История итальянцев — страница 4 из 33

Италия и кризис XIV века

Динамика всеобщего кризиса, охватившего европейское общество в XIV в., известна нам лишь в самых общих чертах. Как и другие явления подобного рода, сотрясавшие экономику и общество Средневековья, этот кризис зародился в деревне. На рубеже XIII–XIV вв. внутренняя колонизация, начало которой было положено еще в XI в., постепенно достигла своего расцвета, а затем упадка. До этого давление, вызванное постоянным приростом населения, снижалось в результате расчистки под пашню пустошей и освоения необработанных земель, что приводило к расширению границ поселений. Однако с течением времени данные возможности сокращались, и уже в начале XIV в. во многих частях Европы запас так называемых окраинных земель был практически полностью исчерпан. И это не считая того, что проводимая зачастую нерационально обработка земли в сочетании с отсталой техникой земледелия мало чем отличались от обыкновенного расхищения аграрных ресурсов. В результате произошло смещение, а затем и нарушение продовольственного баланса; как бы то ни было, именно это стало важнейшей проблемой эпохи. Угроза голода всегда довлела над средневековым обществом, но начиная с первых десятилетий XIV в. она приобретает совершенно особые формы, если принять во внимание частые неурожайные годы и площадь пораженной территории. Наиболее страшным в этом отношении был голод, разразившийся в 1315–1317 гг.

Таким образом, европейский мир начала XIV в. отличался относительным переизбытком населения, а люди, которые имели несчастье жить в тот период, страдали от хронического недоедания и, следовательно, были более уязвимы перед лицом бедствий, время от времени обрушивавшихся на человечество. Этим объясняются масштабы, с которыми по всей Европе — от Италии до Скандинавии — распространилась «Черная смерть» — великая эпидемия чумы 1348 г.[98] По некоторым подсчетам (если полагаться на их достоверность), она унесла примерно треть населения Италии, Франции и Англии. Однако резкое сокращение народонаселения не решило, по крайней мере поначалу, продовольственной проблемы оставшихся в живых людей, поскольку оно сопровождалось запустением, царившим на обширных площадях обрабатываемой земли. В результате «Черной смерти» как сельскохозяйственный пейзаж, так и плотность населения в ряде регионов Европы кардинально изменились, а во многих ее частях на пашню вновь наступали леса и болота. Десятилетиями люди XIV в. продолжали жить, опасаясь голода и эпидемий; чума же не заставляла себя долго ждать, навещая попеременно каждый из регионов Европы.

Новое продовольственное, социальное и политическое равновесие, добиться которого удалось с таким трудом, было достигнуто ценой тяжелейших потрясений и кризисов. Ни в какой другой период европейской истории проявления социальной нестабильности, городские бунты, жакерии[99], крестьянские выступления, бандитизм знати, вынужденной жить сегодняшним днем, грабеж и мародерство в армии, промышлявшей на большой дороге, не имели такого всеохватывающего характера. Ни в какой другой период войны не становились характерной чертой эпохи, своего рода ширмой, за которой скрывалась вся несуразность и противоречивость разлагающегося общества, отчаянно стремящегося к новому порядку. Чем же еще можно объяснить Столетнюю войну (1337–1453), если не феноменологией противоречий и кризисов, которые целый век истощали английское и французское общество?

Такова общая картина кризиса XIV–XV вв. Какое же место занимает в ней Италия? Что было у нее общего и что отличного по сравнению с другими странами? Учитывая характер исследования и источники, имеющиеся в нашем распоряжении, будет нелегко дать ответ на все эти вопросы. Однако мы попытаемся выявить, опираясь на изложенную выше схему, хотя бы наиболее общие черты развития Апеннинского полуострова в указанный период.

В конце XIII в. Италия вновь стала густонаселенной страной с высокой плотностью населения: именно такую картину демонстрирует rationes decimarum. По самым приблизительным подсчетам, численность жителей полуострова составляла тогда от 7 до 9 млн человек. В северных и центральных областях заметная, а в ряде случаев и значительная, часть населения проживала в городах. В Болонье, например, на 17 тыс. человек, обитавших в сельской округе — контадо, приходилось 12 тыс. горожан, или, иными словами, на 7 горожан приходилось 10 крестьян. В Падуе эта пропорция составляла, соответственно, 2:5, в Перудже — 5:8, в Пистойе — 1:3. В некоторых областях это соотношение менялось в обратную сторону: в Сан-Джиминьяно, например, на 3 горожан приходилось 2 крестьянина, а в Прато на 13 горожан — 10 селян.

