Приблизительно к 1000 г. (а иначе и не могло быть после столь серьезных потрясений) перед нами предстает совершенно новое государство. Однако в истории есть вещи, которые уничтожить невозможно, и, какими бы ни были обстоятельства, история страны с богатым прошлым не может начаться с tabula rasa[7]. Могут пасть империи, рухнуть политические институты, но след присутствия и труда на земле многих поколений людей останется, чтобы стать основой прогресса и созидания в более благоприятную эпоху. Именно это и происходит около 1000 г.: оживают важные дороги римских времен, которые вплоть до наших дней определяли систему торговых связей государства. По числу крупных городов эпоха коммун практически не уступала римскому времени. Большая их часть возникла еще в римскую или доримскую эпоху, а довольно небольшой список городов, основанных в более поздний период (Алессандрия, Феррара, Удине), немногим длиннее списка заброшенных римских центров (Аквилея, Луни и др.). Что же касается сельской местности, то и сегодня аэрофотосъемка выявляет четкое деление полей на сеть римских centuriatio[8]. Вместе с тем то, что применимо к неодушевленным предметам, в полной мере относится и к людям. При этом речь идет не столько о богатейших традициях классической культуры, о возврате к которой, как мы увидим, мечтало не одно поколение итальянских мыслителей, сколько об определенной структуре мировоззрения, полностью уничтожить которую не удалось за всю эпоху христианства. Религиозность многих итальянцев в чем-то напоминает романские церкви, построенные на древних римских фундаментах. За внешней стороной христианского культа и исповедания веры нередко скрывались языческие обряды предков. Это прослеживается в росписях погребальных склепов Тарквинии, изображающих культовые сцены и магические ритуалы, не потерявших своего значения и сегодня.
Речь идет, таким образом, о проблеме преемственности в итальянской истории. Еще эрудиты XVIII в. говорили о «Рисорджименто»[9] Италии после 1000 г.; граждане итальянских городов-коммун называли избранных ими магистратов «консулами» и прилагали все усилия, чтобы доказать, что их город — достойный преемник Рима. Однако в чем же заключалась эта преемственность? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо осветить целый ряд проблем экономической истории, истории культуры, языка, что представляется невозможным, принимая во внимание рамки данного исследования, а в ряде случаев и некомпетентность автора в этих вопросах. В частности, историки до сих пор спорят о том, правомерно ли устанавливать преемственность между римской квиритской[10] и средневековой аллодиальной[11] собственностью и, следовательно, рассматривать «аграрный индивидуализм» как одну из характерных особенностей итальянской истории.
На этот и на многие другие вопросы невозможно дать исчерпывающий ответ на страницах введения. А потому, не вдаваясь в анализ и длительные рассуждения, хотелось бы ограничиться следующим, на наш взгляд, необходимым замечанием. Дело в том, что итальянская земля во всем, от формы полей до способа приготовления пищи, от произведений искусства до строительства дорог, от ледяной утонченности интеллектуалов до «мудрого невежества» простолюдинов, дает живущим на ней людям ощущение неизбежной преемственности труда и внушает им чувства времени и смирения.
Изменяются политические режимы, проходит мода, вчерашние герои становятся предметом насмешек, и только труд и чувства человека остаются прежними. Знаменитое изречение князя Салины в «Леопарде» («Если мы хотим, чтобы все оставалось как есть, необходимо, чтобы все изменилось») не только выражает точку зрения аристократа и консерватора, но и тесно связано с народной психологией.
Вместе с тем история, которую мы собираемся описать, вовсе не безжизненна и аморфна; напротив, ее ход стремителен и полон неожиданностей. Дело в том, что смирение в его итальянской форме никогда или почти никогда не означало отчаяния или же пассивности. Оно было скорее осознанием того факта, что, как бы ни сложились обстоятельства, жизнь должна продолжаться, и существуют такие моменты, когда необходимо собрать все свои силы, чтобы она не оборвалась. А таких моментов на протяжении нашей истории, с самого ее начала до 8 сентября 1943 г., было немало.
В мире, и в частности среди самих итальянцев, широко распространено представление о том, что Италия — страна Пульчинеллы[12]. Но, как известно, Пульчинелла не только комедиант, но и многогранный персонаж, глубоко человечная «маска»; как и его китайский собрат А-Кью[13], он многое пережил, повидал и выстрадал. Однако в отличие от А-Кью Пульчинелла никогда не умрет, ведь он знает, что в истории может произойти все что угодно, и когда-нибудь угаснет даже его древняя слава.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. На рубеже 1000 года
Место Италии в Respublica Christiana
Папство и империю[14] можно сравнить с большими кулисами, за которыми разворачивалась европейская история в Средние века. Зритель, который начинает участвовать в представлении, рискует быстро затеряться среди главных и второстепенных персонажей, двигающихся по сцене, и нередко упускает из виду это обстоятельство, тогда как наблюдатель, пристально следящий за сценарием издалека, сразу же обнаружит, что малейшее движение на подмостках обусловлено незримым присутствием этих кулис. Поэтому описание событий в любой стране христианского Запада того времени, а Италии и подавно немыслимо без обращения к истории папства и империи.
Население Апеннинского полуострова было не просто частью сообщества христианских народов Запада наравне с другими народами, но более того — его сердцем. Без Рима, без Италии Respublica Christiana не могла бы существовать.
Папа Григорий I Великий (годы понтификата: 590–604), положивший начало христианизации варварского Запада и литургической организации средневековой Церкви, был римским патрицием, принесшим в курию дух колонизаторства и экспансии, свойственный его городу и классу. Его преемниками были по большей части римляне. В Риме же в канун праздника Рождества Христова 800 г. Карл Великий (742–814) получил из рук папы Льва III императорскую корону, и с тех пор образ христианского Рима, города Св. Петра, сольется в представлении людей с образом имперского Рима, города Цезаря, он ляжет в основу мифа о Священной Римской республике. Правда, Каролингская империя не долго сохраняла свою унитарную структуру, а папству не удалось закрепить за собой то положение, которого оно добилось в результате союзничества с непобедимым Карлом Великим. На протяжении более чем ста лет, прошедших со времени Верденского раздела (843)[15] до вторжения Оттона I в Италию (951), христианская Европа беспрерывно подвергалась то нашествиям арабов и норманнов, то набегам венгров. Это был период смуты как в истории империи, так и в истории папства. Императорская корона была игрушкой в руках временщиков, а аристократические кланы Рима не жалея сил оспаривали друг у друга права на папский престол. Именно к этому периоду относится печально знаменитый эпизод с телом папы Формозо[16].
Вместе с тем осознание своей принадлежности к единой христианской республике, центром которой был Рим, а светским главой — коронованный папой император, неизменно присутствовало в умах образованных и могущественных людей той эпохи. В мире, где не существовало водораздела между привязанностью бедняков к родному городу и космополитизмом представителей духовного сословия и интеллектуалов, миф о Риме — городе двойного универсализма — имел давние и вполне объяснимые корни. По прошествии эпохи венгерских вторжений, мусульманских набегов и разгула феодальной вольницы этот миф вновь обретает силу при дворе императора из Саксонской династии Оттона III (годы правления: 996—1002), поселившегося и умершего в Риме в окружении мудрых и праведных людей. В течение всего периода своего непродолжительного правления он стремился к обновлению империи.
В центре же реформаторской деятельности пап в XI в. была идея расширения универсализма Церкви, и они внесли заметный вклад в увеличение и укрепление международного престижа папства. Именно с благословения Рима и под знаком новой религиозной экспансии Церкви происходили норманнское завоевание Англии, Южной Италии и испанская Реконкиста, не говоря уже о событиях такого масштаба, какими были крестовые походы. Однако по мере расширения универсализма Католическая церковь все же не теряла связи с Римом. И хотя папский престол и перестал быть исключительным достоянием знатных римских семей и на протяжении XI–XII вв. его занимали немцы, бургундцы, уроженцы других областей Апеннинского полуострова и даже один англичанин, не стоит забывать, что по закону, принятому Латеранским собором 1059 г., избрание папы закреплялось за коллегией кардиналов без вмешательства духовенства и римской знати, ранее испытывавших на себе сильное давление со стороны представителей светской и имперской власти. А поскольку кардиналами были, как правило, епископы ряда главных церквей Рима и окрестных епархий, они были по большей части итальянского и римского происхождения.
