэтому газеты не использовали почту для доставки. Редакции были, таким образом, небольшими предприятиями ремесленного типа, где зачастую роль редактора, журналиста и доставщика выполнял один и тот же человек. Как писал Алексис де Токвиль, для журналистов были характерны «скудное образование и плебейское мышление».[118]

Таким образом, принцип невмешательства государства в дела печати стал в некотором роде узаконенной гарантией свободы предпринимательства, в значительной степени ассоциировавшейся со свободой издавать печатные издания. Этот принцип был положен в основу американского Билля о правах 1791 г., который стал частью Конституции, то есть вошел в нее как первые 10 поправок. «Конгресс не вправе принимать законы <…> ограничивающие свободу слова, свободу печати или право народа на мирное собрание»,[119] – гласит Первая поправка. Эта поправка всегда трактуется широко и означает, что правительство всякий раз должно предъявлять веские доводы, чтобы оправдать введение какого-либо ограничения свободы слова – во имя ли защиты национальной безопасности или права на частную жизнь. Первая поправка проявляет себя, таким образом, скорее как запрет, налагаемый на действия правительства, а не как подтверждение прав граждан. В основе поправки – постулат о недоверии правительству и уверенность в том, что «свободный рынок идей» будет лучше действовать без вмешательства государства. Кроме того, «рамочный принцип» свободы прессы соответствует англосаксонской правовой семье, в которой источником права является прецедент. За более чем 200-летнюю историю американский опыт правоприменения накопил достаточно прецедентов трактовки Первой поправки, среди которых дело «"Нью-Йорк таймс" против Салливана» (New York Times Co. v. Sullivan), разбиравшееся в 1960 г. По итогам этого дела было, в числе иных ограничений, запрещено государственным чиновникам требовать материальной компенсации по искам о клевете. Дело «"Хастлер" против Джерри Фалуэлла» (Hustler Magazine v. Falwell) распространило действие Первой поправки на карикатуру, сатиру, которая при этом может содержать сведения, не соответствующие действительности.[120]

Сразу после принятия Конституции (1787 г.) число газет в американских штатах резко увеличилось. К 1800 г. их насчитывалось уже 230, а к 1810 г. американцы имели возможность читать 376 газет (в основном еженедельных) с общим тиражом 22 млн экземпляров.

В США почти сразу после провозглашения независимости сложилась система партийной прессы, то есть политическая пресса в той или иной мере была зависимой от политических партий. Еще в 1789 г. была основана газета «Gazette of the United States», которая курировалась Александром Гамильтоном, министром финансов в администрации Джорджа Вашингтона, и являлась фактически рупором партии федералистов. В 1791 г. по инициативе Томаса Джефферсона и при решающем участии Джеймса Мэдисона (представителей Республиканской партии) была создана «National Gazette», которая неоднократно критиковала администрацию Вашингтона. К примеру, в 1793 г. празднества по случаю дня рождения первого президента США газета назвала «монархическим фарсом». Изначально, таким образом, в США сложилась сервисная модель прессы, которая к концу XIX века была вытеснена чисто коммерческой моделью. Пресса обслуживала интересы различных политических группировок. Первого президента некоторые газеты даже обвиняли в шпионаже в пользу англичан в годы Войны за независимость. Однако это не становилось поводом для введения цензуры или требований о закрытии газеты, как это часто происходило в Европе.

Тем не менее на ранних этапах американской государственности поползновения нарушать Первую поправку на самом высоком уровне постоянно возникали. Так, в 1798 г. президент Джон Адамс способствовал прохождению через конгресс серии законов, среди которых был закон о подстрекательстве к мятежу, предусматривающий штраф до 2 тыс. долл. и даже тюремное заключение до двух лет за «лживую, клеветническую писанину, направленную против президента, конгресса, правительства».[121] Главный редактор филадельфийской газеты «The Aurora» («Аврора») Бенжамин Бейч (внук Б. Франклина) за ряд публикаций о внешнеполитическом курсе США был обвинен в злонамеренной клевете и в том, что он являлся агентом французской Директории. В ряде штатов закон был признан антиконституционным, а некоторые издатели призывали за его принятие «упрятать президента в сумасшедший дом».[122] Как писал уже бывший к тому моменту президент США Дж. Адамс, «причины моего ухода с поста президента можно обнаружить в сочинениях Френо, Марко, Педа Черча, Эндрю Брауна, Нейна и многих других <…>. Без полного собрания этих клеветнических сочинений невозможно написать правдивой истории последнего двадцатилетия, как и нельзя составить верного представления о причинах моего ухода из общественной жизни».[123]

