«Города Италии»
Пожалуй, ни в один другой период Средневековья роль Средиземноморья не была столь велика, как в XIII в., начало которого прошло под знаком победоносного Четвертого крестового похода. Этот регион притягивал к себе великие империи и крупные цивилизации христианского Запада, ислама и Византии. Кроме того, учитывая связь Черного и Средиземного морей, сюда стекались как ценные и изысканные товары из Африки — слоновая кость и сенегальское золото, — так и экзотические и редкие товары с Востока. Последние поступали более регулярно, после того как на бескрайних просторах от Багдада до Пекина раскинулась pax mongolica[65], что заметно обезопасило караванные пути, по которым прошли венецианец Марко Поло и флорентиец Франческо Пеголотти[66]. Кроме того, именно в Средиземноморье определялась дальнейшая судьба товаров и товарных потоков. Отсюда они поступали на ярмарки Шампани и рынки Северной Европы и Прибалтики либо через перевалы Итальянских Альп, либо через арагонские и южнофранцузские порты. Позднее, после того как в 1277 г. генуэзские мореплаватели открыли сообщение с Северной Европой через Атлантику, наиболее посещаемым итальянскими купцами портом стал Брюгге. Итальянские города были крайне заинтересованы в процветании Средиземноморья. В первую очередь это относилось к Венеции. Светлейшая[67] подчинила своему влиянию о. Крит, острова и крупнейшие порты в Эгейском море, а также прочно утвердилась в Константинополе, где венецианцы основали богатую колонию. Таким образом, несмотря на конкуренцию со стороны Генуи и потерю полученных в результате Четвертого крестового похода привилегий, которыми Венеция пользовалась вплоть до середины XIII в., она по-прежнему оставалась самой процветающей морской державой на Апеннинском полуострове. Государство организовывало ежегодные экспедиции в Константинополь, Бейрут и Александрию, а нередко брало на себя заботы о хранении и дальнейшем перераспределении иноземных товаров. Наконец, в его ведении находились огромные оружейные арсеналы. А поскольку вооружение и навигация республики отвечали самым высоким требованиям эпохи, венецианские купцы никогда не чувствовали себя в изоляции. Напротив, они ощущали свою сопричастность к свершению великого общего дела. Это способствовало превращению торгового патрициата Венеции в сплоченное и наделенное сильным духом корпоративизма сословие. Что же касается венецианских политических институтов, то они являли собой образец надежности и стабильности. Во главе государства стоял дож, избиравшийся Большим советом. Он управлял при помощи Малого совета, за деятельностью которого наблюдал целый ряд административных органов: Совет приглашенных, получивший в 1250 г. название Сената приглашенных, Трибунал сорока, а позднее, после провала заговора Байамонте Тьеполо в 1310 г., и знаменитый Совет десяти. Существование такого количества административных органов создавало систему противовесов и взаимного контроля. Очень высокая степень однородности и спаянности правящего класса была окончательно закреплена так называемым «Закрытием Большого совета» 1297 г.: согласно этому закону, доступ в Большой совет был открыт только тем, чьи предки входили в его состав прежде. Таким образом, уже в конце XIII в. основой политического строя Венецианской республики стало господство в ней торговой аристократии, сохранявшееся на протяжении многих веков. Он представлял собой строгую, но вместе с тем достаточно эластичную систему сословных ограничений, допускающую, однако, как проникновение в органы власти способных людей, так и смену политической ориентации.
Для Генуи XIII век был также периодом успехов и побед. Распад Латинской империи (1261) и разгром 8 сентября 1298 г. венецианцев в битве при Курцоле укрепили ее позиции в Восточном Средиземноморье (Леванте) и на Черном море, где она приобрела колонии Каффа и Тана[68], а также захватила в свои руки торговлю с Южной Русью. После победы над пизанцами при Мелории 6 августа 1284 г. в орбите генуэзского влияния оказалось практически все Западное Средиземноморье, тогда как растущее могущество Арагонской династии было еще недостаточно велико, чтобы противостоять напору Республики. В результате политических и военных побед, в свою очередь, возросли экономическая значимость города и объем генуэзской торговли. По некоторым подсчетам, стоимость поступавших в Геную и отправлявшихся из ее порта товаров составляла в 1274 г. 936 тыс. генуэзских лир, а в 1296 г. она поднялась до 3 млн 822 тыс. лир. Из-за обилия в городе многоэтажных зданий Генуя получила эпитет «надменной». В начале XIV в. она, по всей вероятности, превосходила по плотности населения все города Западной Европы. После строительства новой крепостной стены в 1320 г., город стал меньше и лишь в XVIII в. достиг прежней величины.
Между тем развитие Генуи шло иным путем, чем развитие Венеции. Вооружение республики находилось главным образом в руках индивидов. В ведении частных владельцев оказались также торговля, содержание многочисленных фондако и даже организация военно-морских походов. Наконец, сами генуэзские путешественники являлись и авантюристами, готовыми служить кому угодно ради звонкой монеты. Так, Марко Поло чувствовал себя в гостях у татарского хана прежде всего гражданином Венеции, за нее он сражался, в Венеции он женился и умер. Однако уже в начале XIV в. ситуация изменилась. Известно, что родом из Генуи были адмирал короля Португалии Мануэле Пессаньо и кораблестроитель французского короля Филиппа IV Красивого Энрико Маркезе. Они стали родоначальниками замечательной плеяды великих генуэзцев, впоследствии давших миру Христофора Колумба, открывшего Америку в ходе экспедиции, организованной испанской короной.