При этом необходимо иметь в виду, что новое, реформированное папство было в высшей степени унитарным и централизованным организмом, подлинно теократической монархией, державшей под контролем всю церковную организацию. В последующие века она шла по пути дальнейшего расширения и укрепления своего могущества. Неудивительно поэтому, что все вселенские Латеранские соборы, от Первого (1123) до Четвертого (1215), созванного великим Иннокентием III после битвы при Бувине[17], проходили в Риме и узаконили триумф Церкви как арбитра при разрешении международных противоречий.
Римской по своей сути оставалась и империя, несмотря на то, что во главе ее стояли германские феодалы. В XI в. императоры Франконской династии вели ожесточенную борьбу с папством за инвеституру[18], исходя из непоколебимой убежденности германских монархов и их преемников в универсальном характере имперской власти и полномочий. Так, Фридрих I Гогенштауфен (Барбаросса) (ок. 1125–1190) был настолько уверен в том, что он является наследником Цезаря и Траяна, что шесть раз предпринимал завоевательные походы на Апеннинский полуостров, отодвигая на второй план решение дел в самой Германии. Весьма шатким было положение императора, не имевшего владений в Италии и не коронованного в Риме.
Однако если в политическом и духовном отношении Рим, а вместе с ним и Италия являлись сердцем Respublica Christiana, то географически они были и долгое время оставались ее периферией, а в ряде случаев и пограничной областью. Ведь именно через итальянские земли веками проходила линия раздела между континентальной Европой Карла Великого, с одной стороны, и морской империей арабов и Византией — с другой.
Сам же Рим — или, вернее, то, что оставалось от императорского Рима, — вплоть до начала VIII в. находился под властью византийского дука (герцога) (Римский дукат), способствовавшего широкому распространению в городе греческого языка. Влияние Византии ярко выражено и легко прослеживается как в римских памятниках этой эпохи, так и в обрядовой организации самой Церкви в период раннего Средневековья. Об этом свидетельствуют, во-первых, характерный золотой фон мозаик в церквах Сант-Аньезе, Санта-Мария Антикуа и Санта-Прасседе и, во-вторых, тот факт, что во время коронации Карла Великого папа Лев III совершил обязательный при миропомазании византийских императоров обряд adoratio[19]. И это вполне объяснимо, ведь не стоит забывать, что окончательное разделение на западное и восточное христианство произошло лишь в 1054 г. в период наивысшего расцвета движения за реформирование Церкви.
Помимо Рима под властью Византии находились также Амальфи, Неаполь, Гаэта и города Пентаполиса на побережье Адриатического моря. Что же касается Равенны, то она была столицей экзархата, а мозаики ее церквей, рассказывающие о жизни константинопольского двора, не уступали мозаикам собора Св. Софии. Венецианскими дожами были византийские дуки, постепенно терявшие связь с Константинополем, епископами — патриархи. Более того, сам покровитель Венеции св. Марк родился на Востоке, и весьма вероятно, что храм, где покоились его останки, первоначально имел форму греческой базилики.
Однако особенно долго византийское господство сохранялось в Апулии и Калабрии. Эти области были зависимы от Константинополя вплоть до середины XI в., и, следовательно, они испытали на себе влияние политического и культурного возрождения империи периода Македонской династии. Об этом свидетельствуют многочисленные церкви Калабрии, построенные по греческому образцу. Сицилия же на протяжении всего IX в. подвергалась набегам арабов, господствовавших на острове два века — вплоть до норманнского завоевания. За это время, судя по описаниям арабских географов и путешественников, Палермо приобрел присущие ему и сегодня черты восточного средиземноморского города с его шумными базарами и нагромождением лавок. В наиболее плодородных областях острова были проведены ирригационные работы, что способствовало разведению здесь новых сельскохозяйственных культур — цитрусовых, шелковицы, хлопка и сахарного тростника. Даже норманнские завоеватели, имевшие богатый опыт походов, не могли скрыть своего восхищения перед всем этим великолепием экзотической растительности.
К середине XI в. политическая карта Апеннинского полуострова заметно отличалась от той, какой она была в период раннего Средневековья. Захват лангобардами Равеннского экзархата в 751 г., в сущности, положил конец византийскому господству на побережье Северной Италии. В то же время шло полным ходом норманнское завоевание Юга. Подвластный Византии Римский дукат уступил место патримонию Св. Петра (Папской области)[20], тогда как Венеция добилась автономии, и ее отношения с Константинополем строились на основе полного равноправия. Таким образом, Италия уже не была границей Европы в узкополитическом значении этого слова. Однако в более широком смысле она сохранила свои позиции, поскольку из всех государств христианского Запада Италия была наиболее открыта и восприимчива к культуре Востока. Так, добившиеся независимости Венеция, Амальфи и Бари не только не перестали поддерживать с Византией и арабами регулярные торговые связи, но и заметно активизировали их. Отныне рубежом становится море.
Это обстоятельство сказалось на всей последующей истории Апеннинского полуострова не меньше, чем тот факт, что он занимал центральное место в Respublica Christiana. Пренебрежение каким-либо из этих феноменов, чрезмерное акцентирование внимания на одном из них в ущерб другому затруднит осмысление итальянской истории во всем ее многообразии и противоречивости. Уже начиная с эпохи Крестовых походов, оказавших решающее влияние на развитие христианского Запада, становится очевидно, что пламенные призывы римских пап и набожность верующих способствовали успеху предприятия не меньше, чем дух авантюризма и откровенная беспринципность владельцев судов и купцов приморских городов Италии. О них и пойдет речь в первую очередь: наша история начинается с моря.
Приморские города
Возвышение приморских городов Италии началось, как уже отмечалось, задолго до Первого крестового похода (1096–1099), а в ряде случаев и до 1000 г. Невиданного расцвета достиг на побережье Тирренского моря в начале XI в. город Амальфи. Местные купцы вели активную торговлю с Византией и Сирией, основали колонии в Константинополе и Антиохии, их суда заходили в гавани Египта, Туниса и Испании. Эти торговцы побывали в Пизе, Генуе, Равенне, Павии — древнейшей столице королевства на территории Италии[21], в Дураццо и, по всей вероятности, в Провансе. В Рим амальфитанские купцы привозили знаменитые восточные сладости, и один из них — Мауро Панталеони прославился как советник папы Григория VII по вопросам международной политики. Завоевание норманнами Юга препятствовало развитию торговли Амальфи с внутренними областями Италии, и город стал медленно приходить в упадок. Окончательный же удар по его могуществу был нанесен в 1137 г. Пизой — восходящей звездой на морском небосклоне Италии.
В отличие от Амальфи, преуспевавшего благодаря политике умиротворения в отношениях с арабским миром, Пиза с самого начала избрала путь войны и крестовых походов. Подчинив себе Корсику и северную часть Сардинии и заручившись поддержкой норманнов, она в 1062 г. разбила мусульманский флот в водах Палермо, а в 1087 г. предприняла победоносный набег на Махдию (Медью) в Северной Африке, а затем и на Балеарские острова. В результате этих походов, возглавляемых консулами и епископами, Пиза добилась господства в Западном Средиземноморье. Прославляя военные доблести пизанцев, хронисты всерьез сравнивали эту кампанию с войной Древнего Рима против Карфагена. Между тем в городе были в полном разгаре работы по сооружению кафедрального собора, заложенного в 1063 г. и освященного в 1118 г.
Как следует из императорского диплома начала X в.[22], Генуя была преимущественно сельской общиной, и ее путь к славе оказался не столь стремительным. В связи с этим необходимо иметь в виду географическое положение города, отрезанного от знаменитой «дороги франков», служившей основным сухопутным трактом Италии в эпоху раннего Средневековья. Кроме того, на протяжении долгого времени Генуя не могла оправиться от лангобардского завоевания 642 г. Поэтому поначалу она действовала в тени Пизы, но уже довольно скоро начала проводить автономную политику и вступила в полосу расцвета: к 1151 г. относится первое расширение крепостных стен города.