История прессы в XX в. является темой отдельной книги, об этом написано довольно много научных работ как за рубежом, так и в России. Важно понимать, что в конце XIX в. в большинстве западноевропейских стран и в США установилась система свободы прессы, гарантированная основными законами. Дальнейшее развитие политической прессы связано в первую очередь с расширением избирательных прав населения, что происходит в разных странах неравномерно (в США, например, окончательные политические права афроамериканское население получает только после Второй мировой войны). Однако уже на рубеже XIX и XX вв. участие в политике в большинстве развитых стран мира является достаточно широким, а введение всеобщего образования привело к тому, что даже представители низших слоев населения были относительно грамотными для того, чтобы иметь возможность читать газеты. Так формируется партийная пресса, обслуживающая интересы различных политических сил, но в то же время ей противостоит массовая коммерческая пресса, для которой основной задачей были прибыль от продажи, подписки и рекламные доходы. Такой дуализм (партийная пресса и коммерческая пресса) сохраняется во многих странах до середины XX в., когда под давлением коммерческих интересов партийные газеты начинают отказываться от открытой партийной принадлежности. Вместе с тем до сих пор во многих странах «партийная направленность» прессы в определенной мере сохраняется в том смысле, что издания имеют устойчивую партийную ориентацию (например, «Liberation» («Либерасьон») во Франции считается левой газетой, a «Le Figaro» ( «Фигаро») – правой).

В России свобода прессы возникла существенно позже, фактически в постсоветское время. В царский период устойчивых институтов, связанных с открытыми публичными дебатами в общественном пространстве, так и не было сформировано. В это время обычные граждане в массе своей были политически бесправны (в 1859 г. 71 % населения Российской империи были крестьянами – государственными и крепостными, не владевшими грамотой). Всеобщее образование так и не было сформировано до революции 1917 г., уровень грамотных не превышал накануне Первой мировой войны 30 % населения,[124] что затрудняло развитие массовых медиа по модели Европы и США, где во второй половине XIX в. уже было массовое образование и высокая грамотность (на уровне 60–80 % населения). Массмедиа в России выполняли функцию каналов коммуникации для ведения диалога между узкими группами образованных людей. История отечественной журналистики XIX в. тесно переплетается с историей отечественной литературы. Истории русской журналистики посвящены отдельные работы, в частности Геннадия Жиркова, Бориса Есина[125] и др. Из этих работ становится понятно, что немало русских писателей были одновременно издателями журналов, газет и различных периодических изданий. А начиная с Гоголя, как пишет Николай Бердяев, русская литература сама по себе становится «поиском правды».[126] Собственно, четкое деление прессы в зависимости от идеологических и художественных течений, на которые была расколота русская литература, свидетельствует о спайке литературы и журналистики: славянофилы издавали «Москвитянин» и «Московский наблюдатель», а западники – «Отечественные записки». Такая структура сильно отличалась от зарубежной прессы, где к этому времени (середина XIX в.) складывался политический параллелизм: каждое массмедиа обслуживало интересы определенной политической партии. Дебаты русской журналистики XIX столетия связаны преимущественно с литературными произведениями, однако направленность литературы на решение общественно-политических и цивилизационных задач (о чем и пишет Н. Бердяев) приводит к тому, что некоторые общественно-политические темы обсуждаются и в литературных журналах. В этом смысле литературные журналы и литература предоставляют поле для обсуждения насущных политических проблем в узком кругу интеллектуалов, а массмедиа не функционируют как важная составляющая политического процесса. Партийных газет не было в связи с отсутствием политической конкуренции.

В России медиа долгое время выражают мнения узкой прослойки населения и предназначены преимущественно для нее же. Таким образом, главной задачей медиа было традиционное для докоммерческой прессы выражение мнения и интересов той или иной группы населения, причем в данном случае немноголюдной. Напомним, что в Европе во второй половине XIX в. формируется современная бизнес-модель прессы, которая предполагала окупаемость прессы, достигаемой размещением рекламы и продажей тиража, что было возможным благодаря массовой урбанизации, массовому уровню грамотности и высокой доле вовлечения населения в политику.