Подобная плотность населения, особенно городского (при том что запасов продовольствия во Флоренции, например, едва хватало на 5 месяцев в году, а в Венецию и Геную продукты питания поступали в основном извне морскими путями), оказывала заметное влияние на сельское хозяйство и отношение к земле, от которой зачастую требовали больше, чем она была в состоянии дать. Конечно, в эпоху коммун имели место и отдельные случаи рационализации сельского хозяйства. И тот факт, что, как мы увидим дальше, именно Ломбардия, где работы по мелиорации и ирригации носили более глубокий и широкий характер, вышла из кризиса XIV–XV вв. не только невредимой, но и процветающей, безусловно, не является случайностью. Однако в целом сельское хозяйство Италии в эпоху коммун носило подсобный характер и отличалось широким распространением смешанных форм земледелия, низким уровнем развития скотоводства и, следовательно, удобрения почв, а также отсталой (за исключением некоторых областей Паданской равнины) техникой земледелия, описанной еще римскими агрономами. Не следует забывать и специфику климата: сухое лето, из-за которого на большей части Апеннинского полуострова падала урожайность яровых культур, что определяло систему севооборота; весенние и осенние паводки, наносившие заметный ущерб хозяйству. В последних, однако, были виноваты и сами люди, которые нередко варварски вырубали леса. В действительности итальянские города являлись крупнейшими потребителями как зерновых, так и древесины. Так, в конце XIII в. в Милане ежегодно сжигалось до 150 тыс. вязанок дров, а Пиза и Генуя, истощив близлежащие лесные ресурсы, долгое время были вынуждены ввозить необходимую для кораблестроительства древесину.

Постепенно на истощенной до предела земле сказался переизбыток населения. Таким образом, в Италии — и, возможно, здесь, как нигде больше, — сложились все предпосылки для распространения эпидемии чумы и последовавших за ней глубоких потрясений. И они не заставили себя долго ждать.

Сегодня трудно оценить истинные масштабы бедствия. Единственным достоверным источником по этой теме могут служить материалы налоговой описи. Из них, например, следует, что после эпидемии чумы число податных единиц («очагов») в Сан-Джиминьяно сократилось на две трети; и если в 1300–1310 гг. в Пистойе насчитывалось 36 тыс. жителей города и сельской округи, то в последнем десятилетии XIV в. население города и кон-тадо составило всего 19 тыс. человек. Если в 1292 г. число податных «очагов» в Орвието доходило до 2816, то в 1402 г. оно составляло лишь 1381. И наконец, во Флоренции, одном из крупнейших городов того времени, чума, согласно хроникам, унесла примерно три четверти населения. В связи с этим правомерна гипотеза о том, что в таком урбанистическом обществе, каким было итальянское общество, воздействие эпидемии было ощутимее, чем где бы то ни было.

Однако эти процессы не обошли и деревню. По свидетельству хрониста Маттео Виллани (его подтвердили современные исследователи флорентийского контадо), крестьяне предпочитали обрабатывать более плодородные почвы и покидали земли, которые, по их мнению, уже исчерпали свои возможности. Последствия этого процесса проявились на всем Апеннинском полуострове, но с особенной остротой они дали о себе знать на Юге и на островах. Таким образом, в Италии тоже были свои villages désertés[100] и Wüstungen[101]. Действительно, именно в XIV в. начался процесс запустения и упадка, в результате которого целые регионы с высокой плотностью населения и обрабатываемыми землями превратились в последующие века в царство болот и малярии. Эта участь постигла римскую Кампанию и сиенскую Маремму, которые в последние десятилетия XIV в. лишились 80 % населения. Впоследствии в интересах развития сукноделия и получения шерсти-сырца многие из заброшенных земель отводились под пастбища для перегонного скота. Заметим, что знаменитый пункт по перегону овец, основанный в Фодже в середине XV в., был далеко не первым: подобные пункты уже существовали в Сиене около 1402 г., а в Риме — примерно в 1419 г. К концу XIII — началу XIV в. и большая часть пизанских земель была отведена под пастбища для овец, в результате чего постепенно пришла в упадок применявшаяся техника дренажа и орошения полей. В начале XV в. Пизу со всех сторон осаждали болота и малярия. Кроме того, над городом постоянно довлела угроза наводнения: его гавань разрушали обломки горных пород, скапливавшиеся в порту во время обильных разливов р. Арно. И это далеко не единственный пример того, до какого упадка смог довести некогда процветающий регион кризис общественных отношений. Данное явление затронуло в той или иной мере практически все города и области Апеннинского полуострова, и должны были пройти годы, если не десятилетия, прежде чем эти раны затянулись.

После страшной эпидемии чумы 1348 г. на Италию обрушилась еще не одна волна эпидемий, попеременно бушевавших в каждом из ее регионов. Долгое время чума наводила ужас на города, страдавшие отныне от хронической нехватки съестных припасов.

Глубокие потрясения, обрушившиеся в XIV в. на итальянское общество, повлекли за собой кардинальные изменения не только в его продовольственном и экономическом положении, но и в общественно-политической структуре. С этой точки зрения история полуострова в тот период имеет много общего с историей других регионов Европы. Подобно фламандским городам и Парижу времен Этьена Марселя[102], итальянские города стали в эти десятилетия ареной многочисленных народных бунтов и выступлений. Наибольшую известность получило восстание чомпи 1378 г., о чем пойдет речь далее. Вместе с тем семью годами раньше, в 1371 г., подобные волнения произошли в Перудже и Сиене. В ряде регионов вспыхивали мятежи и крестьянские войны, не уступавшие по своему размаху французской Жакерии и восстанию Джона Болла[103] в Англии. К их числу следует отнести народное движение в Калабрии против Арагонской династии, к истории которого мы еще вернемся. Кроме того, около 1385 г. крупные восстания вспыхнули в Пармской области, а приблизительно в 1455 г. — в окрестностях Пистойи.