С тех пор как в VIII в. Равенна перестала быть столицей зависимого от Византии Равеннского экзархата, Венеция не знала соперников на Адриатике. С ней не могли сравниться ни города Пентаполиса, ни Бари, ни портовые центры Апулии. А между тем происхождение Венеции было весьма скромным: ее основали лодочники, солевары и рыбаки, а городская аристократия состояла из землевладельцев, укрывшихся на островах лагуны во время нашествий варваров. Однако, несмотря на такое происхождение, город достиг головокружительных высот и невиданного подъема.
Уже в середине IX в. Венеция контролировала устья рек Паданской равнины, служивших основными торговыми артериями региона. К концу X в. она уже диктовала свои законы на Адриатике, а в числе титулов венецианского дожа появился титул Dux dal-maticorum[23]. К XI в. относится освящение нового здания собора Сан-Марко (1094) и рождение обряда венчания с морем. В этот период Венеция окончательно стала морской державой, и с каждым разом на Восток отплывало все больше венецианских кораблей, перевозивших захваченных на побережье Далмации рабов, древесину и металлы. На них же переправлялись и многочисленные паломники. Обратно в трюмах кораблей везли шелка, масло, специи, благовония, красящие вещества, предметы роскоши, находившие спрос у феодальной элиты Европы. Довольно скоро присутствие венецианцев на территории Византийской империи стало весьма значительным: к середине XII в. они исчисляются тысячами; в частности, как сообщают хроники, во время восстания 1171 г. в Византии было схвачено 10 тыс. венецианцев. Ранее, в 1082 г., Венеция добилась от императора Алексея I Комнина, правившего в 1081–1118 гг., полной свободы торговли на территории империи, освобождения от уплаты таможенных пошлин и разрешения иметь собственные «фондако» (подворья) на византийской земле.
Таким образом, к началу Первого крестового похода приморские города Италии захватили львиную долю торговли с арабами и Византией и были готовы использовать крестовые походы для дальнейшего расширения своего влияния. Первыми воспользовались такой уникальной возможностью Генуя и Пиза. В осаде Иерусалима участвовали 120 кораблей пизанского флота под предводительством архиепископа[24], тогда как Генуя оказала серьезную поддержку норманнскому князю Южной Италии и Сицилии Боэмунду Тарентскому при взятии Антиохии. Отпраздновав победу, и пизанцы, и генуэзцы потребовали компенсации за оказанную услугу: первые основали колонию в Яффе, вторые укрепились в Антиохии. Позднее к этим колониям были присоединены другие, и уже в середине XII в. практически не было такого города или порта на всем побережье Средиземного моря от Алжира до Сирии, где бы не присутствовали генуэзские или пизанские консулы, не имелись бы храмы и торговые ряды.
Венеция не участвовала в Первом крестовом походе, поскольку, учитывая характер ее отношений с Византийской империей, не была заинтересована в изменении статус-кво в Восточном Средиземноморье. Поэтому она наблюдала с крайней настороженностью за действиями своих норманнских соперников. Однако после победоносного завершения похода Венеция сразу же поняла, какие новые возможности могут для нее открыться, и уже в 1100 г. венецианский флот в составе 200 кораблей бросил якорь у Яффы, в результате чего Венеция добилась от одного из руководителей Первого крестового похода — герцога Нижней Лотарингии Годфрида Бульонского предоставления значительных торговых привилегий. Народные и антивенецианские восстания в Константинополе в 1171 и 1182 г. послужили поводом к пересмотру политики умиротворения в отношении Византийской империи. Этот новый политический курс был закреплен в 1202 г., когда венецианской дипломатии удалось сыграть решающую роль в изменении направления Четвертого крестового похода (1202–1204)[25] и склонить его участников к захвату Константинополя, который пал 12 апреля 1204 г., и дож Венеции стал титуловаться «господином четверти и полчетверти Византийской империи», созданной латинянами Латинской империи (1204–1264) на развалинах Византии. Это государство оказалось, как известно, крайне непрочным политическим образованием и просуществовало недолго. Однако в это время Венеция добилась важных торговых привилегий и захватила порты на побережье и островах Греческого архипелага и в Константинополе, что создало предпосылки для ее дальнейшего процветания.
Между тем историческое значение приморских городов Италии не исчерпывается их военными победами и тем вкладом, какой они внесли в утверждение политического и торгового преобладания христианского Запада в Средиземноморье. Амальфи, Пиза, Генуя и Венеция познакомили еще в значительной степени изолированный и внутренне замкнутый западный мир с Востоком и достижениями его цивилизации. Они являлись в определенной степени проводниками восточной культуры. Упростившие купцам счет арабские цифры были введены на Западе уроженцем Пизы Леонардо Фибоначчи, автором «Книги абака» («Книги счета»), жившим в конце XII — начале XIII в. О компасе амальфитанцы узнали от арабов, а паруса на галерах крестоносцев были византийского или сирийского происхождения.
Кроме того, в слаборазвитом и технически плохо оснащенном средневековом мире приморские города Италии являлись островками технического прогресса, если не целыми «экспериментальными лабораториями». Не следует забывать, что в технически отсталом обществе профессии моряка и кораблестроителя принадлежали к числу наиболее квалифицированных, требующих огромного мастерства и больших познаний в области техники. С таким багажом не страшна никакая работа. Кто умеет обрабатывать дерево, научится обтачивать камень. В самом деле, кто может сравниться с зодчими кафедрального собора Пизы и авторами мозаик собора Сан-Марко в Венеции в искусстве обработки камня?
В более развитых в интеллектуальном и техническом отношениях приморских городах Италии раньше, чем в других районах, зародились формы коммунального и городского самоуправления. В Венеции уже в VIII в. начался процесс превращения дожа из чиновника Византийской империи в независимого магистрата, а в XII в. уже были строго определены порядок его избрания и рамки властных полномочий. В этот период верховным органом в городе стал Большой совет, состоявший из представителей торговой аристократии. Первое упоминание о магистратуре консулов в Пизе относится к 1080 г., а ее приход к власти ограничил влияние епископов и феодальной знати. Процесс создания органов городского самоуправления тормозился в Генуе популярностью отдельных личностей и кланов местной знати. Стремление генуэзцев объединиться в сообщества — консортерии[26] — нашло свое отражение в организации частных «компаний», состоящих из отдельных групп граждан. Позднее и Генуя пришла к более прогрессивным формам коллективного политического устройства, однако, как мы увидим, еще долго в жизни города будут преобладать дух индивидуализма и пристрастие к консортерии.
Таким образом, в Европе конца XI в. приморские города Италии являлись во многих аспектах скорее исключением из правил, и вполне объяснимо изумление побывавшего в Венеции павийского хрониста, который не мог прийти в себя от мысли, что на свете есть город, где жители не сеют, не пашут и не выращивают виноград. Стоит ли в таком случае говорить, какое впечатление произвели церкви и каналы Венеции на неотесанных норманнских и бургундских рыцарей, отправлявшихся в Четвертый крестовый поход? Между тем портовые города не долго являли собой исключение из правил: вскоре и внутренние области Италии оказались в русле перемен 1000 г.
Город и деревня после 1000 года
В Италии, как и в других странах Европы, 1000 год положил начало эпохе бурного развития экономики и глубоких социальных перемен. В первую очередь это коснулось деревни — фундамента средневекового общества. В Италии, или, по крайней мере, в обширной ее части — осваивались целинные земли, о чем свидетельствует тот факт, что в топонимике Апеннинского полуострова встречается немало деревень, одно название которых красноречиво говорит о проводившихся в этих местах распашке и мелиорации земель (Ронки[27], Фратта[28], Фрассинето[29], Карпинето[30], Сельва[31], Палу[32]). Из названий таких городков, как Кастельфранко, Виллафранка, Франкавилла[33], следует, что они были построены совместными усилиями горожан в эпоху коммун. В результате проведения ирригационных и мелиоративных работ, и в частности строительства оросительных каналов и изменения русла рек, под пашню были отведены обширные площади целинных земель Паданской равнины. Кроме того, новые поселения возникали в холмистых и горных областях страны — в Гарфаньяно, Ка-зентино, в долинах Альп и Апеннин. Неудивительно поэтому, что уже rationes decimarum[34], составлявшиеся с первых десятилетий XIII в., представляют картину плотной заселенности полуострова. По мере уменьшения запаса плодородных земель шло освоение «окраинных» территорий. Затем будут исчерпаны и эти возможности. Однако это произойдет значительно позже.