После трагических событий 1905 г. власть идет на некоторые уступки гражданскому обществу и выпускает подписанный 17 октября 1905 г. «Манифест об усовершенствовании государственного порядка», в котором объявлены свобода совести, свобода слова, свобода собраний и союзов. Провозглашаемый в манифесте принцип свободы слова шел вразрез с деятельностью цензурного ведомства – Главного управления по делам печати. «Временные правила о повременных изданиях», подписанные 24 ноября, законодательно упраздняли, до принятия закона о печати, цензуру в городах (в регионах она продолжала существовать). В этот период, при наличии законодательного запрещения цензуры, акцент смещается на «наказания». В результате только 22 октября – 2 декабря 1905 г. в Москве и Петербурге уголовные преследования против прессы возбуждались 92 раза.[127] Несмотря на декларированные гражданские свободы, вполне эффективно действуют механизмы их подавления. Реформы того периода не меняют саму структуру общества, которое оставалось сословным. Наличие неравных в правах сословий не позволяло прессе стать полноценным механизмом, обеспечивающим диалог в обществе, так как периодическая печать естественным образом была зависима от крупного капитала и промышленников или от государства, что автоматически лишало некоторые политические силы собственных возможностей в публичной сфере. Разумеется, изоляция определенных политических сил от принятия политических решений сопровождалась попытками государства осуществлять цензурный контроль за определенными видами изданий некоторых политических партий. Вместе с тем необходимо констатировать появление в период между революциями 1905 и 1917 гг. партийной печати, которая, разумеется, не могла быть массовой ввиду небольшого количества грамотного населения, однако все же это свидетельствует о том, что в целом развитие прессы шло по той же траектории, что и за рубежом, несмотря на отсутствие какого-либо документа, гарантирующего свободу печати.

Приход к власти большевиков существенным образом не изменил ситуацию. Декрет о печати, принятый 27 октября (9 ноября) 1917 г., фактически позволил закрыть несколько сотен оппозиционных газет. Вместе с тем в декрете подчеркивался его временный характер, указывалось на то, что всякие административные воздействия на печать будут прекращены, а мнения можно будет высказывать свободно, когда обстановка в стране стабилизируется.

Советский порядок, установленный для коммуникаций, нами характеризуется как система коммуникационного контроля, то есть в значительной степени все советское общество и вся советская идентичность были связаны с построенной в стране разветвленной и сложной организацией коммуникаций и контролем со стороны главного политического монополиста. Без эффективной работы этого механизма коммуникаций советская модель оказалась бы нежизнеспособной. Отсутствие контроля привело бы к наличию в открытой публичной сфере идеологий, прямо противоречащих официальной коммунистической, что могло бы вызвать не просто протесты, но и подрыв авторитета верховной советской идеологии, которая, в свою очередь, единственная цементировала Советский Союз. В основе советского режима в стране находилась модель двойной идентичности, о которой писали ряд ученых.[128] С одной стороны, перед властью стояла задача сформировать чисто советскую идеологию, чтобы создать единую (вненациональную) общность – советский народ. С другой стороны, необходимо было обеспечить возможность включения в СССР различных национальных групп и народов, то есть поддерживать национальную идентичность народов и этносов. Таким образом, складывалась модель двойной идентичности, когда национальное самосознание (на уровне конкретной республики, народа, включенного в «большую семью народов») дополняется наднациональным, которое основывалось на доминирующей идеологии и партийности. Советская идентичность в значительной степени базировалась на руссификации и перемешивании русскоязычных и вообще славянских народов с остальными.[129]

Советская система коммуникационного контроля предполагала объединение всех способов коммуникации и всеобъемлющий надзор за ними. С нашей точки зрения, такой надзор основан не только на разветвленной системе госконтроля за содержанием продуктов культуры и массмедиа, но и связан с искусственным построением всей привычки и традиции медиапрактик. Для создания эффективной системы социального контроля, в которой существенную роль играли коммуникации, Советский Союз формирует аудиторию через феноменально быстрое, в сжатые сроки проведенное обучение населения грамоте. Повышение уровня грамотности за 30 лет с 45 до 95 % (а учитывая то, что львиная доля грамотных людей была выслана из страны, раскулачена или уничтожена в ходе Гражданской войны, реально грамотным было необходимо делать все население страны) было проведено мобилизационными темпами, что обеспечило неразрывную связь между советской идентичностью и советским строем и письменной культурой в целом. Другими словами, в СССР потребление газет, книг и прочих объектов письменной культуры было не чем иным, как чисто советской традицией, сформированной преимущественно у крестьянского сословия, на основе которого развились многие другие сословия в стране. Коммуникативный контроль советской эпохи обязан своим успехом в том числе значительной культурной гомогенности населения, которая была в короткой исторической перспективе (одно-два поколения) основана на крестьянской культуре.