О генуэзском «индивидуализме» сказано немало. А между тем о нем нельзя не упомянуть: он отразился на самой структуре города, оказавшегося во власти могущественных кланов, консортерий знати, религиозных и народных братств. Кроме того, он оказал заметное влияние на формирование городского пейзажа, не составлявшего единого композиционного целого, а разделенного на отдельные кварталы — богачей и бедняков, знати и плебеев. Генуя — один из немногих итальянских городов римского происхождения, где не осталось и следа первоначального quadrillage[69] и где, в отличие от других средневековых центров, мы не найдем улицы, название которой было бы связано с ремеслами или родом занятий ее жителей. Впоследствии мы еще не раз вернемся к тому, какое влияние это оказало на ставшую легендарной политическую нестабильность города и на весь ход его истории.
В конце XIII в. наиболее влиятельным и процветающим из всех городов-коммун Паданской равнины был Милан, которому в прошлом принадлежала пальма первенства в борьбе с Фридрихом I Барбароссой. Находясь на пересечении торговых путей из Генуи и Венеции, город заметно выиграл от открытия приблизительно в 1270 г. нового Сен-Готардского перевала, что позволило ему наладить активные торговые связи с германским миром. Кроме того, окрестности Милана уже тогда славились плодородностью своих земель. Судя по описанию, составленному в 1288 г. хронистом Бонвезином де ла Ривой в трактате «О великих делах города Медиолана» (De Magnalibus urbis Mediolani)[70], Милан мог по праву называться столицей. В нем проживало 200 тыс. человек и насчитывалось несметное число купцов и ремесленников; в городе было 11 500 домов, 200 церквей, 150 «вилл с замками в контадо», 10 больниц, 300 пекарен и более тысячи лавок. Безусловно, эти цифры сильно преувеличены и не вызывают большого доверия. Тогда как данные о развитии и дифференциации городской экономики являются более достоверными. В отличие от Флоренции (речь о которой пойдет впереди) производство и мануфактуры Милана отличались большим разнообразием и охватывали обширную сферу ремесел. Так, наряду с ведущим производством шерсти и сукноделием, относившимся в то время, как мы неоднократно подчеркивали, к отраслям тяжелой промышленности, в ломбардской столице развивались и другие отрасли. Речь идет прежде всего об оружейном деле, железо для которого поставлялось с Валь-Тромпии и из Бреши (Брешии). Очень скоро продукция миланских оружейников приобрела большую известность.
Между тем размеры ремесленных предприятий не выходили за пределы мастерских, а процветающая торговля города оставалась по большей части розничной. Источники умалчивают о существовании в Милане в тот период купеческих компаний или династий, сравнимых по своему размаху и обороту с торговыми домами Флоренции и некоторых других городов. По всей вероятности, объяснение происходящего (хотя это всего лишь гипотеза) кроется в следующем. Купеческому и ремесленному сословиям Милана и их корпоративным организациям — «Креденца консулов» и «Креденца Св. Амвросия» — не удалось выдвинуть на передний план собственных политиков, и в результате власть в городе и право арбитража оказались в руках выходцев из семей старой рыцарской знати. Так, заручившись поддержкой «Креденцы Св. Амвросия», гвельфский клан делла Торре находился у власти в 1247–1277 гг. Позднее, одержав победу над партией делла Торре, представители династии Висконти добились в 1294 г. права инвеституры в качестве имперских викариев и управляли городом как «синьоры» вплоть до середины XV в.
Таким образом, уже в начале XIV в. Милан превратился из коммуны в синьорию, под которой следует понимать такой тип государственного управления, когда власть синьора и его семьи насильственно или же с согласия горожан приходит на смену власти коллегиальных органов управления.
Однако подобный путь прошел не один Милан. Примерно в тот же период большая часть городов-коммун Паданской равнины была преобразована в синьории тех или иных знаменитых родов. Правителями Вероны были Скалигеры, Феррары — маркизы д’Эсте, Тревизо — Да Камино, Падуи — Каррара, Урбино — графы Монтефельтро. Все они принадлежали к знаменитым рыцарским фамилиям с древнейшими традициями. Перебравшись в города, они передали им и часть своих феодальных прав. А иначе и не могло быть в таком мире недостаточно развитого феодализма, каким являлась Италия в эпоху коммун.