Радикальные перемены в ведении сельского хозяйства и изменение самого сельскохозяйственного пейзажа, безусловно, не могли не отразиться на системе общественных отношений и феодальных институтов той эпохи. В середине XI в. в районах Северной и Центральной Италии, испытывавших в этот период заметный экономический подъем, начался кризис феодальных структур общества. Крепкие, процветающие поместья сохранились только на периферии, в отдельных областях Пьемонта, Фриуля, в предгорьях Альп и Апеннин. Вместе с тем в документах все реже встречаются упоминания о барщине и наиболее жестких формах крепостной зависимости.
Помимо деревни 1000 год стал переломным и для другого действующего субъекта итальянской истории — города. Однако необходимо отметить, что в эпоху раннего Средневековья под защитой крепостных стен многих итальянских городов развивались ремесла и промыслы. Так было, например, в Лукке и Пьяченце, расположенных на «дороге франков», а также в центре ежегодных ярмарок, столице Лангобардского королевства — Павии, основанной при слиянии рек Тичино и По. На развитие городов наложили отпечаток различные факторы: римская колонизация, близость византийских и приморских городов и, наконец, присущая Италии на всем протяжении раннего Средневековья роль границы христианского Запада. Однако определяющим в этой связи является тот факт, что именно города, а не замки стали резиденцией лангобардских герцогов и гастальдов[35], имперских графов и, наконец, епископов и их свиты. В определенной, хотя и меньшей степени раннесредневековый город, ставший центром епархии (диоцеза) и резиденцией административных и судебных органов, сопоставим с римским муниципием. А потому подъем городов после 1000 г. был, собственно говоря, не их возрождением, а лишь возвратом к старому, но на новой, более широкой основе.
В обществе, веками испытывавшем хроническую нехватку продовольствия и предметов первой необходимости, город вновь становится центром товарообмена, потребителем сельскохозяйственной продукции и поставщиком ремесленных изделий. По мере развития ремесел, хозяйственной деятельности и расширения торговых связей опустевшие раннесредневековые города (стоит ли напоминать о том, что на развалинах Рима паслись стада овец?) постепенно застраивались домами и наполнялись людьми. О том, насколько интенсивными были темпы строительства, свидетельствует стремительный рост цен на землю в пределах и вблизи крепостных стен.
Отныне в новом городском пейзаже доминирует церковь: строительство кафедральных соборов итальянских городов относится как раз к периоду зарождения коммун. Величественная церковь Сант-Амброджо в Милане была возведена около 1100 г.; базилика V в. Сан-Дзено Маджоре в Вероне перестраивалась в IX в. и в 1120–1138 гг.; строительство кафедрального собора Модены началось в 1099 г. и завершилось в 1184 г. С высоты колоколен было видно, как в городах оставалось все меньше свободного пространства, и они разрастались настолько, что вскоре потребовалось возведение новых крепостных стен. Между 1050 и 1100 г. во всех крупных итальянских городах, ив частности во Флоренции, в Генуе и Милане, было расширено кольцо оборонительных укреплений. Во Флоренции общая городская площадь увеличилась с 24 до 75 га, в Парме — с 23 до 76 га, а в Милане она достигла 200 га. По прошествии столетия уже и этого окажется недостаточно, и во второй половине XIII в. практически во всех крупных итальянских центрах будет возведено третье кольцо городских стен.
Такой город уже не мог управляться традиционными институтами власти епископа или графа, а лишь органами, где были бы представлены различные социальные группы населения и их интересы. Подобно деревне, экономическое и гражданское развитие города подрывало основы существующей социальной организации общества и неминуемо влекло за собой установление городского самоуправления. Как уже отмечалось, первое упоминание о консулате встречается в документах уже во второй половине XI в.
Разумеется, в Италии, как и в других странах Европы, развитие города и деревни связано между собой самым тесным образом будучи проявлением одного и того же процесса социальной «экспансии». Между тем особенность истории эволюции итальянского общества заключается в том, что такая экономическая взаимозависимость привела на большей части Апеннинского полуострова к территориальному, политическому и культурному взаимопроникновению города и деревни. В этом и заключается специфика того исторического образования, каким была итальянская коммуна — одно из ключевых явлений в истории Италии.
Коммуна
В процесс возникновения и укрепления коммуны внесли свой вклад различные факторы, и прежде всего завоевание городом деревни, осуществляемое либо путем приобретения горожанами окрестных земель, либо в результате насильственного подчинения городу сельской округи — контадо. Именно с этой целью Флоренция завоевала Фьезоле и обратила оружие против феодальных кланов Альберти и Гвиди, Милан вел борьбу за обладание контадо с Лоди, Комо и другими соседними городами, а Асти вынудила надменного Томмазо Савойского признать себя ее вассалом. Так, экономическое проникновение горожан в контадо постепенно привело к установлению политического господства города над деревней.
Подчинив сельскую округу, город стал диктовать ей свои законы: были разрушены крепости и замки, а наиболее строптивые феодалы давали обещание проживать определенную часть времени в городе. Более того, в завоеванных контадо коммуна нередко проводила политику территориальной реструктуризации, поощряя строительство небольших укрепленных поселений (ville franche и castelifranchi). Она была также основным организатором работ по мелиорации и ирригации земель. Достаточно сказать, что в Милане коммуна построила канал Навильо-Гранде, в Падуе — финансировала проведение дренажных каналов по направлению к Венецианской лагуне, в Мантуе и Вероне — сыграла важную роль в мелиорации земель, а на территории Паданской равнины провела ирригационные работы, о которых следует сказать особо.
Кроме того, коммуна сыграла определяющую роль в процессе освобождения сервов от жесткой феодальной зависимости. Одним из самых известных, хотя и далеко не единственным актом раскрепощения, стало обнародование в 1257 г. «Райской книги», согласно которой коммуна Болоньи выкупила у сеньоров около 6 тыс. сервов на условиях предоставления последним «полной и вечной свободы». В результате земледельцы переставали делиться на колонов, министериалов, массариев, сервов и другие категории лично зависимых людей, а становились просто вилланами, или крестьянами, т. е. жителями контадо. Отныне проживающие в городе земельные собственники устанавливали с ними новые отношения, основанные не на принципе личной зависимости, а на договорной основе — медзадрии[36], распространение и утверждение которой относятся к XII–XIII вв.
Однако не следует забывать, что процесс подчинения деревни городу развивался и в обратном направлении. На протяжении первых веков II тысячелетия возник феномен сельской миграции в город. Переселенческий поток состоял не только из беглых сервов или же déracinés[37], отправившихся на поиски фортуны, но и из земельных собственников и феодалов контадо. А потому правомерно говорить о синьориальном происхождении некоторых итальянских коммун. Став горожанами, землевладельцы, однако, не отказывались от того образа жизни, к которому привыкли. Они передвигались по узким улочкам города в сопровождении вооруженной свиты, а при строительстве дома нередко воздвигали поблизости башню — символ своего могущества и положения «магнатов». А потому весьма вероятно, что в период становления коммун многие итальянские города, в частности Флоренция, напоминали по своему облику тосканский городок Сан-Джиминьяно[38].
Между тем насильственно переселенные в город феодалы по большей части сохраняли связь с родным контадо. Несмотря на полную или частичную утрату сеньориальных привилегий, они оставались рантье, участвующими в распределении доходов деревни примерно в тех же формах и том же объеме, что и новые владельцы-горожане.
Формирование нового общества в эпоху коммун представляло собой сложный и длительный процесс. Это подтверждает, в частности, история зарождения коммуны Милана — история враждующих клик и борьбы между крупными феодалами, возглавляемыми архиепископом, мелкими феодалами (вальвассорами) и представителями торговых и ремесленнических слоев города. Подобные противоречия возникали и в других итальянских коммунах, ставших ареной борьбы между кланами и консортериями, с одной стороны, и поколениями коренных горожан и «новых людей» — с другой. Однако, несмотря на изматывающую вражду группировок, границы между ними постепенно стирались. Отпрыски магнатских семей не брезговали заключением браков с горожанками и занимались торговлей и ремеслами. В то же время приобретение земельной собственности в контадо способствовало увеличению веса и влияния горожан в обществе той эпохи.