Постепенно кризис охватил и верхи общества, и к недовольству, зревшему в его низших слоях, прибавлялись тяготы и лишения, с которыми были вынуждены столкнуться привилегированные сословия, также ощутившие на себе бремя кризиса. На Юге и в ряде других областей, где существовала феодальная знать, она не замедлила дать выход своей ярости в анархию и авантюризм по поводу обнищания и люмпенизации, на которые ее обрекало резкое снижение ренты. В целом же в Италии кризис господствующих сословий, хотя и имел более мягкие формы, повлек за собой серьезные последствия. Формулируя их в нескольких словах, скажем, опираясь на изложенные выше соображения, что эпоха кризиса XIV–XV вв. разбудила и укрепила в итальянских торговцах и бюргерах так называемую «душу» рантье, присутствовавшую в них с незапамятных времен. Вложения в ценные бумаги и недвижимость, будь то земля или жилые дома, все чаще представляются им единственным способом защитить себя и богатства, нажитые путем контрабанды и спекуляций, от ударов судьбы и случайностей. Так в городах возникают первые фамильные дворцы, а в деревнях — первые виллы. Для нас эти виллы и дворцы свидетельствуют главным образом о высоком уровне цивилизации и художественном вкусе человека той эпохи, тогда как для строителей этих зданий они были прежде всего «капиталовложением», или, как было сказано выше, conspicuous investment[104]. Далеко не всегда и вовсе не обязательно капиталовложения в недвижимость сопровождались параллельным сокращением инвестиций в торговую и производственную сферы. Иногда случалось как раз обратное: чем опаснее и рискованнее оказывались сделки и спекуляции, тем популярнее становились доходные и казавшиеся надежными вложения в недвижимость. Ни у одной семьи не было такого пристрастия к строительству и такого опыта возведения зданий, как у семьи Медичи — самых предприимчивых банкиров за всю историю Италии. Спекуляция и строительство каменных домов — эти два явления неразлучны на протяжении всей итальянской истории от эпохи коммун до наших дней.

На этом этапе, т. е. в момент, когда богатство бюргера либо торговца того или иного итальянского города порождает излишки, его владелец становится «патрицием» и приходит к осознанию своего привилегированного положения и места в обществе. В то же самое время он, по вполне понятным причинам, стремится превратить нажитое богатство в инструмент власти и пользоваться этой властью, опираясь на свои сокровища. В той или иной мере подобная схема образования олигархических режимов встречается, как мы увидим, во всех крупных итальянских городах.

Таким образом, сфера общественных отношений также была охвачена глубочайшим кризисом: между классами преобладало взаимное недовольство и состояние всеобщей нестабильности. В годы Столетней войны и великой схизмы война стала характерной чертой эпохи, своего рода ширмой, за которой скрывалась вся несуразность и противоречивость разлагающегося общества, отчаянно стремившегося к новому порядку. Война, как и температура в человеческом организме, выявляла болезнь и пыталась с ней бороться. В войне нашли отражение обида и жажда возмещения убытков со стороны мелкого дворянства, единственными источниками дохода которого стали отныне ремесло воина, дух авантюризма déracinés, амбиции нуворишей и — last but not least[105] — традиционная обособленность городов.

С этой точки зрения история Апеннинского полуострова в 1350–1450 гг. мало чем отличалась от истории других регионов Европы, характерной чертой которой были почти беспрерывные военные действия. Перечислить их все представляется практически невозможным. Войны носили по большей части «локальный» характер, и только после прихода к власти Джан Галеаццо Висконти[106] и позднее, в первой половине XV в., «локальные» войны выльются во всеобщие, в которые будут вовлечены все государства полуострова. В обществе, где война становится характерной чертой эпохи, воинское искусство превращается в профессию. Именно в тот период возник и утвердил свои позиции институт «кондотьеров». Первые наемники набирались из остатков войск, разбитых на полях сражений Столетней войны и войны за Фландрию. Среди них были наемники англичанина Джона Хоквуда, который сражался на стороне Флоренции в войне «восьми святых»[107] и кому в знак благодарности город еще при жизни воздвиг памятник в Санта-Мария дель Фьоре; наемники бретонца Жана де Монреаля (Фра Мориале), сопровождавшего Кола ди Риенцо[108] на обратном пути в Рим и по его же приказу казненного; и, наконец, наемники немца Вальтера фон Уршлингена, «врага Бога, жалости и милосердия». Вскоре, однако, благодаря примеру трансальпийских авантюристов на Апеннинском полуострове стали создаваться целые школы «кондотьеров», настоящих «рыцарей войны», происходивших главным образом из областей Центральных Апеннин и Романьи. Сколотив «банды» из обитателей окрестных гор и пополнив их déracinés, которых они встречали на своем пути, кондотьеры составляли так называемый «наемный договор» и давали его на откуп богатым, но беззащитным городам равнины. Появление наемников и возникновение профессионализма в ведении войны привели к тому, что в Италии утвердились новые формы воинского искусства. Оно было основано не на генеральных сражениях, как раньше, а на тактике изматывания противника, стычках и осадах, в результате чего появилось первое огнестрельное оружие и первые полевые укрепления. То была «тотальная», изнурительная и крайне дорогостоящая война. Приведем такой пример: одна только война «восьми святых» обошлась Флоренции в 2 млн золотых флоринов — цифра немалая даже для устойчивой финансовой системы этого города лилии.