Тем временем на фоне широкого процесса преобразования, охватившего в конце XIII — начале XIV в. большинство итальянских коммун, выделялась и заняла совершенно особое место Флоренция. Она оказалась единственным из всех крупных городов, за исключением Венеции, которому удалось создать политические институты, полностью соответствующие своей экономической организации и социальной структуре общества. По сравнению с другими коммунами Северной Италии Флоренция была в XIII в. новичком. В то время как Милан успешно сражался с Фридрихом I Барбароссой, она все еще усмиряла феодалов собственного конта-до. Что же касается ее вклада в борьбу с Фридрихом II Гогенштауфеном, то, в отличие от других североитальянских коммун, он был весьма невелик. Однако, как это нередко случается в истории, отсталые города догоняют и даже опережают своих более развитых соседей, воспринимая их опыт. Так, Флоренция одной из первых начала чеканить в 1252 г. золотую монету — флорин, в результате чего флорентийские купцы и банкиры, действовавшие во всей Европе, заняли ведущие позиции на международном рынке товаров и капиталов. Как отмечалось, уже во второй половине XIII в. банкиры Флоренции смогли участвовать в финансировании Карла Анжуйского, который был далеко не единственным их должником. Основным конкурентом этого города в осуществлении крупных финансовых операций была соседняя Сиена. Кроме того, сиенские банкиры получали огромные прибыли от предоставленного им римской курией права сбора налогов в ее пользу. Однако поражение, которое Флоренция нанесла Сиене в 1269 г. при городе Колле-Валь-д’Эльза, и крах в 1298 г. крупнейшей банковской компании Сиены (La Tavola dei Bonsignori) обеспечили ей абсолютное превосходство в кредитно-ростовщической сфере.
Между тем Флоренция преуспела не только в торговле и банковском деле. Большое внимание уделялось также развитию текстильной и, в частности, шерстяной промышленности. Как и в Милане, размеры сукнодельческих предприятий во Флоренции не выходили за пределы ремесленных мастерских, однако снабжение их сырьем и сбыт готовой продукции нередко находились в руках одного купца-шерстяника, задачей которого было определение и удовлетворение потребностей рынка. Уже довольно скоро, в результате использования на определенных этапах труда надомников, жителей контадо или же наемных рабочих больших мастерских, удалось добиться дальнейшей концентрации и рационализации производства.
Путешествия, встречи с великими мира сего и ведение сложнейших торгово-финансовых операций имели огромное значение для флорентийских бюргеров и купцов. Они не только накапливали огромные богатства и капиталы, но и открывали для себя мир и людей, расширяли кругозор, осознавали всю полноту своих прав и возможностей. Именно поэтому, в отличие от торгово-промышленных слоев большинства итальянских городов, они не ограничились созданием корпоративных и ремесленнических организаций, а добились права участия в управлении городом. В результате реформы 1282 г. высшая исполнительная власть во Флоренции передавалась приорам «старших» и «средних» цехов. После принятия в 1293 г. «Установлений справедливости» не состоящие в цехах магнаты лишались государственных должностей, а в приорате создавалась новая магистратура гонфалоньера справедливости[71]. Это, в свою очередь, ознаменовало победу нового порядка. Однако тот факт, что в городские магистратуры нередко проникали выходцы из семей рыцарского или феодального происхождения, не имеет большого значения. Важнее другое: они правили во имя, за счет и в интересах цехов. Ни в одном другом городе в конце XIII в. городское самоуправление не получило такого развития, как во Флоренции.
Каждая из четырех великих держав — Венеция, Генуя, Милан и Флоренция — была наделена особой, ни с чем не сравнимой индивидуальностью эпохи коммун. Однако не следует забывать, что помимо «больших столиц» в Италии был и целый ряд по-своему неповторимых «малых столиц». Сиена славилась банкирами, Лукка — шелками, Масса Мариттима — шахтами, Сан-Джиминьяно — башнями и шафраном, Кремона — бумазеей, Пьяченца — ярмарками, Асти — «ломбардами». В каждом из них был свой коммунальный дворец, и каждый горожанин считал себя жителем свободного города.
Однако, несмотря на экономическое и политическое соперничество, а также различие форм правления, «города Италии» не были совершенно разнородными организмами. Ведь, несмотря на их полицентризм и разобщенность, они располагались в наиболее урбанизированной (судя по размерам) части Европы. А это, независимо от распрей и обособленности городов, не могло не привести к формированию общеитальянского койне[72], постепенное складывание которого начинается уже с XIII в. А для того чтобы проследить развитие этого процесса, необходимо обратиться к истории религии и общественной мысли этого столетия.
Францисканское «возрождение»
История религии в Италии в XI–XII вв. не многим отличается от истории религии других стран христианской Европы в этот период. Подъем еретического движения на Апеннинском полуострове был также связан с ростом и развитием городов. В частности, уже в XI в. в Милане, впоследствии называвшемся «ямой еретиков», приобрела известность ересь патаренов[73]. Как и в других европейских странах, движение за реформу Церкви в Италии временно вобрало в себя требования религиозного и социального обновления, нашедшие отражение в средневековых ересях. На протяжении XII в. происходит значительный подъем еретического движения. Так, в 1145–1154 гг. сам Рим, откуда во время восстания горожан был временно изгнан папа, стал ареной проповеди верного ученика неутомимого Абеляра[74] — Арнольда Брешианского[75]. Как и идеологи других еретических движений Средневековья, «арнольдисты» обличали разврат и корыстолюбие церковников и выступали за возврат Церкви к ее первоначальной чистоте. Схваченный Фридрихом I Барбароссой и выданный папе, Арнольд Брешианский мужественно встретил смерть на костре. Однако его казнь не повлияла на размах еретического движения и требования церковного обновления. В конце XII — начале XIII в. они охватили весь Апеннинский полуостров. В Северной Италии получили широкое распространение отдельные направления ереси вальденсов[76] и более непримиримое манихейское движение катаров[77]. В Калабрии зародилось «милленаристское» учение аббата Иоахима Флорского, цистерцианского монаха, отошедшего от ордена, чтобы основать собственный монастырь. Он был автором ряда пророческих сочинений, оказавших огромное влияние на целые поколения его последователей. Конечно, доктрины еретических движений существенно отличались друг от друга, и зачастую непросто найти грань, отделяющую ересь от правоверия. Между тем все они были свидетельством всеобщего беспокойства и растерянности общества, заметившего, что вера и литургия теряют связь с современностью.