Во многих городах-коммунах, активно способствовавших развитию коммерции и ремесел, наличие земельной собственности считалось необходимым для настоящего гражданина, и некоторые коммунальные статуты ставили владение землей условием для предоставления гражданства. Однако и без этого предписания многие коммуны являлись фактически ассоциацией городских и сельских земельных собственников. Так, в 1253 г. в Кьери, Монкальери, Перудже, Мачерате и Орвието владели землей две трети горожан, тогда как в 1314 г. на территории Сан-Джиминьяно им принадлежало 84 % коммунальных земель. Мы не располагаем конкретными данными в отношении более крупных коммун, однако несомненно в них происходили те же процессы. Стоит ли сомневаться в таком случае, что подобная солидарность землевладельцев явилась новым фактором социальной сплоченности?
В отличие от заальпийских городов, привилегии и свободы которых были ограничены крепостными стенами и узкой полосой огородов и хижин, составлявших banlieue[39], итальянская коммуна слилась с контадо и приобрела черты территориального образования. Это существенное различие не укрылось от внимания германского епископа Оттона Фрейзингенского, прибывшего в Италию в свите Фридриха I Барбароссы. Предоставим ему слово.
Жители Италии до сих пор подражают древним римлянам в устройстве города и управлении государством. Они настолько любят свободу, что во избежание всесилия властей управляются консулами, а не господами. А поскольку делятся они на три сословия — капитанов, вальвассоров и плебс, то, желая обуздать высокомерие одних, они выбирают консулов не из одного, но из всех трех сословий. А чтобы [консулов] не увлекла жажда власти, они меняют их почти каждый год. Из этого следует, что, поскольку вся земля поделена между городами, они вынудили жителей епархии поддерживать их, и едва ли можно найти знатного и могущественного человека, который не подчинился бы своему городу… Чтобы иметь силы усмирять соседей, они [города] не брезгуют поднимать до положения рыцарей юношей низкого происхождения и оказывать почести им, а также и тем, кто занимается презренным и ручным трудом, какой другие народы держат вдали от достойных и свободных занятий. Потому они и превосходят другие города мира богатством и могуществом.
Несмотря на известные упрощения и преувеличения, германский епископ подметил главное: могущество и богатство итальянских городов основывались на подчинении контадо («поскольку вся земля поделена между городами»), а это подчинение явилось, в свою очередь, следствием взаимопроникновения и слияния сословий сельских феодалов и жителей деревни с торгово-ремесленными слоями города.
Уже в период становления в сложнейшем и двойственном организме, каким была итальянская коммуна, отчетливо проявилось наличие двух «душ»: бюргера-предпринимателя и землевладельца-рантье. Пока, в эпоху расцвета и экспансии коммун, преобладала первая. Города, давшие миру великих путешественников и знаменитых банкиров, проводили в деревнях контадо масштабные работы по мелиорации, освобождали сервов, разрушали замки. Но придет время, когда одержит верх другая «душа» итальянского города — «душа» землевладельца-рантье, и это положит начало длительному, хотя и менее яркому периоду его истории.
Однако если было две «души», то тело — одно. Неслучайно поэтому история Италии в эпоху коммун развивалась под знаком привязанности к городу, к «малой родине». В мире, где статус гражданина был важнее его социального происхождения, как нигде развивалось муниципальное сознание, согласно которому нет ничего страшнее участи «бандита» или «человека, стоящего вне закона», потерявшего связь с родиной и доведенного до положения déraciné.
Микрокосм коммуны уже объясняет и продолжает преемственность всей итальянской истории и в период экономического и культурного подъема, и в эпоху упадка история Италии была включена в микросферу коммуны.
Норманнское королевство на Юге
Накануне 1000 г. Южная Италия отличалась от северных и центральных областей Апеннинского полуострова большей территориальной раздробленностью. В то время как Север и Центр были формально объединены в составе Итальянского королевства, Сицилия находилась под властью арабов, Апулией и Калабрией обладала Византия, внутренними и горными областями владели лангобарды, а приморские города добились той или иной степени автономии. Более того, Север и Юг отличали различные формы социальной организации. Тогда как в Итальянском королевстве происходило окончательное утверждение феодальных институтов, на Юге в неизменном виде сохранялись существовавшие прежде формы общественных отношений. Однако в конце XI в. ситуация кардинально меняется. По мере того как в северных и центральных областях полуострова возрастала роль отдельных коммун и феодализм медленно клонился к упадку, Южная Италия и Сицилия, напротив, подчинялись одному королю. Примерно к этому же периоду относится и утверждение на Юге феодальных институтов и сословного строя.
Самым необычным в этом процессе являлось то, что его вдохновителями были не арабы, византийцы и лангобарды, а немногочисленные отряды прибывших издалека авантюристов и завоевателей — норманнов. Первые искатели приключений родом из Нормандии появились на Юге в начале XI в. Имея большой опыт ведения войны, они вскоре стали наемниками на службе либо улан-гобардов, либо у византийцев. Однако норманны начали просить в награду не деньги, а земли. Так, Райнульф Дренго получил в 1027 г. графство Аверса, а Вильгельм I (Железная Рука) из династии Отвилей (Готвилей, Альтавилла) овладел в 1046 г. графством Мельфи у границ Апулии. Отныне, по мере того как вслед за удачливыми первопроходцами на Юг устремлялись все новые волны авантюристов, успех норманнских завоевателей был огромен. И этому способствовали не только их воинское мастерство и звероподобная жестокость, о чем неоднократно сообщают хроники той эпохи, но и дипломатическая прозорливость, вылившаяся в заключение союза с папством. Постепенно римские папы начали понимать, какую пользу может принести им поддержка норманнов, и вскоре эти завоеватели стали основной опорой Григория VII в борьбе с императорами Франконской (Салической) династии. Заручившись поддержкой папства, норманны превратили войну против мусульман Сицилии и византийских схизматиков Южной Италии в подлинный крестовый поход. К концу XI в. война закончилась их победой, в результате чего пришельцы овладели всей южной частью Апеннинского полуострова. Это совпало с тем временем, когда христианский мир Запада готовился к крестовым походам и захвату Средиземноморья. Норманнские завоеватели не преминули воспользоваться такой возможностью для участия в средиземноморской и восточной политике. Однако еще до этого Роберт Гвискар[40] всерьез подумывал о захвате императорского трона в Константинополе: высадившись в Дураццо, он собирался отплыть в направлении Салоник. Однако известие о вступлении в Рим германского императора Генриха IV заставило его повернуть назад. Во многом поэтому к концу XI в. норманны обратили свои взоры в сторону арабского мира, захватив Мальту, а на какое-то время — Тунис и Триполи. Однако не следует забывать, что помимо того вклада, который внесли норманнские бароны в организацию походов в Святую землю, огромную роль в их осуществлении сыграл норманнский флот и обеспечение норманнами безопасной навигации по важнейшему водному пути — Мессинскому проливу.
В связи с этим возникает вопрос: как же удалось немногочисленному отряду завоевателей создать всего лишь за столетие одно из самых мощных королевств христианской Европы и удерживать над ним свою власть? Не следует забывать, что в те же годы, когда подходило к концу норманнское завоевание Южной Италии, из Нормандии к берегам Англии отплыла и вскоре установила там свое господство другая экспедиция. Высадившиеся на Юге Италии авантюристы принадлежали к одному роду и, более того, к одним и тем же семьям сторонников Вильгельма I Завоевателя (1027 или 1028–1087). К примеру, Вильгельм, сын сражавшегося в битве при Гастингсе (14 октября 1066 г.) и ставшего впоследствии герцогом Вестминстерским Уго Грандмеснила, женился на дочери Роберта Гвискара, вместе с которым он воевал в Дураццо. Другой его сын, Роберт, стал аббатом монастыря Санта-Эуфемия в Калабрии. Как и победители в битве при Гастингсе, норманны Южной Италии были прежде всего воинами и, следовательно, не только обладали мужеством и жестокостью на полях сражений, но и осознавали свою принадлежность к определенной иерархической ступени общества. Феодальная структура государства копировала, таким образом, деление рыцарства внутри войска, а король обладал властью по преимуществу подобной власти кондотьера.