Принимая во внимание дороговизну войны, ее новые формы, продолжительность и в особенности тот факт, что она явилась наиболее ярким проявлением всеобщего кризиса, становится понятным, какую важную роль сыграли войны в изменении политической карты полуострова. Независимость обходилась с каждым днем все дороже, и даже такие знаменитые города, как Пиза, Падуя и Болонья, были вынуждены отказаться от нее. Даже надменная Генуя неоднократно, о чем будет сказано, обращалась с просьбой о временном покровительстве то ко двору Висконти, то к Франции. Вместе с тем во время войн второй половины XIV— первой половины XV в. многие итальянские города и государства заметно расширили свои территории и стали более зрелыми в политическом отношении. На момент заключения Лодийского мирного договора (1454) карта Апеннинского полуострова значительно упростилась по сравнению с той, какой она была в первые десятилетия XIV в. Отныне в политической жизни доминировала система городов-государств регионального значения. Лишь теперь, по прошествии целого века потрясений и войн, Италия вновь обрела временное политическое равновесие.

Венеция между морем и сушей

В 1421 г. венецианский дож Томмазо Мочениго обратился к согражданам с письмом-завещанием, в котором нарисовал впечатляющую картину богатства и могущества своего города. В Венеции, согласно утверждению Мочениго, проживало 195 тыс. человек, потреблявших ежегодно 355 тыс. стайо[109] зерна. Стоимость каменных домов оценивалась в 7 млн 50 тыс. дукатов. Капиталы, вложенные в торговлю, составляли 10 млн дукатов, прибыли достигали 4 млн дукатов в год. Флот Светлейшей насчитывал более 3 тыс. кораблей различного типа и почти 20 тыс. матросов. Безусловно, приводя эти данные, Мочениго прибег к известным преувеличениям. Что касается численности населения, то, судя по недавним и более точным подсчетам, в начале XIV в. в Венеции проживало 110 тыс. человек; после великой эпидемии чумы в живых осталось всего лишь 70 тысяч. Впоследствии число жителей увеличилось, но оно уже никогда не превышало достигнутой ранее цифры. И все же, принимая в расчет естественную для Мочениго склонность к преувеличению, нельзя не признать, каких впечатляющих успехов добилась Светлейшая за предыдущие века своей истории.

На протяжении XIV в. темпы развития Венецианской республики не прерывались, несмотря на тяжелейшие испытания, которым, как мы далее увидим, она подверглась. Увеличение водоизмещения крупных торговых кораблей (достигавшее в среднем 700 т), установление в начале века регулярного морского сообщения с Фландрией и Англией (сухопутные транспортные магистрали в разгар Столетней войны были крайне ненадежными) и в особенности рост на европейских рынках спроса на широкий ассортимент восточных товаров способствовали укреплению Венеции как крупнейшего международного торгового центра. Эти позиции Республика Св. Марка удерживала еще со времен Четвертого крестового похода. Помимо специй и традиционных изделий из стран Востока Венеция поставляла на рынки Европы рабов, чей труд широко использовался в домах венецианского патрициата, медь для изготовления нового огнестрельного оружия, хлопок, все чаще используемый в ткачестве, сахар, перекочевавший из аптек на кухонные столы, и, наконец, южно-итальянское и греческое оливковое масло. Венеция стала одним из важнейших производителей шелка, спрос на который в высшем обществе XIV в. был по-прежнему высоким, и очень скоро добилась заметных успехов в развитии этой отрасли. Особенно активные торговые связи она поддерживала с германскими землями: Светлейшая была тем звеном, которое связывало их с Востоком. Как уже отмечалось, еще в 1228 г. немцы основали здесь небольшое торговое подворье, где размещались склад и жилые комнаты для купцов. В XIV в. германское присутствие в городе стало еще более заметным. Безуспешными оказались в начале XV в. попытки императора Сигизмунда, правившего в 1410–1437 гг., и двора Висконти направить по маршруту Милан — Генуя немецкие торговые караваны, неизменно державшие курс через Бреннер на Венецию, которая вплоть до Нового времени, когда Триест занял лидирующее положение на Адриатике, связывала германские земли со странами Востока. Однако не только немецкие купеческие суда стояли у причалов и в гаванях Венеции: ни один город христианской Европы, а, возможно, и всего мира той эпохи не славился столь ярко выраженным космополитизмом. Об этом свидетельствует, помимо всего прочего, венецианская архитектура, в равной степени восприимчивая как к северной и центральноевропейской готике, так и к ее восточным образцам. К примеру, наиболее известный образец венецианской готики — дворец Ка д’Оро — был построен в 1422–1440 гг.

Совершенно особое место в торговом обороте Венеции занимали ее связи с крупными итальянскими государствами. По свидетельству Мочениго, ежегодно из городов Ломбардии в Венецию доставлялось около 48 тыс. кусков сукна и 40 тыс. кусков бумазеи. Одновременно Флоренция ввозила 16 тыс. кусков различного типа сукна. Важнейшую статью дохода от венецианской торговли с другими городами Италии составляли соль и зерно. Но если на производство первой Светлейшая издавна установила своеобразную монополию, то в отношении второго она добилась лишь права участия в перераспределении доходов от импорта апулийского и сицилийского зерна.

