Нашествие монголов
Глава 1Чингисхан и Хулагу
Почтенный летописец Ибн аль-Асир, приступая к рассказу о событиях 617 (1220) г., начинает следующим образом: «Вот уже несколько лет, как я в нерешительности, описывать ли мне потрясающее вторжение татар в исламские земли. Оно слишком ужасно, и у меня не хватало духа описать его. И теперь я приступаю к этому нерешительными шагами: ибо кто может с легким сердцем излагать письменно весть о погибели ислама и мусульман, кому покажется пустяком рассказать об этом? О, пусть бы мать моя никогда не производила меня на свет! Пусть бы я умер до этого и был бы предан забвению! Многочисленные друзья уговаривали меня изложить об этом письменно, но я все колебался; теперь же я вижу, что молчание с моей стороны не принесло бы пользы, потому скажу следующее: мое предприятие обнимает собой описание самой ужасной катастрофы и величайшего бедствия, подобного которому не видывали ни день, ни ночь на земле и которое разразилось над всеми народами, но в особенности над мусульманами; и если кто-нибудь скажет — слава Ему и да превознесется Он! — что с того момента, когда Бог создал Адама и до настоящего времени, человечество никогда еще не подвергалось такому испытанию, он скажет только правду.
В летописи не занесено ничего подобного либо похожего на это нашествие. К числу самых ужасных бед, о которых они повествуют, относится расправа Навуходоносора с израильтянами: избиение их и опустошение священного Иерусалима. Но что такое Иерусалим сравнительно с опустошенными этими проклятыми людьми областями, главные города которых были вдвое больше Иерусалима; что такое израильтяне, с вырезанными теперь, когда население какого-нибудь одного города, жителей которого избивали татары, превосходило своею численностью весь израильский народ? Я полагаю, что народы не испытают более подобного разгрома до самого того времени, когда человечество предстанет на суд Божий и пока мир не обратится в ничто… Ибо даже антихрист[167] пощадит тех, кто последует за ним, хотя погубит тех, кто окажет ему сопротивление; те же не пощадили никого, но убивали и женщин и мужчин, вспарывали животы беременных и резали еще неродившихся. Воистину, мы принадлежим Богу и должны вернуться к Нему[168]! нет ни власти, ни силы, кроме как у Бога, который велик и совершенен!»
Мы будем называть монголами или татарами не отдельные племена, а совокупность тех тунгусских, монгольских и в широком смысле слова турецких малых народов, которые в начале VII (XIII) столетия были как бы слиты в одну общую массу Чингисханом, или, называя его настоящим именем, Темучином[169]. Трудно разбить их на составляющие их этнографические части, во всяком случае, это разграничение мало интересно для историка ислама. Ибо какого бы происхождения ни были те или другие — теперь считается доказанным, что не только второй монгольский завоеватель Тимур (Тамерлан), но и Темучин сами были турецкого происхождения — в войнах с исламскими государствами они составляют одно целое, отдельные части которого не отличались друг от друга ни по способу ведения войны, ни по степени цивилизации или, вернее, грубости.
Хорезмшах Мухаммед воспользовался распадением царства каракитаев, чтобы завладеть Трансоксанией. Ему это удалось благодаря союзу с Гушлуг-ханом, владетельным князем, происходившим из великого восточнотурецкого племени найман, который, спасаясь бегством от Чингисхана, прибыл в Кашгар к Гур-хану, сумел втереться к нему в милость, а потом, когда ему удалось собрать вокруг себя изрядное количество турецких толпищ, вероломно напал на своего благодетеля: это случилось как раз в то время, когда хорезмшах подвигался с запада к владениям Бухары и Самарканда. Союзники, как раньше было условлено, поделились добычей: Гушлуг-хан получил все земли вплоть до Яксарта, исключая округа Отрара, цветущего торгового города в среднем течении реки, который вместе с Трансоксанией достался Мухаммеду. Этот последний отдал Отрар, на правах ленного владения, предводителю одного турецкого племени канкалиев, жившего к северу от Аральского моря; его звали Инальчик (также Гайр-хан), и он с многочисленными толпами своих соотечественников вступил на службу к хорезмшаху, непрестанно увеличивавшему свое войско. Выбор Мухаммеда был для него роковым. Не менее роковой ошибкой было то, что он сам помог уничтожению царства Кашгара и благодаря этому удалил последнюю препону, отделявшую его от разросшегося царства Чингисхана.
После разгрома найманов в 604 (1207) г. ужасный повелитель монголов был занят почти целое десятилетие покорением Северного Китая на Дальнем Востоке, и если имя этого могущественного полководца и тогда уже прогремело по всей Азии, то никто не ожидал, что он, находившийся далеко на сотни миль, около совершенно противоположной границы своего громадного царства, в самое непродолжительное время внезапно окажется под боком. Да и после присоединения Трансоксании хорезмшах, владевший всеми провинциями от Аральского моря вплоть до Индийского океана и от Гиндукуша до Хамадана и далее и сам повелевавший сотнями тысяч воинов, действительно, по-видимому, имел право надеяться на возможность справиться со всяким врагом. Поэтому, когда Чингисхан в 614 (1217) г.[170] действительно послал одно из своих войск против Гушлуг-хана, Мухаммеду дело показалось совсем несерьезным. Грубый и лукавый найман сумел заслужить ненависть своих подданных, так что монголы, очень умно разыгравшие роль освободителей, со всех сторон находили поддержку. Гушлуг должен был спасаться бегством вместе с преданными ему войсками, но по дороге был схвачен и убит, а царство его было завоевано с первого удара. Толпы его приверженцев спасались от монголов на запад, было очевидно, что они будут пытаться укрыться и за пограничной линией с Хорезмом. Есть данные[171], указывающие на то, что Мухаммед понимал невыгоду иметь на востоке дело с монголами в то самое время, когда он на западе замышлял новые походы против халифа.
Намереваясь в следующем году снова вернуться в Ирак, он, отказавшись от своего зимнего похода на Багдад, предпринял обратный путь, но уже по дороге в Нишапуре формально передал своим сыновьям управление западными и южными провинциями, а именно: Мидию — Рукн ад-Дину, Кирман и соседние — Гияс ад-Дину, Газну с Тохаристаном, Гуром и т. д. — Джелаль ад-Дину Мингбурнию[172]. Главными же провинциями, Хорасаном, Хорезмом и Трансоксанией, номинально управлял младший сын Мухаммеда, Ослаг-шах, которого он, по настоянию матери-султанши, Туркан-хатун, дочери одного из предводителей канкалиев, уже раньше назначил наследником престола. Другими словами, он сохранил за собой неограниченное право властвовать на востоке — верное доказательство того, что он уже тогда отказался от возвращения в Ирак и решил действовать в Трансоксании. Поэтому он отправился отнюдь не в столицу, а в Бухару, поближе к театру последних событий (приблизительно в начале 615 = 1218 г.); и действительно здесь ему скоро пришлось понять всю опасность своего положения. Одновременно с ним сюда явилось и посольство от монгольского хана, которое преподнесло ему множество ценных подарков и послание, как будто очень лестное. В нем говорилось, что Чингисхан считает его своим любимым сыном: на языке кочевников Центральной Азии это значило не что иное, как то, что он считает его своим вассалом. Можно представить себе, какое впечатление это должно было произвести на Мухаммеда, который всегда, даже слишком был уверен в своем могуществе. Он имел осторожность тайно расспросить одного из послов, который сам был родом из Хорезма и проник вглубь Восточной Азии, по всей вероятности путешествуя с торговыми целями; предварительно он, для большей безопасности, вручил послу большие подарки. Тот подтвердил ему, что Чингисхан действительно завоевал весь Северный Китай, но постарался представить его могущество менее сильным сравнительно с силами великого хорезмшаха[173]. Мухаммед дался в обман, и с этого момента война с дерзким монголом, посмевшим поступить с ним таким образом, была для него вопросом решенным, хотя он пока отпустил послов с дружественным ответом.
Все сохранившиеся источники говорят, что намерение Чингисхана потребовать от хорезмшаха покорности и тем заставить его порвать с ним мир[174] было ускорено внешними обстоятельствами. Более чем подозрительно, что халиф Насер в момент опасности (614 = 1217 г.), ввиду приближения хорезмшаха, послал к Чингисхану гонца, которому удалось пробраться через Персию и Трансоксанию в лагерь монголов и выполнить там свое роковое поручение. Правда, едва ли можно сомневаться, чтобы при каких бы то ни было обстоятельствах было возможно мирное соседство между монгольским и хорезмским царствами. Но никто не может знать, что случилось бы, если бы столкновение произошло лишь после смерти одного из двух государей, так как быструю смену решающих событий непременно следует приписать их личному способу действий. В извинение халифа беспристрастный историк должен заметить, что он так же мало подозревал размеры и бедствия приближавшейся катастрофы, как и все жители исламских земель. Ведь еще недавно пережили они нападение каракитаев — такого же нападения ожидали и теперь, — а последние между тем едва перешли за Оксус и не причинили столько зла, как тузы. Если бы потомку хорезмшаха, который некогда соединился с этими язычниками против своего государя-одноплеменника, удалось включить в свои владения подобные же толпы кочующих татар, то он не имел бы оснований жаловаться. Но каковы бы ни были конечные результаты, то, что не подобало турецкому султану, еще менее подобало наместнику пророка, вменявшего своим последователям почти в главную обязанность совместные действия верных против язычников. Этот халиф всегда отказывался действовать серьезно против христианских крестоносцев, теперь же он призвал монгольских язычников чуть ли не в свою страну; ничто не указывает столь ярко на падение ислама того времени. Оба безумных противника (повелители Багдада и Бухары) в смелом неведении одинаково усердно старались вовлечь свою страну в несчастье. Едва ли мир был когда-либо свидетелем подобного добровольного нанесения себе смертельных ударов.
Даже после отъезда послов хорезмшах предпринял все возможное, чтобы сделать войну неизбежной и при этом устроить так, чтобы он оказался неправым. Комендант Отрара Гайр-хан велел в это время арестовать нескольких купцов, которые пришли с ценными товарами из монгольских земель и поселились в этом пограничном городе, отличавшемся в то же время оживленной торговлей. Он поступил так из корыстных целей, но шаху послал в Бухару[175] донесение о поимке нескольких монгольских шпионов. Мухаммед велел казнить их. Известие об этом дошло до Чингиза вскоре по возвращении его послов, и хан не пропустил случая доказать всем, чего стоят красивые разглагольствования хорезмийцев. Он снова отправил в Трансоксанию посольство (оно состояло из одного турка, по имени Богра, отец которого находился на службе у Такаша, и двух монголов) с требованием выдать ему Гайр-хана, как убийцу миролюбивых монгольских подданных. В случае отказа он грозил переступить границу во главе своего войска. Такие притязания должны были показаться шаху смертельной обидой: он велел казнить Богру, как перебежчика, а монголов отослал обратно с бритыми подбородками — в глазах мусульман и других азиатских народов это величайшее поругание[176]. Быть может, еще до этого Чингисхан созвал «курилтай», или собрание предводителей родов, которое, подобно земскому собору, выражало мнение народа и поддерживало важнейшие мероприятия государя, и война с хорезмшахом была решена.
Почти три четверти года (615–616 = 1218–1219 гг.) Чингисхан стоял лагерем на Иртыше, обучая свою конницу и привлекая к себе все новые силы; только осенью 616 (1219) г. все войско в нескольких колоннах двинулось на Трансоксанию. Первое столкновение между монголами и хорезмийцами произошло еще до этого: к востоку от нижнего Яксарта значительный отряд первых преследовал одну из турецких шаек, не имевшую предводителя и со времени Гушлуга все еще делавшую обладание некоторыми округами бывшего Каракитая спорным вопросом. При этом отряд монголов наткнулся на самого шаха Мухаммеда, который поторопился сюда для защиты владений своих друзей — канкалиев. Джучи, старший сын Чингисхана, получил строгое приказание не вступать в отдельные битвы до прибытия главного войска, поэтому он объявил, что смотрит на войска хорезмшаха как на своих друзей и не ищет с ними ссоры. С поспешностью, обыкновенно свойственной возрастающей внутренней неуверенности, Мухаммед все-таки принудил монголов к битве с своим гораздо более многочисленным войском; но исход ее не согласовался с его ожиданиями. Джучи не только выдержал нападение, но опрокинул левое крыло хорезмийцев и этим подверг опасности и центр, в котором находился сам шах: только благодаря храбрости сына шаха Джелаль ад-Дина, который победоносно отразил нападение на правое крыло и затем поторопился на помощь к отцу, равновесие установилось. Было неизвестно, на чьей стороне осталась победа: оба войска стояли лагерем на поле битвы, но ночью, согласно своим инструкциям, Джучи поспешно отступил: утром исчез всякий след быстрых монгольских всадников.
Это происшествие произвело необыкновенное впечатление на шаха Мухаммеда. При всей неутомимости своего честолюбия, которое в течение его двадцатилетнего царствования не давало ему успокоиться прежде, чем он не утроит размеры своего царства, он не обладал той энергией, которая способна выжидать, возрастает по мере увеличения трудностей и вполне проявляется в несчастье. До этих пор он был баловнем счастья; предприятия его, за исключением похода на Багдад, почти всегда удавались, к тому же, быть может, и приближающаяся старость давала о себе знать. В то время как на Иртыше Чингисхан создал из своих толпищ четыре столь же подвижных, сколько строго дисциплинированных войска, хорезмшах предавался лишь болезненным размышлениям. Он повелевал сотнями тысяч людей; но его могущество походило на тот колосс, который держится на глиняных ногах. Подобно своим предшественникам, он набирал большую часть своего войска из турецких племен, живших кругом Аральского моря и вплоть до Каспийского; но в рядах войска отдельные начальники сохранили несоразмерно большую самостоятельность. Кочевники, по своему обыкновению, по первому предлогу быстро сплачиваются в лавину, но когда они встречают энергичное и упорное сопротивление, то так же быстро рассеиваются.
Мухаммед, может быть, думал, что большая часть его эмиров предоставит его собственной судьбе при первом несчастье, так что он очутится между Оксусом и Яксартом как бы в мышеловке. Само собой разумеется, он не мог сделать главным оплотом против надвигающихся с востока монголов свою столицу, лежавшую на крайнем севере его царства, да еще стесненную между пустынями и Аральским морем. К тому же мать его Туркан-хатун — это имя всегда приносило несчастье — действовала здесь, среди своих соплеменников из канкалиев, свободнее, чем он того желал. Словом, думая лишь об увеличении своего царства, он упустил вовремя дать ему надлежащую организацию; сознание этого не давало ему теперь действовать. Шах ограничился тем, что сильно укрепил крепости Трансоксании, в особенности Отрар, Дженд, Ходжент, Бухару и Самарканд; сам же он оставался пока в Самарканде.
Между тем позднею осенью (1219 = 616 г.) монгольские войска подошли к границе: первое, под началом сыновей Чингисхана Джагатая и Огатая[177], к Ограру, второе, под предводительством Джучи, и третье, более слабое, спускаясь по течению верхнего Яксарта[178], шли через Узкенд и Шаш к Дженду, с одной стороны, и к Ходзкенду — с другой. В то время как эти войска, не теряя времени, приготовились осадить крепости, Чингисхан направился со своим главным войском через реку прямо на Бухару; такой план действий сделал бы честь и стратегу XIX века.
Если хорезмшах не знал, что ему делать, то знал это повелитель монголов. Почти все гарнизоны городов на Яксарте храбро защищались. Гайр-хан в Отраре понимал, что его жизнь поставлена на карту, и решился дорого продать ее: пять месяцев он отчаянно защищался, затем часть войска покинула его, город был взят приступом, а сам он, защищаясь как лев, был схвачен. Его привезли к Чингисхану, который в отместку за убийство своих подданных велел залить ему глаза и уши расплавленным серебром. Приблизительно за 1750 лет до этого, в этой же местности царица массагетов Томириса залила золотом глотку побежденного Кира; теперь же для этого второстепенного полководца сочли достаточным прибегнуть к менее ценному металлу, и несчастный остался жив.
Этот успех был хорошим предзнаменованием для монголов. Остальные крепости после более или менее упорного сопротивления были также завоеваны. Поистине геройской защитой прославился замок Ходжента, располагавшийся на самой реке, на острове, и защищаемый храбрым Тимур-Меликом. Когда его войско перемерло с голоду, он с несколькими людьми ночью на лодках отправился вниз по реке, боролся со своими преследователями, пока все его спутники не пали, и наконец удачно пробрался в Хорезм, откуда потом отправился к Джелаль ад-Дину, чтобы до конца неутомимо сражаться с монголами, как достойный товарищ этого героя.
Между тем (начало 617 = 1220 г.) Чингисхан занял Бухару, большая часть гарнизона которой, после нескольких дней осады, ночью прорвалась было через ряды осаждавших, но погибла от меча врагов. Оставшиеся защищать замок продержались еще двенадцать дней, затем осаждавшие влезли на стены и разрушили все, что было за ними. Мирные жители города должны были отдать все свое имущество, затем, независимо от возраста и пола, они были подвергнуты победителями зверскому истязанию; наконец, город, в котором все здания, за исключением нескольких общественных построек, были деревянные, сожгли. Это еще было милостиво: вообще говоря, Чингисхан следовал правилу, по которому щадить жизнь невооруженных жителей следует только в случае немедленной и безусловной покорности, и то не всегда, малейшее сопротивление наказывалось избиением всего населения, не исключая женщин и детей; войска, в особенности турецкие, уничтожались всегда, даже если объявляли капитуляцию. Более чем сомнительно, что участь тех, кому удалось спасти хотя бы жизнь, была менее тяжела. Обыкновенно их на многие дни и ночи изгоняли в поле, где они оставались без всякой защиты и помощи, чтобы тем временем монголы могли беспрепятственно опустошать и грабить город; затем тысячи и десятки тысяч пленных заставляли, смотря по надобности, следовать за войском, обращались с ними самым ужасным образом и в качестве копателей рвов и работников при осадах принуждали их действовать против своих же соотечественников, под стрелами и ударами которых они погибали в еще большем количестве, чем от нужды и лишений. Если, имея в своем распоряжении новых людей, в них более не нуждались, то прежних убивали. Женщины и дети делались рабами и должны были исполнять прихоти победителей или же, разлучаясь без всякого милосердия, увозились вглубь Азии; та же участь постигала и мужчин, которые в качестве ремесленников и купцов могли быть полезны монголам в их отечестве.
Войска хорезмшаха во многих местах способствовали сохранению славы хорезмийского имени, но из-за своей раздробленности они нигде не могли достигнуть решительного успеха. Мирные подданные, никем не защищаемые, были обречены на погибель, цветущая Трансоксания обращалась в пустыню, а хорезмшах Мухаммед между тем, как парализованный, сидел в Балхе, куда он спасся с своими ближайшими доверенными лицами и несколькими военными отрядами после перехода Чингисхана через Яксарт. Моральные силы его были надломлены, не могло быть и речи о принятии им какого-либо решения. Окружающие же его не сходились во мнениях: одни — во главе их стоял энергичный сын шаха Джелаль ад-Дин — требовали защиты пограничного Оксуса, другие советовали попытаться собрать большое войско в Газне, третьи хотели идти на Ирак.
Самым малодушным решением было последнее: именно поэтому, по крайней мере так кажется, шах решился следовать ему. По дороге он получил известие от конного пикета, который он в минуту отъезда на запад поставил для сбора новостей у «Пятиречья» (Пенджаба)[179], одного брода через Оксус, недалеко от Тирмиза, о том, что Бухара[180] взята и сожжена. Мухаммед потерял и последнее самообладание: с удвоенною скоростью продолжал он свой поход, пока не прибыл в Нишапур. Здесь он надеялся иметь время отдохнуть и прийти в себя; но Чингисхан вовсе не думал дать ему вздохнуть. В самом начале осады Самарканда[181], которую он предпринял тотчас после завоевания Бухары, Чингиз послал вслед за хорезмшахом три отряда со строгим приказанием не успокаиваться, пока они его не схватят. Задача их была облегчена тем, что государь этой страны, благодаря своей неспособности к мужественному сопротивлению, поверг ее в состояние полнейшего распада. Храбрость гарнизонов, мужественно защищавших пограничные крепости, мало задержала монголов, а, напротив, погубила самих защитников и навлекла бесконечные бедствия на остальное население. Шах, который еще два года тому назад ослеплял всех блеском своей личности и славой деяний, теперь, походя более на дряхлую старуху, чем на великого государя, говорил по дороге всем и каждому, что всякое сопротивление этим душегубцам напрасно, советовал и даже просил подчиниться неотвратимому, не раздражая пришельцев бесплодными попытками к защите.
Но он не сломил этим энергии турецких гарнизонов, державшихся в некоторых крепостях, которые скоро поняли, что им нет спасения, и поэтому боролись изо всех сил. Но шах произвел рознь между этими единственными защитниками своего шаткого трона и персидскими горожанами, и без того не храбрыми, среди которых во многих местах нашлись несчастные, желавшие спасти свою жалкую жизнь — а может быть, и не спасти ее, по усмотрению монголов, — и входившие в изменнические сношения с ужасными врагами. Монголы надвигались с быстротой молнии, и этому способствовала не столько паника всего населения восточных провинций, которая лишь позднее охватила все мусульманские земли, сколько разъединение боевых сил и недостаток в единстве руководства. Напрасно храбрый сын Мухаммеда, Джелаль ад-Дин, а иногда и тот или другой энергичный эмир старались пробудить в шахе мужество; с 30 тысячами человек, которые находились под начальством Руки ад-Дина в Западной Персии, можно было противостоять приближающимся монгольским толпам, отрезанным от главного войска по ту сторону Оксуса. Но это было напрасно; бежать, только бы спастись от ужасных преследователей, было единственной мыслью государя, превратившегося в невменяемого труса. Дело было кончено; когда поблизости от Казвина отступавшие войска узнали о завоевании Рея и почти полном уничтожении его жителей, давно уже деморализованные эмиры и солдаты рассеялись, большинство отправилось по ту сторону границы, чтобы искать службы у Сельджуков Эрзерума или у Эйюбидов, другие же искали спасения в каспийских и индийских возвышенностях. Сам Мухаммед был счастлив, когда ему удалось ввести в заблуждение неутомимо стремившихся к западу монгольских всадников насчет пути, по которому он теперь шел; подобно зайцу, описывающему крюк, он снова отступил к горам, окаймляющим с юга Каспийское море. В Мазандеране, пограничной морской полосе, ему удалось скрыть свой след и достигнуть наконец небольшого острова в море, который ему описали как наиболее безопасное убежище. Здесь он вместе с сыновьями и приверженцами провел последние дни своей жизни. Ибо теперь пришел конец «тени Аллаха на земле», «второму Александру», как называли его в дни славы: он стал набожен, прилежно молился, постился, слушал чтение Корана — словом, делал все то, что делает человек, требующий от Бога средств к исцелению своих собственных промахов. Но до своей смерти он все-таки сделал нечто разумное: изменил свое завещание, в котором назначал своим преемником младшего сына, Ослага, и передал всю оставшуюся у него власть старшему, Джелаль ад-Дину Мингбурни. Это случилось под впечатлением вести о том, что Туркан-хатун, мать Мухаммеда, после бегства с его женами и младшими детьми из Хорезма, была окружена монголами в небольшой горной крепости Мазандерана и должна была сдаться, ее жизнь и жизнь некоторых других женщин пощадили, но несколько маленьких сыновей шаха пали под ударами меча. Несчастный государь, печальный конец которого почти что примиряет нас с невероятными ошибками конца его царствования, недолго пережил этот удар: 15 зуль-када 617 г. (11 января 1221 г.) он умер на своем острове. Говорят, хотя это маловероятно, — что второпях даже не достали погребальных пелен, которые у мусульман составляют необходимую принадлежность порядочных похорон, и его пришлось похоронить в рубашке, в которой он умер. Вместе с ним скрылся в морском тумане и блеск его дома, зато честь его была спасена, и этим он обязан последнему хорезмшаху — Джелаль ад-Дину (617–628 = 1221–1231).
Остановить завершение бедствия, разразившегося над исламскими землями, было выше сил нового султана. Он обладал в чрезмерной степени тем качеством, которого очень не хватало его отцу в последние годы: личной храбростью, которая всего лучше проявляется в рукопашном бою и не хочет и слышать о договорах или сдачах, чужда государственной проницательности, необходимой для приобретения средств к неустанной борьбе. Его борьба с монголами, продолжавшаяся более десяти лет и проводимая необыкновенно бесстрашно и стойко, не велась по какому-либо плану. Так был упущен последний случай соединить силы хотя бы нескольких провинций для общего отражения варваров, и судьбы Западной Азии должны были свершиться.
Был, правда, момент, когда казалось, что энергичное вмешательство шаха изменит ход событий. От могилы отца он вместе со своими братьями, Ослагом и Ак-шахом, направился Каспийским морем к Хорезму, которого монголы еще не тронули. Принятый здесь не особо сочувственно войсками, которые большей частью состояли из канкалиев, недовольных переменой правителя, он решился отправиться в свою старую провинцию Газну. С тремястами всадниками под началом Тимур-Мелика он счастливо пробился через Хорасан (конец 617 = февраль 1221 г.), Ослаг же и Ак, следовавшие по его стопам, через несколько дней после этого попали в руки врагов и были убиты. Так как через некоторое время та же участь постигла Рукн ад-Дина, спасавшегося то в Кирмане, то в центральных провинциях, Джелаль ад-Дин и Гияс ад-Дин остались единственными членами великой династии. Последний из них прятался в одной из крепостей Мазандерана, а Джелаль ад-Дин благополучно достиг своей цели, Газны, и энергично принялся за составление нового войска из масс канкалиев, халджей и туркменов, находившихся поблизости или стекавшихся с различных сторон.
Пока он был занят этим, монголы поспешили, где только могли, пожать плоды своих побед или, вернее, бегства покойного шаха. Отряды, посланные для преследования последнего, удалились на запад, когда исполнять поручение было уже поздно. В 617 и 618 (1220 и 1221) гг. они находились в Мидии, Азербайджане, Арране, Грузии и Ширване, вели себя так же мерзко, как и всегда, перебили в Хамадане и Мораге всех жителей и более или менее основательно разорили другие города. На этот раз они еще воздержались от похода на Багдад, так как Насер — теперь навлеченное им самим несчастье обрушивалось и на него самого — со свойственною ему энергией поставил на ноги не только свои войска, но и войска соседних мелких государств, так что враги сочли за лучшее оставить его в покое. Наконец в 619 (1222) г. эти ужасные полчища отправились ва север, чтобы теперь пройти по России, оставив по себе полосу разрушенных, сожженных и опустошенных убийством местностей[182], и, описав круг, вернуться на родину через Волгу. Через два года после этого (621 = 1224 г.) Рей и его окрестности еще раз подверглись нападению со стороны Хорасана. Затем западные провинции могли отдохнуть на несколько лет от этих извергов. Разорение страны на востоке было еще более полное.
После взятия Самарканда (617 = 1220 г.) Чингисхан, теперь вполне уверенный в своем успехе, отправил сильные отряды в Хорезм и Хорасан, города которых, и прежде всего сама столица[183], были завоеваны один за другим в 617 и 618 (1220, 1221) гг. В Хорезме не осталось и камня на камне, Мерв был окончательно разрушен, Нишапур большей своею частью сровнен с землей; во всех этих трех местах жители были почти все избиты. Немного лучше была участь Герата, который сдался без сопротивления: правда, несмотря на капитуляцию, монголы не отказали себе в удовольствии изрубить 12 тысяч его жителей, но это можно считать самое большее за милую шутку добродушно настроенных варваров. В то время как полководцы Чингисхана предавались этой деятельности, сам он держался в средине страны, несколько в стороне от них, но наряду с предводительством над различными отрядами находил время захватить несколько трансокеанских городов (617 = 1220 г.), особенно важное мостовое укрепление Тирмиз на Оксусе; затем он отправился на юг, чтобы напасть на Балх и Тохаристан и предупредить все мероприятия Джелаль ад-Дина.
Хорезмшах хорошо воспользовался свободным временем. Прибыв в Газну, он нашел, что как город, так и провинция раздираемы распрями различных турецких отрядов и их эмиров; все эти различные элементы подчинились, однако, обаянию его сильной личности, и весной 618 (1221) г. он мог начать поход против Чингисхана. Это предприятие было отнюдь не безнадежно. Хорезм до сих пор еще держался, завоевание Хорасана было далеко еще не окончено, западный отряд монголов был совершенно разлучен с главным войском: сильный удар, удачно нанесенный последнему, мог сразу изменить дело.