В норманнскую эпоху в Англии, Южной Италии и на Сицилии воцарилась феодальная монархия. Захваченные земли были поделены и превращены в феоды воинов-завоевателей. Став баронами, норманны присягали на верность королю и платили ежегодную дань в знак своего вассалитета. Выполнение этих обязательств обеспечивало им положение партнеров, приближенных монарха, что давало прежде всего право утверждения наследника престола. Как и в Англии, в Сицилийском королевстве норманнов существовал свой парламент и баронство, которое не раз, особенно при преемниках Рожера II[41] во второй половине XII в., устраивало мятежи и приводило к феодальной анархии. С этой точки зрения Сицилийское королевство не многим отличалась от других феодальных государств той эпохи, таких, как Франция при первых Капетингах[42] или Англия времен Генриха I, правившего в 1100–1135 гг.
Вместе с тем сохранившиеся на Юге Италии политические традиции арабов и византийцев, характерные для восточного мира, позволили норманнским королям утвердить здесь свое могущество. В частности, благодаря этому влиянию личность короля отождествлялась с dominus[43], наделенным высшей политической и религиозной властью, кому присягали на верность и подчинялись не только вассалы, но и подданные. Обладая свойственной народу путешественников и déracinés способностью к ассимиляции чужой культуры, норманны охотно использовали в своих целях как арабское и византийское население, так и уже существовавшие институты власти. Так, знаменитый командующий норманнским флотом Георгий Антиохийский был византийцем, а само название его титула — «адмирал» — арабского происхождения. Немало арабских и византийских чиновников служили в налоговом и финансовом аппарате государства — мощной опоре центральной власти. Это ведомство было разделено на две ветви: dohana baronum[44] и dohana de secretis[45] (между прочим, сам термин dohana происходит от арабского слова diwan). Первая следила за поступлением ренты в пользу отдельных феодалов, вторая — в пользу домена и короны.
О проводимой норманнской монархией политике ассимиляции элементов и традиций восточной культуры красноречиво свидетельствует и тот факт, что завоеватель Сицилии Рожер II превратил блистательную столицу арабского эмирата Палермо в резиденцию своего двора и центр Сицилийского королевства. При нем город по-прежнему оставался крупным портом. Арабский хронист Ибн Джубайр[46], побывавший на острове эпохи норманнского господства, описывал Палермо как цветущий и многолюдный город, где колокольни церквей мирно соседствуют с куполами мечетей. И тот, кто остановится сегодня перед созданными на протяжении XII в. церквами Марторана и Эремитани, дворцами Ла Циза и Ла Куба или перед великолепием росписей «Тысячи и одной ночи» в капелле Палатина королевского дворца (Палаццо Реале), навряд ли усомнится в справедливости рассказа арабского хрониста. В 1139–1154 гг. при дворе короля Рожера великий арабский путешественник Идриси[47] продиктовал свой знаменитый трактат по географии, оказавший огромное влияние на историю средневековой картографии. Ко времени правления Вильгельма II [48] относится и возведение монументального собора в Монреале (1174–1189)[49]. Его строгий фасад, романские очертания, внутренний дворик, выполненный в арабском стиле, и византийские мозаики являются ярчайшим свидетельством интеллектуального синкретизма, расцветшего под сенью норманнской монархии. Кроме того, не следует забывать, что именно в этот промежуток времени прославилась медицинская школа в Салерно. А между тем есть доля истины в легенде, согласно которой ее основали четыре мудреца: грек, араб, еврей и латинянин. Известно, что расцвету школы во многом способствовали переводы арабских и греческих трактатов по медицине учеными, жившими во второй половине XI в. Один из них, Константин Африканский, был секретарем Роберта Гвискара.
Однако на политическом и обыденном уровнях ассимиляция новых культур проходила значительно труднее, чем при дворе короля или в беседах ученых. Как уже отмечалось, во второй половине XII в. проявились, а нередко и одерживали верх сепаратистские и центробежные тенденции феодального баронства: известны случаи нетерпимости и настоящих погромов в отношении арабского населения. Вместе с тем Сицилийское королевство норманнов, избравших центром феодальной монархии восточную столицу, резко выделялось среди других государств Европы. Это стало особенно заметно, когда Фридрих II Гогенштауфен[50] завладел сицилийской короной.
Коммуны и империя
В 1152 г. Фридрих I Барбаросса был коронован императором Священной Римской империи. Высоко оценивая собственные возможности, он считал основной задачей восстановление в полном объеме власти и величия империи. А потому не мог не устремить взоры на Италию, ставшую объектом его завоевательной политики: на протяжении своего правления Фридрих I Барбаросса шесть раз вторгался на Апеннинский полуостров. Во время одного из первых вторжений он приказал Ронкальскому сейму[51], на котором выступили знатоки римского права из Университета Болоньи, провозгласить следующее: все порты, реки, налоги, назначение магистратов должны перейти исключительно в ведение императора. Это был открытый вызов автономии городов-коммун, и они немедленно его приняли.
Борьба Барбароссы с Ломбардской лигой[52] продолжалась с переменным успехом более 20 лет. В ней приняли участие все крупные государи Апеннинского полуострова и в первую очередь папа, ставший на определенном этапе во главе антиимперского движения. Во многом благодаря посредничеству папы было принято компромиссное решение, согласно которому коммуны, признавая верховную власть империи, сохраняли все свои права и привилегии (мир в Констанце 1183 г.). Через несколько лет Фридрих I Барбаросса отправился в крестовый поход. Больше ему не суждено было вернуться в Италию.
Однако перед отъездом он женил своего сына Генриха на уже немолодой наследнице сицилийского престола Констанции Отвиль. Таким образом после смерти отца Генрих возродил величие империи, став обладателем сицилийской короны. Преждевременная смерть в 1197 г. помешала ему осуществить план реставрации имперской политики на полуострове, и следующие 20 лет прошли под знаком гвельфской[53] политики выдающегося папы Иннокентия III: это период Четвертого крестового похода и экуменического собора 1215 г. После смерти папы в 1216 г. достиг совершеннолетия и вступил в законные права сын Генриха VI — Фридрих II. После победы французов в битве при Бувине в 1214 г. ему удалось получить императорскую корону из рук папы Гонория III (1220). Отныне обладателем титула императора Священной Римской империи и короля Сицилии становится один человек.
Новое наступление империи и гибеллинов на папство и коммуны Северной и Центральной Италии оставалось теперь лишь вопросом времени. Его исход не мог предсказать никто, учитывая тот факт, что силы и возможности обеих группировок были, в сущности, равны.
Блок Фридриха II и гибеллинов характеризовался большей политической сплоченностью. В отличие от Фридриха I Барбароссы, чьи походы в Италию целиком зависели от согласия феодалов следовать за ним и предоставить ему войско, Фридрих II опирался в Сицилийском королевстве на прочную и работоспособную политическую организацию. Его деятельность была направлена главным образом на укрепление унаследованных от норманнской монархии политических и государственных институтов, возрождение величия короны и пресечение беспрерывных мятежей и смуты баронов. Многие из построенных за последние 30 лет феодальных крепостей были разрушены, а их место заняли многочисленные замки короны, стоящие, словно часовые, на страже мира и порядка в королевстве. Самый знаменитый и величественный из них — Кастель дель Монте неподалеку от Андрии. В этом строгом здании восьмиугольной формы затейливо переплелись элементы готики и арабской архитектуры. Севернее возвышается замок Лучеры. Фридрих II разместил в нем 10 тыс. высланных с Сицилии арабов, ставших впоследствии самыми преданными солдатами короля.
Вместе с тем карающий меч императора был направлен как против мятежных баронов, так и против автономии городов. С этой целью он назначал специальных наместников, и восставшим по примеру Мессины или Гаэты городам пришлось в полной мере испытать на себе жестокость королевской расправы. Таким образом, в отличие от североитальянских коммун города Южной Италии являлись ville du roi[54]. К числу последних принадлежала Аквила[55], основанная в 1254 г. по приказу Фридриха II; название этого города было символом гибеллинской партии.
Однако подобное государство оказалось бы нежизнеспособным и неуправляемым без специальной группы талантливых советников и опытных чиновников. Император сумел подобрать таких людей, и, как мы увидим, его двор и канцелярия займут видное место в истории итальянской культуры XIII в. Кроме того, будучи широкообразованным человеком, Фридрих II прекрасно понимал, какую роль играют знания и культура в управлении государством. А потому по его приказу в 1224 г. был основан Университет Неаполя, первоначально готовивший чиновников государственного аппарата.