Всеобъемлющая система советского коммуникативного контроля построена на вертикальной модели партийной цензуры всех видов художественного выражения и массовой информации. В сфере массовой информации модель опиралась на то, что центральные органы (Гостелерадио, например) напрямую вмешивались в творческий процесс, а в редакциях печатных СМИ были внутренние цензоры (политические редакторы), которые находились на зарплате в самих изданиях и осуществляли прямой идеологический контроль. В сфере культуры ограничения проявлялись, с одной стороны, в контроле над содержанием произведений (Главлит следил за литературными произведениями, а Главрепертком – за репертуаром театров), а с другой – в гомогенизации творческого процесса через включение и (или) исключение из профессиональных творческих союзов их членов – писателей, кинематографистов и др.[130] Таким образом, власть пыталась влиять не только на репертуар «на выходе», но и на сам творческий процесс «на входе» через воспитание творческих кадров в правильном идеологическом ключе, что, разумеется, в полной мере было невозможно.

Построенная в СССР система печати, проводного радио, а позднее и телевидения полностью воспроизводила социальную организацию, в которой элиты на местах контролировались партией. Фактически была избрана иерархическая модель гиперцентрализации вещания, не характерная для территориально распределенных стран. Что касается прессы, то она полностью соответствовала модели двойной идентичности: наличие республиканских газет на местах и центральных в Москве («Правда», «Известия»). Помимо этого, идентичность поддерживалась партийной и профессиональной прессой, а также прессой отдельных предприятий. Кроме социального контроля через массовые коммуникации, использовались также каналы интерперсональных коммуникаций: персональные идеологические беседы и т. п. Это достигалось благодаря наличию партийных ячеек на предприятиях и во всех учреждениях, политико-идеологическому дискурсу, который преобладал во многих сферах жизни (в образовании, в армии и т. д.). Таким образом, массовые и интерперсональные коммуникации действовали в единой связке, усиливая эффект друг друга.

Сходные с советской системой режимы контроля действовали в XX в. в ряде диктаторских режимов, в том числе в Италии времен Муссолини, гитлеровской Германии, в Испании при Франко. Они предполагали централизацию аппарата производства культурных индустрий и жесткую, в значительной степени партийную цензуру. Об организации цензурных аппаратов в этих странах можно прочитать в соответствующей литературе.[131]

Таким образом, современный период развития массмедиа, за исключением весьма специфических политических режимов (СССР, гитлеровская Германия, коллаборационистское правительство Виши, ряд латиноамериканских диктатур и др.), характеризуется законодательной защищенностью массмедиа от прямого воздействия со стороны власти. Однако это вовсе не означает, что власть не находила на протяжении XX в. способов обойти эти ограничения, навязанные ей конституционными принципами в большинстве развитых государств. В частности, скандалы, связанные с прямым использованием медиа властью или ее давлением на медиа, в XX в. были достаточно частыми. В США примерами таких столкновений были конфликт между сенатором-антикоммунистом Дж. Маккарти и журналистами телевизионного канала CBS (Си-би-эс) в 1954 г., а также попытки Белого дома противодействовать публикациям о взломе штаб-квартиры Демократической партии в отеле «Watergate» (1972–1974). Тогда в результате жесткой позиции журналистов и руководителей газеты «Washington Post» расследования репортеров Боба Вудворда и Карла Бернстайна стали одной из причин досрочного прекращения полномочий президента США Ричарда Никсона.[132]

В европейских странах возможность властей влиять на медиа определялась в значительной степени существованием до 1980-х годов в большинстве из них государственных монополий на телевидение и радиовещание, что позволяло многим представителям власти добиваться присутствия на экране.