Монгол только что принялся за покорение страны между Гиндукушем и Оксусом: предвидя нападение Джелаль ад-Дина и не желая предстать пред ним, имея за своей спиной многочисленное мусульманское население, он по взятии Балха, несмотря на заключенную капитуляцию, с большим хладнокровием велел избить все его население; в то время как после этого он был занят Бамияном, завоевание которого открыло бы ему проходы в Кабул и Газну, он получил известие о грозившей ему опасности — приближения хорезмшаха. Для прикрытия своего фланга Чингиз выдвинул вперед часть своего войска в 30 тысяч человек, которые заняли горную страну между Бамияном и долинами Кабула и Газны: но в долине Первана, севернее Кабула[184], они были побиты Джелаль ад-Дином, который напал на них с 60–80 тысячами человек, и должны были вернуться к главному войску. Чингисхан между тем взял, правда, приступом Бамиян и не оставил ничего живого среди его развалин; но монгольское войско впервые бежало от мусульман, и подъем духа у победителей мог легко повести к новым победам. Тогда в войске шаха снова началась злосчастная распря между канкалиями и халджами. Один из их эмиров обидел другого, и канкалий отказал главному военачальнику в должном удовлетворении: тогда халджи и союзные с ними туркмены покинули войско, удалились в афганские и индийские горы, и надежда, еще раз на время воссиявшая, потухла навсегда.
Сопротивляться Чингисхану с оставшимся десятком или несколькими десятками тысяч было бы безумием; Джелаль ад-Дин должен был уклониться от битвы. Теперь началась настоящая травля. Повелитель монголов слишком верно оценил своего смелого противника, чтобы дать ему хоть минуту передышки: стремительно — однажды его войскам пришлось двое суток не сходить с седел и не есть ничего вареного — двинулся он на Газну, которую хорезмшах недавно покинул, спасаясь в Пенджаб; осадив город, он продолжал следовать за бежавшими; 22 шавваля 618 г. (9 декабря 1221 г.) татары нагнали у берегов Инда войско, по пути все больше редевшее. Нигде не было возможности перейти эту реку, берега которой высятся здесь[185] на 20–30 футов; Джелаль ад-Дин должен был дать решительную битву. Воины его, видя себя отрезанными от всякой помощи, боролись как львы, сам он показал чудеса храбрости, но нельзя было долго противостоять подавляющей массе врагов.
Одна толпа защищавшихся за другою падали от стрел и мечей монголов; когда все было проиграно, то смелый витязь бросился с высокой береговой скалы в быструю реку; последние его приверженцы, оставшиеся еще в живых, последовали за ним. Большинство их погибло в волнах или от неприятельских стрел; но сильный конь шаха вынес его невредимым на другой берег. Мало-помалу вокруг него собралось человек двенадцать, которым удалось спастись; с ними он направился вглубь страны. Скоро, благодаря наплыву праздношатающихся турок и отчасти бывших солдат, число его приверженцев возросло приблизительно до 10 тысяч человек. Чингисхан вовсе не намеревался дать ему окрепнуть. Когда, по окончании битвы, гарем Джелаль ад-Дина попал в руки монголов, то он приказал убить всех маленьких сыновей, найденных у его жен; за ним же самим теперь были посланы в погоню различные отряды, которые долго травили его в Пенджабе. Но отваживаться в Индию со всем своим войском монгол не выказывал никакого желания; он опасался летнего времени года, которого едва ли можно было избегнуть при более или менее продолжительном походе; он боялся влияния жаркого климата на сыновей степей. Так прошли три четверти 619 (1222) г.; когда попытки поймать спасавшегося шаха все не удавались, Чингиз решился предоставить его его собственной участи, так как многие уважительные причины требовали хана обратно в Среднюю Азию. В то время как он медленно готовился к отступлению в Монголию, Хорасан подвергался вторичному опустошению. Уже к концу 618 (1221) г. необходимо было снова осадить Герат, который восстал после первой победы, одержанной Джелаль ад-Дином.
Гарнизон и граждане упорно защищались более шести месяцев; наконец 2 джумады I 619 г. (14 июня 1222 г.) неприятель ворвался в город, в котором теперь было истреблено все живое. Чтобы составить себе понятие об одном из эпизодов всех тех ужасов, которые там производились, быть может, всего лучше привести слова одного из писателей[186]. «После того, как Чингисхан, царь татарский, — так гласит биография Фахр ад-Дина Рейского, знаменитого богослова VI (XII) века, — победил и уничтожил хорезмшаха, истребил большую часть его войска и хорезмшах исчез, Ала аль-мульк[187] предложил Чингисхану свои услуги. Когда он прибыл к монголу, тот принял его с честью и включил его в число лиц, пользующихся его доверием. В то время как теперь татары подчиняли себе персидские провинции и разрушали их крепости и города, в каждом городе они имели обыкновение убивать всех решительно, не щадя никого. Ала аль-мульк обратился к Чингисхану, часть войска которого направилась на город Герат, чтобы разрушить его и избить его жителей, и попросил его, чтобы он пощадил детей Фахр ад-Дина и позволил бы привести их к себе, не подвергая их дурному обращению. Тот исполнил это его желание и простил им. Когда же теперь монголы его пришли в Герат, то в самый момент взятия этого города они велели провозгласить, что дети Фахр ад-Дина получают пощаду; пусть их поставят отдельно в сторону, тогда пощада будет с ними[188]. Но жилищем Фахр ад-Дина в Герате был Гератский дворец; он был подарен ему хорезмшахом, и это было одно из самых видных, больших и роскошных зданий, какие в то время существовали; оно отличалось как по своей отделке, так и по обширности. Когда дети Фахр ад-Дина узнали это, они остались во дворце, в предоставленной им безопасности, и к ним присоединилось много людей, а именно: их жены и родственники, высшие чиновники и уважаемые граждане, большое число богословов и других. Все они льстили себя надеждой, что пощада распространится и на них, вследствие их причастности к помилованным, их близости к ним и пребывания в их доме; их было порядочное количество. Когда же татары ворвались в город и стали убивать всех, кто им попадался, и приблизились к дворцу, они вызвали детей Фахр ад-Дина, чтобы увидеть их; и, удостоверившись в личностях, они взяли их к себе — то были два брата и сестра. Затем они принялись за всех остальных, находившихся в доме, и изрубили их всех до последнего своими мечами. После этого они доставили детей Фахр ад-Дина из Герата в Самарканд, так как в то время сам хан татарский, Чингисхан, находился там вместе с Ала аль-мульком; что было с ними после, не знаю».
И все-таки монгольский предводитель, завоевавший Герат, опасался, как бы не спряталось и не спаслось слишком много из огромного населения, находившегося в стенах города; вот почему во время отступления ему пришла в голову блестящая мысль снова послать в Герат, с одной из ближайших остановок, две тысячи человек, чтобы посмотреть, не вылезли ли из своих нор несколько бедняков, понадеявшихся на удаление палачей. Эта прекрасная хитрость удалась вполне; среди развалин нашлось 2–3 тысячи человек, которых можно было еще убить. Когда, по окончании этого великого дела, монгольские герои окончательно покинули эту местность, то из 100 тысяч человек, которые населяли эту цветущую страну, осталось всего шестнадцать, нашедших себе убежище на окрестных неприступных скалах; еще 24 человека собралось с ближайших мест, и дом Божий, главная мечеть, которую монголы оставили неразрушенной, опять была для этих несчастных первым убежищем. То, что умный генерал Чингисхана сделал в малых размерах, сам он, прежде чем снова облагодетельствовать восток Азии своим присутствием, сделал в больших. Этот мудрый правитель держался того верного взгляда, что мертвые обыкновенно не поднимают восстаний; таким образом, когда различные обстоятельства в начале 621 (1224) г. задержали его в Северной Индии, потом в Самарканде, он велел своим наездникам еще раз напасть на Мидию, а главным образом разрушить бывшие столицы Хорасана и Афганистана, особенно Балх, Мерв и Газну, и добить все их население, которое постепенно снова набралось туда. В Мерве осталась еще особая стража под начальством одного турецкого перебежчика Ак-Мелика — имя этого благородного человека стоит спасти от забвения — с целью выследить тех, кто как-нибудь избег избиения. Однако многие удачно прятались и не отваживались показаться; тогда этот изверг набрел на мысль велеть прокричать призыв к молитве с высоты мечети. Правоверные, уверенные в безопасности, вышли из своих засад и поспешили в мечеть, конечно, к вящему удовольствию монголов, которые с полным удобством могли поймать их и дать им возможность немедля вкусить радости рая.
Когда наконец в 621 (1224) г. Чингисхан, пробыв на западе более четырех с половиною лет, удалился с своими войсками в Монголию, то те местности, которые, несмотря на хищнические набеги тузов, гуридов и хорезмийцев, остались отлично возделанной страной и возделывались миллионом прилежных людей, были обращены в пустыню. Обитатели, которым удалось спастись от монгольских толпищ, принуждены были в течение всего следующего года питаться большей частью нечистыми животными: собаками, кошками и т. д., потому что монголы уничтожали все хлебные поля. Почти все города представляли из себя груду развалин, на которых блуждали одинокие и жалкие представители спасшихся. Царскому Мерву и Ургенджу, главному городу большого царства Хорезма, предстояло теперь десятки лет оставаться незаселенными, и, даже когда они позднее немного пообстроились, это были лишь жалкие деревни; в таком состоянии они находятся и в наше время. Несмотря на то что Туе был скоро восстановлен самими монголами, он никогда уже более не процветал; теперь — это груда развалин, и только находящаяся поблизости от него гробница Али Рида постепенно сделалась средоточием нового города, Мешхеда, куда стекаются на поклонение шииты. Старая резиденция Нишапур навсегда осталась только провинциальным городом. Серахс с этих пор сделался жалким селением, и даже те места, которые вследствие своего выгодного положения, у входа в горные проходы, имели известное значение, как то Хорат и Балх, никогда не достигали своего прежнего значения. Газна снова погрузилась в ту тьму, из которой извлек ее султан Махмуд, а Рей, существовавший полторы тысячи лет, был как бы вычеркнут из ряда персидских городов. Сравнительно лучшая участь постигла Трансоксанию. Правда, и здесь число жителей уменьшилось вдвое, и плодородная часть страны была страшно опустошена; но Самарканд все еще существовал, и Бухара скоро снова поднялась из своих развалин, ибо Чингисхан непосредственно присоединил эту провинцию к своему царству, тогда как о Хорасане он пока как будто совсем и не думал. Нетронутыми остались пока государство халифа и южные провинции Фарс и Кирман, для которых гроза на этот раз пронеслась мимо; но вторая из них, вследствие особых обстоятельств, уже испытывала последствия последних событий. Один хорезмийский предводитель, каракитайского происхождения, по имени Барак Хаджиб[189], спасаясь от монголов вместе с другими эмирами и порядочным войском, в 619 (1222) г.[190], после перехода Джелаль ад-Дина на индийскую почву, был оттеснен в Кирман и одержал здесь верх в борьбе с наместником шаха. Как мы сейчас увидим, позднее ему удалось овладеть всей провинцией, в которой после него потомки его и правили до 705 (1305/06) г.; эта династия известна под именем династии каракитаев Кирмана[191]. В то время как Барак был занят тут войною, он сам чуть не подвергся опасности со стороны более сильного. После удаления монголов[192] эмиры и солдаты повыбрались из возвышенной Мидии и каспийских провинций; это были те самые, которые здесь же искали спасения после уничтожения хорезмийского войска. Конечно, они сейчас же поторопились доказать друг перед другом ту храбрость, которую им не удалось выказать в отношении к ужасным непрошеным гостям; а султан Гияс ад-Дин, брат Джелаль ад-Дина, у которого теперь также хватило настолько воинского мужества, чтобы покинуть свой замок в Мазандеране, не был способен водворить здесь порядок. Даже турки пришли скоро к сознанию, что им нужна более сильная рука, и уже по прошествии двух-трех месяцев несколько эмиров отправились в Индию, чтобы побудить Джелаль ад-Дина вернуться в Персию. Тот между тем продолжал играть роль странствующего рыцаря. Он скитался между горами Северной Индии и устьем Ганга. Однажды он перешел даже через все пять рек на Дели. Повсюду он сражался с полусамостоятельными турецкими правителями этих провинций, но находил лишь пищу и добычу для своих всадников; добыть для себя царства он не мог, хотя неутомимо то тут, то там завязывал сношения с недовольными и врагами князей-правителей. Алтытмыш, эмир Дели и позднее султан всей Индии, хитро сумел не подпускать к себе слишком близко непрошеного гостя и в то же время не порывать с ним окончательно.
И он, и другие индийские мусульмане почувствовали себя освобожденными от злого домового, когда в конце 621 (1224) г. Джелаль ад-Дин действительно решился принять приглашение с запада. Чтобы не возбудить внимания Чингисхана, только что покидавшего Трансоксанию, Джелаль ад-Дин направился с Инда через Мекран, древнюю Гедрозию, где, как это некогда случилось и у Александра Великого, большая половина его войска пала жертвой перехода через пустыню, так что к концу года он прибыл в Кирман с 4–5 тысячами человек. Как мы только что упомянули, каракитаец Барак был занят здесь борьбою с старым правителем страны, который номинально держал сторону Гияс ад-Дина. Тем необходимее было его противнику соединиться с Джелаль ад-Дином. Этот охотно принял его присягу, и теперь оба они вместе быстро подчинили всю провинцию. Хотя шах и мало доверял своему новому вассалу, ему все же ничего другого не оставалось, как формально передать ему управление Кирманом, которым тот и управлял до 623 (1226) г. за своего верховного господина. В указанном же году он объявил себя независимым, и Джелаль ад-Дин, занятый неустанной борьбою с другими врагами, не мог воспрепятствовать этому. На самом деле этому неутомимому воину предстояло так же мало прочных успехов на этом новом месте, которое он теперь занял, как и в Индии. И это главным образом по его собственной вине. Вначале он, правда, действовал довольно разумно. Когда он сам занял часть Фарса, которую между тем Гияс ад-Дин отнял у атабега Сада, то без дальнейших разговоров отдал эту землю ее прежнему господину. Потом, не встретив сколько-нибудь значительного противодействия со стороны своего бездарного брата, он завладел всем Ираком. Теперь после пяти ужасных лет в первый раз снова явилась надежда на восстановление какого-нибудь порядка и на создание силы, способной энергично отразить новые нападения монголов. Надежда эта была напрасна; но не следует винить в этом исключительно храбреца хорезмшаха — так продолжали называть Джелаль ад-Дина и после исчезновения его столицы с лица земли. Правда, округа Хорасана, поскольку они были населены, без всякого сопротивления снова перешли в его власть, но едва ли было возможно создать из этих опустошенных стран (например, такими мерами, к каким прибег раньше на Западе Генрих Птицелов, желая оградиться от вторжения венгерцев) такой вал, который был бы способен защищать от татар. Поэтому для того, чтобы в случае возвращения монголов эти последние могли быть побеждены, необходимо было присоединить к новому государству другие провинции, большая способность которых к отпору увеличила бы средства к обороне. Но сделать это мирным путем, заключив союз с халифом, Пехлеванидом Узбеком, государем Мосула, и Эйюбидом Хилата, войти с ними в союз, который стоял бы на высоте своей задачи, — это выходило за пределы турецкого кругозора, уже не говоря о том, что и эта попытка, вероятно, оказалась бы безуспешной. Даже Нуреддину и Саладину никогда ничего подобного не приходило в голову.
И можно ли представить себе, чтобы Джелаль ад-Дин вступил вдруг в мирные переговоры с халифом Насером, смертельным врагом его династии! Таким образом, разумному государю не оставалось ничего другого, как наброситься во главе своих войск на соседние владения, завоевать по возможности более обширное пространство и затем строго организовать расширенное государство. Во всяком, даже в лучшем, случае, сомнительно, оставили бы монголы достаточно времени для такого предприятия. Но нет указаний на то, чтобы такая проницательная мысль, хотя бы мимоходом, мелькнула в уме храброго Джелаль ад-Дина. Напротив, он потерял даром те ценные шесть лет, которые еще оставались до следующего нашествия монголов, и провел их в бесцельных рысканьях между Кавказом и Персидским заливом, думая лишь о походе данной минуты, будь он направлен против халифа, против владетеля Азербайджана и Аррана, против грузинцев-христиан или соединенных сил сельджуков и Эйюбидов. Мы не будем следовать за ним во всех этих беспорядочных походах; достаточно упомянуть, что в 622 (1225) г. он с помощью атабега Фарса отнял у Насера часть Хузистана и завладел всем Азербайджаном и Арраном, где старый Узбек, который, собственно говоря, всего лучше умел пить, должен был, после нескольких бессильных попыток к сопротивлению, в конце концов сдаться. Отсюда Джелаль ад-Дин в 623 (1226) г. вел удачную войну с грузинами, которые со времени удаления монголов опять постоянно враждовали с мусульманами. Затем, еще в том же году, он напал на сельджукские владения Эрзерума, разграбил их и в союзе с Эйюбидом Муаззамом Дамасским, который как раз враждовал с своим братом Ашрафом, пытался несколько раз овладеть Хилатом, пока без успеха. В 624 (1227) г. Джелаль ад-Дин воевал с ассасинами, которые убили его генджского коменданта; потом — с толпищем монголов, которое проникло из Трансоксании вплоть до Дамегана, ему удалось отогнать их.
Но в то время как наместник Ашрафа в Хилате воспользовался его отсутствием для хищнического набега на Азербайджан, новая опасность угрожала с востока: монгольские всадники в большом количестве появились в 625 (1228) г. в Мидии, и в тот самый момент, когда дело должно было дойти до битвы, брат хорезмшаха, Гияс ад-Дин, который, несмотря на данный ему высокий пост военачальника, все еще был преисполнен злобы за свое свержение, покинул его с частью войска, на содействие которого шах вполне рассчитывал. Вскоре после этого этот столь же слабоумный, сколько изменнический возмутитель нашел заслуженную им смерть в Кирмане, где каракитаец Барак принял его, по-видимому, любезно, но позднее отстранил его, как возможного соперника. Джелаль ад-Дин, благодаря военной хитрости монголов, потерял сражение, которое было выиграл. Урон варваров был, однако, настолько велик, что они должны были отступить и во время отступления потеряли убитыми еще много людей, так как вслед за ними отправили отряд хорезмийцев. В конце концов шах победил; и одно время казалось, как будто уважение к нему, возросшее под влиянием благоприятных обстоятельств, да и не без его личной заслуги, послужит на пользу общему мусульманскому делу. После того как борьба с войском грузин, напавших на Арран, и с другими кавказскими племенами была, благодаря хитрости и храбрости, счастливо окончена, Джелаль ад-Дин, после шестимесячной осады, взял наконец в 626 (1229) г. Хилат.
К сожалению, его войска страшно опустошили несчастный город (хорезмийские турки в дикости и алчности не уступали тузам прежнего времени); несмотря на это, именно этот год мог бы сделаться началом более счастливого будущего. В то время как Джелаль ад-Дин стоял лагерем перед Хилатом, из Иконии и Багдада прибыли посольства, желавшие завязать мирные сношения между сельджуками и халифом. Насер, непримиримый враг хорезмшахов, умер в 622 (1225) г.; второй преемник его, Мустансир, царствовавший с 623 (1226) г., пришел к заключению, что в случае возвращения монголов его положение было бы крайне затруднительно, и у него хватило ума, чтобы искать примирения: состоялся договор, по которому халиф признавал владения Джелаль ад-Дина, но последний обещал уважать багдадские земли. Кей-Кобад, султан Иконии, дружбы с которым для совместного сопротивления монголам искал тогда сам шах, велел сказать, что он согласен на этот союз; он потребовал, однако, выдачи подчиненного ему владетеля Эрзерума, который, вследствие несогласий с своим верховным властителем, бежал в хилатский лагерь. Вместо того чтобы отнестись к этому требованию как подобает дипломату, хорезмшах в порыве страсти наотрез отказал; кроме того, его придворные обращались с послами невежливо и пренебрежительно, словом, переговоры не привели ни к какому результату. Теперь Кей-Кобад, боявшийся при таких обстоятельствах за Эрзе-рум, заключил союз с Ашрафом против Джелаль ад-Дина. Узнав об этом, хорезмшах хотел предупредить противников, но болезнь замедлила его действия. Когда он переходил Евфрат у Эрзингана, союзники уже соединились, и победа осталась на стороне более многочисленных (627 = 1230 г.).
Теперь дело шаха было проиграно, ибо в то же время приближалось монгольское войско в 30 тысяч человек, чтобы отомстить за свое поражение 625 (1228) г. Правда, Чингисхан уже в 624 (1227) г., имея 66 лет от роду, покончил свое проклятое существование; но сын и преемник его Оготай[193] (624–639 = 1227–1241) вовсе не намеревался смотреть сложа руки на пробуждение хорезмшахских государств к новой жизни. Татарские войска, находившиеся в Трансоксании, выказали себя слишком слабыми для того, чтобы сохранить спокойствие на западе. Поэтому из самой середины царства были отправлены новые силы под предводительством опытного полководца. Он хорошо знал, что прежде всего надо было устранить энергичную личность Джелаль ад-Дина, и прямо направился на Азербайджан, нимало не заботясь о мусульманских отрядах, стоявших в Хорасане и Мидии. Хорезмшах не оставался в неведении о приближающейся опасности. Он поторопился заключить мир с Ашрафом и Кей-Кобадом, которые ввиду приближения монголов также поубавили свои требования: но собственные войска его большей частью расселились и вернулись в свои стоянки; прежде чем удалось собрать их, татары уже появились в стране. И теперь случилось нечто неслыханное. В то время как неприятельские наездники гоняли захваченных врасплох князей из одного места в другое, в среде ближайших приближенных шаха все восстало против него. Визирь его завязал изменнические сношения с Эйюбидом Ашрафом, чтобы заполучить клочок земли своего господина после его ожидаемой гибели и выкроить себе свое собственное княжество. Население страны давно уже свыше всякой меры было угнетаемо и обираемо необузданными хорезмийцами; зная, что монголы имеют обыкновение вымещать на мирных жителях всякое сопротивление войск, оно восстало в более значительных городах против гарнизонов для того, чтобы, вытеснив или уничтожив их, хоть немного смягчить главный предмет своего ужаса — татар.
Удержать поле битвы с теми немногими отрядами, которые шах то тут, то там мог собрать вокруг себя, было невозможно. Когда однажды неутомимые преследователи напали на него ночью, его воины едва могли прикрыть тыл его и обеспечить безопасность его бегства. Джелаль ад-Дин был одним из тех людей, которых неиссякаемая жизненная энергия не падает ни при каких обстоятельствах; проводя целые дни на седле, а ночи в пьянстве и в обществе женщин, он еще некоторое время вел в курдско-армянских горах существование, полное приключений. Между тем число его приверженцев все редело, а призывы о помощи, обращенные к халифу, к месопотамским мелким князьям, даже к Эйюбидам, были гласом вопиющего в пустыне — никто не верил больше в его успех. Чтобы отвести врагов от своего следа, шах расстался наконец с своим маленьким войском; но, несмотря на это, однажды рано утром монголы-наездники напали на него. Большинство его спутников были убиты, сам же он отбился, благодаря своей неумалившейся львиной силе. Когда он теперь, совершенно одинокий, странствовал в горах, он был схвачен толпою курдов. Различными обещаниями ему удалось склонить предводителя в свою пользу; но, пока он находился в его хижине, злой рок в отсутствие хозяина привел сюда простого курда, брат которого когда-то и где-то был убит по приказанию шаха. Жажда мести восточного человека непримирима; хорезмшах, смело смотревший в глаза смерти в сотне битв от Оксуса и Инда до Евфрата и далее, погиб от копья низкорожденного врага (15 шавваля 628 г. = 16 августа 1231 г.).
Как ни многочисленны и грубы были ошибки, сделанные Джелаль ад-Дином, столь же выдающимся полководцем, сколько негодным политиком, все-таки его значение было таково, что сам Эйюбид Ашраф, один из самых рьяных противников его, однажды заметил, что шах — единственная ограда мусульман от татар. И действительно, прошло более тридцати лет, пока опять нашелся военачальник, который с одинаковой энергией, но с большим счастьем сделал серьезную попытку задержать нахлынувший поток варваров. До этого набеги на ту или другую местность были лишь слабы и жалки, совершались с нерешительностью и без всякого смысла. Этим объясняется то, что 30 тысяч монголов, которым соединенные мусульманские государства к западу от Евфрата легко могли бы противопоставить в пять раз большее число воинов, могли свободно разъезжать через весь Азербайджан, всю Грузию, Армению, Малую Азию, Месопотамию и Северную Сирию, могли всюду совершенно спокойно производить свои обычные разорения и подчинять себе города и целые провинции одними угрозами. Всеми овладел упадок духа. Несколько рассказов, переданных нам жившим в то время в Мосуле арабским летописцем Ибн аль-Асиром, красноречиво описывают отчаяние народа. Ибн аль-Асир пишет: «Мне передавали о том страхе перед ними, в какой Аллах поверг сердца человеческие, такие рассказы, что они кажутся слушателю почти невероятными. Так, рассказывают, что нередко кто-нибудь из них один врывался в деревню или улицу, где находилось много народу, и убивал одного за другим, причем никто не осмеливался поднять руку на такого всадника. Мне рассказывали также, что один из них схватил одного человека, не имея при себе оружия для нанесения ему смертельного удара. «Положи голову на землю и не двигайся!» — сказал он ему.
И тот действительно положил свою голову на землю; татарин пошел за мечом и потом убил его им. Кто-то рассказал мне следующее: «Я находился на проселочной дороге с семнадцатью спутниками; тут наехал на нас татарский всадник и приказал нам вязать друг другу руки за спины. Мои товарищи стали действительно исполнять то, что им приказывали; тогда я сказал им: «Этот человек один, отчего нам не убить его и не спастись бегством?» — «Мы боимся», — отвечали они. «Он намерен сейчас после этого убить вас, — сказал я, — так лучше мы убьем его, быть может, Аллах и спасет нас!» Но, ей-богу, никто не решился поступить так; наконец я сам схватил нож и убил его: после того мы обратились в бегство, и нам удалось спастись. И такие вещи случались часто». Войска держали себя так же: когда в 641 (1243) г.[194] 22-тысячное войско сельджуков Рума, еще недавно так успешно сражавшееся с византийцами, Эйюбидами и хорезмийцами, увидело вблизи Сиваса 10-тысячный отряд монголов, оно просто пустилось бежать, так что татары, опасаясь военной хитрости с их стороны, начали преследование только через 24 часа, убедившись, что ни один турок не показывался. А государи! Правда, давно уже в Эйюбидах, казалось, исчезла кровь Саладина, но едва ли можно было ожидать даже от столь павшей династии такого безрассудства и такой трусости, какую они здесь выказали. Что Ашраф и Камиль покинули Джелаль ад-Дина в последнюю решительную минуту — это еще понять можно. Но то, что они и преемники их не сделали решительно ничего[195], чтобы соединиться друг с другом и с другими исламскими владетелями для общей защиты, это свидетельствует о необыкновенной степени слепоты, редкой даже в истории человеческого неразумия. Государи Египта и мелкие владетели сиро-месопотамских земель беззаботно продолжали драться из-за каждого клочка земли, как будто монголов и не было на свете. При этом они, конечно, не считали ниже своего достоинства немедленно прятаться в первый попавшийся угол при первом появлении татарского призрака. Бедр ад-Дин Лулу, владетель Мосула, обеспечил себе в 643 (1245) г. владение своим округом посредством договора и скоро после этого сообщил Эйюбиду Салиху Измаилу из Дамаска[196], что он заключил договор вместе с тем и за него, после чего в высшей степени обрадованный Салих стал немедленно приготовляться к уплате требуемой монголами дани. И когда позднее (648 = 1250 г.) Насер Халебский завладел столицею Сирии, он позаботился о том, чтобы выпросить у великого хана ярлык на владение[197], который потом всегда висел у него на поясе. Правда, такое выражение покорности помогало мало. Даже Кей-Кобад Румский в 633 (1235) г. не счел возможным отклонить требуемое от него подчинение; но, несмотря на это, татарские наездники уже в следующем году (634 = 1236 г.) ворвались в его армянские владения, и даже мужественному Насеру его прекрасный документ нисколько не помог против ужасного Хулагу. Мы не будем останавливаться на отдельных эпизодах, в которых с 628 (1231) до 658 (1260) г. выказался этот всеобщий упадок духа. Замечу только, что после смерти Джелаль ад-Дина скоро весь Азербайджан подчинился монголам, которые в то же время опустошали округа Мосула, Хилата, значительную часть Месопотамии и врывались уже в Ирак. Потом настала очередь (632–636 = 1235–1238 гг.) кавказских стран и Армении, включая и части, находившиеся в руках сельджуков. В 639 (1241) г. был окончательно завоеван Эрзерум, и отсюда в 640–641 (1242–1243) гг. совершались нападения на половину Малой Азии, а султана Иконии, Кей-Хосрау II Гияс ад-Дина принудили к уплате дани. Слабость его сопротивления можно отчасти извинить тем, что незадолго до этого внутренние беспорядки окончательно потрясли основы сельджукского государства. В 638 (1240) г. один туркмен восстал, называл себя папа, объявил себя пророком и нашел столько приверженцев в среде своих соотечественников, что восстание его было подавлено с величайшим трудом; конечно, это не могло не оказать влияния на состав и дисциплину румского войска. Когда же, после признания монгольского владычества, умер Кей-Хосрау II (может быть, 642 = 1244 г.), то раздоры между его тремя сыновьями уничтожили последнюю способность к противодействию. Судьба этой страны зависела теперь от интриг при дворе великих ханов в Каракоруме, находившемся в шестистах милях от Иконии, и правителями ее назначали то того, то другого полководца. На самом же деле управление находилось в руках чиновников, которые должны были служить новым господам; но это, разумеется, ничуть не мешало варварским отрядам при малейшем поводе снова облагать население контрибуцией. Отсюда они произвели свои нападения дальше, и таким образом христианские государства сирийско-малоазиатского побережья в первый раз имели удовольствие познакомиться с монголами. Хетум, царь Малой Армении, признал над собой верховную власть Гуюк-хана в 1244 (641) г., а через три года, в 644 (1247) г., и франки Антиохии, избегая более неприятных последствий, изъявили свое согласие на уплату дани.