Итак, принимая в расчет определенные неточности в письме Мочениго, трудно, однако, не согласиться с тем, что Венеция достигла впечатляющего благополучия. Причем на протяжении всей второй половины XIV в. Светлейшая не прекращала войн со своей основной соперницей — Генуей и нередко проигрывала сражения. И если в 1353 г. первая фаза конфликта завершилась, не принеся победы ни одной из сторон (на этом этапе Венецию поддерживали каталонцы), то в результате возобновившихся в 1378 г. военных действий генуэзцам удалось взять под контроль ключевые позиции на островах Кипр и Тенедос. Одержав победу у Полы 5 мая 1378 г., генуэзский флот заблокировал Венецию. Однако в момент опасности Республика Св. Марка сумела собраться с силами и ценой невероятных усилий и территориальных уступок все же добилась заключения мира. Так называемая Кьоджанская война (1378–1381), которая, как казалось, должна была окончательно сломить сопротивление Венеции, в действительности положила начало упадку Генуи. Одержав победу, последняя тем не менее вышла из этого конфликта обессиленной, чему способствовало также обострение традиционных распрей среди ее патрициата. Но бремя войны оказалось не под силу и Венеции: оно было столь тяжелым, что пришлось прибегнуть к принудительным формам займа у населения, и лишь сплоченность правящего класса позволила Светлейшей преодолеть это испытание.

Как только отношения с Генуей были налажены, дала о себе знать угроза со стороны Турции. Однако и на этот раз Венеция оказалась на высоте: умело используя возможности дипломатического и военного давления на противника, она вновь подчинила своему влиянию острова в Адриатическом море и на побережье Далмации, завоевала новые рубежи в Греции и о. Эвбея и, наконец, отразила контрнаступление турок, разбив их флот в сражении при Галлиполи (1416). Именно благодаря этому по прошествии пяти лет дож Мочениго, ссылаясь на конкретные цифры и факты, имел все основания воздать хвалу своему городу.

Мочениго сменил новый правитель Франческо Фоскари, находившийся у власти с 1423 по 1457 г. Избрание дожа оказалось, пожалуй, наиболее трудным за всю историю города: его кандидатура отклонялась десять раз. И это вполне объяснимо: устранив угрозу со стороны Генуи и отбросив первую волну турецких завоевателей, Венеция вновь оказалась перед трудным и ответственным выбором. После смерти Джан Галеаццо Висконти в 1402 г. некоторые из городов, расположенных на материковой части владений Светлейшей, которые были ему подчинены и уже входили в синьорию Скалигеров, а именно — Верона, Виченца и Падуя, с разной степенью добровольности приняли покровительство Венеции, и Республика Св. Марка, с начала XIV в. добивавшаяся присоединения области Тревизо, стала ее полноправной хозяйкой. В результате удачной военной кампании против Священной Римской империи Венеция овладела также частью Фриули и северными территориями нынешней административной области Венето. Как утверждал Франческо Фоскари, предстояло либо продолжить континентальное завоевание, бросая тем самым вызов своему могущественному соседу — Миланскому герцогству — и неминуемо ввязываясь в вооруженные конфликты и войны, бушевавшие на континенте, либо отказаться от этой идеи. Поэтому избрание дожем Фоскари в 1423 г. означало настоящий поворот в истории Венеции: отныне Республика Св. Марка, по-прежнему оставаясь великой морской державой, начала развиваться и как сухопутное государство. В первой половине XV в. Светлейшая с успехом участвовала практически во всех войнах, полыхавших на Апеннинском полуострове, и в целом добилась заметных территориальных приобретений — Бергамо и Бреши в 1433 г., Равенны в 1441 и 1454 гг.; по Лодийскому миру от 9 апреля 1454 г.[110] к ней отошли земли в долине р. Адда вместе с городом Крема.

Несомненно, поворот в политике Венеции не следует рассматривать как коренную перемену всего проводившегося до сих пор курса. И это вполне объяснимо. С расширением своего влияния на суше Светлейшая положила конец распрям коммун по поводу поворота рек, впадавших в Адриатическое море, и избавилась таким образом, от угрозы засухи и изменения природных условий. В свою очередь обладание отрогами Альп обеспечивало Республике Св. Марка регулярные поставки древесины, необходимой для строительства кораблей и продолжения морской экспансии. Кроме того, в голодные годы Венеция была в большей степени обеспечена продовольствием, тогда как раньше ей приходилось полагаться исключительно на заморские поставки. Расширение владений на континенте означало также следующее: венецианский патрициат впервые получил возможность вкладывать капиталы в недвижимость, что составило альтернативу традиционной торговой деятельности. Та самая суша, в которой дож Франческо Фоскари видел трамплин для продолжения великих морских завоеваний Венеции, стала для его последователей укрытием во время бури. После захвата турками Константинополя (1453) в Венецианской области одна за другой начинают возводиться виллы. Самую известную из них, настоящий придворный салон, где нередко бывали патриции и выдающиеся люди того времени, построила в тиши холмов Азоло во второй половине XV в. Катерина (Катарина) Корнаро. До переезда на виллу ее хозяйка была королевой Кипра (1474–1489).