Специфика свободы слова в современной России заключается в том, что это право было установлено только в постсоветский период. Оно не выкристаллизовалось в ходе исторической эволюции правовых установок и механизмов правоприменения, а было принято вместе с другими заимствованными из демократических государств юридическими установками и правами. Свобода слова представлялась чем-то абсолютно естественным и должна была, в условиях постсоветских реформ, сопровождать развитие страны. Интересно также понять, почему произошла дезинтеграция советских режимов и какую роль в этом сыграли медиа. Обозначим два теоретических представления, предполагающих значительную роль коммуникативных процессов в дезинтеграции Советского Союза. Назовем условно эти подходы медиадетерминистскими.

Согласно теории французского ученого Тристана Маттелара, начиная с середины XX в. Советский Союз, как и все остальные страны – участницы Варшавского договора (1955), находился под внешней информационной «осадой» трансграничных медиа, которые разрушали идеологию изнутри (отсюда и название работы французского ученого – «Аудиовизуальный троянский конь»).[133] К ним Маттелар относит трансграничное радио («Свобода», «Голос Америки», Би-би-си), западные фильмы, музыку – все это дозированно, иногда нелегально (через черный рынок пластинок и видеокассет, например) проникало на территорию Советского Союза и формировало, с точки зрения Маттелара, определенную «параллельную общественную сферу», в которой зрели протестные настроения в странах Центральной Европы, что, в свою очередь, привело к повышению гражданской активности в период ослабления режима в 1980-х годах и в конечном счете к ликвидации строя. Постепенное проникновение зарубежной музыки, фильмов, а с ними и зарубежной культуры автоматически расширяло границы публичной сферы, вынуждая и правительство расширять границы дозволенного, постепенно разрешая продажу и видеокассет, и виниловых дисков с записями «Битлз», например.

В таком подходе имеется допущение, что параллельные медиапрактики, а также культурные практики потребления образцов западной капиталистической культуры (музыки, например) автоматически или квазиавтоматически конвертировались в социальные и политические протесты и различного рода политический активизм. Это действительно только предположение, особенно если учитывать, что в работе исследователя нет никакого серьезного социологического анализа, который доказывал бы связь между активизмом и медиапрактиками. Такая связь скорее постулируется, нежели исследуется эмпирически.

Еще одну модель объяснения роли медиа в распаде СССР предлагает известный американо-испанский социолог Мануэль Кастельс.[134] В основе распада СССР он видит уже упомянутую нами проблему двойной идентичности, когда советская идентичность (назовем ее «идентичность верхнего уровня») держалась в полной мере на идеологическом фундаменте, а единственной устойчивой национальной идентичностью были союзные республики, где сконцентрированы конкретные народы и этносы. Механика распада Союза, по Кастельсу, социоэкономическая: попытка М. С. Горбачева ликвидировать экономическое и технологическое отставание предоставлением большей свободы предприятиям приводит к необходимости перестройки. Для того чтобы реализовать задуманные реформы, по мнению Кастельса, Горбачеву требовалась поддержка общественности и, в условиях жесткого сопротивления партийной номенклатуры, некая внешняя легитимация. Для этого Горбачев добивается политики гласности в прессе, что изначально насаждалось «сверху». Это приводит, по мнению Кастельса, к тому, что официальная идеология и все достижения, поддерживающие советскую идентичность, постепенно делегитимируются прессой, которой теперь разрешено «вскрывать отдельные недостатки». В итоге обостряются межнациональные конфликты, национальная идентичность становится единственным сплачивающим фактором, что в конечном счете и выливается в парад суверенитетов и влечет за собой распад страны.

Как видим, оба представления в той или иной мере приписывают медиа большую символическую власть и в значительной степени преувеличивают их роль, полагая, что они в полной мере влияют на легитимацию и (или) делигитимацию идеологии и на проявления гражданской и (или) протестной активности. Кроме того, важно понимать различия между ролью медиа в росте протестной активности в странах Центральной Европы (Польша, Венгрия, Чехословакия), присоединенных к советскому блоку достаточно поздно, и в СССР, где протестная активность была не настолько массовой.