Всего лучше была судьба халифов: войска Мустансира лишь с переменным счастьем сражались в 635 (1237) г. с конниками, много раз нападавшими на его владения вплоть до Самарры. В 647 (1249) г. в одном из таких столкновений следующий халиф, Мустасим, потерпел более решительную неудачу. Но зато самому Багдаду больше даже не угрожали. Можно было бы удивляться тому, что завоеватели при таком плачевном состоянии всех этих государств, которым к тому же приходилось более или менее плохо от остатков рассеявшегося хорезмийского войска, шнырявшего то тут, то там, не делали более быстрых успехов. Но надо знать, что со времени смерти Оготая (Угедея) (639 = 1241 г.) в семье Чингисхана начались раздоры, которые, благодаря примерной дисциплине монгольских предводителей, правда, не угрожали существованию царства, но все же отчасти до известной степени ослабили силу дальнейшего движения их на запад. Если бы исламские западные государства сумели воспользоваться этим временем, то многое случилось бы иначе. Десятки тысяч воинов, посланных сюда Ого-таем, могли беспрепятственно подготовить почву для позднейших, более решительных предприятий. В то время как они были заняты этим, в Персии и Хорасане господствовала ужасная десятилетняя неурядица. Татарские толпы и бродячие шайки, когда-то составлявшие турецкое войско, постоянно воевали друг с другом, а всего более с несчастными жителями. Только в 637 (1239/40) г. один из вновь присланных наместников, поселившийся в Тусе, в интересах монгольского же правительства водворил хоть приблизительный порядок; но уже через два года, вследствие перемены династии в Каракоруме, он был свергнут, и прежние бедствия снова возобновились. Наконец в 649 (1251) г. ссоры за звание великого хана окончились, причем верховным владетелем всех монголов выбрали Мангу[198]-хана, внука Чингисхана от другого его сына (царствовал 649–657 = 1251–1259), обошедши потомков Оготая, до сих пор столь мало выказавших себя с хорошей стороны. Новому хану удалось быстро обезопасить свою власть от всякого сопротивления, и очень скоро он мог уже снова предпринять походы на запад.
«Мангу-хан, — наивно рассказывает один из позднейших персидских восхвалителей монгольского владычества, — пришел к следующему заключению: так как некоторые из царств были подчинены и включены в число татарских владений во времена Чингисхана, другие же до сих пор не были окончательно завоеваны, между тем как размеры земного шара безграничны, то он должен послать опять в каждую соседнюю страну одного из своих братьев, дабы они подчинили их и держали их в повиновении, а он сам мог бы беззаботно и победоносно восседать в старых юртах[199], проводить время в удовольствиях и производить расправу». Один из этих братьев был Хулагухан, достойный внук Чингисхана, беспощадный монгол, для которого человечность и пощада были совершенно чуждыми понятиями, но который, подобно своему ужасному предку, умел властвовать и распоряжаться. После обширных приготовлений он двинулся осенью 651 (1253) г. во главе большого войска[200]. Только в 653 (1255) г. он достиг Самарканда, а 1 зуль-хиджжи (1 января 1256 г.) перешел Оксус. Приветствовать его на персидской земле стеклись коронованные слуги с отдаленнейших частей запада: два одновремено прозябавшие в Руме сельджукские султана, сын атабега Фарсского, который, как осторожный человек, уж с самого начала предпочел выказать себя вассалом монголов, наместники Хорасана, Мидии, Азербайджана, Аррана и Ширвана, христианский король Грузии. Кроме того, масса знатных людей этих стран — все послушно пали к ногам этого и без того слишком могущественного варвара, нового бича Божия. Недаром брат великого хана утверждал, что послан для предприятия благоугодного для мусульман. Жалобы благочестивых людей на измаилитов, говорил он, достигли слуха властелина, и он снарядил этот поход, чтобы уничтожить крепости этих убийц. И действительно, для монгольских интересов было настоятельно необходимо уничтожить ассасинов, возвышенные гнезда которых были едва ли затронуты общей волной разорения.
Дела же Горного Старца, в печальные десятилетия после вторжения Чингисхана, были неплохи, приверженцы его, помимо своих главных твердынь в Аламуте и его окрестностях, распространили влияние много дальше в Персии, особенно в Кухистане. Но несравненная дисциплина их, внутреннее единство, составлявшие более ста лет всю их силу, с течением времени уменьшились. Не каждый умел ловко пользоваться теми тайными уловками, посредством которых главы ордена умели обеспечивать себе слепое повиновение своих подчиненных. Вместе с суеверным страхом постепенно исчезло и безусловное повиновение. Прежний тайный союз оказался немногим сильнее, чем одно из княжеств, на которые распалось Сельджукское царство. Сравнительно с другими власть этого союза была всегда своеобразна, а благодаря большому числу недоступных притонов, составлявших оплот секты, она и до сих пор была опасна и страшна. Но как раз за день до перехода Хулагу через Оксус случилось решающее событие. Ала ад-Дин, предпоследний глава ордена, возбудил неудовольствие своих окружающих многократными попытками водворить среди приверженцев измаильтизма прежнюю строгую дисциплину. В 653 г. (31 декабря 1255 г.) его нашли убитым, и собственный сын его, Руки ад-Дин, не свободен от подозрения, что он заранее знал о смерти отца.
Он с самого начала вел себя настолько неуверенно, насколько это соответствовало как нечистой совести, так и жалкому положению остальных исламских владетелей. Передовой отряд, который должен был прокладывать путь главному монгольскому войску, уже некоторое время осаждал одну из главных крепостей ассасинов в Кухистане, но не мог взять ее; сила Аламута и других соседних крепостей, из которых Меймун-Диз («Счастливая гора») сделалась теперь резиденцией предводителя, была уже испытана прежними оборонами. Тем не менее Рукн ад-Дин разделял всеобщий страх перед татарами. Через посредство монгольского коменданта Хамадана он начал переговоры с Хулагу, который расположился главной квартирой в Тусе. Он надеялся путем официальной присяги в верности обеспечить за собой обладание прежними землями. Но хану это было не выгодно: вассал, продолжающий сидеть на неприступных скалах, был совсем не в его вкусе. Наполовину уступая, наполовину угрожая (начинавшаяся осада Меймун-Диза придавала известный вес этим угрозам), он сумел вытребовать у жалких преемников ужасного Хасана ибн Саббаха одну уступку за другой. В конце концов, после многих уверток и изворотов, Рукн ад-Дин сдался вместе со своими приближенными в 654 (1256) г. Умный Хулагу принял его очень любезно, заставил написать приказание всем комендантам ассасинских крепостей о том, чтобы они открыли свои ворота монголам, и затем, по просьбе его, отправить его с почетной свитой ко двору великого хана. Свита эта имела по пути дерзость убить последнего государя Аламута; история умалчивает о том, очень ли сердился Хулагу на этот самовольный поступок. Во всяком случае, он, на основании инструкций, подписанных Рукн ад-Дином, велел сдаться сорока измаилитским крепостям. Только немногие отважились на сопротивление, среди них и сам Аламут, который, однако, вскоре сдался. Крепость была разграблена, а позднее — окончательно разрушена специально для того оставленным отрядом; это стоило много времени и труда. Орлиное Гнездо, в течение 170 лет наводившее ужас на исламский мир, было уничтожено.
В то время как с известной нам беспощадностью исполняли приказание Хулагу об уничтожении измаилитов в Персии, всех до последнего человека и где бы его ни нашли, хан думал о том, какое новое удовольствие доставить своим персидским подданным после этого первого. Все они большей частью были склонны к шиитизму, однако даже при довольно веротерпимых сельджуках официальное суннитское вероисповедание отодвигало его на задний план. Не то было у монголов. Язычники, в лучшем случае буддисты, они относились совершенно безразлично к различным вероисповеданиям покоренных жителей. Были ли то сунниты, шииты, христиане — для них было все едино. Известно, с какой веротерпимостью они обращались с христианскими миссионерами и как они отнеслись — ничуть не враждебно — к много раз произведенным европейскими государями попыткам завязать с ними дипломатические отношения. Конечно, эта политика имела своею целью не что иное, как по возможности удерживать в повиновении исповедующих одну веру, противопоставляя им другие вероисповедания, самим же не быть ничем связанными. Поэтому каждое из них удостоивалось ласковых слов и, при случае, одобрения. И вот Хулагу благосклонно принял обращенные будто бы к нему шиитскими персами представления о том, что теперь, после уничтожения измаилитов, пора устранить еретического Аббасида, который в Багдаде играл роль повелителя правоверных. Чего только не сделает благорасположенный государь для своих подданных![201] Чингисхан и его приближенные предварительно хотели делать дальнейшие завоевания лишь для увеличения одного целого монгольского царства; Хулагу с первого момента намеревался основать на западе собственное государство, хотя и вассальное по отношению к Мангу. Поэтому, как только он вступил на персидскую землю, он тотчас привлек к себе немалое число знатных мусульман. Правда, наиболее уважаемые части населения не сочли бы совместимым с своею честью служить работниками у палачей своего собственного народа. Один писатель, который как раз в это время (650 = 1252 г.), находясь при дворе самого великого хана Мангу, писал историю Чингисхана и с прямо бессовестным низкопоклонством восхвалял самые ужасные дела своего господина, как мудрые предначертания божественной воли, в одном месте[202] все-таки не может удержаться от грустного порыва: «Во время переворота, который только что разрушил весь мир, школы были уничтожены, ученые задушены, и прежде всего в Хорасане, в этом средоточии знания. Все научно образованные люди этих стран, сколько их ни было, погибли от меча: заменившие их создания, выросшие из ничего, занимаются лишь языком и писаниями уйгуров[203]. Все должности, а также высшие места занимаются людьми из народной среды; множество негодных людей разбогатело; каждый проныра стал эмиром или визирем, каждый нахал достигает власти, каждый раб играет роль господина, каждый, надевший чалму ученого[204], считает себя ученым, и низкорожденный действует, как знатный. Можно себе представить, какое поощрение находят наука и искусство в такое время, которое есть голодный год для знания и добродетели, в тот день, когда находят сбыт невежество и испорченность, когда все благородное уничтожается, а всему подлому отдается предпочтение». Быть может, долю этого можно приписать скрытой злобе услужливого писателя, недовольного плохим содержанием. Но в общем изложение этого человека разве только слишком правдоподобно. Тем не менее Хулагу был деспотом неглупым и, во всяком случае, не окружал себя глупцами. Среди его приближенных первое место заняла действительно значительная личность, Ходжа Насер ад-Дин из Туса, одинаково прекрасный математик, астроном, оратор и историк, который, вроде Иоганна Мюллера XIII в., помирился с неизбежным во благо науки и действительно отчасти способствовал пробуждению человечности в монгольском медведе. Хулагу сумел выделить его из массы при сдаче Аламута, куда Ходжа попал благодаря странным случайностям, и с этого времени постоянно водил за собой этого не только ученого, но и умного перса. Не лишено вероятия, что этот ревностный шиит преподнес ему необходимые дипломатические основания, для того чтобы выставить его хищнический поход на Багдад в лучшем свете; хотя, впрочем, монголу нечему было учиться у перса, как сначала погладить несчастного халифа Мустасима бархатной лапкой, чтобы потом во время начатых переговоров о мирном окончании дела официально признать его неправым.
Монгольские войска, стоявшие в Руме, были созваны, когда сам хан направился из Хама-дана на Багдад. 10 мухаррема 656 г. (17 января 1258 г.) недалеко от столицы войско халифа было разбито отрядом монголов, двигавшимся на правой стороне Тигра вверх по его течению. А на следующий день сам Хулагу со своими главными силами расположился лагерем в прежней резиденции Аббасидов. Еще три недели прошли попеременно то в переговорах, то в отдельных битвах; несчастному потомку могущественного Мансура пришлось играть самую жалкую роль, какую только можно себе представить: он находился между возбужденным населением, своими войсками, обреченными на погибель, и ужасным притеснителем у ворот, воины которого уже захватывали один квартал города за другим. Когда, наконец, последние защитники сделали напрасную попытку пробиться через татарскую стражу, Мустасим сдался Хулагу.
Подобно последнему предводителю ассасинов, в которых некогда страшно выразилась алидская оппозиция против аббасидского халифата, теперь и последний халиф встретил как будто даже ласковый прием в монгольском стане, пока не выдал завоевателю своих оберегаемых сокровищ, как тот — своих крепостей. Когда, через несколько дней после сдачи, Хулагу въехал в город и устроил для своих приближенных пир во дворце халифа, то велел привести к себе Мустасима и, любезно шутя, сказал: «Ты здесь — хозяин, мы — гости; ну, что есть у тебя нас достойного (для подарка гостям)?» Халиф так дрожал от страха, что не мог отличить ключей, которые ему показали; наконец он был в состоянии отпереть некоторые из своих казнохранилищ, содержимое которых «гость» немедленно велел поделить между своими окружающими. Затем он продолжал, верно, уже более строгим голосом: «Вся твоя собственность, находящаяся на поверхности земли, всем известна и принадлежит моим слугам; ту же, что спрятана, укажи, какова она и где находится?» Мустасим сознался в существовании потайного золотого хранилища во дворце, кучи больших слитков золота, о полезном применении которых, например для найма войска против монголов, несчастный халиф никогда, кажется, не помышлял. Теперь все это было забрано, все находившееся во дворце было переписано, и 700 жен и 1000 евнухов гарема были уведены. На другой день все сокровища принесли в лагерь и соорудили из них гору около палатки хана; в то же время главные здания столицы халифов, величественной, несмотря на свое падение (которое началось уже несколько столетий тому назад), особенно мечеть, в которой некогда обладатели полумира давали направление и силу всему исламскому богопочитанию, были преданы пламени, равно как и могилы Аббасидов. Зато теперь, по крайней мере, приостановились убийства и грабеж, ибо, как верно и добродушно заметил Хулагу, «владычество над Багдадом принадлежит теперь нам, жители могут спокойно оставаться на своих местах, и каждый приниматься за свое дело». Кто избег меча, теперь получал безопасность, между тем как халиф и все его приверженцы, каких только могли поймать, были казнены. Вместе с падением старой династии пали и последние остатки прежнего величия, которое все же оставалось за Багдадом. «Город спасения» сделался средоточием запустения; лишенный большинства своих жителей, низведенный с прежней степени столицы ислама, лишенный источников своего богатства, он и теперь еще остается красноречивым памятником ужаснейшего бедствия, какое когда-либо постигало цветущую четырехсотлетнюю цивилизацию.
Глава 2Ильханы и мамелюки
Падение Багдада было началом падения того ислама, который на почве первых своих завоеваний поднял дух многих народов и во многих отношениях оказал благодетельное влияние на их материальное и духовное развитие. Материальная и духовная жизнь, в настоящем значении этого слова, теперь были еще возможны только там, где не раздавался топот татарских коней или где своевременное и добровольное подчинение избавляло страну по крайней мере от самых ужасных бедствий. С этого времени миросозерцание исламских народов остановилось на том пункте, какого оно достигло в начале VII (XIII) столетия, и в течение веков совершенно застыло.
Однако почти в тот самый момент, когда монгольская держава вместе с завоеванием Багдада, казалось, сделала решительный шаг к окончательному разгрому исламских династий, был положен предел дальнейшим успехам кочевников. Войску Хулагу удалось сделать набег еще и на Сирию, но на весьма непродолжительное время: уже в Палестине они потерпели первое серьезное поражение в борьбе с бахритскими мамелюками Египта, и все многочисленные попытки хана и его потомков напасть на эту провинцию и присоединить ее к своему царству были неудачны. Ибо после того, как братья Мангу-хана были отосланы на запад и юго-восток за пределы монгольского царства, на некоторое время остановилось и то могущественное движение народов, которое за пятьдесят лет до этого находилось под руководством одного Чингисхана и поэтому было непобедимо.
Брат и преемник Мангу великий хан Хубилай (657–693 = 1259–1294) в 661 (1263) г. еще раз послал Хулагу подкрепление в 30 тысяч человек; но одновременно с этим он дал ему титул ильхана, «повелителя народа», чем и признал почти самостоятельным государем Персии и остальных стран к западу от Оксуса. Хулагу и ближайшие из следующих за ним ильханов (мы называем так государей из дома Хулагуидов) официально были подчинены верховной власти великого хана, но самый способ дарования этого лена свидетельствовал о их фактической независимости; независимость эта сделалась еще более неприкосновенна, когда потомки Джагатая, одного из сыновей Чингисхана, жившие между западом и резиденцией великого хана, всевозможным неподчинением отравляли существование центральной власти и таким образом уже в этом месте прерывали единство всего царства.
Но если ильханы и пользовались почти что неограниченной властью, зато отныне они были предоставлены только своим собственным силам, и, как только первое их поражение постепенно уничтожило панический страх перед монгольским именем, они стали на одну ступень с другими государствами, которые отчасти еще сохранились у их границ, отчасти образовались около этого времени. Основные черты этой системы государств восходят ко времени назначения сыновей Чингисхана начальниками известных частей войска и вместе с тем и обладателями занимаемых ими местностей. Из преемников их наследники Джагатая заняли округа к югу от Алтая, страну уйгуров, Кашгар с Яркендом и Хотаном, Трансоксанию и округа Балха, Газны и Седжестана; сыновья Джучи поселились в России и к северу от Каспийского моря (Кипчакское царство[205], или Золотая Орда). Если, по мере все большего отпадения от государства великого хана отдельных его частей, отношения этих двух к ильханам не всегда были миролюбивы, то тем труднее было направить все свои силы на запад. Царство, несмотря на свои большие размеры, не могло, вследствие предшествующего разорения почти всех провинций, оказаться производительным, и для остановки дальнейшего движения ильханов достаточно было сравнительно небольших сил египетских мамелюков. Благодаря такому положению, монгольским государям, несмотря на всю покорность последних сельджукских султанов Иконии, не удалось удержать за собой всей Малой Азии. Напротив того, предводители отрядов, стоявшие всего ближе к византийской границе, и начальники различных туркменских и других турецких племен очень скоро выродились в более чем полусамостоятельных князей, которые сумели совершенно отклонить всякое влияние ильханов на западную половину полуострова. Среди этих малоазийско-турецких мелких владетелей уже до конца VII (XIII) в. выдвигается племя османов, и как в Египте и Сирии, так и в Малой Азии турки долго будут противиться монголам.
Но и это отражение варварских непрошеных гостей довольно мало послужило ко благу ислама. Управители Египта, Сирии и Малой Азии отныне и навсегда были турки, то есть они пряли ту же нить, какую и монголы, только другого свойства. Внешние войны и внутренние восстания в царстве ильханов и мамелюков, равно как позднее у османов, сменяют друг друга подобно тому, как это раньше было между халифами и султанами; но как бы ни видоизменялись при этом частности, в общем не изменялись ни общие формы проявления ислама, ни судьба подданных. Постоянный упадок ига на время задерживался только благодаря благодетельному влиянию, которое Крестовые походы оказали не только на Европу, но и на Восток, — начало торговых сношений между большими итальянскими республиками и странами Востока, с одной стороны — Кипром и мусульманской Александрией, с другой стороны — Константинополем[206].
Только ввиду этого становится понятным относительно благоприятное внешнее положение Египта при столь диком и ежеминутно подверженном опасным содроганиям государственном управлении, какое являет собой господство мамелюков, и невероятная продолжительность этого господства в течение более двух с половиною столетий. Точно так же несомненно, что Персия находила выгоду в торговле, которая между Каспийским морем и Азовом и другими местностями на Черном море сосредоточивалась главным образом в руках генуэзцев. Только два великих события, почти совпавшие друг с другом по времени, а именно — открытие водного пути в Индию (1498) и завоевание Константинополя османами (1453), прекратили эти сношения и ускорили экономическое падение Востока, равно как падение Генуи и Венеции. Менее важны, хотя сами по себе довольно характерны были политические отношения между Западом и Востоком, которые идут наряду с вышеуказанными торговыми сношениями, хотя и не имеют к ним прямого касательства.
Первые ильханы, которые были язычниками и с высоты своего величия одинаково равнодушно взирали на ислам и христианство, были очень заняты мыслью послать против магометанских турок Египта не только давно подчинившегося им короля Малой Армении, но и находившиеся в сношениях с ним последние передовые посты христианства в Сирии. Правда, со времени неудачи Крестовых походов Людовика Святого могущество франкских рыцарей не могло больше внушать опасения; однако оно могло бы оказать значительную пользу военной политике Хулагу и его преемников против мусульман, если бы рыцарям тотчас не стало ясно, что бороться против турок с такими союзниками-варварами — то же, что изгонять беса силой Вельзевула. Несмотря на это, из совместной противоположности язычников и христиан к исламу возникли постоянные дипломатические сношения между папами и королями Англии и Франции, с одной стороны, и ильханами — с другой. Правда, из этого вышло так же мало толку (рвение к Крестовым походам теперь на Западе улетучилось), как в свое время из сношений Аббасидов с франками или позднее венецианцев с Ак-Коюнлу, но начала этой обширной мировой политики очень интересны; она продолжается и до сих пор и проявляется в стремлении русских оказывать влияние на персов, чтобы в случае надобности иметь их союзниками в борьбе с Турцией.
После завоевания Багдада Хулагу (царствовал в 656–663 = 1258–1265 гг.) предварительно вернулся в Хамадан, а отсюда отправился через Мерагу в Тебриз, главный город Азербайджана, который отныне в течение большей части года сделался резиденцией ильханов. Монголы не привыкли к жаркому климату Персии и Ирака и потому во время своих военных походов держались по возможности северных частей разоряемых стран. Южная Персия была менее наводнена варварами, чем Хорасан, Мидия и кавказские владения. Подобно тому как и в настоящее время шах в жаркое время года покидает душный Тегеран и избирает для летнего местопребывания тенистые горы, так и ильханы меняли местожительства, смотря по времени года: проводя все лето в Тебризе или Мераге, позднее и в Султанин (это была любимая резиденция позднейших монгольских государей, заложенная в 689 (1290) г. внуком Хулагу, Аргуном, в местности между Казвином и Зенджаном), а зиму в более теплом Багдаде, они в этом остались верны кочевым привычкам своего племени.
В то время как полководцы Хулагу довершали подчинение ближайших к Багдаду округов и укрепляли власть нового завоевателя по направлению к Грузии, Хулагу располагался в своей столице и принимал, отчасти уже по дороге, присягу некоторых мусульманских князей, которые отказались от всякого сопротивления. Сын атабега, Абу Бекр Фарсский, явился тут вторично, а потом оба сельджука, Ис ад-Дин и Руки ад-Дин, которые, смотря по усмотрению монголов, попеременно или одновременно фигурировали в Руме в качестве султанов, и девяностолетний государь Мосула, Бедр ад-Дин Лулу. Ис ад-Дин выказал величайшую способность к низкой лести: зная, что Хулагу нехорошо отзывался о нем, он подарил ему пару ценных туфель, на подошве которых было выткано его изображение, так что получивший подарок невольно увидел портрет Ис ад-Дина. «Это — надежда раба, — прибавил подноситель, — на то, что падишах[207] своею милостивою ногою захочет возвысить раба».
Большего не мог требовать даже монгол, и недаром Хулагу с некоторых пор находился в обществе образованных персов, которые сумели научить его тонкости таких острот. Впрочем, все же должно сказать о нем, что и в других отношениях сношения с ними не пропали даром. Хотя и он, и первые его преемники, и большинство его соплеменников оставались еще язычниками, но они все же восприняли кое-что из персидской культуры. Прежде всего их привлекала астрология, которая давно уже была в почете у персов и которую, кроме того, ценил уже Чингисхан. Еще в настоящее время ни одно важное или государственное дело в Персии не происходит иначе, как в день и час, назначенный придворными астрологами, как предвещающий счастье; так было уже и при ильханах. Ученый Насер ад-Дин был астролог, и это было, вероятно, его лучшей рекомендацией. Первое же большое общественное здание, воздвигнутое Хулагу одновременно с своими собственными дворцами, была обсерватория, руководство которой было предоставлено Насеру, причем в ней занимались, с пользою более серьезной, родственной наукой астрономией. Вообще из всех мирных занятий монголы имели всего более способностей к зодчеству, об этом свидетельствует как надгробная мечеть одного из правнуков Хулагу, Газана, в Султанш, так и подобные же памятники мамелюков, великие постройки Тимура и его потомков и прекрасные создания турецких султанов и монгольских государей Индии. Во всем остальном Хулагу был такой же варвар, как и дед его, Чингисхан. Читая рассказы мусульманских историков об опустошениях, произведенных его толпищами в Багдаде, и о тех из них, которые они только что готовились повторить в Месопотамии и Сирии, и слушая про те жестокости, которые приписывают ему самому, не находишь никакой разницы с предшествующим временем; только следующее поколение монголов умеряется до тона простой грубости, обычного и у турок.
Хулагу недолго колебался послать свои победоносные войска для дальнейших завоеваний. Устроив в северных провинциях все по своему желанию, он в 658 (1260) г. пошел на Сирию через Месопотамию. В последней он оставил особое войско, которое в течение этого и двух следующих лет покорило все маленькие княжества этой страны. Надо отдать справедливость Эйюбидам, в руках которых находилось большинство из них: они защищались, насколько могли; но, согласно монгольскому обыкновению, крепости, взятые силой, тем более жестоко разрушались, а жители избивались. Та же участь постигла Мосул, который после смерти Бедр ад-Дина (657 = 1259 г.) после нескольких столкновений восстал при сыне его Мелик Салихе: в 660 (1262) г. его взяли приступом и поступили с ним самым жестоким образом. Теперь он подчинился непосредственной власти завоевателей, между тем Ортокиды Маридина добровольным подчинением спасли свое маленькое владение, управление которым не было у них отнято. Тем временем Хулагу перешел со своим главным войском через Евфрат и дошел до Халеба. Город этот, в крепости которого начальствовал Эйюбид Мелик Муаззам, мужественно защищался, но скоро был взят и разорен. Затем войско пошло далее к югу, где испуганные турецкие полукнязья не смели помышлять о сопротивлении. Однако уже вскоре после падения Халеба неожиданное известие остановило победоносное шествие завоевателя: великий хан Мангу скончался (657 = 1259 г.), и Хулагу, который, как брат его, мог претендовать на высочайший сан в монгольском царстве, счел необходимым лично отправиться на восток.