Однако и на этот раз Церковь не осталась в стороне. Деятельность курии в годы правления Иннокентия III была направлена, с одной стороны, на подавление ересей, а с другой — на возврат в русло правоверия еретических волнений и требований. Это вылилось как в крестовый поход против альбигойцев (1209) и учреждение инквизиции, так и в поощрение новых нищенствующих орденов с их новыми проявлениями.
Однако методы и результаты осуществления этой политики реформ и реакция на них были в разных странах различными, и именно в этот период история религии в Италии начинает отличаться от истории религии в Западной Европе. И если за пределами итальянских государств папству не удалось ни подавить народные ереси, ни направить их в нужное ему русло и они продолжали существовать подпольно, время от времени выходя наружу, чтобы впоследствии вылиться в великое движение Реформации, то в Италии, напротив, дело увенчалось успехом. Причин этого расхождения немало, и они уходят далеко за пределы XIII в. В частности, не следует забывать, что на протяжении всей своей истории, за исключением эпохи «Авиньонского пленения», Италия оставалась резиденцией папства. А кроме того, она была колыбелью францисканской революции, значение и последствия которой трудно переоценить. Однако, не останавливаясь на ее развитии и формах, невозможно понять своеобразие истории религии, и не только Италии, начиная с XIII в.
История Франциска Ассизского, родившегося в 1182 г., во многом напоминает путь Пьера Вальдо и Доминика де Гусмана[78]. Как и Вальдо, Франциск появился на свет в семье богатого купца, прожил юность в роскоши, а затем отказался от богатства и предался идеалу «святой бедности». Так же как и Доминик де Гусман, он был прежде всего странствующим проповедником, обладавшим исключительным даром убеждения и умением говорить с людьми на понятном им языке. Однако, в отличие от сторонников Вальдо, Франциск не обличал разврат духовенства и, в отличие от доминиканцев, не призывал к «святой» борьбе против еретиков. В его словах не было и тени религиозной учености. Его идеалом являлись простота и естественность, добрые дела, а не религиозная созерцательность. Христианство было для Франциска главным образом религией Христа. А Христос в его понимании — это в первую очередь человек, который жил, страдал и умер среди людей, объяснял им вечные истины в форме простых и доходчивых притч, любил детей и восхищался красотой полевых лилий. Судя по легенде и францисканской иконографии, жизненный путь св. Франциска настолько напоминал жизнь самого Христа, что он был награжден стигматами мученичества. Он любил всех людей, поскольку считал их частью божественной природы: не только святых, но и грешников, не только «агнцев», но и «волков». Он любил и жизнь и смерть.
Это привело к возникновению совершенно новой, более простой и мягкой формы религиозности, понятной обыкновенным труженикам. Она позволяла бюргерам и ремесленникам итальянского города оставаться христианами, не превращаясь при этом ни в еретиков, ни в клерикалов. Кроме того, как это ни парадоксально, в религиозном реализме францисканства нашли определенное отражение черты древних языческих верований италийских народов, и в частности интуитивное представление о божестве как о воображаемом спутнике человека в горе, радости и труде на протяжении всей его жизни. По крайней мере, такое впечатление можно вынести, читая знаменитое сочинение св. Франциска «Кантика брата Солнца, или Похвала творению» (1224). В нем хор «творений» — вода, огонь и звезды — объединяются для воздаяния хвалы Господу, что во многом напоминает образ Вселенной, каждый элемент которой — проявление и знак божественного начала. Возможно, отчасти и благодаря проникновению в глубины народной души проповедь Франциска Ассизского возымела такой успех. Ауспех был поистине огромен, что выразилось прежде всего в многочисленных эпизодах религиозного «возрождения» XIII в.
Первый такой эпизод относится к 1233 г., когда под влиянием проповедей доминиканца Иоанна Винченского и францисканца Антонио Падуанского в городах и деревнях Северной Италии распространилось так называемое движение «Аллилуйя» и в состоянии всеобщего смятения во многих городах начался период массового «примирения». И это далеко не единственный пример такого рода. Были нередки случаи, когда «всеобщие моления», сопровождавшиеся отказом работать и воевать, затягивались в различных итальянских городах на несколько дней, а иногда и на целые недели. Религиозные волнения достигли апогея в 1260 г., предрекаемом иоахимитами году великих перемен: тогда через всю Центральную Италию из Перуджи тянулись процессии флагеллантов[79].