В укреплении централизованной монархии огромное значение имело принятие Мельфийских конституций 1231 г. — свода законов Сицилийского королевства. В его основе лежала римско-византийская трактовка imperium[56], согласно которой император обладал всей полнотой власти, считался исполнителем воли Бога на земле, а также живым воплощением закона и справедливости — lex animata in terris. А потому неудивительно, что государь такого высокого ранга не имел недостатка в союзниках. Будучи ловким дипломатом, Фридрих II заручился поддержкой единомышленников и друзей на Апеннинском полуострове. В Северной Италии на стороне гибеллинов выступали крупные феодалы, бывшие заклятыми врагами коммун, в Пьемонте — маркизы Монферрато, в прошлом сторонники Фридриха I Барбароссы, в Венецианской области — Эццелино Да Романо, державший под своим контролем важнейший стратегический путь и обеспечивавший связь с германскими землями. В числе союзников Фридриха II были также отдельные коммуны и города, обеспокоенные наступлением соседей-гвельфов. В Тоскане на его сторону перешли Сиена и Пиза, а на Паданской равнине — Кремона, Парма и Модена.
Огромная заслуга в сплочении этих разнородных сил принадлежит тому, кто сумел их организовать и возглавить. Воин и писатель, законодатель и покровитель магии и философии, крестоносец и искренний поклонник арабской культуры, преследователь еретиков и враг римских пап — Фридрих II стал еще при жизни загадкой, легендой, stupor mundi[57]. Одни считали его Цезарем, другие — антихристом, однако все — и сторонники и противники — ощущали его интеллектуальное превосходство и воздавали должное могуществу и славе этого человека.
По сравнению с партией гибеллинов гвельфский лагерь оказался менее сплоченным и более уязвимым. Как и во времена Фридриха I Барбароссы, его главной политической организацией была Ломбардская лига. Однако, несмотря на то что ее члены объединились в борьбе с общим врагом, их разделяли частные интересы и противоречия местного характера. Кроме того, многие из участников вынашивали планы обособления, и нередко борьба гвельфов и гибеллинов превращалась в войну сословий и консортерий. А тем, кто потерпел в этой войне поражение и был вынужден спасаться бегством, не оставалось иного выхода, как радикально изменить свои убеждения и выступить на стороне врага против правителей своего же города. Следует отметить также, что у гвельфов не было лидера, равного Фридриху II: из всех пап, сменившихся с 1220–1250 гг., лишь Григорий IX был достоин своего великого антагониста.
Политически слабее организованное и сплоченное объединение городов Севера и Центра Италии обладало значительно меньшими экономическими и финансовыми ресурсами, чем его противники. Особенно явным это стало после того, как в него вступили Генуя и Венеция, располагавшие сильным флотом и солидными капиталами. В Сицилийском королевстве не было ни одного города, который хотя бы отдаленно мог соперничать с процветающими центрами гвельфской Италии. К тому же политика ограничения местного самоуправления, сначала практиковавшаяся норманнами, а затем и Фридрихом II, безусловно, не способствовала развитию торговли. В XIII в. от былого величия Амальфи не осталось и следа, а львиная доля грузооборота южных портов находилась в руках пизанцев, генуэзцев и венецианцев. Основным же хозяйственным ресурсом Сицилийского королевства оставалось сельское хозяйство, продукция которого экспортировалась на Север. Это, в свою очередь, было не столько следствием процветания и развития южных областей, сколько результатом меньшей плотности их населения и более низкого уровня урбанизации. Было подсчитано, что по численности подданные Сицилийского королевства вдвое уступали областям Северной Италии, а из 26 итальянских городов, чье население превышало в XIII в. 20 тыс. человек, лишь три находились на Юге. В конечном счете сам факт преобладания сельского хозяйства был проявлением отсталости Сицилийского королевства.
Фридрих II пытался воспрепятствовать дальнейшему экономическому отставанию южных областей несколькими путями. Он либо монополизировал экспорт, либо направлял торговые потоки в подвластные ему города, устраивая там ярмарки и предоставляя привилегии, либо, наконец, подобно всем монархам той эпохи, манипулировал денежной сферой. Однако все это имело и свою оборотную сторону. Нередко королевство оказывалось в весьма затруднительном экономическом и финансовом положении. Так, выпущенная при Фридрихе золотая монета — агостар — не только не вошла в обращение, но и не сравнялась по своей значимости с флорентийским флорином.
Изнурительная борьба против папства и коммун изобиловала драматическими, а нередко и курьезными эпизодами. Так, в 1241 г. сицилийский и пизанский флоты рассеяли генуэзские корабли с испанскими и французскими прелатами, направлявшимися в Рим для участия в соборе, призванном подвергнуть анафеме Фридриха II. Однако самым неожиданным поворотом событий стала внезапная смерть в 1250 г. потерпевшего тяжелое поражение в борьбе с коммунами еще полного сил императора. После неизбежного периода смятения и беспорядков сыну умершего — Манфреду Швабскому[58] удалось взять ситуацию под контроль, организовать силы гибеллинов и отвоевать многие из утерянных позиций. Окончательное же поражение гибеллины потерпели лишь в 1266 г., когда папа Климент IV при поддержке крупных банков Флоренции и Сиены призвал в итальянские земли брата французского короля Людовика IX Святого — Карла, графа Анжу и Прованса[59]. Карл Анжуйский разбил армию Манфреда, нанес поражение внуку Фридриха II — молодому Конрадину Швабскому и завладел Сицилийским королевством в 1268 г.
Отныне взлелеянные Фридрихом I Барбароссой и Фридрихом II планы реставрации империи были преданы забвению, и итальянские коммуны могли больше не опасаться за свою независимость. Это, однако, не означало, что на протяжении первой половины XIV в. в Италии сохранялось спокойствие. Достаточно вспомнить вторжения императоров Генриха VII Люксембургского в 1312 г. или же Людвига VI Баварского (1281 или 1282–1347) в 1327–1328 гг. Первое вылилось в бессмысленное и унизительное паломничество Генриха VII по городам Италии. Второе — в событие, ознаменовавшее конец мифа об империи, начало которому было положено в рождественскую ночь 800 г.: впервые коронация Людвига Баварского в 1328 г. проходила не в священном месте, а на Капитолии и не во имя папы, а во имя римского народа. И хотя этот факт и пришелся по душе интеллектуалам и ученым из свиты Баварца, он не имел никаких политических последствий.
Победа полицентризма в Италии
Захватив трон великого Фридриха II, победитель Манфреда — Карл I Анжуйский имел все основания претендовать на роль посредника в противоборстве политических сил Италии. Брат самого известного и праведного из королей христианского Запада, прославленный крестоносец и искусный дипломат, претендент на императорский престол на Западе, мечтающий о византийской короне, и, наконец, признанный глава гвельфов, он пользовался духовной поддержкой понтифика и финансовой помощью флорентийских банкиров. Приход Карла Анжуйского к власти положил начало периоду политического равновесия под знаком господства гвельфов. Действительно, на протяжении нескольких лет он успешно играл взятую на себя роль посредника и миротворца. Однако в сущности это равновесие оказалось непрочным: коммуны и города Италии не для того сражались с Фридрихом II и Манфредом Швабским, чтобы попасть под опеку и покровительство Карла. Они стремились вести самостоятельную политику и отстаивать свои интересы. А потому pax guelfa[60] устраивала их не больше, чем pax ghibellina[61]. Это объясняется тем, что тенденции к полицентризму имели в итальянской истории настолько глубокие корни, что лишь ждали удобного повода, чтобы победить. И этот повод не замедлил представиться.