Он удалился с частью войска, предоставив своему полководцу, Кетбоге, увеличивать уже достигнутые успехи. Уже в Тебризе дошло до Хулагу известие о том, что великим ханом избран брат его Хубилай (согласно государственному устройству, утвержденному Чингисханом, выбор принадлежал начальникам племен, но должен был падать на кого-нибудь из царствующей династии), и ему нечего было думать о том, чтобы оспаривать у него престол. Он начал приготовления к обратному походу в Сирию, куда его настоятельно требовали обстоятельства, как вдруг возгоревшаяся ожесточенная борьба между ним и двоюродным братом его, Берекаем, сыном Джучи и ханом Кипчака, заставила его направить свое оружие на север. Хотя междоусобные войны строго запрещались домашними законами Чингисхана, но и здесь обстоятельства оказались сильнее воли одного давно умершего человека. Война между двоюродными братьями разгорелась из-за узкой пограничной полосы, которую Кавказ, подступая к Каспийскому морю, оставляет около Дербента и по обе стороны которой простирается территория Ширвана. Противники и без того не были расположены друг к другу: Берекай, уже тогда принявший ислам, не одобрил жестокого обращения Хулагу с мусульманским населением запада. В 660 и 661 (1262–1263) гг. она велась с переменным счастьем; затем переход Хубилая на сторону Хулагу заставил кипчакского хана отступить; но возможность распространения монгольского владычества на Сирию и Египет была потеряна.
Сначала после отбытия Хулагу дела сирийского войска под начальством Кетбоги шли хорошо. Хотя, за исключением нескольких единичных случаев, ассасины отказались передать свои крепости монголам, зато в остальной Сирии им оказывалось мало сопротивления. Большинство мелких эйюбидских князей бежало или сдавалось без дальнейших рассуждений; те, кто предпочел последнее, утверждались в своих владениях на правах ленников Хулагу. Мелик Насер Дамасский попытался собрать войско, но попытка эта не удалась, благодаря ненадежности его эмиров; сам он беспомощно скитался по стране, скоро был пойман и вместе со многими родственниками отправлен к Хулагу в Тебриз. Крестоносцы Антиохии и других прибрежных городов вплоть до Акки держали себя нейтрально. Но вскоре по взятии Дамаска без кровопролития из Египта пришло известие, что бахрит Котуз с значительным войском из своих товарищей-мамелюков, в числе их и внушающий страх Бейбарс, находится на пути в Палестину, чтобы остановить наступательное движение татар.
Монгольские чиновники, посланные вперед, приглашали и его подчиниться, но, вместо ответа, он велел казнить их в Каире, теперь должна была завязаться борьба не на жизнь, а на смерть. В пятницу 25 рамадана 658 г. (3 сентября 1260) г. при Айн-Джалуте[208] участь ислама решилась в пользу турок. В начале битвы счастье было, казалось, на стороне монголов, но в конце оно изменило им; Кетбога потерпел полное поражение, сам был пойман и, по приказанию Котуза, казнен. Монгольское войско было распущено, остатки его спаслись бегством на ту сторону Евфрата, вся Сирия стала добычей победоносных мамелюков. Узнав о случившемся, Хулагу выместил весь свой гнев на пойманном Эйюбиде: он собственноручно убил стрелами несчастного Насера; остальные потомки Саладина, находившиеся в плену в Тебризе, были также убиты. Напротив того, в Сирии пришлось поплатиться именно тем, кто был заодно с монголами, особенно христианам Дамаска. Эйюбидские государи Химса и Хамата остались на своих местах, но в качестве вассалов Котуза; в другие сирийские округа Котуз назначил новых наместников из среды мамелюков и других уважаемых людей.
К сожалению, он при этом сделал ошибку, обойдя своего старого товарища Бейбарса, храбрость которого в битве, наравне с поведением Котуза, были главной причиной успеха. Бейбарс отнюдь не был склонен терпеть дурное обращение. В то время как султан, увенчанный победой, возвращался в Каир, добрые граждане которого изливали свою радость по поводу избавления от монгольского злого духа в обширных приготовлениях к торжественному приему Котуза, на последнего по дороге, около самого Каира, напали заговорщики с обиженным предводителем во главе, который сумел подбить еще двух также недовольных эмиров и теперь принял участие в убийстве уже второго египетского султана. Без всякого сомнения, Бейбарс был самым храбрым и грубым из всех грубых и храбрых мамелюкских эмиров. Потому офицеры и войска сейчас же признали его надлежащим человеком для заполнения пробела, им же созданного, и через несколько дней он мог уже торжественно въехать в столицу Египта, причем добрые жители Каира не преминули посвятить ему все те торжества, которые были предназначены для Котуза.
С Бейбарса (658–676 = 1260–1277) начинается ряд так называемых бахритских мамелюкских султанов Египта, которые почти в течение 150 лет управляли этой страной и всей Сирией[209]. Эти рабы, ставшие государями, не представляют отрадного зрелища, династия, вначале столь же коварная и своевольная, насколько впоследствии жалкая и опустившаяся, все-таки в лице многих своих представителей не выказала себя столь непригодной, какими сейчас же выкажут себя почти все ильханы Персии. Сам Бейбарс, без сомнения, был мошенник, и немалой руки. Из всех тех низостей, которые можно ожидать от такого человека, как он, едва ли найдется такая, которую бы он не совершил (хотя, разумеется, в глазах публики он был благочестивый суннит, правоверие которого не подлежало сомнению). Но он обладал государственными талантами, а так как упреки совести, часто препятствующие делу, были ему совершенно незнакомы, то успехи его вполне оправдывали гордый титул аль-Мелик аз-Захир, «Побеждающий король», который он принял, сделавшись султаном.
Первой его заботой было прочно присоединить к своим владениям все сделанные в Сирии завоевания. Всякого наместника или эйюбидского князя, которому султан не совсем доверял — а возбудить его недоверие было нетрудно, — он насильственно устранял или завлекал в какую-нибудь ловушку. Последнее место, сохранившее еще до некоторой степени неограниченную независимость, был хорошо укрепленный Карак, где распоряжался Эйюбид Мелик Мугис; Бейбарс завладел им после того, как самыми торжественными клятвами уговорил несчастного князя отдаться в его руки (661 = 1263 г.); согласно любимому турецкому обычаю, он уморил его голодом, а из его крепости сделал государственную тюрьму для нелюбимых или опасных личностей, которая во все время управления мамелюков редко оставалась пустой.
Первого аббасидского халифа, которого он для узаконения его и его преемников посадил в Каире под именем Мустансира, который принял свою роль слишком серьезно, он послал с небольшим войском в когти Хулагу под тем предлогом, что он хочет помочь ему в обратном завоевании Багдада. Разумеется, Бейбарс оставил его без помощи, и монголы действительно доставили султану удовольствие — избавили его от этого неудобного человека (659 = 1261 г.), которого тотчас заместил более покладистый преемник. Путем подложных писем и других хитростей он сумел так очернить в глазах ильханов одного за другим прежних сирийских и месопотамских князей и эмиров, что те пали жертвой их гнева, и скоро не осталось никого, чьи личные отношения к Сирии могли бы, при случае, оказаться опасными для мамелюков.
Зато хитрец сумел снискать любовь народа, а его мамелюки готовы были идти за него в огонь. Первую он поддерживал различными общеполезными публичными садами и общественными постройками, а последних он приковывал к личности «Побеждающего короля» войною и добычей. Это был злой человек и прекрасный правитель, что на Востоке, при несовершенстве государственного устройства, часто совместимо. Всего важнее было то, что при нем в первый раз после столетий в Сирии и Египте снова прекратились непрерывные мелкие войны и быстрые перемены на троне и в стране водворился наконец порядок; он же подготовил и столь выгодное для процветания страны положение посредницы в торговле между Индией, Аравией и европейскими государствами. Но в устах народа и эпической народной литературы могущественный султан остается и до наших дней одним из героев ислама благодаря все-таки своим войнам, и не только с монголами, от которых он позднее еще защищал Сирию и с которыми должен был бороться в Малой Азии, но еще больше с крестоносцами и христианами Малой Армении.
И те и другие горько поплатились за свои симпатии и симпатии своих единоверцев в Дамаске к монголам: известно[210], как Бейбарс, помимо Антиохии (666 = 1268 г.), завоевал один за другим остальные города и крепости, принадлежавшие еще крестоносцам, пока наконец в руках франков, помимо нескольких замков, остались, собственно говоря, лишь Триполи и Акка. Напрасно велась изысканно-вежливая переписка между ильханами, папами и другими европейскими владетелями с целью восстановления христианско-монгольского союза против опасного султана; дело все-таки не дошло до единодушных действий; к тому же Бейбарс сумел с самого начала уничтожить отпор с этой стороны, вступив в дружеские сношения с Берекаем Кипчакским, который, как мусульманин и враг Хулагуидов, охотно стал на сторону египетского государя. В конце концов персидские монголы должны были радоваться, что их владения оставались незатронутыми, а участь последних остатков королевства Иерусалимского, равно как графства Триполи, была решена, хотя окончательно они пали еще через несколько десятилетий.
Между тем и ассасины наконец должны были подчиниться мамелюку. Уже в 664 (1265) г. Бейбарс по какому-то поводу написал им дерзкое письмо, на которое они, напуганные уничтожением их товарищей в Персии и позднейшими нападениями монголов на Сирию, ответили изъявлением покорности. Теперь у них не было прежнего непоколебимого доверия к себе и своим начальникам, которое прежде давало им самоуверенность, необходимую для приведения в ужас всех мусульманских и христианских государств. Сначала они снизошли до того, что послали Бейбарсу дань, а в 671 (1273) г. последние крепости их сдались этому слишком могущественному султану. К сожалению, и впоследствии их еще продолжали видеть: как только их новый господин или один из его позднейших преемников хотел избавиться от какого-нибудь неудобного врага, он отдавал приказание измаилитам, которые в качестве его верных подданных продолжали жить в своих притонах, и мог быть уверенным, что в скором времени федавий отправится исполнить его. Так ассасины в последнее время своего существования стали чем-то средним между палачами, убийцами, тайною полицией и находились на службе правоверных турок-суннитов, владычество которых они, по плану своего основателя Хасана ибн Саббаха, должны были бы уничтожить. Это почти такая же милая ирония, как то, что в настоящее время последние представители этой секты в Индии и Сирии зарабатывают свой хлеб, занимая гражданские должности в качестве честных коммерсантов и почтенных ремесленников.
Великому государю, уживавшемуся в Бейбарсе с великим воином, удалось слить в одно государственное целое Сирию и Египет, которые оставались неразрывными в течение 240 лет, и не единственно вследствие общего антагонизма обеих провинций к монголам и христианам Месопотамии и Малой Азии. Но одного он не мог достигнуть — сохранить для своей семьи наследственные права на созданное им могущество. Ибо по своей сущности это могущество зависело от личности, подобно могуществу первых сельджукских султанов, преемникам которых признание со стороны очередного халифа Аббасида никогда ни к чему не служило, если они сами не обладали силой сохранять войско и государство в своей власти. Поэтому совсем неудивительно, что только четыре из двадцати двух бахритских султанов умерли на троне естественною смертью, и то один из этих был сначала два раза свергаем с престола; семеро были убиты, остальных одиннадцать просто свергли, большей частью после краткого управления, как только они начинали уклоняться от опеки своих эмиров. Сейчас же после Бейбарса эта участь постигла сына его, Мелик Саида (676–678 = 1277–1279): он был столь же отвратительный человек, как его великий отец, но к тому же совершенно неспособный справиться с своими подданными. Тогда Килавун[211], самый выдающийся из мамелюков Бейбарса, заставил его уступить власть в пользу одного несовершеннолетнего брата, а скоро устранил и этого последнего. Позднейшие султаны, за исключением небольших междуцарствий 694–698 и 708–709 (1294–1299, 1309–1310) гг., были из рода Килавуна, но большей частью служили лишь игрушкою в руках действительно управлявших эмиров. Можно считать за чудо, что при таких условиях мамелюкское царство не распалось так же скоро, как государство сельджуков. Но есть большая разница между обоими: сельджуки были люди, мамелюкство же — учреждение. Войска первых, подобно прежним арабским, представляли собой совокупность племен различного происхождения, которые распадались тотчас же, как только не было сильного правителя. Не то было у мамелюков. Эти люди, прибывшие издалека, большей частью увезенные в качестве пленных и проданные в Египет в ранней юности, даже в детстве, подобно позднейшим османским янычарам[212], не знали другой родины, кроме лагеря и казарм. Тотчас по вступлении в ряды войска они подчинялись строгой дисциплине и подвергались правильному обучению. Таким образом, они сливались в одно крепкое целое, которого не могли разъединить ни дворцовые революции, ни взаимные интриги высших офицеров и чиновников. По мере увеличения бессилия султанов мамелюки сами начинают исполнять роль правительства: подобно тому как янычары Константинополя имели обыкновение производить свои революции в Атмейдане, египетские преторианцы Каира также имели для этого определенное место, а именно вблизи Куббет ан-Насера («Победной часовни»).
Народ должен был выносить этот неизбежный гнет, да и мог выносить, пока торговые сношения с Западом и Востоком возвышали естественное богатство страны, но под этим владычеством ни Египет, ни Сирия не пошли значительно дальше простого материального прозябания, хотя многих из султанов восхваляют и как покровителей искусств и наук, и ученые-богословы, юристы и историки обеих стран и в это время писали очень объемистые книги. Следить в подробностях за постоянно повторяющимися событиями между эмирами, то борющимися между собой, то соединяющимися для заговора, за свержением и возведением на престол султанов, обыкновенно в возрасте от 4 до 14 лет, за возвышением одного и падением другого мамелюка — не представляет интереса. Назовем лишь нескольких, прежде всего самого Килавуна (678–689 = 1279–1290). Если Бейбарс — энергичный и гениальный основатель государства, то Килавуну, свергшему его сыновей, мамелюкское государство обязано прочностью всего своего устройства. Он продолжал организаторскую деятельность Эйюбида Неджм ад-Дина Салиха, создав новый отряд мамелюков, главная квартира которого находилась в башенных казармах каирской цитадели и который поэтому обыкновенно называется бурджитами («находящимися на башне»). Этот отряд состоял большей частью из черкесов, которых со времени войн кавказских народов с хорезмийцами и монголами во множестве перевозили на мусульманские земли в качестве рабов, он получил также название черкесских мамелюков; из их рядов вышли эмиры, которые через сто лет после Килавуна отняли власть у его потомков. В отношении к крестоносцам и монголам султан, восстановив не без упорной борьбы свой авторитет во всей Сирии, в общем продолжал политику своего предшественника: сношениями с Кипчаком он держал в страхе ильханов, причем ему помогали внутренние раздоры в Персии, и воспользовался открывшейся ему благодаря этому свободой действий, чтобы силой и хитростью все дальше оттеснять крестоносцев, так что к концу его царствования они должны были ограничиться одним Акконом (Акка)[213]; завоевать и этот город помешала ему только смерть. Но для Египта в высшей степени важно было то, что он, заключив договоры с Генуей, Сицилией и Кастилией, завязав прямые сношения с Передней Индией, перенес на Александрию и Каир значение торговых посредников между этой частью Востока и Западом, тогда как до того времени это посредничество принадлежало франкским городам Сирии; этим он открыл своей стране источник благосостояния, не иссякавший почти в течение 200 лет.
Многократные походы на юг способствовали распространению египетского влияния на Нубию, к увеличению которого стремился еще Бейбарс; в то же время Йемен, который со времени падения господства Эйюбидов (приблизительно в 625 = 1228 г.) управлялся самостоятельно Расулитами, из династии турецких эмиров, стал путем мирных переговоров в дружелюбные отношения к более могущественному мамелюкскому государству; все это послужило к обеспечению морского пути в Индию. Шерифы Мекки также, хотя и на время, подчинились египетским султанам, хотя часто могли бы воспользоваться выгодой своего положения между монголами в Багдаде, князьями Йемена и владетелями Египта для сохранения известной самостоятельности. Килавун, во всем не только энергичный и решительный, но разумный и понятливый государь, в своем обхождении с другими был несколько мягче Бейбарса, внушавшего всем страх, хотя, как и все другие султаны, никогда не принимал во внимание других (это свойственно более нежным душам), а руководствовался исключительно своими интересами.
Представителем третьего типа восточного государя, притом типа в высшей степени несимпатичного, является сын и второй преемник Килавуна, Мухаммед Насер, который с постоянными перерывами царствовал от 693 до 741 (1293–1341) г. Сначала он правил только по имени, вступив на престол девятилетним ребенком, он уже в 694 (1294) г. был свергнут эмиром Кетбогой, который вздумал разыграть роль Килавуна: в 698 (1299) г., после падения Кетбоги и его преемника Ладжина, Мухаммеда снова водворили на престол, и до конца 708 (1309) г. он оставался игрушкой в руках эмиров. Но тут (ему между тем минуло двадцать четыре года) ему это надоело; он покинул Каир под предлогом паломничества в Мекку, набросился во главе многочисленных личных сторонников на крепость Карак, на юге Палестины, и теперь отсюда травил друг на друга эмиров с таким успехом, что уже в 709 (1310) г. он с помощью сирийцев и отчасти также египтян мог заставить сдаться Рукн ад-Дин Бейбарса II, который выступил в качестве султана после его бегства из Каира, и въехал в столицу как самодержец. Следуя предписаниям первого Бейбарса, Мухаммед быстро упрочил свое положение путем коварного или насильственного устранения как тех, кто ему сопротивлялся, так и тех, кому он обязан был своим успехом; но есть черта, которая делает его нам и его современникам несравненно противнее, чем Бейбарс: он выказал себя при этом, равно как и впоследствии, не честолюбивым воином, в глазах которого каждое средство хорошо, а трусливым тираном, который не осмеливается расплачиваться собственной шкурой и поэтому предпочитает идти кривыми потаенными путями вероломного коварства и утонченной хитрости. Справедливо напирают на то[214], что во внешних делах, несмотря на неутомимую дипломатическую деятельность, что опутывала своими нитями почти все государства известного тогда мира, султану, подобно пауку-крестовику, стоявшему настороже в середине своей паутины, все-таки не удавалось выиграть значительную добычу, так как в решительную минуту у него никогда не хватало мужества смелым захватом обеспечить за собой давно подготовленный успех. Единственное оружие, которым он зато очень охотно пользовался, был кинжал ассасинов: при помощи исключительно его можно было поддерживать обширную внешнюю политику, но не вести ее. Таким образом, во всех местах дело не пошло дальше половинного и преходящего кажущегося подчинения; так было в Багдаде и Малой Азии, в отношении к монголам, и в Северной Африке, где Мухаммед Насер пытался захватить власть над Триполи и даже Тунисом (709–720 = 1309–1320 гг.). Насчет Мекки и Йемена он также не мог быть совершенно спокоен, хотя египетское влияние в обоих местах не было еще окончательно уничтожено; зато остатки крестоносцев не могли более беспокоить его с тех пор, как Аккон был взят уже при его предшественнике Ашраф Халиле (690 = 1291 г.), а водворение тамплиеров в Араде было также без труда уничтожено (702 = 1302 г.).
Единственное, чего он, благодаря всем своим стараниям и труду, достиг в течение своего долгого царствования, было сохранение мамелюкского государства на высоте первоклассного государства; но и это уже было ценно, и таким образом он все-таки заслуживает название крупного государя, тем более что он умел мастерски поддержать и увеличить свою власть внутри страны. Он придерживался также принципа Бейбарса: сживать со свету каждого из значительных эмиров как раз в тот момент, когда он становился опасным, что всегда точно совпадало с тем временем, когда данный субъект достаточно насосался денег и имущества. «Насер откармливал эмиров до тех пор, пока они не становились очень жирными, потом он резал их, — передает арабский летописец[215], — и все поглощенное ими возвращалось к нему». Зато тем более он старался создать лично преданных себе мамелюков и сумел привязать к своему трону рабов путем подкупа, на что расходовал большие суммы денег. Хорошее настроение низших слоев населения поддерживалось строгим соблюдением порядка и различного рода полицейскими мерами, которые, например, доставили хлеб во время искусственно созданного эмирами вздорожания, а большие постройки и различного рода общественные работы приводили народ в изумление. Но так как для всего этого, а еще более для своих собственных нужд и различного рода дорого стоящих наклонностей султан нуждался в очень большом количестве денег, то в то же время с овец сдирали последнюю шкуру; однако благорасположенный государь был настолько умен, что делал это не сам, а предоставил это христианским финансовым чиновникам. При этом он убивал одним ударом двух зайцев: христиане должны были постараться оправдать оказанное им доверие основательным выколачиванием налогов, но при этом они были только неверные, которых в случае надобности можно было не задумываясь принести в жертву народной ярости и этим приобрести большую популярность. Таким образом умный султан достиг того, что хотя его, правда, собственно говоря, нигде не любили, но большинство подданных и не ненавидело его; вместе с тем везде его чрезвычайно боялись, и он до конца своей жизни, несмотря на свою невзрачную наружность (он был маленького роста, некрасив и страдал хроническою болезнью ноги, вследствие которой постоянно хромал), мог чувствовать себя самым могущественным исламским государем. Однако и его власть была чисто личная, и, когда он в 741 (1341) г. умер от болезни 57 лет от роду, могущество его государства пало лет через пятьдесят.
Его сыновья и другие преемники или никуда не годились, или же за малолетством находились под опекой эмиров, а раздоры и междоусобия этих последних не знали конца, так что, несмотря на прочную организацию мамелюкского войска, государство едва ли бы выдержало нападение извне, если бы кто-нибудь на него отважился. Но христианские владетели Малой Армении располагали слишком малыми силами, которые к тому же истощались постоянными войнами с прежними султанами. Ко времени падения мамелюкской династии они не могли поднять своего оружия против мусульман, а, напротив, должны были отказаться от последних остатков своих владений в пользу эмира Халебского (776 = 1375 г.). Короли из дома Лузинья-нов, царствовавшие на Кипре со времен Ричарда Львиное Сердце[216] и в качестве передового поста франкского могущества не отказавшиеся от сирийского трона, могли еще многократно (767–770 = 1365–1369 гг.) грабить Александрию и Триполи, но у них не хватало силы для действительных завоеваний. А ильханам, или, вернее, их преемникам, в различных мелких владениях, на которые тем временем распалось монгольское государство в Персии, было достаточно дел у себя дома. Как могло произойти столь быстрое падение могущества, основанного Хулагу?
Участь первой монгольской династии на персидской территории в главных чертах есть повторение бедствий сельджуков, только в меньший промежуток времени. Как и турецкие их предшественники, татары не избегли подводных скал избираемой королевской власти. Начальники племен, беги или эмиры[217], должны были держаться династии Хулагу, когда дело шло о назначении нового ильхана. Но уже второй преемник Хулагу пал жертвой восстания своего племянника, похитителя его трона, а через несколько лет после этого, один после другого, последовали два таких же переворота. При таких обстоятельствах западные и восточные пограничные провинции, Хорасан и Малая Азия, должны были прежде всех приобрести самостоятельность, и уже через сорок лет после смерти Хулагу стремление и других округов, управляемых наместниками, к освобождению от центрального управления было очевидным. К тому же враждебные отношения к Кипчаку, царству Джагатая и к мамелюкам требовали от государства большего напряжения сил, чем могли это вынести провинции; уже в 693 (1294) г. бумажные деньги (чау), это прекрасное изобретение китайцев, которое монголы давно уже переняли в своем отечестве, должны были быть перенесены и на мусульманскую почву. Правда, ассигнации не удалось пустить в ход, несмотря на назначение смертной казни не принимавшим их; но легко себе представить, как от одной этой попытки должны были пострадать торговля и обмен, и без того подорванные вследствие вынесенных разорений. Как ни несовершенно было мусульманское законодательство с самого начала, оно, путем искусственной системы применения аналогии и тонкого анализа, было приноровлено к сложным потребностям довольно развитой цивилизации, и с ним можно было хозяйничать. Монголы же принесли очень простое и неопределенное обычное право, которое ставило вверх дном все частные правовые отношения, так что еврейский визирь языческого ильхана Аргуна около 688 (1289) г. сам счел более полезным прибегнуть опять к мусульманской юриспруденции.
Все, что нам известно о первых пяти преемниках Хулагу, выказывает их настоящими варварами, которые в лучшем случае знали военное дело, но кроме этого уже ничего не понимали и ничему не учились и попытки которых хоть сколько-нибудь сблизиться с персидской культурой сводились лишь к отречению от немногих качеств своего племени и приучению себя к порокам своих новых подданных. Сын Хулагу, Абака (663–680 = 1265–1282), который унаследовал от отца по крайней мере энергию, очевидно, умер от delirium tremens[218] (белой горячки). У следующего за ним государя, брата его Токудара (680–683 = 1282–1284), хватило настолько ума, чтобы самому принять ислам и этим начать сглаживать различие между монголами и персами; но у него не хватало ловкости, чтобы победить естественное отвращение его родственников и предводителей против такого предприятия; а так как он более думал о своей жене, на которой только что женился и в которую был безумно влюблен, то пал жертвой восстания, поднятого его племянником Аргуном, сыном Абаки. Но правление Аргуна (683–690 = 1284–1291) представляет собой лишь неуверенное хождение ощупью кровожадного тирана, притязательное тщеславие которого превышало разве только его неспособность. Против брата его Кейхату (690–694 = 1291–1295), изнеженного и развратного юноши, начальники племен подняли всеобщее восстание, благодаря которому достиг престола сначала Бейду, внук Хулагу, но лишь для того, чтобы через несколько месяцев снова быть сверженным сыном Аргуна Газа-ном.
Газан (694–703 = 1295–1304) в самом деле был одним из самых выдающихся мусульманских государей вообще, если только его панегиристы не слишком восхваляли его. Во всяком случае, поступки его свидетельствуют о том, что он был столь же искусный воин, сколько толковый политик. Он сам не раз отправлялся против внешних врагов, например против мамелюков и джагатайцев, и, хотя завоевания его в Сирии были непрочны, все же он всюду сумел возбудить к себе уважение. Он первый воздержался от до тех пор соблюдаемого обычая получения инвеституры от великого хана и этим явно провозгласил независимость своего государства, которая на самом деле существовала уже давно. Но главная заслуга его заключалась в том, что он принял и провел меры для того, чтобы дать своей стране известную внутреннюю силу и сносное управление. Принятие им ислама[219] вместе со всем войском и примирение между взглядами управляющих и управляемых было самым малым делом. Прежде всего, он велел привести в общий порядок законные юридические отношения земельных собственников, которые везде были крайне запутанны, и в то же время, согласно более справедливой оценке, изменить подати, назначение которых до этого времени зависело от прямого произвола монгольских начальников и их не заслуживавших доверия персидских помощников. Он же велел предпринять более точное определение военных обязанностей ленных владетелей; далее были наконец разграничены области действия монгольского и мусульманского права и, благодаря учреждению общего верховного суда, сделалось возможным упорядоченное судопроизводство. Для того чтобы постепенно исправить разорения последних лет, он старался побудить жителей к заселению и возделыванию округов, обратившихся в пустыню, и при этом поддерживал население освобождением от податей; для поднятия торговли и обмена злосчастные бумажные деньги были отобраны и принялись за чеканку полновесных монет. К сожалению, жизнь этого государя была сокращена наследственною склонностью монголов к пьянству, которая в персидском климате имела всегда самые неблагоприятные последствия; а царствование его, продолжавшееся едва девять лет, было недостаточно продолжительно для обеспечения основательного проведения его реформ.
Тем не менее Газан снова настолько возвысил уважение к своей династии, что брату его, Олджайту или Худабенде[220] (703–716 = 1304–1316), обеспечено было довольно спокойное царствование. Он был человек доброжелательный, но крайне жадный к наслаждениям, ему, однако, принадлежит выдающееся место в ряду восточных государей, так как он, первый из царей всей Персии, принял шиитизм. Если большинство персов и задолго до этого времени несомненно придерживалось веры в имамат Али и его потомков, то все же официальные слои общества, в особенности духовенство и законоведы, во время владычества турок почти все оставались суннитами, поэтому Газану было особенно важно привести в исполнение свой переход к этой форме исламской религии. Что побудило Олджайту переменить веру — нельзя сказать с достоверностью. По всей вероятности, дело решило более свободное понимание шиитами законов о браке, которые дозволяли хану устраивать дела гарема более по своему вкусу[221]. Но этот шаг не имел важных последствий, так как он изменил очень немногое в уже существующих условиях, ведь принципиальное равнодушие монголов к религиозным подразделениям их подданных и без того никогда не налагало препятствий к распространению шиитизма. Если Олджайту во время его царствования и приходилось бороться с непокорностью правителя Герата (705/06 = 1306 г.), то это было не ново; но уже во время правления сына Олджайту, Абу Саида[222] (716–736 = 1316–1335), ясно обнаружилось, что снова начинающаяся строптивость эмиров теперь в короткое время приведет страну, в которой Газан ненадолго водворил временный порядок, к быстрому падению.