Генуя: город-предприятие

Генуэзские владения в Восточном Средиземноморье (Леванте) в первой половине XIV в. были столь же обширны, как и венецианские. После победы над Венецией в 1261 и 1298 гг. генуэзцы укрепились в районе Босфора и на Черном море. Основанные ими в Северном Причерноморье колонии Каффа (приобретена в 1266 г.) и Тана позволили Генуе захватить в свои руки торговлю с Южной Русью. Не менее важной с этой точки зрения было и ее овладение колонией Фоча (Фокея), и в частности квасцовыми рудниками, что, в сущности, делало Геную монополистом в добыче этого незаменимого красящего вещества. Кроме того, генуэзцы укрепились в Эгейском море на островах Хиос и Лесбос (последний принадлежал семье Гаттилузио (Гаттилузи), после 1247 г. захватившей также острова Лемнос и Тасос).

Несмотря на конкуренцию сначала со стороны каталонцев, а затем флорентийцев, генуэзцы неизменно сохраняли лидирующие позиции в Западном Средиземноморье. И если Венеция первой установила морские торговые связи с Фландрией и Англией, то Генуя укрепила свои позиции на испанском рынке (в Севилье генуэзцам принадлежал целый квартал), а из Испании они добрались до рынков и ярмарок Северной Африки. Кстати, первым европейцем, появившимся на Канарских островах, был генуэзец Ландзаротто Малочелло. Что же касается северного направления, то Генуя и здесь не отставала от Венеции, с тем различием, что если венецианцы установили торговые связи с германскими землями через Бреннер, то генуэзцы использовали для этих целей соседний Милан. Барселона и Марсель были не только соперниками Генуи, но и ее партнерами. В частности, через Марсель генуэзцы переправляли по р. Рона в глубь Франции восточные товары. Это позволяло им избегать перехода через Альпы, таившего в себе немало опасностей. Возвращаясь из Марселя или Эгморта, генуэзские корабли везли домой прованское зерно и йерскую соль, предназначенные как для населения самой Генуи, так и для реэкспорта.

Таким образом, генуэзская торговая система мало в чем уступала венецианской. Что же касается ее флота, то, как уже отмечалось, он нередко превосходил флот Светлейшей.

Однако если Венеции удалось с достоинством выйти из кризиса XIV в., того же нельзя сказать о Генуе. Причины этого, как говорилось выше, следует искать в особенностях структуры генуэзского общества. Действительно, на протяжении всей своей истории патрициат этого лигурийского порта имел в основном феодально-магнатское происхождение, что в значительной мере препятствовало его консолидации в отличие от венецианской аристократии, корпоративность которой была закреплена деятельностью Большого совета.

В генуэзскую олигархию входили как верхушка патрициата, складывавшегося в XIV в. и состоявшего из наиболее известных семей Генуи, так и соперничавшие с ним представители старой родовой знати. И те и другие стремились оказывать решающее влияние на положение дел в городе. Это, в свою очередь, лишило правящий класс поддержки со стороны низших слоев населения и способствовало тому, что в среде новой знати и простолюдинов появилась надежда на насильственное изменение установленного порядка. Как только возникала угроза победы враждебной группировки или народного бунта, генуэзские временщики с готовностью отдавали город на попечение могущественных соседей. Неудивительно, что история Генуи XIV в. — это история беспрерывных смут, войн между представителями старой и новой знати и иноземных вторжений. Когда в 1339 г. генуэзские пополаны одержали верх и выдвинули на должность дожа Симоне Бокканегру[111], старая знать, не задумываясь, передала город под покровительство синьора Милана, архиепископа Джованни Висконти[112]. После его смерти истощенная в ходе внутренних переворотов Генуя с 1396 по 1409 г. находилась под властью Франции. Затем в 1421 г. она вернулась под владычество синьории Висконти, оставаясь в таком статусе вплоть до 1436 г. В 1459–1461 гг. Генуя снова испытала на себе французское господство. Политическая нестабильность являлась следствием консервативности социальной структуры генуэзского общества. Несмотря на предпринимавшиеся новой знатью попытки обновления политической жизни Генуи, власть по-прежнему оставалась в руках узкого круга олигархии.

Подобные процессы происходили и в экономике. Значительная часть денежных средств была сконцентрирована не в казне Республики, а в руках частных лиц. Поэтому в целях продолжения активной морской политики власти, обобрав население введением дополнительных сборов, пошлин и различного рода прямых и косвенных налогов, были вынуждены прибегнуть к крупным займам у частных лиц, и особенно у состоятельных граждан. Сходную картину можно было наблюдать и в других итальянских городах, в частности в Венеции. Эта система имела успех до тех пор, пока, вследствие доходной торговли и благоприятной экономической конъюнктуры, государство было в состоянии выплачивать проценты по кредитам. Когда же финансовое положение Венецианской республики ухудшилось и кредиторы стали рисковать не только потерей процентов, но и частью капитала, от граждан, вложивших свои средства в государственные ценные бумаги, требовались немалый патриотизм и преданность делу республики, чтобы и в дальнейшем доверять государству свои капиталы. Этого удалось добиться в Венеции, но только не в Генуе.