Тридцать первого марта 1282 г., в день Пасхи, жители Палермо, оскорбленные тем, что Карл Анжуйский перенес столицу в Неаполь и тем самым лишил их город былого величия, выступили против анжуйского господства. Вскоре восстание, получившее название «Сицилийская вечерня», охватило весь остров, и 4 сентября местная знать предложила корону Сицилии женатому на одной из дочерей Манфреда Педро III Арагонскому, укрывавшему при своем дворе представителей низложенной Швабской династии. Педро принял это предложение. Так началась длительная война с французами («Война Сицилийской вечерни»), завершившаяся через 20 лет в 1302 г. окончательным отделением Сицилии от Южной Италии и утверждением в ней Арагонской династии. В эту борьбу были прямо или косвенно вовлечены все итальянские государства; для многих из них она явилась удобным предлогом избавиться наконец от опеки анжуйцев и проводить самостоятельную политику. И кроме всего прочего, мог ли король, не способный подавить восстание своих подданных, диктовать законы гражданам других государств?
«Война Сицилийской вечерни» вызвала среди сторонников гвельфизма и гибеллинизма в Италии серию цепных реакций. Будучи союзницей Арагонской династии, Генуя воспользовалась этим предлогом, чтобы раз и навсегда свести счеты с Пизой, нанеся ей сокрушительное поражение в водах Мелории (1284), и разгромить Венецию в битве при Курцоле (1298). Однако ранее, в 1261 г., генуэзцы при поддержке короля Манфреда Швабского помогли восстановить Византийскую империю и тем самым ограничили венецианское влияние в Константинополе. Подчинив Ареццо, Прато и Пистойю, Флоренция всерьез угрожала Пизе и Лукке. В то время как в Пьемонте бушевала война между феодальными кланами Монферрато и Савойи, в восточной части Паданской равнины д’Эсте в Ферраре, Скалигеры в Вероне и синьории других городов стремились овладеть территориями, входившими в синьорию Да Романо.
Представители Арагонской династии воевали с анжуйцами Неаполя, Генуя выступала против Пизы и Венеции, Флоренция — против Пизы, кланы делла Торре и Висконти боролись за власть Милане, а в Риме шла извечная дуэль между родами Орсини и Колонна. Таким образом, в последней четверти XIII в. на Апеннинском полуострове происходила поистине bellum omnium contra omnes[62]. В хрониках той героической эпохи можно найти немало примеров, когда вражда группировок доходила до лютой жестокости: наибольшую известность снискала история уроженца Пизы, графа Уголино. Воспетый Данте, он был заточен в башню и умер от голода вместе с детьми только потому, что его заподозрили в намерении передать город флорентийцам.
В этой, по словам Данте, «великой буре», охватившей полуостров, оказался и город Св. Петра. Во времена Климента IV (1265–1268) папство проводило проанжуйскую политику, в правление пап Григория X (1271–1276) и Николая III (1277–1280), напротив, стремилось ограничить власть и могущество Карла I Анжуйского, и, наконец, при Мартине IV (1281–1285) и Николае IV (1288–1292) оно опять заняло проанжуйские и профранцузские позиции. А поэтому в глазах современников папство далеко не всегда оказывалось на высоте и исполняло роль посредника в международных распрях, напротив, оно нередко являлось их главным участником. Это, в свою очередь, порождало в среде верующих и в лоне самой Церкви замешательство, которое способствовало появлению в конце истекавшего века пророчеств «тысячелетнего царства»[63] и предсказаний великих событий, а также нагнетанию ожиданий, страхов и надежд. В этих условиях избрание на папский престол добродетельного и бедного монаха из Абруцц Целестина V (1294) было воспринято многими как приход того «папы-ангела», о котором упоминал в своих пророчествах Иоахим Флорский. Его внезапное и, вероятно, насильственное отречение от престола (что уже само по себе является беспрецедентным случаем в истории Церкви), а также смерть в уединении, куда Целестина V сослал его преемник Бонифаций VIII (1294–1305), — все это бросало тень на нового понтифика. Некоторые даже видели в нем антихриста, что, безусловно, не способствовало восстановлению пошатнувшегося авторитета Римской церкви. Амбициозная теократическая политика Бонифация VIII вступила в противоречие с абсолютизмом французского короля Филиппа IV Красивого, который развернул широкую антипапскую кампанию, увенчавшуюся знаменитой пощечиной в городке Ананьи. Не выдержав нанесенного оскорбления, Бонифаций VIII умер (1305), а его преемник Климент V, как известно, перенес резиденцию пап в Авиньон, где она оставалась более 70 лет[64].
Таким образом, вслед за империей, еще прежде утратившей свои позиции на Апеннинском полуострове, Италию покинуло папство. В результате страна внезапно лишилась своего положения центра и сердца Respublica Christiana. Поэтому вполне понятны растерянность и смятение современников, издавна привыкших видеть в двух высших политических институтах Средневековья основу любого общественного порядка. Без императора и без папы политическая жизнь Италии казалась бессмысленной и пустой. Достаточно напомнить слова Данте об императорах, бросивших Рим на произвол судьбы, как «одинокую вдову»; о папах, превратившихся из пастырей христианского стада в «свирепых волков»; наконец, о цинизме и беспринципности раздирающих Италию группировок. Отныне гвельфизм и гибеллинизм, по выражению Данте, лишь ветхие «знамена», под прикрытием которых каждый заботится исключительно о собственной выгоде. Однако не следует торопиться с признанием исторической достоверности этих настроений (к чему склонялась историография эпохи Рисорджименто) и считать ностальгию по потере единства времен империи предвестницей роста национального самосознания.
Однако, если рассматривать историю Италии этого периода с точки зрения нарождающихся, а не угасающих сил, учитывая присущее ее развитию многообразие, а не надуманное стремление к единству, она не представляется нам ни беспорядочной, ни пустой. Напротив, ни одна из эпох не раскрылась так полно и ярко, как эпоха Джотто, Данте и Марко Поло. В конце XIII в. коммунальное движение вступило в полосу бурного расцвета. Возвращаясь к уже использованной аллегории, можно сказать, что с падением двух больших кулис, определявших малейшее передвижение людей по подмосткам, города и коммуны Италии выступили на авансцену истории, заняли ее и пришли к осознанию своей силы и свободы. И свидетельств этого немало. Как мы уже видели, именно в этот период в большинстве итальянских городов расширялись крепостные стены, создавались первые городские хроники, воздвигались знаменитые коммунальные дворцы во Флоренции, в Сиене, Перудже, Тоди. А между тем их строительство относится как раз к последнему десятилетию XIII в. Что же касается теоретических обоснований происходящего, то они не заставили себя долго ждать: в начале XIV в. Марсилий Падуанский писал в трактате «Защитник мира», что власть исходит не от Бога или императора, а является выражением и следствием заключенного людьми общественного договора.
Италия эпохи коммун представляла собой полицентричный организм и, следовательно, была охвачена глубокими внутренними противоречиями. И это неудивительно: Венеция, Генуя и Флоренция являлись великими державами, а во все времена отношения между такими государствами складывались непросто. Вместе с тем ненавистные Данте войны были далеко не единственным следствием коммунального полицентризма. Под его знаком развивались все стороны городской культуры Италии. Его печать лежит и на великом итальянском искусстве. Даже не слишком искушенный наблюдатель с легкостью отличит роспись флорентийской школы от сиенской, а строгую падуанскую скульптуру работы Бенедетто Антелами от вычурных гибеллинских образов Никколо Пизано. Не пройдя в прошлом через опыт создания коммун, Италия не стала бы страной, которую все мы так любим. Возможно, раньше и лучше других это понял гуманист Леонардо Бруни (1370 или 1374–1444), и, как нам представляется, его словами можно завершить настоящую главу.
Подобно тому как большие деревья преграждают путь растущим вблизи маленьким деревцам, так и обширная власть Рима затмевала ее [Флоренцию] и все остальные города Италии. <…> Ему принадлежали все порты, острова и другие удобные места, где было много людей, шла торговля и заключались выгодные сделки. А потому если рождался в соседнем городе одаренный человек, то, воспользовавшись удобным случаем, он нередко отправлялся в Рим. Это привело к тому, что Рим расцветал, тогда как другие города лишались талантливых и выдающихся людей. Происходящее легко понять на примере городов, возвысившихся после утраты Римом былого величия. Казалось, что то, что рост Рима отнимал у других городов, возвращалось к ним по мере его упадка.
Теперь же, обрисовав в самых общих чертах историю Италии вплоть до начала XIV в., перейдем к более подробному освещению событий в отдельных городах: Венеции, Генуе, Флоренции, Милане, Риме, — иными словами, к истории «городов Италии».