Абу Саиду было всего 12 лет, когда он был возведен на трон, благодаря влиянию могущественного монгольского начальника, Чобана, наместника Хорасана; этот-то Чобан, прикрываясь его именем, управлял одиннадцать лет. Управлению его часто мешали восстания эмиров и наместников, которые завидовали слишком могущественному и выступающему с монгольскою грубостью товарищу; даже собственный сын его, Тимурташ, управитель Малой Азии, в 722 (1322) г. пытался стать независимым и напал на мысль разыграть роль махди, то есть воспользоваться уже раньше распространенною среди населения Малой Азии склонностью к сектантству, воспользоваться ею против отца, который стал ревностным суннитом и даже побудил самого Абу Саида отступиться от правоверного вероисповедания. Сын, правда, снова подчинился Чобану, приблизившемуся с войском; но он подал дурной пример и, когда Абу Саид в 727 (1327) г., тяготясь опекой самовластного мажордома, велел убить его с двумя сыновьями, его собственное могущество почти тотчас после этого было сломлено. Правда, Тимурташ, получив известие о свержении отца, бежал в Египет, где Мелик Насер, желая добиться казни одного сирийского эмира, убежавшего к монголам, велел по просьбе Абу Саида убить Тимурташа; но сам Абу Саид потерял всякое значение в глазах своих крупных ленных владетелей. В то время как он прожигал время в сочинении стихов и любовных похождениях, никто из начальников племен не думал больше о нем, собственный дядя, Али Падишах, отказался повиноваться ему, и его с трудом умилостивили. 13 раби 736 г. (30 ноября 1335 г.) этот непригодный государь умер; как говорят, он был отравлен Багдад-хатун, красивой дочерью Чобана, которая согласилась отдать свою руку безумно влюбленному в нее Абу Саиду с тем, чтобы отомстить ему за смерть отца и братьев. Теперь наступил хаос, продолжавшийся пятьдесят лет, в течение которого царство ильханов было разбито на множество второстепенных владений; так продолжалось до тех пор, пока при Тимуре не нахлынула вторая и последняя большая волна татарско-монгольского переселения народов и сызнова не наводнила и не опустошила всю Переднюю Азию.
Внешние размеры царства ильханов, с самой смерти Хулагу и до кончины Абу Саида, почти не изменились. На востоке Хорасан управлялся наместниками, обыкновенно принадлежавшими к царствующей династии, в то время как управление Гератом, который мало-помалу хотя до некоторой степени отдохнул после своего разрушения, сделалось наследственным в семье Шамса ад-Дин Курта, одного из эмиров Гурида Муызза, который сумел зарекомендовать себя у Чингисхана и, при удалении его, получил от него этот округ в управление. В Кирмане каракитаи добровольно подчинились еще Хулагу и, многократно породнившись с ильханами, продолжали до 705 (1305) г. управлять страной на правах их ленников; в указанном году последний потомок этого дома, возбудивший громкие жалобы населения за свою жестокость, был смещен, и отныне Кирман управлялся монгольскими чиновниками. То же случилось с Фарсом уже в 662 (1264) г., так как Салгарид Сельджук-шах, который после многих попыток захватил там власть, решился на совершенно безумное восстание против монголов, которое, конечно, стоило ему трона и жизни. Об атабегах Луристана мы уже знаем, что династия их продолжала существовать и во время монгольского владычества. Некоторые из провинций на берегу Каспийского моря наполовину сохранили свою самостоятельность под властью мелких государей Гилана и Ширвана; под непосредственною же властью хана находились арабский и персидский Ирак, Азербайджан с принадлежащими сюда землями. Далее на западе мелкие ленные государства в Армении и Месопотамии, между ними и долговечные Ортокиды Маридина, и, наконец, страна сельджуков Иконийских опять подпали власти братьев Ис ад-Дина и Рукн ад-Дина, сыновей Кей-Хосрау, которые управляли сообща, хотя вполне были подчинены монгольским гарнизонным войскам.
Между восточными частями владений сельджуков, монгольской частью Месопотамии и Малой Арменией, которую можно всецело считать ленным владением ильханов (в то время она едва достигала размеров восточной половины Сицилии), помещались как бы вбитые колья, мамелюкские округа Северной Сирии, Халеб и Айн-Таб: даже если бы и те и другие, мамелюки и монголы были самыми миролюбивыми людьми на свете, то едва ли дело могло обойтись здесь без столкновений. Но при существовавших здесь условиях в этом месте должны были происходить непрестанные раздоры; и действительно с 660 до 723 г. (1262–1323 гг.) мамелюки при каждом удобном случае нападали на Малую Армению, а монголы — на Северную Сирию.
Только один раз хоть что-то вышло из дипломатических переговоров ильханов и христиан, равно как мамелюков и кипчаков: это было, еще когда грозное нападение Берекая на Хулагу помешало последнему предпринять поход против Бейбарса, чтобы отомстить ему за поражение Айн Дшалута. Для мамелюкского султана было в высшей степени важно, что как раз в те годы, когда он должен был наносить главные удары крестоносцам (663–666 = 12651268 гг.), преемник Хулагу, Абака, был занят отражением нападений Берекая на Азербайджан (663 = 1265 г.) и необходимым укреплением кавказской границы для предотвращения их повторения. Когда же и это было окончено, то между ильханом и Бараком начались сначала дипломатические препирательства, а потом и серьезные разногласия. Барак, правнук Джагатая, был в ссоре с другими потомками Чингисхана из-за переданного ему Хубилаем владычества над царством его предка и теперь только что подумывал о соединении с своими главными приверженцами в ущерб Абаке. Решено было распространиться во все стороны к западу, и так как, по-видимому, приготовления к этому предприятию стали известны в Персии уже очень рано, то Абака не мог вмешаться в сирийские дела, пока опасность с этой стороны не была отстранена. Ожидаемое нападение Барака произошло в 667 (1269) г.; племена Джагатая перешли через Оксус и опустошили Хорасан, но были побиты и отогнаны назад Абакой (668 = 1270 г.). Вскоре после этого Барак умер, и смерть его была сигналом к возникновению новых неурядиц в царстве Джагатая, где с самого начала дела были еще более запутанны, чем у персидских монголов.
Последние смогли в 671 (1273) г. отомстить Трансоксании походом, во время которого страна была страшно опустошена, Бухара еще раз на многие годы совершенно разрушена. Впрочем, и позднее дела между Евфратом и Тавром в течение нескольких лет не пошли далее обоюдных хищнических походов, не имевших другого значения кроме того, что в них страшно втягивали особенно Малую Армению, постоянную жертву этих отношений: но в 675 (1277) г. одну минуту казалось, как будто малоазиатским владениям ильханов грозит серьезная опасность. Уже в 660 (1262) г. мамелюкский султан попытался вмешаться в дело: царственные братья, Ис ад-Дин и Рукн ад-Дин, бывшие тенью один другого, поссорились друг с другом, и первый из них предложил египтянам половину своего государства, если они помогут ему избавиться от иноземного владычества. Бейбарс, тогда еще очень занятый эмирами Сирии и устройством только что основанного им царства, не был в силах исполнить этого; немногие всадники, которых он мог послать на помощь Ис ад-Дину, не помешали его поражению; Сельджук должен был бежать сначала к византийцам, потом к кипчакам, которые содержали его до самой смерти. С тех пор имя султана Рума носил один Рукн ад-Дин; управление, то есть светская власть, принадлежало его персидскому министру Муин ад-Дину, согласно показаниям монгольских начальников обыкновенно называемого Перванэ[223]. Ввиду личных выгод Перванэ возбудил подозрение ильхана против своего государя, получил позволение задушить его (663 или 666 = 1265 или 1267/68 г.) и посадить на его место Гияс ад-Дина Кей-Хосрау III, четырехлетнего сына убитого, который впоследствии, при Аргуне (683 = 1284 г.), также умер насильственною смертью.
Ему наследовал (назовем его только для того, чтобы, по крайней мере, оказать последнему сельджукскому султану честь назвать его) сын Ис ад-Дина Масуд II, который снова нашел дорогу из Кипчака к ильханам: судя по некоторым источникам — начиная с этого времени, известия совершенно перепутаны и не согласуются друг с другом — он погиб в нищете около 708 (1308) г., по другим, Газан сместил его в 694 (1295) г., и в 697 (1297) г. его наследие было передано Ала ад-Дину II. Последние потомки прежних завоевателей мира беспомощно бросались из стороны в сторону между стремящимися к возвышению эмирами и византийцами на западе и монгольскими гарнизонами своих городов на востоке. В действительности дело было не в них, а скорее исключительно в тех, которые правили от их имени. В особенности Перванэ, со смерти Рукн ад-Дина, мог распустить вожжи своего своеволия, насколько это только позволяли монголы; скоро ему удалось возбудить сильную ненависть своих подданных, и в Восточной Малой Азии с каждым днем все громче стали призывать бойца за ислам Бейбарса. Султан решился последовать приглашениям, которые все чаще приходили оттуда в Сирию и Египет: в 675 (1277) г. он во главе многочисленного войска перешел через Тавр, побил монголов, которым мусульманские дружины Перванэ только для виду оказали самую незначительную помощь, в долине Абулустейна[224], и вскоре после этого, при громком ликовании магометанского населения, занял Кесарию.
Это ликование обошлось несчастному населению дорого. Бейбарс рассчитывал на то, что Перванэ теперь сам бросится к нему в объятия, так как монголы едва ли простят ему ненадежность его войска: но двуличный министр надеялся пробиться между обоими лагерями: он удалился в отдаленный Понтийский Токат. В это время султан пытался завязать сношения с эмирами по ту сторону Кизиль-Ирмака, причем подвергся опасности быть отрезанным вместе с своим войском, которое совершенно висело на воздухе, к северу от горных проходов Тавра.
Дело в том, что сам Абака уже надвигался с более значительными силами, а ему, как всегда, предшествовал ужас перед монголами; поэтому теперь не было надежды на помощь со стороны мусульманского населения; делать было нечего, в первый раз со времени вступления своего на престол Бейбарс должен был признать свой поход неудачным. Ибо, несмотря на победу при Абулустейне, он все-таки был неудачен; быстро отступая от приближающегося Абаки, мамелюки хотя и достигли сирийских владений без затруднений, но за их спиной беспрепятственно действовал меч монгольских чертей, которые платили кровавою местью единоверцам своих врагов. До 200 тысяч мирных людей (это наименьшая из приводимых цифр, другие увеличивают ее до 500 тысяч) — из них мы всего менее жалеем Перванэ — были убиты по мановению Абаки: это была, быть может, слишком дорогая цена для бесплодной и, во всяком случае, не очень-то славной ветви в лавровом венке султана Бейбарса. Сам он умер уже на обратном пути в Сирию (676 = 1277 г.); но памятные события в Малой Азии не пропали даром и для его преемников. Никто более не помышлял о таком безрассудном предприятии; мусульмане ограничивались притеснением Армении, когда обстоятельства, казалось, тому благоприятствовали, и медленно отнимали у нее одну местность за другой[225], защищали вместе с тем крепость Аль-Бира (на пограничной линии с Евфратом, выдвинутую на левый берег этой реки) против нападений монголов и постепенно вытесняли их собственные аванпосты на левом берегу реки. В 691 (1292) г., когда нападение кипчаков на Азербайджан (689 = 1290 г.), а вскоре после этого смерть Аргуна (690 = 1291 г.) разъединили силы врагов, здесь была взята пограничная крепость Калт-ар-Рум. А в 715 (1315) г., когда Олджайту должен был отразить хищническое нападение джагатаев и отомстить Трансоксании разорением, даже такой значительный город, как Малатия, достался в руки мамелюков, в чем и состояла окончательная выгода семидесятилетней войны.
Правда, тем временем ильханы, когда только собственные родственники и эмиры давали им покой, многократно испытывали Сирию тяжелыми военными походами. Еще при Абаке брат его, Мангу-Тимур, в 680 (1281) г. сильно подвинулся на юг, и стоило много труда, чтобы победить его при Химсе; да и всему египетскому могуществу вообще угрожала немалая опасность, когда в 699–702 (1299–1303) гг. сильный Газан напал на страну до той стороны Дамаска и совершил на нее три энергично веденных похода. Положение было тем более серьезно, что во время второго правления еще несовершеннолетнего Насера силы мамелюкского государства не стояли на большой высоте, и, с другой стороны, Газан сговорился действовать сообща с киприянами и тамплиерами Арада, что могло иметь для Сирии самые плохие последствия. Напрасно хан, в 699 (1299) г. побивший в Химсе эмиров Насера, разграбивший Дамаск и в 700 (1301) г. снова появившийся в Халебе, ожидал обещанного подкрепления; когда он теперь в 702 (1303) г. послал вперед своего полководца Котлушаха с большим войском, этот на время еще раз захватил Дамаск, но сейчас же после этого потерпел поражение при Мердж-ас-Суффаре от надвигающихся египтян (702 = 1303 г.).
Это было сильное поражение, имевшее решительное значение почти для целого столетия. Газан, конечно, не хотел успокоиться на этой неудаче; но смерть постигла его уже в следующем году, а Олджайту и Абу Саид были слишком слабы, чтобы предпринять повторение столь тернистого предприятия. К тому же у них были и другие заботы: к только что упомянутой войне с джагатаями присоединились несогласия между Абу Саидом и Узбеком, ханом Кипчака, который не только многократно обменивался посольствами (715–719 = 1315–1319 гг.) с успевшим между тем достигнуть совершеннолетия Насером (что, впрочем, не имело большого успеха), но в 718 (1318) г. еще раз подвинулся за Дербенд. Правда, мажордом Абу Саида, Чобан, отбил это нападение, но все-таки возраставшее неповиновение вассалов несколько лет спустя принудило ильхана искать примирения с наиболее опасным из своих внешних врагов. Так состоялся формальный мирный договор (723 = 1323 г.) с мамелюками, за который позднее должен был поплатиться непокорный правитель Малой Азии Тимурташ: дружеское одолжение, оказанное при этом Насером своему союзнику, вполне уживалось с тем, что скрытный султан, как и прежде, был настороже для того, чтобы извлечь выгоды из возрастающего затруднительного положения Хулагуидов.
При жизни Абу Саида у тех, правда, не было недостатка во всевозможных восстаниях и в самовластии крупных вассалов, которые, не обращая внимания на ильхана, начинали ссориться друг с другом и даже вести междоусобные войны; но все же единство государства было отчасти сохранено. Но с его смерти каждый военачальник или наместник старался или собственными силами достигнуть самостоятельности, или же добыть какого-нибудь потомка Чингисхана, имя которого могло служить вывеской для удовлетворения собственного честолюбия.
Из всех мелких и крупных хищнических государств самое замечательное была республика (так уж приходится называть ее) Сербедаров из Себзевара, одного из городов Хорасана. Как передают, вблизи этой республики один государственный чиновник в 736 (1335) г. хотел оскорбить жен двух благочестивых поселян, но те стали защищаться, крича: «Мы лучше потеряем нашу голову (сер) на (бе) виселице (дар), чем потерпим такой позор!» Дерзкий пал под ударами их мечей, сыщикам же, посланным для поимки убийц, сопротивлялись большие толпы народа. Во главе их стал двуличный человек по имени Абд ар-Раззак, который происходил от Али, но, несмотря на этого сиятельного предка, растратил до последней копейки все свое имущество вместе со всеми доверенными ему государственными суммами и, выражаясь образным языком персидского историка, «был погружен в море размышлений», как бы ему снова встать на ноги. Со своим быстро увеличивающимся войском он изгнал сначала сыщиков, потом войска этой области. Первый эмир Сербедаров (738 = 1338 г.) был еще государем города Себзевара, который и позднее оставался средоточием этого своеобразного общества, но он погиб в этом же году, будучи убит своим собственным братом, Веджих ад-Дином Масудом, во время борьбы с ним. Этот, приняв на себя власть, нашел крайне выгодную для дела Сербедаров мысль соединиться с дервишами, которые уже тогда имели очень значительное влияние на низшие классы населения. Вследствие этого число его сторонников возрастало с изумительною быстротой, так что скоро он мог воевать с такими государями, как Муызз ад-Дин Курт из Герата и Тогай Тимур. В 745 (1344) г. он пал во время дозорного обхода, и вскоре после этого дервиши сами взяли это дело в свои руки. Мы должны противостоять искушению следить за всеми подробностями судьбы этого странного церковного государства; что касается до общего его характера, то надо, к сожалению, сознаться, что эти благочестивые люди почти всегда вели себя самым безобразным образом. Между 745 и 783 (1344, 1381) гг., то есть в течение 37 лет, у них переменилось одиннадцать начальников, из которых почти каждый «подсекал растение жизни своего предшественника», и все они оставили по себе славу образцовой безнравственности.
Из других владетелей персидских провинций, пользующихся менее сомнительной славой, я вместе с Куртидами из Герата, царство которых было довольно обширно, назову династию монгола Инджу, который был сначала наместником Фарса и сыновья которого теперь снова завладели этой страной; затем Музаффаридов, потомков одного перса Музаффара, который был полковым командиром при Газан-хане и сыну которого Мубариз ад-Дин Мухаммеду, в царствование Абу Саида в 719 (1319) г., удалось сделаться правителем округа Иезда (между Мидией, Фарсом и Кирманом). В 741 (1340) г. он отнял эту провинцию у монгольского наместника, все еще жившего в Кирмане, и не только сумел отстоять ее от нападений сына Инджу, Абу Исхака из Фарса, но завоевал себе в 754 (1353) г. Шираз, а в 758 (1357) г. Исфахан. В то же время и сам Абу Исхак попал в его руки; он велел убить его, не подозревая, что скоро и его собственная участь будет решена. Незаконный сын его Шах-Шуджа, который считал себя оттесненным и думал, что с ним дурно обращаются, напал на него вместе с другими одинаково недовольными родственниками и заключил его в тюрьму. По приказанию своего племянника и с согласия своего сына он был ослеплен (759 = 1358 г.) и, после неудачной попытки бежать, должен был провести целые годы в заточении, пока не умер в 765 (1363) г. Шах-Шуджа в конце концов, после различных столкновений, победил своих соумышленников по преступлению и других соперников. В качестве государя Фарса и Кирмана он в течение своего царствования, продолжавшегося до 786 (1384) г., играл немаловажную роль в распрях между монголами Багдада и Азербайджана; последние действия его правления выражали собой знаки покорности в отношении к приближающемуся Тимуру.
В конце Средних веков в истории Востока мы встречаемся с тремя известными личностями, носящими имя Хасан; для отличия их называют: Хасан-и-Бузург, Хасан-и-Кучук и Узун-Хасан, то есть Хасан Большой[226], Хасан Малый и Хасан Длинный. Последний был одним из начальников туркменов, с которым мы встретимся еще позднее, а первые двое были монголы, с которыми мы, к сожалению, должны познакомиться ближе сейчас же. Большой был тогда начальником могущественного племени джелаир и управлял Малой Азией от имени иль-ханов; в той же стране тайно слонялся[227] Малый, внук Чобана, сын Тимурташа, прежнего правителя этой провинции, в то же время зять Большого; он выжидал случая, который дал бы ему надежду поставить свой род на прежнюю высоту. Племя, к которому принадлежали Чобан и его потомки, сельдузы, жило еще в Азербайджане; как раз в то время, когда умер Абу Саид, угрожало новое нападение кипчаков Узбека, которое надо было предотвратить первым делом, поэтому ни двор, ни сельдузийские войска не дождались обычного созвания всех родоначальников, а самовольно избрали в ильханы Арпа-хана, одного из отпрысков из дома не Хулагу, а Тули, брата Хулагу. Это был человек смелый, который с находившимися в его распоряжении, поблизости от резиденции, войсками принудил войско Узбека к отступлению; тем не менее его выбор решил погибель государства. Так как он не был избран всеми племенами персидских монголов, а только сельдузами и их союзниками, то остальные отказались признать его, и скоро во всех концах и углах можно было найти своих ильханов. Сначала ойраты, имевшие родоначальником Али Падишаха, дядю Абу Саида, тогдашнего правителя Багдада, провозгласили правнука Бейдуса, Мусу, победили Арпа-хана в Карабахе, Северном Азербайджане, и убили пойманного во время сражения (736 = 1336 г.); потом Хасан Большой вместе с своими джелаирами провозгласил другого потомка Хулагу, Мухаммед-шаха, и одновременно с этим на дальнем востоке появился третий претендент на престол в лице Тогай-Тимура, которого считали своим главою эмиры Хорасана.
После различных столкновений между этими тремя (736–737 = 1336–1337 гг.), во время которых погибли Муса и его покровитель Али Падишах, в конце концов победа осталась за Хасаном Большим, хотя он вел дело и не без оскорбительного коварства. Он получил во владение оба Ирака и северные провинции, между тем как Тогай-Тимур сохранил за собой Хорасан с соседними землями, в особенности Мазендераном; тогда неожиданно (738 = 1338 г.) Хасан Малый, ловко сумевший стать во главе ойратов, лишившихся своего предводителя, напал из Малой Азии на Азербайджан, побил Большого, защитник которого, Мухаммед-шах, хотя и сражался храбро, но пал, и завладел столицей Тебризом. В конце концов оба Хасана — я не буду более приводить имен тех кукольных ильханов, которые один за другим быстро возводились и свергались, — поделили между собой северные и западные провинции, так что Малый царствовал в Тебризе, а Большой — в Багдаде. Южные и восточные округа не очень-то можно было отнять у их государей: Тогай-Тимура, Курта из Герата, Инджу, Музаффаридов и т. д.; Месопотамия и Курдистан также остались в руках своих прежних ленных владетелей, Малая Азия же подразделилась: одну половину ее отдали в управление Ашрафу, одному из братьев Хасана Малого, а другую утвердили за эмиром Артеной, который после отступления Большого, как кажется, утвердился здесь ценою изгнания оставленного им помощника полководца. Правда, согласие продолжалось недолго; уже в 740 (1340) г. Хасан Большой опять напал на Малого, но на первый раз потерпел поражение, и в 741 (1341) г. был заключен новый договор, который в главных чертах походил на предыдущий. Помимо других, часто упоминавшихся нами мелких государств, в Багдаде существовала новая династия Хасана Большого и его потомков, династия Джелаиридов, или, как ее также называют, ильканов[228], в Тебризе — династия Хасана Малого, или Чобанидов, а в одной части Хорасана управлял последний потомок Чингисхана, Тогай-Тимур.
Было бы странным, если бы беспорядки 736–741 (1335–1341) гг. не возбудили бы в мамелюке Насере желания ловить рыбу в мутной воде. И действительно, он добросовестно постарался выгадать что-нибудь для себя, да и монгольские полугосудари также старались заручиться помощью могущественного султана. Сначала Али Падишах, от имени Мусы, а позднее Хасан Большой и наряду с ними с другой стороны Артена, владения которого граничили с Северной Сирией, посылали в Каир одно посольство за другим, предлагая помощь словом и деньгами и прося помощи против Хасана Малого. Насер принял всех очень любезно и встал, по крайней мере к Джелаириду, в отношения более близкие, ибо враг его, Чобанид, был сыном Тимурташа, убийство которого было на совести у султана. Но и на этот раз, несмотря на все дипломатические тонкости, ничего не вышло. Ибо никто не верил другому, и каждый имел и достаточно оснований для недоверия: султан хотел, прежде чем послать войска, увидеть монеты с своим отчеканенным на нем титулом, а монгольские государи хотели чеканить монету только после присылки войск.
Насер действительно мог наслаждаться давно желанной радостью: в 741 (1341) г. из Багдада прибыло несколько монет с его именем, но, к сожалению, тотчас после этого пришло и известие, что Большой и Малый заключили тем временем окончательный мир, а следовательно, потерян был случай достигнуть фактического успеха. Здесь проявилась та же нерешительность Насера — вовремя бросить собственный меч на весы, что обыкновенно заставляло хромать все его предприятия; на этот раз в его руках было столько козырей, как никогда, и опять выпустить их из рук заслуживало бы усиленного порицания, если бы старость и болезнь не извиняли до некоторой степени странную бездеятельность этого властителя, приближавшегося к смерти (741 = 1341 г.). Падение бахритской династии начиная с его смерти помешало и его преемникам делать захваты по ту сторону Тавра или Евфрата; постоянные раздоры сирийских и египетских мамелюкских эмиров как нельзя более соответствовали непрерывным распрям между новыми государствами, на которые распалось царство ильханов.
В последние сто лет отношения между главными государствами ислама, обусловленные разделением монархии Чингисхана и завоеваниями Хулагу, почти не изменились. Персидские монголы, заключенные на востоке и севере между джагатаями и кипчаками, и на западе — турками, мамелюками в Сирии и сельджукскими эмирами в Малой Азии, не потерпели значительного урона в своих владениях, несмотря на свое внутреннее разъединение. Не только они, но все соседи страдают от последствий той же болезни — распадения на более или менее беспорядочные группы племен, претендентов и эмиров, воюющих друг с другом: слабость одних служит защитой другим до тех пор, пока не явится новый Чингисхан.
Глава 3Тамерлан
Нельзя сказать, чтобы кто-либо из вождей второго монголо-татарского переселения народов отличался от вождей первого меньшей степенью дикости и свирепости. Известно, что Тамерлан, или, чтобы употребить более точную форму его имени, Тимур-денке, особенно любил, после выигранной битвы или завоевания города, сооружать возможно высокие пирамиды то из одних голов, то из тел убитых врагов. И наряду с этим все же встречаются черты, которые в сравнении с такой свирепостью кажутся не менее странными, чем пристрастие Наполеона к гётевскому Вертеру рядом с его грубой беспощадностью. Я вывожу это не из того, что под именем Тимура до нас дошли довольно объемистые записки, частью военные рассказы, частью рассуждения военно-политического характера, по содержанию которых часто едва ли возможно заключить, что в лице их автора мы имеем перед собой одного из величайших извергов всех времен. Если б даже достоверность их была вполне доказана[229], все же надо помнить, что бумага все терпит, и в пример можно привести мудрое законодательство Чингисхана[230]. Также нет надобности придавать слишком большое значение изречению, вырезанному на кольце Тимура: «расти-русти» (по-персидски «право — сила»). Тимур был мусульманин и, хотя склонялся к шиитизму, однако прежде всего горячо преследовал строгое проведение законов Корана и истребление иноверцев, если только они не заслуживали себе пощаду, отказавшись от всякой попытки к сопротивлению. Правда, и его единоверцам обыкновенно приходилось немногим лучше: «как хищные волки на изобильные стада» нападали татарские орды, теперь, как и за 50 лет до того, на жителей городов и стран, возбудивших неудовольствие этого страшного человека; даже мирная сдача не всегда спасала от убийств и грабежа, особенно в тех случаях, когда бедняги подозревались в неуважении к закону Аллаха. Всего легче отделались на этот раз восточноперсидские провинции, по крайней мере там, где они не возбуждали гнева Тимура последующими восстаниями, — потому что не должны были быть присоединены к непосредственным владениям нового победителя мира. Тем хуже велел он опустошить Армению, Сирию и Малую Азию. В общем, его нашествие было довершением разорения мусульманских стран. Тимур был, так сказать, великим организатором побед. Искусство, с каким он умел составлять свои войска, обучать военачальников, поражать противников, как ни мало достоверного мы о нем узнаем, есть, во всяком случае, проявление столько же смелого и сильного, сколько тщательно обдумывающего ума и из ряду выходящего знания людей. Таким образом, своими тридцатью пятью походами распространил он еще раз ужас монгольского имени от границ Китая до Волги, от Ганга до ворот Константинополя и Каира.
Тимур[231] — имя это значит железо — родился 25 шабана 736 г. (8 апреля 1336 г.), в предместье трансокеанского Кеша (теперь Шехрисебз, к югу от Самарканда) или в одном из соседних сел. Отец его, Тарагай, был предводителем татарского племени барлас (или барулас) и, как таковой, главным начальником занятого ими округа Кеша, то есть он владел одной из бесчисленных маленьких областей, на которые давно уже распалось государство Джагатая.