Развитию медиасистемы в постсоветской России уделено достаточно много внимания как в отечественной, так и зарубежной литературе. Большинство таких работ рассматривают эволюцию свободы печати в России либо в контексте появления новых типов популярного медиаконтента (жанры, форматы и т. д.) и анализа кризиса идентичности, отражения социальных проблем России в медиа (в первую очередь в аудиовизуальных: кино и телевидение), либо в политико-экономической традиции. Эта последняя предполагает рассмотрение взаимосвязи власти и медиа через анализ отношений между собственниками медиа, редакционной политикой и аудиторией. Второе направление, как мы понимаем, в большей степени касается проблемы регулирования содержания и анализа политических, производственных, организационных и финансовых диспозитивов, при помощи которых осуществляется такое управление.

Мы в данном случае, придерживаясь скорее политико-экономической традиции, исходим из того, что российская модель медиа соответствует сложившимся общественным отношениям, которые, в свою очередь, тесно связаны с институциональным конфликтом между имплантированными и заимствованными правилами (они выражаются прежде всего в формальных законах и деловых практиках на медиарынке) и сложившимися и устоявшимися исторически моделями социальных отношений. К таким сложившимся моделям в сфере медиа мы относим использование массмедиа и культурных индустрий для целей навязывания и продвижения модернизационной и перманентно реформаторской политики активного государства, то есть государства, где реформы не являются результатом некоей инициированной группами населения политики, а навязываются сверху, по разумению «просвещенных элит». В этих условиях стремление контролировать содержание медиа, создавать модель финансовых отношений, в которых, наряду с рекламой, источником доходов медиа становятся гранты на реализацию «государственного задания» в области продвижения той или иной политики, является вполне органичной формой реакции укорененных институтов на либертарианские законы, гарантирующие свободу слова и невмешательство государства в медиаконтент. Это соображение касается институциональной среды самих медиа.

Еще одно соображение касается в целом проблемы экономического менталитета и, в частности, проблемы отношения к собственности. Сложившаяся и укорененная традиция четко связывает власть и собственность. Причем не собственность становится источником власти, а власть обуславливает наличие собственности. Именно поэтому жесткая корпоративная принадлежность медиа и их финансовая зависимость от так называемых олигархических групп в 1990-е годы плавно перетекли в отсутствие политического плюрализма в 2000-е годы и практически обеспечили тотальный контроль медиа со стороны государства – через контроль крупных собственников медиа. Эти ограничения являются ключевыми вызовами институту свободы прессы в нашей стране.

Несмотря на то, что в XX в. многие страны пережили так называемую демократическую трансформацию, существует множество факторов, которые продолжают сдерживать свободу печати. По сути, основные теории медиа (они подробнее рассматриваются во второй части этой книги) предлагают несколько парадигм такого давления:

• политико-экономическая группа теорий предлагает идею, согласно которой собственники крупных медиакорпораций и процесс концентрации обуславливают идеологическую позицию массмедиа (см. гл. 16). Основными способами давления на прессу в XX в. становятся коммерческие и финансовые инструменты, то есть воздействие осуществляется через собственников коммерческих массмедиа, которые обычно придерживаются правых идей (невмешательство государства в экономику, поддержка крупных корпораций, минимизация социальных обязательств и т. д.);

• теории, использующие культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies[135]), рассматривают проблему давления не через призму «навязывания», а через призму культурного кода правящих классов, который доминирует в медиа, так или иначе находящихся на службе правящих элит – политиков и корпораций. Все они воспроизводят капитализм (см. гл. 15);

• критическая теория Франкфуртской школы акцентирует создание таких условий производства медиапродуктов, что неминуемо делает их частью чисто коммерческого капиталистического мира, который однозначно воспроизводит доминирующую идеологию капитализма (см. гл. 10);

• теории медиавоздействия в основном занимались изучением влияния сообщений массмедиа на людей, предполагая, что эти сообщения зачастую являются осознанным актом коммуникации, побуждающим к определенным действиям. Можно поэтому сказать, что парадигма этих теорий исходит из следующего: медиа вбрасывают в общественное мнение те или иные идеи, которые пытаются донести различные коммуникаторы, в том числе и органы государственной власти, корпорации, военная пропаганда и т. д. Сторонники этого направления были воспитаны на исследованиях пропаганды, как Г. Ласуэлл, на идеях о «связях с общественностью» коммерческого сектора, как У Липпман, на соображениях о перформативности рекламы, как П. Лазарсфельд (см. гл. 9).

Глава 5