Между тем для определения значимости францисканского феномена в жизни итальянского общества XIII в. необходимо обратиться в первую очередь к истории искусства и литературы. Одним из поздних и самых стилизованных образцов францисканской литературы является, как известно, знаменитый анонимный сборник рассказов и легенд «Цветочки св. Франциска Ассизского». Но не следует забывать, что этому произведению предшествовала страстная поэзия Якопоне да Тоди, а еще раньше «лауды» (род поэтического сочинения, происшедший от любовной лирики) и духовные песнопения анонимных авторов из Умбрии, Марке и Тосканы. Однако, если сам факт существования францисканской литературы не вызывает сомнений, того же нельзя сказать о живописи. Великое искусство итальянских мастеров XIII в. является настолько крупным феноменом, что его невозможно заключить в рамки определенной схемы. В частности, не следует забывать, что, прежде чем отправиться в Ассизи, живописец Джотто (Джотто ди Бондоне, 1266 или 1267–1337) работал в Риме, и уже тогда в его творчестве наметился постепенный возврат к классическому натурализму, достигшему наиболее яркого выражения в работах Мазаччо. Вместе с тем неоспорим и тот факт, что Джотто сыграл огромную роль в формировании францисканской легенды и иконографии. Кроме того, основными заказчиками его работ были францисканцы. Как базилика в Ассизи, так и церковь Санта-Кроче во Флоренции, где находятся главные циклы фресок Джотто, являются францисканскими храмами. Помимо чисто эстетического воздействия шедевры живописи XIII в. несли огромную иллюстративную и назидательную нагрузку. Они ошеломляли неграмотных людей, для которых изображение чуда нередко служило доказательством его достоверности.
Перед лицом такого внушительного «возрождения» Церковь довольно скоро осознала, какие уникальные возможности могут открыться для укрепления ее позиций в новом, быстро меняющемся мире. Для этого, однако, следовало поддержать францисканское движение в русле ортодоксальности и, уважая его традиции, придать ему официальный характер. При жизни Франциска Ассизского эта политика не увенчалась особым успехом, и лишь под сильным давлением кардинала Уголино да Остия (будущего папы Григория IX) Франциск согласился на преобразование общества его «братьев» в орден францисканцев. Однако вскоре после его смерти (1226) последователи Франциска, и в частности первый генерал ордена Элия да Кортона, пошли на значительные уступки. В своем завещании Франциск отмечал, что монахи не могут владеть церквами и домами «за исключением тех, которые допускает святая бедность». А между тем сразу же после его канонизации в 1228 г. в Ассизи начались работы по сооружению базилики — предшественницы целого ряда францисканских церквей, возведенных на Апеннинском полуострове на протяжении XIII в. Некоторые из них (например, церковь Санта-Кроче во Флоренции) являются знаменитыми образцами нового готического стиля. Другим «открытием» века были, как мы увидим, университеты, и уже очень скоро присутствие в них францисканцев стало весьма заметным: достаточно привести пример Бонавентуры[80], являвшегося на протяжении многих лет генералом ордена, и Уильяма Оккама[81]. Конечно, процесс включения францисканцев в систему католической иерархии оказался крайне болезненным, и многие усматривали в нем отход от первоначальных заповедей Франциска Ассизского и от его проповеди «святой бедности». На протяжении всего XIII в. в рамках самого ордена шла напряженная борьба между приверженцами более свободной трактовки орденского устава и представителями радикального направления «спиритуалов». К последним принадлежал, в частности, Якопоне да Тоди. Апогей этой полемики совпал с избранием на папский престол Целестина V (5 июля — 13 декабря 1294 г.). Однако отголоски борьбы еще долго давали о себе знать.
Между тем внутренние разногласия францисканцев оказывали весьма незначительное влияние на многочисленные толпы верующих. Слишком глубокий след оставило в их душах слово Франциска Ассизского. Кроме того, он первым разрушил барьер, отделявший религию духовенства от религии толпы, уловил древнюю и затаенную потребность в более простой, понятной и в то же время отвечавшей требованиям эпохи вере. Именно такая вера — христианская и языческая одновременно — оказалась доступна и бюргеру, и простолюдину. Под влиянием проповедей Франциска Ассизского католицизм стал религией Мадонны и Младенца, страдающего на кресте Христа и, наконец, религией самого св. Франциска, его смирения и явленных им чудес. Отображенные на полотнах великих мастеров XIII в. образы и основные вехи земного существования — любовь, смерть, сострадание — ежедневно утешали человека на всем протяжении его жизни. Отныне эта удивительная жизненная сила и кротость стали отличительной чертой итальянского религиозного койне.
Интеллектуалы и вольгаре
Достигнув высокого уровня развития, богатые итальянские коммуны начали испытывать настоятельную потребность в целом штате образованных и прекрасно подготовленных служащих. Государству были необходимы опытные юристы и чиновники, представители дипломатических миссий, нотариусы для составления различных видов договоров между горожанами, учителя, способные научить читать и считать детей купцов и бюргеров, врачи. Кузницей этого персонала стали университеты, история которых развивается параллельно с историей коммунальной цивилизации. Самым старым и знаменитым из них был основанный еще в начале XI в. Университет Болоньи, прославившийся в области изучения и преподавания права. В период наивысшего расцвета коммун, в конце XII — начале XIII в., число высших школ заметно возросло: в 1222 г. открылся Университет Падуи, ставший цитаделью аристотелизма и аверроизма[82], положивших начало натуралистической традиции, видными представителями которой были Марсилий Падуанский, Пьетро Помпонацци и Галилео Галилей. Как мы уже отмечали, в 1224 г. Фридрих II Гогенштауфен основал Университет Неаполя. В 1244 г. при папском дворе в Риме была учреждена школа Studium curiae. В ту же эпоху открылись университеты в Верчелли, Модене, Сиене и во многих других городах.