Племя барлас официально причисляется к чисто монгольским, происхождение Тимура ведется от одного из ближайших доверенных Чингисхана, а с другой стороны — от дочери сына его, Джагатая. Но он ни в каком случае не был монголом; так как Чингисхан считался монголом, то льстецы его могущественного преемника сочли своим долгом установить возможно близкую связь между ним и первым основателем мирового владычества татар, и нужные для этой цели родословные были составлены только впоследствии. Уже внешний вид Тимура не соответствовал монгольскому типу. «Он был, — как рассказывает его арабский биограф, — строен и велик, высокого роста, как потомок древних гигантов, с могучей головой и лбом, плотный телом и сильный… цветом кожи бел и румян, без темного оттенка; широкоплечий, с крепкими членами, сильными пальцами и длинными бедрами, пропорционального телосложения, длиннобородый, но с недостатком в правой ноге и руке, с глазами полными мрачного огня и громким голосом. Страха смерти он не знал: уже будучи близок к 80 годам[232], он сохранил духовно полную уверенность в себе, телесно — крепость и упругость. По твердости и способности сопротивления он подобен был каменной скале. Он не любил насмешек и лжи, был недоступен шутке и забаве, зато хотел всегда слышать одну правду, если даже она была ему неприятна; неудача никогда его не печалила, а успех никогда не веселил».
Это изображение, внутренняя сторона которого кажется совершенно соответствующей действительности, только во внешних чертах не совсем согласно с портретом, который нам дают позднейшие изображения[233]; тем не менее в главном оно может иметь притязание на некоторую достоверность, как передача основанного на глубоких впечатлениях предания, там, где стилистические соображения не слишком влияли на автора, очевидно превосходно обдумывавшего изящество и симметрию своего изложения. Несомненно существование телесного недостатка, которому он обязан своим персидским прозвищем Тимур-ленка[234], «хромой Тимур» (по-турецки Аксак-Тимур); недостаток этот, однако, не мог быть значительным препятствием в его движениях, так как особенно прославлялось его умение объезжать коней и владеть оружием.
В те времена это умение могло быть ему особенно полезно. В обширных областях бывшего царства Джагатая все обстояло снова так, как и 150 лет назад, в дни распада государства каракитаев. Там, где выискивался смелый предводитель, который умел собрать вокруг себя несколько племен для наездничества и сражений, быстро возникало новое княжество, а если за ним появлялся другой, сильнейший, оно находило не менее быстрый конец. Подобной участи подвергались и властители Кеша, когда по смерти Тарагая на его место вступил брат его, Хаджи Сейф ад-Дин. Как раз в это время (760 = 1359 г.) в Кашгаре одному из членов дома Джагатая, преемнику Барака, по имени Туглук-Тимур, удалось провозгласить себя ханом и склонить многие племена Туркестана к признанию своего достоинства. С ними выступил он, чтобы вновь завоевать остальные провинции царства, из которых самой значительной и все еще самой цветущей была область Оксуса. Маленький князь Кеша со своими слабыми силами не в состоянии был противостоять нападению; но в то время как он свернул по направлению к Хорасану, его племянник Тимур отправился в неприятельский стан и объявил свое подчинение владычеству Туглука (761 = 1360 г.).
Он был принят с радостью и пожалован областью Кеша; но едва хан успел увериться в обладании Трансоксанией, как между вождями племен в его войске загорелись новые несогласия, которые привели к разным маленьким войнам и вынудили Туглука временно возвратиться в Кашгар. Пока он там старался привлечь к себе новые и, по возможности, более надежные силы, его эмиры передрались между собой, причем Тимур постоянно вмешивался в их распри, заботясь прежде всего о том, чтобы держать в отдалении своего дядю Хаджи Сейф ад-Дина Кешского, который снова появился на горизонте. Наконец они помирились. Но когда вновь приблизился хан (763 = 1362 г.), которому между тем удалось набрать новые войска, Сейф ад-Дин не доверился миру и отправился через Оксус в Хорасан, где он вскоре после того погиб. При новом распределении владений, которое Туглук произвел после вскоре затем оконченного завоевания Трансоксании и области между Гератом и Гиндукушем, он назначил своего сына Ильяса (Элиаса) вице-королем в Самарканде; при его дворе получил важное значение и Тимур, со смерти дяди ставший неоспоримым властителем Кеша; затем хан отправился назад в Кашгар. Между тем вскоре произошли раздоры между Тимуром и визирем Ильяса; первый должен был, как говорят, покинуть столицу после того, как был открыт задуманный им заговор, и бежал к Хусейну, одному из эмиров, враждебных Туглуку и его дому, удалившемуся в степь с немногими приверженцами после поражения своей партии. Тем временем его небольшая рать была рассеяна правительственными войсками, и в жизни Тимура наступил период, полный приключений. Он то скитался между Оксусом и Яксартом, то прятался в Кеше или Самарканде, однажды был продержан несколько месяцев в плену одним из мелких владетелей, потом выпущен на свободу почти без всяких средств, пока наконец ему не удалось еще раз собрать вокруг себя несколько наездников из Кеша и окрестностей для новых предприятий и с ними пробиться на юг.
Там, после распада царства Джагатая, Седжестан стал снова самостоятельным под управлением собственного князя, которому немало хлопот причиняли соседние горные народы Гура и собственно Афганистана, конечно, давно уже освободившиеся от всякого иноземного влияния, а иногда также владетели соседнего Кирмана. У князя Седжестана, согласно заранее сделанному условию, снова встретились Тимур с Хусейном и в продолжение некоторого времени помогали ему в военных делах; затем они оставили Седжестан и, видимо подкрепленные новыми ордами бродячих татар, которых было много повсюду, отправились в местность близ Балха и Тохаристана, где они, отчасти мирным путем, отчасти сильными нападениями, подчиняли себе область за областью, причем войска их быстро возрастали по мере успеха.
Приближавшееся против них из Самарканда войско, несмотря на свое численное превосходство, было разбито ими на берегу Оксуса, благодаря удачной хитрости; Оксус был перейден, и тут население Трансоксании, без того уже не очень довольное владычеством кашгарцев, толпами повалило к обоим эмирам. До какой степени изобретательный ум Тимура не упускал также никакого средства повредить противникам и распространить всюду страх и ужас перед своими, все еще умеренными силами, видно из одного рассказа об этом времени. Когда он, рассылая свои отряды во все стороны, захотел также занять снова Кеш, то, чтобы достигнуть выступления стоявшего там значительного отряда врагов, он велел пустить на город двести всадников, из которых каждый должен был привязать к хвосту своей лошади большую, развесистую ветку. Поднятые таким образом необыкновенные облака пыли произвели на гарнизон впечатление, будто подступает бесчисленная армия; он поспешно очистил Кеш, и Тимур снова мог раскинуть свой лагерь в родном месте. Но он недолго оставался праздным. Была получена весть, что Туглук-хан умер. Еще до приближения смелых мятежников Ильяс решил возвратиться в Кашгар, чтобы вступить там на престол своего отца, и уже собрался в путь с своим войском. Предполагалось, что если даже он не немедленно успеет вернуться, то все же появится снова через короткий срок, чтобы отнять провинцию у мятежных эмиров. Поэтому Тимур и Хусейн сочли лучшим нанести еще удар отступавшему, пользуясь тем, что как раз в это время к ним, как к освободителям страны, со всех сторон стекались новые войска. Им удалось настичь кашгарское войско в пути, разбить его, несмотря на упорную оборону, и преследовать за Яксарт (765 = 1363 г.). Трансоксания оказалась снова предоставленной одним своим эмирам. В ханы избрали одного из потомков Джагатая, Кабул-шаха, разумеется, с условием, чтобы он оставался безгласен. Но приблизились новые войска из Кашгара под личным предводительством Ильяса. Трансоксанцы под начальством Тимура и Хусейна выступили против них к востоку от Яксарта вблизи Шаша (Ташкента), но на этот раз победа после двухдневной битвы осталась на стороне противников (766 = 1365 г.), сам Тимур должен был отступить в Кеш, а после и назад через Оксус, так как у Хусейна не хватило мужества удержать черту реки. Все достигнутое в прошедшем году казалось потерянным.
Но дух мужества и самоуверенности, который Тимур, видимо, и тогда уже умел внушать своим подчиненным, придал жителям Самарканда силы для успешной обороны города, к осаде которого вскоре после того приступил Ильяс. В решительную минуту, когда дальнейшая защита казалась невозможной, кони врагов вдруг стали падать целыми массами от чумы; враги должны были снять осаду, и ее неудачный исход оказался, по-видимому, роковым для самого владычества Ильяса. Молва говорит, по крайней мере, что через короткое время один из эмиров, Камар ад-Дин Дуглат, предательски лишил его престола и жизни, и можно предположить, что наступившее вследствие этого смятение в Кашгаре сделало невозможными дальнейшие попытки против Трансоксании. Во всяком случае, дальнейшие предания рассказывают лишь о совершенно случайных нападениях мелких отрядов из пограничных племен во время новых междоусобий, которые по-прежнему сочли нужным завести между собой трансокеанские вожди по устранении внешней опасности. В особенности невыносимы сделались вскоре отношения между честолюбивым Тимуром и его прежним сообщником Хусейном, вряд ли так исключительно по вине последнего, как хотят утверждать панегиристы Тимура. В быстро вспыхнувшей между ними войне (767 = 1366 г.) туземные эмиры по обыкновению колебались то туда, то сюда, и однажды Тимуру снова пришлось так плохо, что у него оставалось всего сотни две людей. Он спас себя поступком неслыханной смелости. Со своими 243 всадниками он подошел ночью к крепости Нахшеб (теперь Карши в Трансоксании); сорок три из них должны были остаться при лошадях, с одной сотней он выстроился перед одними из ворот, а последние сто должны были перелезть через городскую стену, убить заснувших у ворот часовых и впустить его. Предприятие удалось; прежде чем жители узнали о близости врага, крепость была в его власти — большая часть гарнизона, в количестве 12 тысяч человек, были расположены в окрестностях и слишком поздно заметили, что у них отнят самый центр их позиции. Многократными короткими вылазками Тимур беспокоил то здесь, то там вернувшихся, чтобы вновь занять город, врагов, так что они, снова преувеличивая численность его войска, наконец удалились (768 = 1366 г.).
Успех, конечно, снова привлек к нему большое войско; но подобные перемены произошли еще несколько раз, прежде чем ему улыбнулась окончательная победа. Это случилось в 771 (1369) г., когда ему удалось устроить общий союз эмиров против Хусейна, с которым он до того еще раз соединился в 769 (1367) г. по поводу дележа страны. По-видимому, он уже выступил здесь как воин Аллаха; по крайней мере, он заставил одного дервиша изречь себе прорицание, уполномочивавшее его на это прозвание. Хусейн, резиденция которого была в Балхе, после потерянной битвы не надеялся удержать за собой город; он сдался, но все же был убит двумя своими личными врагами, если не по приказанию Тимура, то все же с его согласия. Тимур сделался единодержавным властителем всей Трансоксании и страны к югу до Гиндукуша.
Положение, которое он занял, было довольно неясно. Тимур слишком хорошо знал людей, чтоб не принять в расчет этого настроения своего народа; он решил представить себя просто атабегом (чтобы употребить уже известное нам западнотурецкое выражение) одного из Чингисханидов: верный признак того, скажем мимоходом, что он сам не был в родстве с законной царствующей династией. Итак, созванный для подтверждения происшедших перемен курилтай, совет трансокеанских родоначальников, должен был избрать одного из потомков Джагатая в хаканы или кааны, как звучал титул высшего великого хана, сам же Тимур присвоил себе низший титул Гур-хана[235], который носили прежние государи Кашгара и Самарканда. Но приказал официально называть себя не Тимур-ханом, но только Тимур-бегом или эмиром Тимуром, как если бы Наполеон остановился на титуле первого консула. Преемники Тимура только прекратили избрания великого хана, сами же тоже никогда не принимали этого титула[236], а довольствовались званием бега или шаха. Правда, что они не имели никакого повода особенно величаться, так как тотчас после смерти Тимура насильно собранное им царство распалось на части, как и до него оно было составлено из кусков и обрывков.
Не без хлопот удалось новому государю Трансоксании удержать в своей власти совершенно отвыкших от подчинения и повиновения беков. Не раз в течение следующих годов рассказывается о самонадеянных эмирах и нойонах, которые отказывались терпеть над собой начальника, каким бы сильным он ни являлся; но это были всегда отдельные и лишенные связи восстания, подавить которые удавалось без большого труда. В таких случаях достойна замечания мягкость, не свойственная Тимуру, которую он выказал людям, не хотевшим признавать возвышения над собой некогда равноправного с ними товарища. Видно, что он заботился о восстановлении единства, которое не нарушалось бы чувствами мести отдельных родов, и уже потом надеялся силой своей личности и своих внешних успехов, победами и добычей, которые он доставлял своим, постепенно превратить всякое прекословие в одушевленную преданность. Ему было теперь 34 года; его знание людей, военные способности и таланты правителя успели развиться до полной зрелости в течение долгого времени испытаний, и по прошествии двух десятилетий ему удалось достигнуть своей цели. А именно до 781 (1379) г. почти ежегодными походами было покорено все пространство старого царства Джагатая, в то же время усмирены бунты, часто перемешивавшиеся с этими войнами, наконец, влияние нового могущества распространено и на северо-запад. Кроме Камар ад-Дина Кашгарского, особенно много хлопот причиняло усмирение эмира города Хорезма, с давнего времени пользовавшегося довольно большой самостоятельностью в своем в стороне лежавшем оазисе; едва бывал заключен мирный договор и Тимур прибывал опять в свою столицу, как обыкновенно приходило вскоре известие, что Юсуф-бек — так звали владетеля Хорезма — под каким-нибудь предлогом снова восстал. Наконец, в 781 (1379) г. этот упрямый человек умер, в то время как столица его снова находилась в осаде; жители продолжали еще некоторое время оборону, пока город не был взят силой, и тут его постигло основательное наказание. Страна поступила в непосредственное владение Тимура, между тем как в отдаленной и далеко к востоку простиравшейся Кашгарской области завоеватель удовольствовался тем, что после нескольких побед в 776–777 (1375–1376) гг. принудил Камар ад-Дина к бегству в среднеазиатские степи и принял присягу в верности себе от племен, до тех пор ему подвластных. Значительная часть их, вероятно, увеличила собой армию Тимура: уже по возвращении с востока мы находим его достаточно сильным, чтобы вмешаться в дела значительно большего, хотя, без сомнения, расслабленного внутренними смутами государства, именно Кипчака, которое со времени смерти Узбека, сына Джанибека (758 = 1357 г.), было потрясено продолжительными дворцовыми революциями и распалось на несколько отдельных государств[237], совершенно как царство Джагатая, с той разницей, что оно до тех пор не нашло себе такого сильного восстановителя, как Тимур. Около 776 (1375) г. западная часть Кипчака, область собственно Золотой Орды, находилась во власти одного данника тамошнего хана, Мамая, между тем как на востоке Яика (реки Урала), после многочисленных ссор между различными потомками Джучи, в то время одержал верх Урус-хан. Он вел войну с одним соперником, Тулуем[238], который оказывал сопротивление его планам, направленным к объединению всех племен Восточного Кипчака; когда Тулуй погиб в одной битве, его сын Тохтамыш бежал к Тимуру, только что вернувшемуся из Кашгара в Трансоксанию (777 = 1376 г.). Кипчакская область между Хорезмом и Яксартом непосредственно касалась трансокеанской границы, и Тимур недолго думая воспользовался случаем распространить свое влияние и в эту сторону, оказав поддержку претенденту. Тохтамыш, который, разумеется, с самого начала должен был объявить себя вассалом своего покровителя, получил небольшое войско, с которым он пошел вниз по Яксарту и завладел областями Отрара и окрестными. Но так как в то же время до середины 778 (конца 1376) г. он многократно дал себя побить сыновьям Уруса, то Тимур наконец сам выступил против них. Зима помешала решительному успеху, но тем временем умер У рус, а против его сына, неспособного, преданного одним чувственным наслаждениям Тимура-Мелика, скоро воцарилось предубеждение среди его собственных подданных. Поэтому Тохтамыш с вторично вверенным ему трансокеанским войском оказался наконец в силах разбить неприятельские войска (конец 778 = 1377 г.)[239] и при втором столкновении взять в плен самого Тимура-Мелика. Он велел его умертвить и теперь уже скоро добился своего признания во всей восточной половине Кипчакского царства; с этого времени до 1381 (783) г. он довершил завоевание царства Золотой Орды в России, уже сильно поколебленного поражением Мамая великим князем Дмитрием[240] в 1380 (782) г., и этим закончил восстановление государственного единства всех прежних кипчакских владений. Они номинально поступали под верховное владычество Тимура, но Тохтамыш только ожидал случая отказаться от службы своему прежнему покровителю.
Как только успех Тохтамыша в Кипчаке стал делом решенным, Тимур мог на время спокойно предоставить ему дальнейшее ведение своего предприятия, когда же в 781 (1379) г. было сломлено последнее сопротивление жителей Хорезма и этим весь север и восток сделались ему подвластными, Тимур мог подумать о том, чтобы выступить завоевателем также на запад и юг.
Персидские, арабские и турецкие земли, несмотря на все опустошения, которым они подвергались уже в течение столетий, все еще были для кочующей толпы скудной Средней Азии обетованной землей, полной необыкновенных сокровищ и наслаждений, и еще раз основательно ограбить ее представлялось им далеко не неблагодарным трудом. Тем более понятно, что с той минуты, как Тимур перешел Оксус, прекращаются почти всякие попытки эмиров Трансоксании и непосредственно принадлежащих к ней областей подвергнуть сомнению его владычество, господство над войском, которое он себе достал, делается неограниченным. В областях Хорезма и Кашгара, имевших за собой долгую самостоятельность, мы, правда, еще встречаем позже отдельные попытки свергнуть иго, когда великий завоеватель находится в сотнях миль расстояния от какого-нибудь честолюбивого предводителя или изгнанного князя; но с начала своего первого персидского похода Тимур без малейшего затруднения пользовался безусловным послушанием тех сотен тысяч[241], до которых скоро возросли его войска. Тяжесть обязанностей, которые он возлагал на них и на себя, беспримерна и далеко превосходит все бывшее при Чингисхане: тот распоряжался целым множеством больших полков, которые он рассыпал лучеобразно под предводительством разных начальников; Тимур обыкновенно лично вел все свои походы, если дело не шло о совсем незначительных набегах, и не раз делал переходы из Трансоксании прямо в Малую Азию и Сирию или обратно.
Для верной оценки его военной деятельности не следует также оставлять без внимания, что в Передней Азии ему приходилось иметь дело с менее жалкими противниками, чем в большинстве случаев полководцам Чингисхана: монголы и татары мало-помалу перестали быть чем-то новым; панический страх, предшествовавший им при их первом появлении, не мог уже повториться; теперь приходилось выдерживать битвы иного рода, преодолевать гораздо более мужественное сопротивление, и довольно часто за уходом свирепого победителя следовало восстание побежденных, требовавшее новой войны для своего усмирения. Самарканд, который Тимур сделал столицей своего царства, и Кеш, оставленный как летняя резиденция, редко удостаивались чести принимать в своих стенах грозного бека; большие дворцы и парки, которые он по татарскому обычаю велел выстроить и развести в обоих этих местах, как позже и во многих других больших городах становившегося все обширнее государства, стояли большей частью пустыми: его отечеством был военный лагерь.
Тимур был не такой человек, чтобы остановиться за неимением предлога к войне, когда в 782 (1380) г. он приготовился напасть на эмира Гератского, своего ближайшего соседа на западе. Как некогда Чингисхан потребовал от шаха Хорезма Мухаммеда признания своего владычества в той лестной форме, что просил его считать себя его сыном, так и Тимур не менее вежливо просил Куртида Гияс ад-Дина, царствовавшего тогда в Герате, посетить его, чтобы принять участие в курилтае, на который собирался в Самарканд избранный кружок эмиров, то есть вассалов приглашавшего. Гияс ад-Дин понял цель приглашения, и, хотя он, по-видимому, не выказал своего смущения, а, напротив, очень любезно обещал приехать позже при удобном случае, все же он счел нужным привести в порядок крепостные укрепления Герата, в то время как сам он должен был посвятить себя еще другой задаче. Его беспокойные соседи, опасные Сербедары из Себзевара, снова вынудили его наказать их за какие-то нарушения порядка. Бесстыдство этих головорезов с течением годов становилось все хуже, так что они делались тягостными всей окрестности, несмотря на почти беспрестанные их ссоры между собой. Самая дерзкая их выходка уже в конце 753 г. (начале 1353 г.) привела в изумление весь мир: их тогдашний правитель Ходжа Яхья Керравий отрубил голову последнему ильхану Тогай-Тимуру, потребовавшему от него клятвы в верности, в его собственной резиденции в Джурджане, куда Ходжа явился как бы для исполнения этого требования со свитой в триста человек. Их дальнейшие попытки присвоить себе область, которой владел еще Тогай-Тимур — главным образом Джурджан и Мазендеран — не удались: один из офицеров убитого князя, эмир Вали, провозгласил себя там государем и удержался против Сербедаров, но они оставались больным местом восточноперсидских князей. Так и теперь: в то время как Гияс ад-Дин отнял у Сербедаров Нишапур, который они уже давно себе присвоили, с другой стороны во владения Герата ворвался сын Тимура, Миран-шах, с войском из Балха (конец 782 = начало 1381 г.). Вскоре за ним последовал и отец с главной армией, Серахс, где командовал брат Гияс ад-Дина, должен был сдаться, Бушендж был взят приступом, сам Герат сильно осажден.
Город хорошо защищался, и тогда Тимур стал грозить Гияс ад-Дину, что, если город не сдастся добровольно, он сровняет его с землей и велит перебить все, живущее в нем. Маленький князек, который один не мог долго противиться такой превосходной силе и не смел рассчитывать на помощь с запада, упал духом: вместо того чтобы вести войско на выручку, он решился на сдачу. Также и себзеварские удальцы на этот раз не поддержали чести своего имени: они сейчас же выказали готовность приветствовать опасного завоевателя как покорные слуги; только позже, когда гнет иностранного владычества сделался им тягостным, они еще выказали в нескольких возмущениях свою старую отвагу.
Конечно, недолго все продолжало идти так ровно, как сначала. Крепость эмира Бали, Исфараин, пришлось взять штурмом, и только тогда он решился подчиниться; но едва трансоксанцы удалились из его земли, как он уже снова выказал желание самому перейти в наступление. Сербедары также восстали, а в Герате и окрестностях несколько храбрых предводителей отказывались от повиновения, несмотря на заключенный мир. Ответственность за последнее была возложена на Гияс ад-Дина, и он был послан со своим сыном в крепость, где их позже умертвили; тогда же трансоксанцы огнем и мечом в продолжение 783–785 гг. (конец 13811383 гг.) устранили всякое сопротивление в этих местностях. Каким образом это происходило, можно себе представить, если знать, что при вторичном взятии Себзевара, уже раньше отчасти разоренного, 2000 пленных послужили материалом для постройки башен, причем их клали рядами между пластами камня и известки и так замуровывали живыми. Почти так же ужасно свирепствовали орды Тимура в Седжестане, властитель которого Кутб ад-Дин хотя сдался, но не мог принудить свои войска, более жаждавшие битвы, сложить оружие. Потребовалось еще горячее сражение, пока эти 20 или 30 тысяч человек были отброшены в главный город Зерендж. За это раздраженный победитель по входе своем в город приказал перебить всех жителей «до ребенка в колыбели» (785 = 1383 г.).
Потом завоевание пошло дальше в горы Афганистана: были взяты Кабул и Кандагар, покорена вся земля до Пенджаба, и таким образом на юго-востоке опять достигнута граница владычества Чингисхана. Тем временем сделалось необходимым во второй раз вторгнуться в область бывшего ханства Кашгарского. Между владевшими им племенами уже со времени Туглук-Тимура выдвинулись на первый план джеты, которые кочевали на востоке, к северу от верхнего Яксарта, до той стороны озера Иссык-Куль[242]. Они появляются под предводительством то Камара ад-Дина, то Хизр Ходжи[243], сына Ильяса, которые, сколько раз их ни изгоняли из их земель, всегда возвращались через некоторое время, чтобы восстановлять против Тимура племена Кашгарского царства. Так и теперь, мятежные волнения между джетами вызвали поход; в 785 (1383) г. трансокеанское войско пробралось через всю страну за озеро Иссык-Куль, не поймав, однако, самого Камар ад-Дина. Известие об этом застало Тимура в Самарканде, где он промедлил в 786 (1384) г. несколько месяцев, по счастливом окончании афганского похода, украшая свою резиденцию награбленными сокровищами и редкостями и водворяя различных искусных ремесленников, которых он, по татарскому обычаю, насильно привез из Герата и других городов, чтобы привить ремесла на своей родине.
Так как на востоке было пока водворено спокойствие, он мог теперь сам снова направиться в Персию, где храбрый и неутомимый эмир Вали опять выступил во главе войска, несмотря на поражения предыдущего года. Этот способный и проницательный человек с самого первого появления Тимура в Хорасане тщетно хлопотал о том, чтобы соединить князей Южной и Западной Персии в общий союз против угрожающего завоевателя: тот из них, который обладал наибольшим политическим смыслом, Музаффарид Шах-Шуджа, счел, согласно старым преданиям своего княжества, всего благоразумнее с самого начала отказаться от всякого сопротивления, и еще незадолго до своей смерти послал драгоценные подарки Тимуру и просил его покровительства для своих сыновей и родственников, между которыми он хотел разделить свои провинции; остальные же следовали политике страуса, еще более излюбленной на Востоке, чем даже в Англии, и не думали о том, чтобы прийти на помощь владетелю Джурджана и Мазендерана. Когда к нему подступил Тимур в 786 (1384) г., он сражался как отчаянный, оспаривал у врага каждую пядь земли, но долго противоборствовать такому сильному противнику было невозможно. Наконец, он должен был оставить и свою столицу Астерабад; в то время как все ужасы татарской свирепости разразились над несчастным населением. Вали бросился через Дамеган в Рей, оттуда, как рассказывают, в Табаристанские горы. Показания о его конце расходятся; верно только то, что вскоре затем его постигла смерть среди сумятицы, которую вызвало и в остальной Персии дальнейшее наступление Тимура на запад.
Прежде всего он двинулся на страну между самим Реем и Тебризом, столицей прежних ильханов. Мы помним, что, по мирному договору между Малым и Большим Хасанами, Мидия и Азербайджан достались первому, а последний удовольствовался арабским Ираком. Но Малому Хасану недолго пришлось пользоваться своим наконец упроченным владычеством; уже в 744 (1343) г. он был убит собственной женой, думавшей, что до сведения ее мужа дошли любовные отношения ее с одним из эмиров.
Хулагуид, именем которого правил Хасан, сделал слабую попытку управлять теперь самостоятельно, но был устранен братом убитого, Ашрафом, поспешившим прибыть из Малой Азии. Победитель расположил свою резиденцию в Тебризе; но если Малый Хасан не мог считаться человеком с очень щекотливой совестью, то Ашраф был прямо отвратительнейшим тираном. В конце концов, он так основательно надоел многим из своих собственных эмиров, что они призвали в страну Джанибека, хана Золотой Орды, который в 757 (1356) г. вторгся в Азербайджан и умертвил Ашрафа. С ним пришло к концу кратковременное владычество Чобанидов. Кипчакские князья, конечно, должны были немедленно отступиться от только что приобретенной собственности: уже в 758 (1357) г. Джанибек был убит своим собственным сыном Бердибеком, и естественно последовавший за таким насилием упадок династии сделал надолго невозможными дальнейшие предприятия против Южного Кавказа. Это дало возможность Джелаириду Увейсу, сыну тоже умершего в 757 (1356) г. Большого Хасана, овладеть после нескольких промежуточных перемен Азербайджаном и Мидией до Рея, так что теперь ильханы соединили уже под своим скипетром и Ирак и Азербайджан.