Когда после Кьоджанской войны, полностью истощившей финансы обеих морских держав, в городе возникла опасность финансового кризиса (в 1408 г. государственный долг Генуи достиг огромной суммы — 2 млн 938 тыс. генуэзских лир), кредиторы потребовали дополнительных гарантий. Обеспокоенные неплатежеспособностью государства, они создали Банко ди Сан-Джорджо[113], взявший в свои руки управление государственными займами. Однако каким образом новые администраторы могли гарантировать более регулярную выплату процентов? Только путем активного вмешательства упомянутой компании в экономическую жизнь города и передачи ему части фискальных функций государства. Таким образом, распоряжаясь поступлениями в казну и став своего рода конкурсными управляющими финансами несостоятельного должника — республики, кредиторы банка получили солидные гарантии. Когда же престиж Генуи на Востоке начал заметно снижаться, а ее торговля с восточными странами больше не приносила былые доходы, имевшихся гарантий стало уже недостаточно. Это произошло в первой половине XV в.: падение Константинополя в 1453 г. не только лишило Геную цветущих колоний на Черном море, но и нанесло последний, и сокрушительный, удар по ее и так серьезно пошатнувшемуся политическому престижу.

В этих условиях управляющие Банко ди Сан-Джорджо потребовали большего, в частности, полного контроля над целыми территориями Генуэзской республики — ее восточными колониями, Корсикой, замками и землями на побережье — с правом распоряжаться ими по своему усмотрению вплоть до их продажи. Именно так за звонкую монету в 1421 г. они уступили флорентийцам Ливорно. Никколо Макиавелли писал, что «большая часть земель и городов, состоящих под управлением Генуи, перешла в ведение банка: он хозяйничает в них, защищает их… и посылает туда своих открыто избранных правителей, в деятельность которых государство не вмешивается. А отсюда произошло и то, что граждане… утратили к нему [правительству] всякую привязанность, перенеся ее на банк Святого Георгия»[114]. Трудно привести более удачный пример консолидации корпоративных и сословных интересов городского патрициата в ее традиционном понимании. В Генуе мы видим город-республику, передающий свои финансы и территориальные владения в руки богатой верхушки; мы видим, как государство превращается в предприятие, акционерами которого становятся влиятельные семейные кланы.

Последние, кстати, имели от этого немалую выгоду. По мере того как на Востоке падал спрос на генуэзские товары и республика начала испытывать серьезные экономические трудности, мелкие вкладчики Банко ди Сан-Джорджо не выдерживали конкуренции со стороны более крупных вкладчиков-кредиторов, и их капиталы стекались в карманы немногочисленной могущественной олигархии. Из нее впоследствии вышли знаменитые династии генуэзских банкиров, финансировавших Карла V и Филиппа II[115].

Флоренция: от республики к принципату

В начале XIV в. Флоренция достигла пика благополучия. Судя по описанию, оставленному нам хронистом Джованни Виллани[116], в городе проживало 100 тыс. человек, было построено 110 церквей и 30 больниц. Во Флоренции производилось ежегодно 70–80 тыс. кусков сукна, а сфера влияния ее 40 банков распространялась на весь христианский мир и Левант. Лишь один из них, могущественная компания Барди, насчитывал в первых десятилетиях XIV в. 346 факторий в 25 филиалах, рассеянных повсюду. Флоренции ежегодно требовалось 55–66 тыс. фьясок[117] с вином, 4 тыс. телят, 30 тыс. свиней. Иными словами, в мире, постоянно находившемся на грани голода, Флоренция являлась одним из немногих исключений. Кроме того, это был «образованный» город. По свидетельству Виллани, 8—10 тыс. флорентийских детей умели читать и писать, от 1 до 1,5 тыс. учеников были знакомы с алгоритмами, а 350–600 юношей посещали высшую школу. Неудивительно, что по уровню грамотности и общей культуры населения Флоренция намного превосходила другие города христианского Запада той эпохи. Именно этим объясняется феномен возникновения во Флоренции XIV в. богатейшей и неповторимой литературы. Среди маленьких горожан, постигавших на школьных скамьях азы грамматики, риторики и алгебры, были историки Дино Компаньи и Джованни Виллани, новеллист Франко Саккетти и великий Джованни Боккаччо (1313–1375). По окончании школы во Флоренции последний — незаконнорожденный сын торговца, представлявшего знаменитый клан Барди в Париже, — отправился в Неаполь для применения приобретенных знаний на практике. Как знать, может быть полученный там жизненный опыт и Wanderjahre[118] сыграли решающую роль в утверждении знаменитого реализма «Декамерона»?

Что касается внутреннего устройства Флорентийской республики, то оно по-прежнему регулировалось положениями, закрепленными реформой 1282 г. и «Установлениями справедливости» 1293 г., основанными на принципе коллегиального участия представителей старших и средних цехов в управлении государством и строгой выборности в органы власти. Однако и у флорентийцев была своя ахиллесова пята: город оказался слабо защищенным в военном отношении. Его жители были слишком богаты и слишком увлечены внутренней жизнью коммуны, чтобы быть хорошими солдатами. Времена сражений при Монтаперти и Кампальдино[119], когда флорентийские пополаны не задумываясь бросались в бой, ушли в прошлое: ратное дело не привлекало ремесленный и торговый люд, и Флоренция стала одним из первых городов, вынужденных заключать договоры с наемниками. К тому же, учитывая скромные размеры флорентийского контадо, представлялось невозможным собрать необходимое число солдат. Последствия военной неразвитости Флоренции сказались в 1315 г., когда уроженец Пизы Угуччьоне делла Фаджола разбил флорентийские войска при Монтекатини, ив 1325 г., когда они потерпели поражение под Альтопашио от self-made man[120] XIV в. Каструччо Кастракани дельи Антельминелли[121], ставшего пожизненным синьором Лукки. В обоих случаях Флоренция обращалась за покровительством к более сильному союзнику — Анжуйской династии Неаполитанского королевства, а после поражения под Альтопашио — к Карлу Калабрийскому, сыну короля Роберта. Однако после внезапной смерти Каструччо в 1327 г.[122], во Флоренции сразу же было восстановлено коммунальное управление. Город вернулся к прежнему укладу жизни. Были возобновлены прерванные в 1323 г. работы по сооружению кафедрального собора, и уже через несколько лет над процветающим, свободолюбивым городом взметнулась воздушная колокольня Джотто.