Университет был во всех отношениях новой организацией. Во-первых, это проявлялось в том, что он находился в черте города и, следовательно, порывал с традициями изоляции и замкнутости монастырских школ, благодаря чему преподаватели и учащиеся оказывались в самом центре событий городской жизни. Во-вторых, организация университета была скопирована с модели ремесленного цеха, делавшей его свободным сообществом магистров и школяров, объединенных чувством локтя. Это, в свою очередь, способствовало значительной демократизации отношений преподавателей и студентов. Наконец, в-третьих (и это является особенностью итальянских университетов), принципиально новым было содержание учебных дисциплин. В отличие от Сорбонны и других знаменитых альма-матер Европы университетам Италии, и в частности Болоньи, на протяжении долгого времени удавалось сохранять автономию и сдерживать давление церковных властей. Кроме того, изучение в университетах наук и старших «искусств» — права и медицины — если и не превалировало над изучением богословия, то, по крайней мере, развивалось независимо от него. Под правом понималось тогда прежде всего римское право, признанным центром преподавания которого (после того как в Париже оно было запрещено Церковью), стал Университет Болоньи. Стоит ли говорить о том, насколько важным было изучение права для закрепления завоеваний городов-коммун?
Во многом благодаря освоению медицины и практическим занятиям итальянские ученые XIII в. (примерно в этот же период в студиях Толедо и Палермо появились переводы арабских комментариев Аристотеля) познакомились с известным еще медикам школы Салерно греческим и арабским натурализмом. Вплоть до эпохи Возрождения и даже позднее врачи придерживались, пожалуй, самых передовых взглядов и из всех образованных людей в наибольшей степени были преданы своему делу, не считаясь с мнением властей. Не следует забывать также, что искусство врачевания было тесно связано с философией. Так, одни из первых переводов трудов Аристотеля принадлежат выдающемуся врачу XIII в. и профессору Болонского университета Таддео Альдеротти.
Из этого университета вышли крупнейшие представители культуры и общественной мысли XIII в. В частности, в Болонье получил образование непревзойденный мастер риторики и ars dictandi[83], нотариус императора Фридриха II Гогенштауфена Пьер делла Винья[84]. Именно здесь он научился, помимо всего прочего, составлять официальные документы в стиле классической прозы. В болонском университете получили образование и известные итальянские поэты XIII в. Гвидо Гвиницелли и Чино да Пистойя. Более того, сам Данте Алигьери (1265–1321) был некоторое время школяром этой выдающейся альма-матер. Помимо знаменитостей из стен итальянских университетов вышло множество никому не известных людей, чьи знания заложили основы строительства коммунального общества. Таким образом в Италии сформировалась целая плеяда опытных и прекрасно подготовленных интеллектуалов, более восприимчивых к новым реалиям социально-политической жизни города, к его нуждам и болезням роста.
Будучи тесно связанными с обществом своего времени, новые интеллектуалы не стали, однако, опорой местного сепаратизма. В силу полученного образования они не переставали быть частью элиты с присущими только ей взглядами и суждениями о происходящем. В большинстве своем эти люди не любили долго задерживаться на одном месте. Таким образом, в Италии эпохи коммун XIII в. сформировался своего рода рынок знаний и талантов, а крупные города и влиятельные дворы того времени стали притягивать интеллектуалов богатством и возможностью сделать блестящую карьеру. Достаточно вспомнить о том влиянии, какое оказало распространение в XIII в. института иностранных подеста[85] на оживление внешнеполитических связей и обмен опытом между людьми.
Следует отметить, что природа итальянского интеллектуала эпохи коммун была крайне двойственной. Будучи «органичной» частью городской цивилизации, он в то же время являлся членом формирующейся касты новой аристократии, сумевшей преодолеть в себе узость муниципального сознания. Он находился, если так можно сказать, на пересечении двух систем: одна объединяла образованные умы Италии и ученых, другая — членов конкретной коммуны. А потому задача итальянского интеллектуала заключалась в создании такой литературы, которая бы соединила эти обе системы и была доступна как ученым, так и самому широкому кругу жителей коммуны. Эти произведения должны были заинтересовать не только духовенство и ученых, но и бюргеров, купцов и пополанов[86]; не только мужчин, но и женщин, которые, как дантовская Франческа, также научились читать и увлекались французскими любовными романами. Но к новому массовому читателю можно было обратиться только на языке его повседневного общения — вольгаре. А поскольку в каждом итальянском городе существовал свой народный язык с издавна сложившимися идиомами, произведения на вольгаре могли превратиться в своего рода второразрядную литературу по сравнению с латынью — литературным языком образованной элиты. Поэтому необходимо было создать благородный вольгаре — своеобразное связующее звено между эсперанто и диалектом, которое вобрало бы в себя как простоту и живость разговорной речи, так и блеск научного диспута, как простонародный язык комедии, так и возвышенный стиль трагедии. Конечно, процесс формирования итальянского литературного языка был постепенным и длительным. К истории языка и литературы вполне применимы те же слова, что были сказаны о политической истории Италии: «Не стоит спешить с выводами о том, будто ее объединение произошло спонтанно, а не явилось следствием длительных и напряженных процессов»[87].