Но жизнь, которую они вели в своей резиденции Тебризе, далеко не была спокойна. Увейс (757–776 = 1356–1375) был, без сомнения, сильный князь; он немедленно усмирил (767 = 1366 г.) случайное восстание своего наместника в Багдаде и давал также чувствовать свою силу князьям Ширвана и мазендеранскому эмиру Вали, с владениями которого его собственные граничили при Рее. Но с его смертью уже кончилось процветание Джелаиридов. Следующему за ним сыну его, Хусейну (776–783[244] = 1375–1381), уже больше не удавалось обуздывать сменявшиеся одно другим восстания своих родственников и других эмиров, которые перемешивались самым затруднительным образом с нападениями музаффаридского Шаха-Шуджи на Багдад и на Северную Мидию; в конце концов его брат Ахмед напал на него в Тебризе, убил его и захватил в свои руки власть, которой и пользовался со многими переменами и перерывами до 813 (1410) г. Это был своевольный и жестокий, даже свирепый князь, но хитрый и упрямый человек, который никогда не давал несчастью сломить себя, и выдержал все бури, разразившиеся со времени нашествия Тимура до самой смерти страшного завоевателя мира, чтобы в конце концов сделаться жертвой своего собственного честолюбия. При этом он был образованный человек, любил поэзию и музыку, сам был хорошим поэтом, равно как превосходным художником и каллиграфом; короче, во многих отношениях замечательным человеком. Жаль только, что он предавался употреблению опиума, в то время все более и более распространявшемуся между дервишами, как и между мирянами, вследствие чего часто делался совершенно невменяемым — в этом состоянии он, по-видимому, и совершил самые худшие из своих кровавых дел. Это был тот самый Ахмед, который среди различных ссор со своими братьями, тоже заявлявшими притязания на престол, пропустил мимо ушей крик о помощи эмира Вали и которому теперь пришлось самому почувствовать когти тигра, в ту минуту, как храбрец эмир был побежден.
В конце 786 и до осени 787 (1385) г. Тимур был, правда, занят только одной заботой — уничтожить Вали: хотя он преследовал его через границу, когда тот удалился в Рей, то есть во владения Ахмеда, и хотя без труда взял еще Султанию у Джелаирида, положение которого в этой стране не было прочно, как только Вали между тем скрылся, татары еще раз повернули, чтобы прежде всего обеспечить за собой Табаристан, лежавший у их фланга. После того как города этой страны покорились без боя, Тимур, довольный пока успехом этого похода, вернулся в Самарканд, чтобы приготовить еще большие силы к следующему. О том, чтобы он не нуждался в предлоге для нового вторжения во владения Ахмеда, позаботился Тохтамыш, назначенный им хан Золотой Орды. Он начал чувствовать свою силу с тех пор, как вновь покорил русских под татарское иго, коварно завоевав и страшно опустошив Москву (784 = 1382 г.), и на некоторое время был обеспечен от всякой опасности с этой стороны[245]. Тем живее испытывал он желание уклониться от верховного владычества Тимура и уже послал в Тебриз к Ахмеду послов, чтобы предложить ему союз против общего врага. Мы не можем угадать, почему Джелаирид, который едва ли мог скрывать от себя вероятие скорого повторения нападения с востока, отказал послам Тохтамыша, притом в довольно оскорбительной форме. Вероятно, он придерживался того взгляда, что, если только кипчаки утвердились бы в его землях, они стали бы во всем обходить него не меньше, чем сам Тимур. Но Тохтамыш по-другому посмотрел на это дело, и в течение зимы 787 (1385) г. произвел на Азербайджан опустошительный набег, от которого сильно пострадала и сама столица.
Можно представить себе благородное негодование, которое потрясло сердце Тимура, когда он получил известие, что населенная мусульманами страна подверглась набегу и разграблению со стороны орд[246] его данника, к сожалению все еще по большей части необращенных.
Немедленно объявил он, что должен прийти на помощь единоверцу, который не в силах сам защитить своих владений, и тотчас в 788 (1386) г. привел в исполнение это доброжелательное намерение с знакомым уже нам бескорыстием. Вступив во главе своего войска в Азербайджан, он овладел Тебризом без всяких препятствий: Ахмед, как показывает его последующее поведение, считал благоразумнее по возможности уклоняться, когда навстречу ему выступали превосходившие его силы, и сохранять свои на случай будущих благоприятных обстоятельств. Между тем завоеватель скоро увидел, что не все эмиры провинций, в которые он только что вступил, думают облегчить ему его роль покровителя, как это сделал осторожный Джелаирид.
В то время Малая Азия была давно совершенно отуречена, исключая отдельных прибрежных полос, находившихся еще во владении византийцев. Более трехсот лет прошло с тех пор, как сельджуки впервые овладели восточной половиной полуострова, и с начала великих народных передвижений до начала VII (XIII) столетия поток турецких переселенцев продолжал притекать в страну. В то время целые племена, потревоженные со своих мест монголами Чингисхана, бежали через Хорасан и Персию в Армению и Малую Азию; за ними последовали полчища последних шахов Хорезма, которые после своих поражений перешли в чужие земли, как в Сирию, так и дальше к северу, а также немало туркменов находилось в самых ордах монгольских завоевателей, полководцев Чингисхана, равно как Хулагу и его преемников. Пока в сельджукском государстве, Руме, не был окончательно низвергнут порядок, конечно, старались размещать новые элементы, по возможности без ущерба для постоянного населения, и потому их посылали на византийскую границу, где они могли добывать себе новые жилища за счет греков. Свежесть этих народных сил, вступающих еще нетронутыми в историю Запада, объясняет нам, каким образом посреди упадка Сельджукской династии в Иконии распространение турецкого господства к берегу Эгейского моря здесь едва приостанавливается. Чобанид Ашраф, получивший при заключении мира 741 (1341) г. несколько округов страны, уже покинул их в 744 (1344) г.; то же самое узнаем мы в том же году об Артепе, которому принадлежало тогда остальное. На его место властителем Цезареи, Сиваса и Токата является около времени Тимура Казн[247] Бурхан ад-Дин, глава одной чисто турецкой общины, которая выступила здесь на одинаковых правах наряду с эмирствами запада. Между этими последними — их было десять[248] — уже с давних пор выступало на первый план стремившееся к возвышению государство Османов. Моей задачей здесь не может быть вторичное рассмотрение того замечательного развития, которое привело потомков Эртогрула и Османа[249] от незначительного начального состояния на высоту мирового могущества; для этого я могу сослаться на описание Герцберга (Hertzberg) в одной из предыдущих частей «Всеобщей истории». Здесь я должен только напомнить, что в том же 788 (1386) г., когда Тимур после взятия Тебриза приготовлялся захватить Армению и Малую Азию, Осман Мурад I разбил при Конии (Иконии) самого могущественного своего соперника из числа остальных эмиров, Али-бека из Карамании, и этим сделал возможным себе или своему преемнику Баязиду I[250] (от 791 = 1389 г.) увеличение нового царства путем дальнейшего движения в сторону Армении, как только дали бы для этого время войны с болгарами, сербами и прочими христианскими государствами Балканского полуострова. Столкновение между Тимуром и Баязидом, двигавшимися по той же линии, один с востока, другой с запада, было неизбежно.
Не все турки, постепенно поселившиеся со времени сельджуков в Армении, Месопотамии и Малой Азии, повиновались которому-нибудь из одиннадцати эмиров. Вся широкая полоса земли к востоку от области Казн Бурхан ад-Дина и северных владений египетских мамелюков, с одной стороны, до Азербайджана и Курдистана — с другой, давно уже была заселена многочисленными турецкими племенами, большей частью туркменами, которые понемногу начали брать перевес над армянскими христианами и курдскими бедуинами. Важный шаг в этом направлении был отмечен прибытием двух новых туркменских племен, которые пришли при ильхане Аргуне (683–690 = 1284–1291) из Туркестана через Оксус и поселились по верхнему Евфрату и Тигру, где страшные опустошения времен Чингисхана и его первых преемников освободили достаточно места для новых жителей. Их называли Кара-Коюнлу и Ак-Коюнлу, что значит люди черного или белого ягненка[251], потому что они имели в виде герба на знаменах изображение этого животного. Но мы впали бы в опасную ошибку, если бы на основании родового герба захотели вывести заключение о соответственных мирных наклонностях обоих племен. По силе, храбрости и грубости это были истые турки своего времени, не упускавшие случая причинять своим соседям сколько возможно беспокойства. Сначала, как сообщается[252], на севере близ Эрзингана и Сиваса жили Черные Ягнята, южнее, между Амидом и Мосулом, — Белые; но в то время, когда они начинают сильнее вмешиваться в политические обстоятельства, около 765 (1364) г., Мосул находится во власти предводителя Черных, Бейрама Ходжи, позже его сына, Кара[253] Мухаммеда, который хотя и платит с 776 (1375) г. дань Джелаиридам в Багдад, но в остальном ведет себя довольно независимо. Белые в то время жили на обоих берегах Евфрата, от Амида до Сиваса, и находились в несколько зависимом положении от повелителя этого последнего, Казн Бурхан ад-Дина, но до пришествия Тимура они стоят несколько на заднем плане сравнительно с Черными. Во всяком случае, оба племени владели в то время большей частью Месопотамии — ортокидские князья Маридина играли очень незначительную роль сравнительно с ними — и Западной Армении, в особенности округами Вана, Баязида (или Айдина, как он тогда назывался) и Эрзерума. Это не исключало, что другие мусульманские или армяно-христианские князья имели мелкие владения в тех же местностях: туркменские орды были рассеяны между старыми оседлыми жителями, вынужденными подчиняться наложенным ими податям и слишком часто жестокому обращению, теперь же попавшими в самое бедственное положение между этими суровыми господами и надвигавшимися варварами Тимура. Если бы они стали защищаться, татары перерезали бы их, если бы они им сдались, то туркмены стали бы смотреть на них как на врагов: даже это, привыкшее ко всяким бедствиям и лишениям, население редко находилось в таком ужасном положении. В продолжение всего лета и осени 788 (1386) и весны 789 (1387) г. войска Тимура опустошали огнем и мечом во всех направлениях долины больших провинций Армении и Грузии, сражаясь то против воинственных кавказцев, то против Кара Мухаммеда и его сына Кара Юсуфа, причем, конечно, и им пришлось потерпеть не одно поражение в затруднительной горной местности. Потом за это, разумеется, должны были платиться бедные христиане, преследование которых такой благочестивый мусульманин, как Тимур, ставил себе в особенную заслугу. «Татары, — говорит летописец[254], — мучали массу верующих всякими муками, голодом, мечом, заточением, невыносимыми пытками и самым бесчеловечным обращением. Так превратили они одну, некогда весьма цветущую провинцию Армении в пустыню, где царило одно молчание. Много людей потерпели мученическую смерть и выказали себя достойными принять этот венец. Знать их может только воздатель Христос, наш Бог, который будет венчать их в день возмездия, уготовленного сонму праведников. Тимур увез громадную добычу, взял многочисленных пленных, так что никто не был в силах ни рассказать, ни описать все несчастье и скорбь нашего народа. Потом, пробравшись с значительным войском до Тифлиса, он овладел им и взял множество пленных: высчитывают, что число убитых превышало число тех, которые вышли оттуда живыми».
Могло показаться, что в самом татарском мучителе порывалось сознание того ужаса, которым он позорил человеческое имя. Наш летописец[255] рассказывает дальше: «Тимур осадил крепость Ван[256]; ее защитники провели сорок дней полных страха и убили большое число воинов безбожного потомка Джагатая, но, наконец, терпя недостаток в хлебе и воде, они не могли выдержать осады и предали крепость в руки врагов… Вслед за тем вышел приказ дикого тирана увести женщин и детей в рабство, а мужчин без разбора, правоверных и неверных, сбросить с зубцов укреплений[257] во рвы. Солдаты немедленно привели в исполнение этот свирепый приказ; они принялись беспощадно бросать всех жителей в окружавшие город пропасти. Кучи тел поднялись так высоко, что последние из тех, которые были сброшены, не были убиты мгновенно. Это видели мы своими глазами и слышали своими ушами из уст святого и достопочтенного архиепископа, господина Захея, а также отца и вартабеда (то есть диакона) Павла, которые оба спаслись из крепости, где они были заключены, потому что один джагатанский начальник, оставляя порученное ему отделение, выпустил своих узников на свободу, и это было случаем для спасения нескольких. Между тем вся местность вокруг крепости была затоплена невинной кровью христиан, равно как и чужеземцев. Тогда-то случилось, что один чтец[258] взошел на минарет в городе Негри[259] и громким голосом начал молитву последнего дня[260]: «Он пришел, день Страшного суда!» Безбожный тиран, душа которого не знала жалости, немедленно спросил: «Что это за крик?» Окружавшие его отвечали: «Пришел день страшного суда; провозгласить его должен был Иисус[261]; но благодаря тебе он наступил уже сегодня. Потому что ужасен голос взывающего, подобен трубному голосу!» — «Пусть раздробят эти уста! — воскликнул Тимур. — Если бы они заговорили раньше, ни один человек не был бы убит!» И он тотчас же отдал приказ не свергать больше никого в пропасть и всех еще остававшихся людей отпустить на свободу». Но слишком скоро должно было оказаться, что непривычный приказ Тимура о пощаде был вызван не побуждением милосердия, а только суеверием, которое заставляет всех жителей Востока пугаться каждого слова с дурным предзнаменованием. Едва успел Тимур, войска которого вышли не без урона из трудной горной войны, повернуть назад к Каспийскому морю, откладывая на будущее время довершения своей опустошительной деятельности, как он уже нашел повод еще превзойти армянские сцены ужаса на другой почве. Местом действия этих новых кровавых дел должны были явиться южноперсидские владения Музаффаридов.
Сыновья и остальные родственники Шаха-Шуджи, которые после смерти этого князя, последовавшей в 786 (1384) г., разделили между собой его значительные владения, — они обнимали собой Кирман, Фарс и часть Хузистана, — по обыкновению восточных государей, жили далеко не в мире между собой; достаточное основание — если нельзя было организовать дружное и сильное сопротивление, да еще против превосходящего их своими силами завоевателя, — для того чтобы продолжать политику мира, начатую эгоистичным, но умным Шахом-Шуджей. Несмотря на это, Зейн аль-Абидин, сын Шуджи и властитель Фарса, был настолько неосторожен, что летом 789 (1387) г., вопреки полученному им приглашению Тимура, отказался появиться в лагере этого последнего. Большего, конечно, и не требовалось, чтобы вызвать нападение татарской армии; осенью упомянутого года Тимур появился перед Исфаханом. Город, находившийся под управлением одного дяди Зейн аль-Абидина, был сдан без кровопролития; но один несчастный случай[262], как говорят, повел за собой бедствие, которое остается беспримерным даже в это ужасное время. Хотя жителям за уплату значительной контрибуции соизволили даровать пощаду, войска все-таки вели себя с обычной необузданностью, так что всеобщее отчаяние овладело народом. Когда же ночью в одном из предместий города по какому-то поводу поднялся шум, все сбежались и в внезапно вспыхнувшем возмущении напали на слабый[263] гарнизон, поставленный здесь Тимуром, и перебили его. Само собой разумелось, что за это должно было воспоследовать примерное наказание. Превышавшему силой войску не доставило больших затруднений немедленно вновь завоевать город; но чтобы никто из его людей, побуждаемый несвоевременным милосердием, не дал убежать кому-нибудь из пленных горожан, как это случилось в Армении по приведенному выше рассказу, отряды получили приказ представить по известному числу голов на каждое отделение, всего-навсего 70 тысяч. Тут сами татары пресытились убийствами. Рассказывают, что многие старались выполнить приказ, покупая головы, которые были уже отрублены менее чувствительными товарищами. Сначала голова стоила один золотой; когда же от этого предложение возросло, цена упала наполовину. Во всяком случае, Тимур получил свои 70 тысяч и по своему обыкновению велел выстроить из них башни в различных частях города.
Я не хочу требовать ни от читателя, ни от самого себя, чтобы мы углублялись в такие подробности больше, чем то необходимо для получения верного впечатления об ужасе страшной катастрофы завоевания; достаточно будет с этих пор следить за походами самаркандского бека и отдавать справедливость тому или другому из его врагов. Между ними по смелости и геройству первым стоит один из Музаффаридов, шах Мансур. В то время как Тимур вслед за наказанием Исфахана в том же году (789 = 1387) взял Шираз и другие селения области Фарса, и остальные члены дома Музаффара, дрожа, сбегались, чтобы засвидетельствовать свое почтение страшному полководцу, шах Мансур, как истый внук Шаха-Шуджи, держался в стороне в своих владениях около Тустера, в Хузистане, решившись дорого продать владычество и жизнь. Он был так же мало чувствителен к более тонким побуждениям совести, как и всякий князь в это время насилия: когда его дядя (во втором колене) Зейн аль-Абидин бежал к нему после потери Исфахана, он сумел переманить к себе его войска, посадил его самого под стражу и, когда тот через некоторое время спасся бегством, а потом снова был пойман, не задумываясь приказал ослепить его. Но тот, кто хотел бороться с Тимуром, не мог быть разборчивым в своих средствах; надо было прежде всего собрать такую силу, с которой можно было бы противиться такому сопернику на поле битвы; и при каких бы то ни было обстоятельствах то, чего достиг энергичный Мансур, является удивительным, если «война, покорившая под власть Тимура персидский Ирак и Фарс, оказалась не без опасности для победителя и не без славы для храброго князя, который достиг того, что заставил поколебаться весы победы»[264].
Вначале Мансур, правда, не имел недостатка и в благоприятных обстоятельствах, без которых едва ли была бы в действительности возможность покуситься на что-нибудь подобное. В то время как Тимур был еще занят тем, что принимал выражение верности остальных Музаффаридов, к нему пришла неожиданная весть, что центр его царства, сама Трансоксания, поставлен в серьезную опасность внезапными нападениями с двух различных сторон. Тохтамыш, который еще в зиму 787 (1385) г. потерпел поражение при одном вторжении в Азербайджан, и все еще мятежно настроенные джеты воспользовались долгим отсутствием Тимура с востока для того, чтобы напасть в 789 (1387) г. на земли Яксарта. Эти последние, конечно, не были беззащитны; в Самарканде оставался один из сыновей Тимура, Омар-шейх[265], с достаточным войском, и, хотя он потерпел поражение от Тохтамыша при Отраре, а при встрече с джетами при Андиджане[266] только с большим усилием удержал за собой поле сражения, противники все же не оказались в состоянии в своих вылазках проникнуть близко к столице. Между тем опасность, что на следующее лето нападения возобновятся с более многочисленными силами, была слишком близка, чтобы сам князь войны не счел себя вынужденным основательно восстановить порядок здесь, прежде чем продолжать завоевание Персии. Итак, зимою 789/90 (1387/88) г. Тимур повернул назад в Трансоксанию, в продолжение лета 790 (1388) г. опустошил провинцию Хорезм, начальники которой вступили в изменнический союз с иноземцами, и подготовлял на следующий год дальнейшие мстительные походы, когда в середине зимы (конец 790 = 1388 г.) Тохтамыш снова вторгся через верхний Яксарт у Хоканда. Тимур поспешил ему навстречу, разбил его, следующей весной (791 = 1389 г.) вновь овладел северными областями вокруг Отрара и прогнал кипчаков назад в их степи. Между тем он убедился, что если желает иметь сколько-нибудь продолжительное спокойствие на северо-востоке, то как его бывший данник, так и непокорные джеты должны быть наказаны более чувствительно. Поэтому, в то время как Миран-шах в ответ на новое восстание Сербедаров в Хорасане окружил и совершенно уничтожил этих удальцов, сам Тимур с Омар-шейхом и другими из своих способнейших полководцев отправился на восток.
Область джетов и остальные земли Кашгарского ханства между тибетской границей и Алтаем, Яксартом и Иртышом были совершенно опустошены войсками, разосланными лучеобразно по всем направлениям, все племена, встречавшиеся по дороге, были рассеяны и истреблены или загнаны в Монголию и Сибирь. Камар ад-Дину, правда, удалось теперь, как и в следующем году (792 = 1390 г.), когда полководцы Тимура должны были для большей прочности повторить предприятие, ускользнуть со своей ближайшей свитой через Иртыш; но вскоре после того он, по-видимому, погиб, и Хизр-ходжа, которого мы встречаем позже ханом Кашгара и принадлежащих сюда провинций, после сделанных опытов счел благоразумным наконец покориться победителю. Дело кончилось — мы не знаем когда — заключением мира, который обеспечил на долгое время после смерти Тимура сносные отношения между обоими племенами под фактической верховной властью самаркандского государя. Оставалось покончить с Тохтамышем. Слух о последних успехах Тимура и о немедленно предпринятых новых вооружениях скоро проник во внутренность обширного Кипчакского царства, и, когда в начале 793 (1391) г. трансокеанские войска выступили в поход, уже в Кара-Самане, еще по эту сторону границы — к северу от Ташкента, бывшего сборным пунктом армии, — прибыли послы от хана Золотой Орды, чтобы начать переговоры. Но время для этого уже прошло; бесчисленные конные полки Тимура неудержимо помчались в степь. Тохтамыш не остался на месте: он хотел по способу северных народов воспользоваться пространством как оружием. Беглецы и преследователи мчались друг за другом сначала к северо-востоку, далеко вглубь киргизской земли, потом снова на запад через Урал (Яик), через нынешнюю Оренбургскую губернию до самой Волги, в общем на протяжении около трехсот немецких миль пути; наконец у Кандурчи Тохтамыш остановился. Здесь он находился в центре своего царства, перейти Волгу он не мог, не оставив незащищенной свою столицу Сарай[267].
Длинный переезд через пустыни, скудные жизненные припасы которых были по большей части исчерпаны предшествующими кипчаками, не обошелся без чувствительных потерь для трансоксанцев, несмотря на взятый с собой в изобилии провиант; армия Тохтамыша далеко превосходила их численностью, так что решительное сражение началось для него при благоприятных предзнаменованиях. Оно произошло 15 раджаба 793 = 19[268] июня 1391 г.; несмотря на всю храбрость, с которой сражались полки Тимура, Тохтамышу все-таки удалось сильным натиском пробить левый фланг противника, которым командовал Омар-шейх, и занять позицию в тылу у центра.
Но в привычки хитрого завоевателя совсем не входило иметь только одну тетиву у своего лука. У монголов и союзных с ними народов еще больше, чем в других армиях, имело значение высоко развевавшееся знамя предводителя, как знак, которым руководились все движения остальных полков; его падение обозначало обыкновенно смерть вождя. Тимуру же, в лагере которого не было недостатка в недовольных кипчаках, удалось подкупить знаменоносца своего врага; этот последний в решительную минуту опустил знамя, и Тохтамыш, отрезанный в тылу у врага от своих главных сил, на твердость которых он теперь не мог уже рассчитывать, сам лично подал немедленно пример к бегству. Орды его рассыпались, сам он спасся через Волгу, но весь его лагерь, его сокровища, его гарем, жены и дети его солдат попали в руки победителей, которые, преследуя беглецов, опрокинули крупные отряды в реку. Вслед за тем они рассеялись по восточному и среднему Кипчаку, всюду убивая и грабя, также опустошая и разоряя Сарай и все остальные города юга вплоть до Азова. Число пленных было так велико, что для одного только властителя оказалось возможным отобрать 5000 молодых людей и красивых девушек, и, хотя офицеры и солдаты тоже получили сколько хотели, бесчисленное множество других пришлось отпустить, так как невозможно было тащить всех их с собой.
Через одиннадцать месяцев после того, как войско выступило из Ташкента около конца 793 (1391) г., победоносный владыка «возвратил радость и счастье своей столице Самарканду, удостоив его снова своим присутствием».
В общем, поход против Тохтамыша был едва ли не самым блестящим военным действием Тимура. Во всяком случае, продолжение похода в Переднюю Азию, так внезапно прерванное за четыре года до того, пошло далеко не так скоро, хотя войска мелких переднеазиатских князей не выдерживали никакого сравнения с войсками кипчаков, по крайней мере по числу. Но им во многих областях приходила на помощь природа горной местности, по которой татарские наездники плохо могли двигаться, а по мужеству и упорству ни туркмены, ни Музаффарид Мансур не уступали своему страшному противнику. Мансур с пользою употребил отсрочку, поневоле данную ему Тимуром, чтобы быстрыми походами отнять у большинства своих родственников их владения, и теперь он господствовал из Шираза над Хузистаном, Фарсом и Южной Мидией с Исфаханом, когда татары, которым в течение 794 (1392) г. пришлось еще усмирять восстания в Табаристане, приблизились к его государству в начале 795 (1392/93 г.). Для того чтобы шах Мансур не мог найти убежища в труднодоступных горах верхнего Хузистана, как при первой войне с Музаффаридом, сторона к Курдистану и Южному Ираку была заранее занята летучими отрядами, тогда как сам Тимур выступил из Султанин прямо через горы на Тустер, главный город Хузистана.
Далее войско шло сначала через удобную холмистую страну, которая отлого спускается к Персидскому заливу, до входа в поперечные долины, ведущие в горы, окружающие Шираз; после взятия штурмом одной горной крепости, считавшейся неприступной, дорога в столицу Мансура была свободна. Как говорят[269], Мансур с умыслом дал Тимуру зайти так далеко, чтобы между горами персидской горной страны вести с ним неутомимую партизанскую войну; наконец, осажденный просьбами жителей Шираза, он счел своим долгом сделать хотя бы попытку к прикрытию города. Так дело дошло однажды после полудня до битвы в долине перед Ширазом. Но Тимур снова послал подкуп впереди своих наездников: главный из эмиров Мансура покинул своего господина в средине битвы с большей частью войска, сражения нельзя было больше остановить, все казалось потерянным. Мансуру удалось все же продержаться до самой ночи, и, пока усталые от битвы татары плохо караулили, он с небольшим отрядом своих последних верных — их оставалось, говорят, всего только пятьсот — напал в утренних сумерках на неприятельский лагерь. В первой суматохе ему удалось, рубя направо и налево вокруг себя, произвести большое кровопролитие и пробраться до самого Тимура. Но крепкий шлем неуязвимого, на несчастье мира, татарина выдержал удар меча отважного Музаффарида; между тем примчались новые толпы врагов, и неустрашимый герой пал в рукопашной схватке, а с ним и последняя надежда династии[270]. Остальным ее членам нисколько не помогло, что они смиренно покорились завоевателю; чтобы никому из них опять не пришло в голову разыграть из себя Мансура, они были посажены в тюрьму и позже убиты.
Из Шираза Тимур повернул затем к Багдаду, где жил Ахмед ибн Увейс, со времени потери Тебриза, и теперь с тревогой ожидал исхода войны в Ширазе. Его попытка прийти к мирному договору с противником, равняться с которым он не чувствовал себя в силах, встретила мало поощрения со стороны последнего; тогда Джелаирид решил бежать со своими сокровищами в Египет, который теперь снова, как в дни Хулагу, казалось, должен был сделаться спасательным якорем утлого кораблика, какому уподоблялась мусульманская западная провинция посреди бури татарского нашествия. В Каире к этому времени уже давно перестали распоряжаться потомки Килавуна. Во время непрерывных волнений и дворцовых революций при последних бахритах возвысился эмир Баркук, один из черкесских мамелюков, которые теперь играли главную роль на Ниле; его первая попытка лишить власти малолетнего султана Хаджи II после семилетних войн между вельможами страны привела все-таки к вторичному воцарению устраненного, но уже шесть месяцев спустя Баркук окончательно завладел властью и царствовал с 792 (1390) г. в Египте, а с 794 (1392) г. также и в Сирии, самого энергичного эмира которой, Тимурбога Минташа, удалось победить и умертвить только с помощью измены и после упорного сопротивления. Баркук был вовсе недюжинным человеком: храбрый и коварный, как все мамелюки, он, однако, как политик, далеко не мог тягаться со своим великим предшественником Бейбарсом. Хотя он понимал, что успехи самого Тимура на западе требуют соединения всех сил Египта и Сирии с воинственными туркменами племен Черного и Белого Ягненка, как и со всемогущими тогда в Малой Азии османами и, наконец, с Тохтамышем, мало-помалу собиравшимся с силами после своего поражения, он тем не менее считал, что сделал достаточно, выставляя против татар по очереди этих полезных союзников и не вмешиваясь деятельно в войну сам. Пока он жил, его намерение, казалось, удавалось ему; но когда он умер в 801 (1399) г., его наследнику и сыну Фараджу (801–815 = 1399–1412) пришлось искупить близорукий эгоизм своего отца потерей Сирии, и только благодаря смерти Тимура он в конце концов остался неприкосновенным по крайней мере в Египте.
У Баркука хватило, однако, проницательности для того, чтобы оказать доброжелательный прием бежавшему от татар Ахмеду ибн Увейсу, когда он в 795 (1393) г. прибыл в Каир через Халеб и Дамаск, и продержать его гостем при своем дворе, пока не представился благоприятный случай для обратного завоевания его царства. Ему не пришлось долго ждать этого. Правда, Багдад сдался без сопротивления приближавшемуся Тимуру, и в течение годов 795, 796 (1393, 1394) были завоеваны весь Ирак и Месопотамия, а вновь проявившаяся непокорность Черных Ягнят была наказана вторичными ужасными опустошениями в Армении и Грузии при Кара Юсуфе, преемнике умершего в 791 (1389) г. Кара Мухаммеда. Но прежде чем Тимур, который после взятия Багдада уже обменялся грубыми письмами с Баркуком, успел выступить против Сирии, он был опять вызван на север нападением Тохтамыша, снова собравшего все свои силы, на Ширван, владетель которого еще раньше стал под покровительство мирового завоевателя. Вблизи от нынешнего Екатеринограда, к югу от реки Терека, Тохтамыш потерпел в 797 (1395) г. поражение, еще худшее, чем при Кандурче: от него он уже никогда не мог оправиться. Шайки Тимура свирепствовали по обыкновению, на этот раз в собственной области Золотой Орды между Волгой, Доном и Днепром, и оттуда далеко вглубь русского государства[271]; потом он назначил там ханом Койриджака Оглана, сына Урус-хана, который опирался на сильную партию в Орде. Имевшаяся в виду цель совсем устранить таким образом неблагодарного Тохтамыша была достигнута: спасаясь сначала беглым скитальцем у литовского князя Витовта, потом блуждая в глубине Внутренней Азии, он, говорят, был убит семь лет спустя.
Зимой 798 (1395/96) г. Тимур, чтобы доказать свое рвение к исламу, занялся разорениями в христианской Грузии и произвел еще раз поход в устье Волги. Затем летом того же года (1396) он вернулся назад в Самарканд, чтобы набрать там новые войска для своих дальнейших предприятий; на западе он оставил Мираншаха с частью войска, для охранения сделанных завоеваний. Исполнить это тому удалось, правда, далеко не блестяще.
Едва успел удалиться Тимур, как Черные Ягнята под предводительством Кара Юсуфа стали напоминать о себе в Месопотамии[272]. Арабские бедуины также вторглись из сирийской пустыни, и с помощью их обоих Ахмеду ибн Увейсу, уже поджидавшему в Сирии, удалось снова овладеть Багдадом, в котором он и процарствовал несколько лет в качестве вассала египетского султана. Мираншах должен был сразиться с Кара Юсуфом при Мосуле и не был в состоянии прийти к решительному результату, так что даже маридинские Ортокиды, которые перед тем, по своему обыкновению, покорились Тимуру без больших затруднений, сочли благоразумным войти в дружбу с туркменами и египтянами. Так прошло около четырех лет, в продолжение которых Мираншах весьма мало проявлял свои прежние способности (как уверяют панегиристы его фамилии, вследствие падения на голову); однако восстание покоренных не захватило собой Персии, и Тимур, прежде чем вернуться в Ирак, мог без большой заботы обратить свое внимание на другую страну, до сих пор еще не бывшую предметом его благотворных усилий.
Чтобы верно понимать образ действий завоевателя мира, не надо забывать, что его главным образом, а его татар исключительно занимала забота о захвате добычи. Персия и земли Кавказа были изрядно разграблены во время неоднократных войн, предстоявшая в будущем борьба против мамелюков и османов обещала быть более затруднительной, чем выгодной; неудивительно поэтому, что он, не задумываясь, последовал за приманкой, увлекшей его совсем в другую сторону. Индия, которую мы уже давно потеряли из виду и судьбу которой в продолжение последних двухсот лет мы можем обозреть в общей связи только позже, также не вполне избегла дальнейших нашествий монголов со времени отступления Чингисхана. Проходы Кабула и Газны, эти ворота для вылазок из Афганистана, послужили для прохода джагатайских орд в Пенджаб одиннадцать раз в течение этого промежутка времени, и три или четыре турецкие династии, царствовавшие тем временем одна за другой в Дели, были часто в затруднении, как избежать этого бедствия. Но продолжительных успехов эти нападения никогда не имели. Вследствие раздробления, так быстро постигшего царство джагатайское, здесь всегда выступали только сравнительно незначительные силы провинций Балха и Газны, которым никак не могло удаться совершенное завоевание большой страны, хотя они и могли пользоваться значительной свободой действий между Хулагуидами и ханами востока; но индийские владетели до половины XIV века располагали внушительными военными силами. В упомянутое время было иначе; делийские султаны более и более лишались своего влияния на отдаленные провинции; из прежних наместничеств Бенгалии и Декана образовались новые самостоятельные государства; и когда после смерти Фируз-шаха (790 = 1388 г.) его дети и внуки, или скорее вельможи, которые подымали на щит то одного, то другого, растратили свои силы в ссорах и частых переменах престола, коренные провинции верхнего Ганга и Пенджаба тоже начали приходить в чрезвычайное расстройство. Известия об этом, дошедшие до Тимура, звучали очень заманчиво; и так он решил, прежде чем отправиться на запад, предпринять хищнический набег в больших размерах через Инд. Решение было приведено в исполнение в 800 (1398) г.
Большая часть похода совпала с жарким временем года, что естественно заставляло татарскую армию держаться как можно дальше к северу. Мультан, который уже в предыдущем году осаждался Пиром Мухаммедом, внуком Тимура, и самый Дели были южнейшими пунктами, до которых они достигли; но округи между обоими этими городами и Гималаями тем более подверглись всем ужасам войны. Сам Тимур, или тот, кто от его имени составил рассказ об этом походе, говорит с большим хладнокровием, что мало-помалу сделалось тягостным тащить вслед за войском многочисленных пленных, взятых в битвах с воинственным населением Пенджаба, поэтому, при приближении к столице, их всех, числом 100 тысяч человек, убили в один день.
Не менее ужасна была судьба самого Дели. Уже при последних турецких султанах эта столица, некогда соперничавшая со старым Багдадом по блеску и богатству, чувствительно пострадала вследствие превратных распоряжений своих властителей, но она все еще была первым городом Индии по числу жителей и по сокровищам. После того как ее султан Махмуд со своим майордомом Меллу Икбаль-ханом проиграли сражение у ворот Дели и с трудом спаслись в Гуджерат, жители немедленно сдались; но несколько драк между вторгавшимися полками Тимура и несколькими оставшимися турко-индийскими солдатами или индусами послужили достаточным предлогом, чтобы дать повсюду свирепствовать с обычным варварством грабежу, убийству и пожарам. Характеристично, как высказывается об этом повествование Тимура: «По воле Божией, не вследствие моего желания или приказа, были разграблены все три квартала Дели, называемые Сири, Джехан-Пенах и Старый Дели. Хутба[273] моего владычества, которая обеспечивает безопасность и защиту, была прочитана в городе. Моим горячим желанием было, чтобы никакое несчастье не постигло местное население. Но Богом было определено, что город должен был быть опустошен. Поэтому он внушил неверным жителям дух упорства, так что они сами навлекли на себя судьбу, которая была неизбежна». Чтобы это лицемерие не казалось слишком чудовищным, надо помнить, что еще в наши дни очень часто возлагают на Бога ответственность за те гнусные дела, которые совершает человек. Во всяком случае, день 18 декабря 1398 г. (8 раби II 801 г.) обозначает конец Дели, как блестящей и далеко славившейся столицы мусульманской Индии; при последующих султанах, даже еще прежде, чем последние афганистанские цари на продолжительное время свели ее фактически на степень провинциального города, она является лишь тенью самой себя.
После того как Тимур достиг своей цели, то есть снабдил себя и своих людей сокровищами и пленными, он немедленно отправился в обратный путь. То обстоятельство, что после его ухода один изменник эмир из Мультана, по имени Хизр-хан, который помогал иноземным грабителям против своих соплеменников, мало-помалу расширил свои владения и наконец овладел господством над Дели, дало повод ошибочно думать, будто династия Тимура в продолжение некоторого времени управляла Индией через Хизра и нескольких последующих наместников. Это совсем неверно[274]: как тучи саранчи появились татары, и так же точно они покинули страну, после того как опустошили ее дочиста, и здесь принося лишь смерть и разрушение, без малейшей попытки создать что-либо новое.
Едва возвратившись в Самарканд, завоеватель с рвением принялся за то, чтобы снова ближе заняться делами запада. Обстоятельства там выглядели несколько угрожающе. Правда, в Египте только что скончался (801 = 1399 г.) султан Баркук, Ахмед ибн Увейс лишь с трудом держался в Багдаде, где его ненавидели за его жестокость, при помощи Черных Ягнят Кара Юсуфа, а с этим последним можно было надеяться справиться, как бывало уже часто. Около этого же времени туркмены Белого Ягненка под предводительством Кара Иелека[275] (или Османа, если называть его магометанским его именем) лишили власти и жизни Бурхан ад-Дина Сивасскаго, которого она преследовали; раньше это могло бы казаться благоприятным для Тимура: но теперь на то же самое место действия выступил другой противник, который казался более равным грозному князю войны, чем все предыдущие. В 792–795 (1390–1393) гг. состоялось присоединение султаном Баязидом большинства маленьких турецких эмиратов к Османскому государству[276], возвысившемуся после битвы при Амзельфельде (791 = 1389 г.) до значения державы и на европейской почве; а когда Баязид, по просьбе жителей Сиваса, которые не могли быть слишком довольны обращением грубых туркменов, около 801 (1399 г.) овладел также страной до Евфрата между Эрзинганом и Малатией, он сделался непосредственным пограничным соседом провинций Армении и Месопотамии, на которые заявлял притязания Тимур. Это было прямым вызовом Тимуру, который раньше взял под свою защиту Эрзинган, принадлежавший уже собственно к Армении. К этому прибавилось еще то, что при приближении Тимура, который в 802 (1400 г.) вступил с большими толпами в Азербайджан и после одного из своих обычных хищнических набегов на Грузию собрался идти на Багдад, Ахмед ибн Увейс и его союзник Кара Юсуф бежали оттуда к Баязиду и нашли у него доброжелательный прием, между тем как, наоборот, многие из развенчанных последним малоазиатских эмиров появились в лагере Тимура и прожужжали ему уши громкими жалобами на произведенное над ними насилие. Тон дипломатических переговоров, которые последовали по поводу этих вопросов между обоими, почти одинаково могущественными и, во всяком случае, одинаково надменными государями, был более чем ясен; несмотря на это, в поведении Тимура можно было заметить несвойственную ему в других случаях медлительность. Он не скрывал от себя, что здесь ему предстояла самая серьезная борьба в его жизни.
Баязид имел в своем распоряжении силы всей Малой Азии и большей части Балканского полуострова, сербы которого составляли одну из самых превосходных частей османской армии; сам Баязид едва ли уступал Тимуру в смелости и энергии, а этот последний находился на самой крайней западной границе своего огромного царства, посреди порабощенных и притесненных народов, которые легко могли бы превратить в окончательную гибель первое же поражение, нанесенное ему османами. Зато Баязиду недоставало одного качества, особенно драгоценного для полководца и которым Тимур обладал в высшей степени: предусмотрительности, которая допускает все на свете скорее, чем презрение к противнику. Уверенный в своем всегда победоносном, как он полагал, войске, он не счел нужным делать особенные приготовления в Малой Азии для встречи могучего врага и остался спокойно в Европе, чтобы, если возможно, довести еще до конца осаду Константинополя, которой он был занят с некоторого времени[277]. Там застало его известие, что Тимур в начале 803 (1400) г. перешел через Евфрат и взял приступом Сивас. Даже один из сыновей Баязида был будто бы взят в плен при этом и вскоре после того умерщвлен[278], но и без этого он имел достаточно поводов чтобы собрать теперь все силы против опасного соперника.
В то время как полки Баязида набирались в Европе и Азии, Тимур решился, прежде чем двинуться дальше вглубь Малой Азии, обезопасить сначала свой левый фланг, которому легко могли угрожать мамелюки из Сирии; также и Багдад находился еще в руках одного оставленного Ахмедом ибн Увейсом наместника, а на мелких месопотамских князей, как мы уже видели, нельзя было положиться. Для того чтобы держать последних в страхе, он воспользовался пока туркменами Белого Ягненка под предводительством Кара Иелека, который, конечно, был чрезвычайно восстановлен против Баязида и охотно взялся оберегать крепость на Евфрате, Малатию, без труда завоеванную татарами; сам же Тимур поставил себе задачей осенью 803 (1400) г. начать войну с Сирией. Она оказалась легче для него, чем он мог предполагать. Сыну Баркука Фараджу было только 15 лет, и его эмиры только что перессорились до такой степени, что все государство грозило расшататься через это, и Сирия едва не освободилась от египетского господства. Хотя в данную минуту внутреннее согласие было кое-как восстановлено, но между предводителями войск все еще существовали разные смуты и взаимное недоброжелательство; нечего было и думать об общем, руководимом одной сильной волей сопротивлении татарскому нападению. Только одни сирийские эмиры решились выступить навстречу врагу при Халебе, однако и они не приняли сообща твердого намерения рисковать последним; таким образом, Тимур одержал победу; Халеб был страшно разорен, остальные города Северной Сирии заняты без сколько-нибудь значительных затруднений, и уже во второй половине 1400 г. (конец 803 г.) завоеватель стоял перед самым Дамаском, куда, наконец, нашли дорогу и вялые египтяне, в сопровождении своего слишком юного султана. Они могли бы так же хорошо остаться дома: в то время как то там, то здесь происходили стычки, раздоры между эмирами снова взяли верх; многие затеяли план — понятный при данных обстоятельствах — заменить царственного отрока человеком, способным к действию, а когда проведали об этом приближенные Фараджа и он сам, все было кончено. Им удалось в безопасности вернуться в Каир, предоставив сирийцам справляться, как сумеют, с врагом. Оказалось, что дело плохо.
Хотя нечего было думать о деятельной обороне и город Дамаск вскоре добровольно сдался, лишь замок продолжал еще некоторое время сопротивляться, однако едва ли даже сам Тимур свирепствовал где-нибудь хуже, чем здесь и потом опять в Северной Сирии. Цель этого ясна: он хотел дать такой убедительный пример мамелюкам и их подданным, чтобы они не отваживались еще как-нибудь мешать его дальнейшему наступлению в Малую Азию.
В самом Дамаске не оказалось недостатка в предлогах религиозного характера для того, чтобы оправдать самое ужасное обращение с жителями. Тимуру, который и здесь разыгрывал роль шиита, возмущенного несовершенствами правоверных, доставляло особенное удовольствие пугать несчастных заступников суннитского духовенства коварными вопросами об отношении между Али и предшествовавшими ему законными халифами; потом, в лицемерном негодовании на порочность жителей Дамаска, — которые были, во всяком случае, не хуже, чем остальные турки или даже персы этого времени — и на безбожие Омейядов, которые почти всегда жительствовали тут же, он велел своим татарам расправляться здесь так же, как между христианами в Грузии и Армении. В конце концов, город был «по ошибке» подожжен и большей частью выгорел; во всяком случае, трудно поверить, чтобы не было умысла при разрушении мечети Омейядов. Древняя почтенная церковь Святого Иоанна, которую арабы только приспособили к своему богослужению, а позже турки тоже пощадили, была все еще одним из первых храмов ислама, несмотря на повреждения, причиненные ранее одним пожаром; теперь она была умышленно разорена и вновь предана пламени, от которого на этот раз пострадала гораздо хуже — позднейшее восстановление могло только отчасти вернуть ей ее прежнюю красоту. Несмотря на заключенные условия капитуляции, жителей города истребляли массами, оставшиеся в живых были ограблены самым бесстыдным образом, и подобным же образом была опустошена вся страна до границы Малой Азии. Такими решительными мерами Тимур, конечно, достиг своей цели: сирийские и египетские эмиры, которые и без того находили подходящим воспользоваться слабостью правительства, лишь увеличившейся вследствие постыдного бегства султана Фараджа, для новых взаимных ссор, конечно, остереглись становиться впредь поперек дороги завоевателю мира, и сам беспомощный государь, который вскоре после того (808 = 1405 г.) должен был уступить на год власть одному из своих братьев, оставался до смерти Тимура совершенно покорным; можно предположить[279] — это, конечно, не вполне доказано, — что он даже беспрекословно подчинился обращенному к нему в 805 (1402) г. требованию чеканить монеты с именем Тимура, чтобы только не вызвать нашествия на самый Египет.
После того как татары восстановили по-своему спокойствие в Сирии, их толпы потянулись обратно через Евфрат, чтобы тоже осилить снова Месопотамию и Багдад. Это не стоило им большого труда, так как Белые Ягнята представляли надежную опору при Малатии, а Черные были значительно ослаблены долгим отсутствием своего предводителя Кара Юсуфа в Малой Азии. Правитель Багдада Джелаирид Ахмед тоже не хотел отказаться от безопасности пребывания под защитой Баязида, но наместник Фарадж[280], управлявший там вместо него, имел общего с египетским султаном только одно имя; это был храбрый человек, и во главе арабских и туркменских бедуинов, которыми он командовал, он не боялся самого дьявола в человеческом образе. Отряд, посланный Тимуром против древнего города халифов, не был впущен, он должен был отправиться туда лично с главными силами, и сопротивление, оказанное также и ему, оказалось так сильно, что он тщетно осаждал город в течение сорока дней, пока старой лисе не удалось застать защитников врасплох в минуту недосмотра. Как говорят[281], он вторгся в город в самый священный день мусульманского года, в большой праздник жертвоприношения (зуль-хиджжа 803 г. = 22 июля 1401 г.), и тут лишь слишком точно исполнил ужасный обет, будто бы данный им, зарезать людей вместо обычных жертвенных овец. В этот день каждый воин должен был представить не по одной голове, как при Исфахане, а по две, чтобы с соответствующей празднику роскошью соорудить излюбленные пирамиды из черепов[282], а так как оказалось затруднительным собрать наскоро все число голов, простиравшееся до 90 тысяч, то убивали не только некоторых из приведенных с собой из Сирии пленных, но еще множество женщин. Храбрый Фарадж погиб со многими из своих людей при попытке пробиться на лодках вниз по Тигру.
Теперь Тимур уже не оставил ни одного достойного внимания противника ни в тылу, ни с обоих флангов; хотя после отступления Тимура на зимнюю квартиру в Карабах (Азербайджан) Ахмед ибн Увейс, вероятно в надежде на подвигавшиеся приготовления Баязида и стараясь отвлечь от него врага на восток, внезапно появился снова на развалинах Багдада и начал собирать вокруг себя рассеянные остатки своего прежнего войска, однако пока нечего было опасаться серьезных затруднений от этих слабых набегов, и приготовления к решительному удару против Баязида могли идти в полном спокойствии. Тимур сделал еще одну последнюю попытку прийти к мирному соглашению с турками.
Несмотря на то что приближался теперь уже к 70 годам, он обладал все в той же степени прежней самоуверенной энергией, едва ли он все-таки мог с совсем легким сердцем вступать в борьбу с османским султаном, который недаром носил прозвище Ильдирим («молния») и силы которого, если и менее значительные, чем у Тимура, могли быть вполне собраны и готовы в короткий срок, между тем как его собственные войска были рассеяны по всей Передней Азии от Евфрата до Инда и Яксарта. Последние войны в Сирии и Месопотамии тоже стоили многих людей; к тому же можно было заметить признаки меньшей готовности в эмирах, которые предпочли бы утопать в приятном покое на награбленных сокровищах, чем беспрестанно сызнова подвергаться тягостям войны. Одним словом, Тимур мог желать пополнить сначала свое войско на родной почве Трансоксании и освежить его новыми силами[283], как он многократно делал это уже в прежние годы. Поэтому он, в первый раз в своей жизни, хладнокровно перенес тот вызов, что Баязид снова овладел издавна спорной пограничной крепостью Эрзинганом, пока татарское войско было занято Багдадом. Он снова назначил там своим наместником Тахерта, того же князька, которому, собственно, принадлежал город и который с большой приятностью справлялся со своей задачей лавировать между обеими державами. Но Тимуру как бы то ни было необходимо было блестящее удовлетворение, если он не хотел в глазах всего света склониться перед Османом. Что он и теперь еще стал искать его путем дипломатических переговоров, мало похоже на его прежнюю манеру; но, во всяком случае, из этого ничего не вышло. Баязид оставил в продолжение целых нескольких месяцев без ответа его посольство, в котором он, между прочим, настоятельно требовал выдачи предводителя Черных Ягнят, Кара Юсуфа; когда наконец прибыло ответное известие, отрицательное и притом довольно невежливое, оно застало завоевателя мира уже к западу от Евфрата, на пути от Сиваса к Цезарее, после взятия приступом одного турецкого пограничного городка.
Армия Баязида стояла справа от Тимура возле Токата; но он знал, что она вынуждена будет за ним последовать, если он пойдет на главный город, Бруссу. Армии обеих сторон сошлись при Ангоре; но в то время как султан, не обращая внимания[284] на недовольство, поднимавшееся в его войсках, с некоторым хвастовством отправился на охоту в виду врага и слишком долго промешкал там, чтобы успеть позаботиться о тактических подробностях, Тимур обеспечил за собой выгоды положения и посеял по возможности недовольство в рядах турок, чего он никогда не упускал делать относительно могущественных врагов. Кроме собственно османских войск, янычар и надежных сербов, армия Баязида заключала в себе солдат из мелких государств, упраздненных им лет за десять до того, и некоторые отряды татарских наездников, находившихся в Малой Азии еще с первых монгольских времен. Последние охотно поддавались наущениям, приглашавшим их перейти на сторону соплеменников; первые были все еще преданы своим прежним государям, которые также находились в стане врагов, и, кроме того, были раздражены против Баязида из-за всего его поведения: так и у них посланные хитрого Тимура находили благоприятный прием для своих предложений. Когда около конца 804 г. (середина 1402 г.[285]) началась решающая битва, в критическую минуту большая часть малоазиатов и все татары перешли к Тимуру: весь правый фланг Баязида был расстроен, и поражение его решено. Но в то время как все кругом обратилось в бегство, султан непоколебимо стоял в центре армии со своими янычарами. Он не имел намерения признать себя побежденным, пока его верные телохранители не были совершенно истреблены. Когда при наступлении ночи он наконец согласился покинуть поле битвы, было уж слишком поздно: падение его лошади предало его в руки преследовавших врагов, и, как некогда греческий император перед сельджуком Альп-Арсланом, султан османов, при одном имени которого еще незадолго дрожала Византия, явился пленником перед татарским беком.
Основан ли на истине распространенный рассказ о том, что Тимур возил его с собой в железной клетке во время своего дальнейшего шествия по Малой Азии, была ли эта клетка клеткой или, скорее, носилками, окруженными решетками[286], в конце концов, так же безразлично, как достоверность множества анекдотов, передаваемых о личной встрече и дальнейших сношениях между победителем и побежденным: достаточно, что Баязид не долго терпел раздирающую муку глубоко пораженной гордости. В то время как войска его тюремщика опустошали огнем и мечом Малую Азию по всем направлениям, наполовину разрушили Бруссу, колыбель османского величия, наконец отняли даже Смирну у родосских рыцарей-иоаннитов и жестоко расправились с ней, в то время как его собственная дочь принуждена была отдать свою руку внуку Тимура, сокрушенный султан видимо угасал, и прежде еще, чем укротитель его буйной головы выступил в обратный путь на восток, Баязид умер в своем заточении (14 шабана 804 г. = 27[287] марта 1402 г.).
Тимур, разумеется, не мог думать о том, чтобы распространить свои завоевания на османское государство и по ту сторону Босфора; от такой мысли его заранее должно было удержать сознание самой слабой стороны его большого царства: что собственно коренная часть его лежала на восточной границе. К тому же, еще до войны с Баязидом, византийские государи Трапезунда и Константинополя вошли с татарами в переговоры, для того чтобы избавиться с их помощью от опасного османского противника, и обязались платить им дань[288]; этим они, по восточным понятиям, сделались вассалами Тимура, за которым таким образом без дальнейших стараний была обеспечена слава подчинения своему скипетру этих непримиримых врагов ислама. Поэтому, раздав снова Малую Азию выгнанным Османами эмирам, как своим вассалам, он предоставил остальное османское государство, находившееся исключительно на европейской почве, самому себе, что он мог сделать с тем большим достоинством, что сын Баязида, Сулейман, которому удалось спастись из Ангоры в Румелию, очень смиренно просил оттуда о мире. Кроме того, татарину оставалось, как мы помним, устранить еще одного старого и беспокойного врага, находившегося в тылу у него, в Багдаде. Ахмед ибн Увейс не без труда — его собственный сын восстал против него — удержал Багдад во время малоазиатских событий, преимущественно с помощью своего старого друга Кара Юсуфа, который при приближении Тимура снова явился с запада к своим Черным Ягнятам. Позже между самими союзниками возникли несогласия; Ахмед должен был бежать в Сирию от туркменского вождя, и этот последний играл роль государя в Багдаде, пока Тимур находил удобным разрешить ему это удовольствие.
Это длилось недолго. После того как вся Малая Азия была покорена и победитель Баязида снова водворил выгнанных им эмиров в их княжествах, как своих вассалов, он направился в Армению и дал почувствовать тяжесть своей руки тем, которые показали себя строптивыми в последнее опасное время. Ортокид из Маридина, который, дрожа, явился лично со многими подарками, был еще милостиво принят, но грузины, тоже оказавшиеся опять непокорными, были чувствительно наказаны, а Кара Юсуф был разбит при Хилле (806 = 1404 г.) посланным на юг войском. Теперь он тоже бежал в Сирию, но был заключен в замок в Каире вместе со своим прежним союзником Ахмедом, по приказанию султана Фараджа, боявшегося гнева своего повелителя. Теперь уже ничто не мешало Тимуру возвратиться на родину, после четырех лет, проведенных в войнах в Персии и западных странах: по дороге были еще уничтожены некоторые мятежники в прикаспийских землях, и в мухарреме 807 г. (июле 1404 г.) победоносный полководец снова вступил в свою столицу Самарканд во главе своего войска.
Но неутомимый завоеватель намеревался дать себе только немного месяцев не для отдыха, но для приготовления к новому, гигантскому предприятию. От Москвы до Дели, от Иртыша до Средиземного моря не осталось больше ни одной страны, земле которой не пришлось бы стонать под копытами его коней; теперь взоры его обратились на восток. Кашгарское ханство, которое со времени похода 792 (1390) г. лежало беспрекословно у его ног, примыкало уже непосредственно к границе Китая. Предлог к тому, чтобы вторгнуться теперь и в Срединную империю, было легко найти. Уже в 1368 (769/770) г. Чингисханиды из рода Хубилая, царствовавшие там до этого года, должны были уступить место основателю национальной Минской династии, это было достаточным основанием для Тимура, державшего себя до самой своей смерти как мажордом потомков монгольского владыки мира, чтобы представить своим эмирам как неоспоримую необходимость присоединение вновь этого потерянного члена к царству.
Немедленно созванный им курилтай одобрил эту достохвальную мысль с воодушевлением, которое могло бы несколько сравниться с чувствами французского сената к великому Наполеону. Немедленно приступлено было к выполнению ее: семидесятилетний старик, в сущности, не мог терять много времени. Уже на пятый месяц после въезда в Самарканд армия, с невероятной быстротой снова дополненная до 200 тысяч человек, выступила через Яксарт. Но слишком скоро ей пришлось остановиться. В Отраре, еще на правом берегу реки, Тимур заболел горячкой, настолько сильной, что почти с первого момента можно было предвидеть смертельный исход.
17 шабана 807 г. (18 февраля 1405 г.) время восторжествовало и над самым могущественным и прославленным из всех когда-либо живших мусульманских государей.
Был лишь один человек, который равнялся с Тимуром по внутренней силе, именно Омар; он, правда, только издали посылал распоряжения своим войскам, но силой своей личности господствовал вполне над каждым из своих полководцев и показал все свое величие в другой области, создавая из едва организованных шаек бедуинов и расстроенных иноземных провинций государство, основания которого в продолжение восьми веков служили рамками для народного развития, при всех переменах все же до известной степени равномерного и непрерывного. Разрушение этих оснований было уже издавна подготовлено турками, потом ускорено монголами и татарами, за исключением лишь недоконченной попытки доблестного Газан-хана создать новый организм: навсегда завершить это разрушение стало печальной заслугой Тимура, когда он из всей Передней Азии произвел хаос, в котором больше уже не таились силы, нужные для восстановления нового исламского единства. Таким образом, из двух самых великих государей ислама Омар стоит в начале собственно магометанской государственной жизни, как ее творец, а в конце, как ее разрушитель, стоит Тимур, прозванный Тамерланом.