И все же истоки итальянского литературного языка следует искать именно в XIII в. Как известно, пальма первенства принадлежала группе поэтов, собравшихся в первой половине столетия при блистательном дворе Фридриха II Гогенштауфена в Палермо. Среди них были канцлер Пьер делла Винья, «Нотариус» Якопо да Лентини[88], сам Фридрих II с сыном Энцо[89] и др. Практически во всех их сочинениях воспевалась куртуазная любовь, занимавшая центральное место в поэзии Прованса и в творчестве трубадуров. Языком же их произведений был облагороженный сицилийский диалект с известной долей провансальского и латинского влияния.
Во второй половине XIII в. после смерти Фридриха II и поражения его сына Манфреда Швабского признанными литературными центрами стали крупные коммуны Северной Италии — Болонья и в еще большей степени Флоренция. Именно в этих городах благодаря творчеству Гвидо Гвиницелли, Гвидо Кавальканти, Чино да Пистойи и, наконец, Данте Алигьери расцвела поэтическая школа «сладостного нового стиля» (dolce stil nuovo). Ее новизна по сравнению с сицилийской школой заключалась как в рафинировании лингвистического инструмента, так и в обогащении поэтического содержания, в котором помимо темы любви и воспевания женщины появились и серьезные философские мотивы. Все это способствовало созданию более богатого, гибкого и выдержанного вольгаре.
Возникновение манифеста нового языка и новой литературы связано с именем Данте. В трактатах «Пир» и «О народном красноречии», написанных в 1304–1307 гг., он пришел к выводу, что «славный вольгаре» (народная речь), в формирование которого внесли вклад поэты сицилийской школы и «сладостного нового стиля», может быть использовано для воспевания «трех предметов»: спасения, любовного наслаждения и добродетели — и ближайшим образом к ним относящихся, таких, как воинская доблесть, любовный пыл и справедливость.
Призванное утолить жажду знаний неграмотных и не имевших возможности посещать школу людей, народная речь Данте было очищена от диалектальных налетов, наделена строгой грамматической и синтаксической структурой и стала в высшей степени литературным языком. Именно в его формировании итальянские мыслители, и прежде всего Данте Алигьери, видели свою задачу. Если бы в Италии возник curia regis[90] наподобие того, который существовал в Германии, писал он, народная речь стала бы языком ученых и придворных. Далее, предупреждая возражения о том, что в Италии такого двора или aula[91] нет, Данте выдвигал следующий аргумент: хотя Апеннинский полуостров и не объединен под властью единого государя, curia все равно существует, «ибо у нас есть двор, пусть и не находящийся в одном месте». В самом деле, кто же, как не интеллигенция, мыслители и писатели, рассеянные по всему полуострову, были сановниками этого идеального дантовского двора? Итак, процесс формирования если не национального, то общеитальянского сознания начался на литературной почве, и его вдохновителями были интеллектуалы. По мере того как эти люди осознавали свое предназначение и принадлежность к кругу избранных, они открывали, что область их творчества ограничена определенным типом сообщества, и это — итальянское языковое сообщество, койне, с присущими ему развитием социально-экономических связей, враждой гвельфов и гибеллинов, с его городами, римским правом и культурой. Эта идея получила наиболее яркое выражение у Франческо Петрарки (1304–1374). Италия для него — страна, окруженная морем и Альпами, а итальянцы — законные наследники римлян: sumus non graeci, non barbari, sed itali et latini[92].
Суммируя сказанное, следует отметить, что в разнородном и полицентричном обществе Италии в эпоху коммун интеллектуалы были тем единственным сословием, которое обладало, пусть и в зародышевой форме, национальным самосознанием. Другими словами, зарождение общеитальянского самосознания связано с возникновением этого нового сословия и с определением им своего предназначения. Достаточно вспомнить, какое место занимает язык Данте не только в истории литературы, но и в целом в истории итальянского общества.
Данте Алигьери
Данте Алигьери родился во Флоренции в 1256 г. Он жил там до 35 лет, принимал активное участие в политической жизни города и даже занимал общественные должности. К годам юности и флорентийского периода зрелости относится его первое произведение «Новая жизнь» — рассказ в прозе и стихах о любви к Беатриче Портинари, одновременно реальной и вымышленной. В 1301 г. партия «черных» гвельфов победила «белых» при активной поддержке папы Бонифация VIII и его представителя во Флоренции. Данте принадлежал к «белым» гвельфам; его изгнали из города, и он был вынужден покинуть родину. Двадцать лет, до самой смерти в 1321 г., он скитался по дворам правителей и городам Италии. Жил в Вероне у Скалигеров, в Луниджане у семьи Маласпина и, наконец, в Равенне у Да Полента, где и закончил свои дни. «Комедия», названная потомками «Божественной», была задумана и написана во время этих странствий и благодаря им.
Практически в каждой стране есть свой национальный поэт, но ни один из них, по нашему мнению, не может сравниться по своему месту в истории страны с ролью Данте в истории литературы и общества Италии. Целые поколения, особенно в прошлом веке, считали его отцом и пророком той Италии, что еще не существовала. Его поэзия и его личность стали объектом настоящего культа. В Италии практически не осталось городов, где одна из главных улиц или площадей не названа в честь Данте или где не воздвигнут ему памятник. Даже первому итальянскому броненосцу было дано имя «Данте Алигьери». Впрочем, миф о Данте, по крайней мере столь красноречивый и напыщенный, относится к недавнему времени и по сути своей является беспочвенным.
Уже при беглом прочтении «Божественной комедии» становится понятно, что, призывая города Апеннинского полуострова к примирению, Данте не оставляет мысли о реставрации имперской власти. Обличая вражду группировок, он обрушивает свой гнев как на итальянское общество в целом, так и на новых людей, ставших вдохновителями перемен. В самом деле, разве не нападает он на «новых людей и жажду наживы», разве не превозносит «скромную и смиренную»[93] Флоренцию эпохи коммун и «башен» в противовес цветущей и величественной Флоренции конца XIII в.?
Однако, несмотря на изложенные соображения, огромный вклад Данте в литературу и историю полуострова несомненен. И хотя созданный традицией XIX в. миф далек от действительности, Данте по-прежнему остается «отцом» еще не родившейся Италии, как его называл Никколо Макиавелли. Но в каком смысле? Суммируя сказанное, можно с полной уверенностью утверждать, что именно на примере Данте видно, какой исключительный педагогический и гражданский вклад внесли интеллектуалы в формирование итальянского койне. Читая «Божественную комедию», образованные люди Италии впервые осознали свою принадлежность к единой, пусть даже разнородной и разделенной множеством границ цивилизации.
«Божественная комедия» — одно из редких произведений мировой литературы, таких, как «Война и мир» Льва Толстого или «Улисс» Джеймса Джойса, где есть все: весь смысл, все противоречия и сомнения определенной эпохи.
В ней рассказывается о путешествии, которое поэт совершает в сопровождении Виргилия, а затем Беатриче через три царства загробного мира: бездну Ада, которая простирается до самого центра земли, гору Чистилища и семь небес Рая, чтобы в конце созерцать величие Бога в Эмпирее. В ходе этого путешествия Данте встречается с множеством духов, проклятых, блаженных или душ в Чистилище, от знаменитостей античности (Улисс, Катон, Юстиниан) или современного мира (Пьер делла Винья, Манфред, св. Франциск) до героев хроник и происшествий, которые произвели впечатление на общество, таких, как Паоло и Франческа, предательски убитые несчастные влюбленные, Пия деи Толомеи, убитая в одном из замков Мареммы ревнивым мужем. Он встречает там и своих сограждан, Фаринату дельи Уберти, «героического» вождя гибеллинов, своего друга Форезе Донати или Филиппо Ардженти, «флорентийский дух». Каждый из усопших говорит, что ему предоставлена единственная возможность побеседовать с живым, который, вернувшись на землю, передаст послание любимым: абсолютно искренние и важные рассказы о жизни, об образе, созданном ими самими, объяснение того, что они делают, будучи проклятыми или блаженными. Выдающийся немецкий критик Эрих Ауэрбах писал: «Страсть, которую легко спрятать во время земного существования, выражена здесь во всей своей целостности, ибо только один-единственный раз предоставляется возможность ее высказать». Общий план поэмы, ее структура не стесняют, а, наоборот, акцентируют силу поэтического повествования. И в результате получается описание жизни людей в эпоху Данте, впечатляющее разнообразием и искренностью, несравненное по изображению наклонностей и ненависти партий, противоречий и сомнений.
И затем, это язык, несравненный язык «Божественной комедии». Данте продемонстрировал, что народная речь, применявшаяся флорентийскими купцами при составлении деловых бумаг и написании воспоминаний, летописцами при создании повествований и монахами-францисканцами, возносившими хвалу Господу, может стать и чем-то большим в одном из самых сложных литературных жанров. Поэт писал языком комедии, откуда происходит и название произведения, он использовал самые простонародные из существовавших стихотворных размеров — терцины (строфы) такого жанра средневековой поэзии, как сирвента (сирвентес), и, тем не менее, ему удалось поведать об ужасах Ада и редких звездах Рая. Для описания жутких зрелищ и невыразимых видений он выбрал знакомые обывателям образы повседневной жизни. Так, кипящая смола, в которую погружены мздоимцы, напоминает бурную деятельность кишащего людьми венецианского арсенала[94]. Призрачные тени блаженных, появляющиеся на Небе, уподоблены человеческим лицам, отраженным в «ясных вод спокойном теченье»[95]. Впрочем, поэт вспоминает стоны проклятого, обращенного в терновник, сравнив их с тем, «как с конца палимое бревно / от тока ветра и его накала / в другом конце трещит и слез полно…»[96]; «так к молоку не рвется сосунок/ лицом…»[97], как стремятся блаженные к Эмпирею.
Таким языком, не знающим трудностей в выражении и понятии, Данте создает для культуры и просвещенных итальянцев модель, которую уже нельзя обойти стороной. Одного этого достаточно, чтобы объяснить, как поэт и ученый, а не законодатель и воин смог стать для потомков отцом родной Италии.