Однако уже начиная с 1340-х гг. положение Флоренции ухудшилось. Первые симптомы кризиса дали о себе знать еще раньше: в 1327 г. заявил о банкротстве банковский дом Скали, который, как и многие другие, был вынужден поддерживать амбициозную и крайне недальновидную политику Анжуйской династии Неаполитанского королевства. Но тогда на волне всеобщей эйфории это событие прошло незамеченным, и флорентийские банкиры продолжали ссужать огромные суммы королевским дворам Неаполя и Англии. Когда же в 1339 г. банк издал распоряжение о приостановке платежей, ситуация приняла катастрофический оборот, и банкирские дома Флоренции один за другим оказались в крайне тяжелом положении. Бремя финансового и экономического кризиса, совпавшего с крупным поражением в области внешней политики — потерей Лукки, приобретенной в 1341 г. за 150 тыс. золотых флоринов[123], а теперь попавшей под власть Пизы, — вызвало резкое возмущение городской коммуны. Чуть больше года Флоренция находилась в руках графа Готье IV де Бриенна, герцога Афинского. Однако всеобщее недовольство, вызванное его попытками установить синьорию, социальные противоречия, финансово-экономический кризис не замедлили сказаться в самом ближайшем будущем. В 1343 г. представители младших цехов, которые до сих пор не допускались в высший исполнительный орган города — приорат, добились права участвовать в управлении республикой наравне со старшими цехами. Однако в последующие годы их победа повлекла за собой волну протеста и негодования со стороны «жирного народа» и его политической организации — партии гвельфов. Эпидемия чумы 1348 г., унесшая жизни значительной части горожан, обострила и без того накалившую ситуацию. Вслед за ремесленниками и мелкими лавочниками из младших цехов проявлять недовольство властями начали представители беднейших сословий, состоявших главным образом из уроженцев контадо, наемных рабочих и чомпи (так называли чесальщиков шерсти).

Между тем война постоянно стучалась в ворота города, и неоднократно в период тяжелейшего кризиса и внутригородских волнений Флоренция была вынуждена браться за оружие: в первый раз в 1351 г., чтобы отразить наступление миланской династии Висконти, во второй раз — в 1362–1364 гг., против Пизы, и, наконец, в 1375–1378 гг. — против папы, стремившегося распространить свое господство на области Центральной Италии. В ходе последней войны, известной как война «восьми святых», пошатнувшей и без того расстроенные финансы города, Флоренция была отдана под опеку.

В условиях глубокого социального кризиса, экономической депрессии, психологической и религиозной напряженности накопившееся в ходе этого трагического тридцатилетия недовольство вылилось в восстание чомпи — один из немногих эпизодов итальянской истории, сопоставимый по своему размаху с великими городскими мятежами во Фландрии и в Англии. Девятнадцатого июля[124] 1378 г. вооруженные отряды восставших стали поджигать дома зажиточных граждан, повесили «капитана справедливости» (барджелло)[125], изгнали из Палаццо Веккьо укрывшееся там правительство магнатов и создали новый приорат с участием представителей младших цехов и чомпи. Однако их триумф был недолгим: избранный на пост гонфалоньера справедливости чесальщик шерсти Микеле ди Ландо на деле стал проводить политику «жирных пополанов». Но и новое правительство, состоящее преимущественно из представителей младших цехов, оказалось недолговечным. Как это нередко бывает в истории, на смену периоду революционных волнений пришло время крайней реакции. В 1382 г. последствия восстания чомпи были ликвидированы, и власть перешла в руки партии гвельфов и торговой олигархии. Таким образом, длительный политический и социальный кризис, продолжавшийся около 40 лет со времени банкротства крупнейших флорентийских банков, разрешился в пользу патрициата и привилегированных сословий. Это положило начало новому этапу в истории Флоренции — укреплению олигархического правления и установлению синьории.

В этот период вся власть была сконцентрирована в руках узкого круга богатейших фамилий: Риччи, Альбицци, Альберти, Медичи и некоторых других. Ведя непрерывную борьбу за лидерство, они поочередно в зависимости от конкретных обстоятельств становились негласными правителями города. Тем не менее, невзирая на политические потрясения и тяжбы враждующих семейных кланов, власть во Флоренции начиная с 1382 г. оставалась монополией немногих патрициев и банкиров. После нескольких десятилетий мятежей и волнений здесь было создано относительно устойчивое и социально однородное правительство, а как известно, именно такие правительства наиболее эффективны. Результаты политической стабильности немедленно сказались как на внутренней, так и на внешней политике. В ходе войн, бушевавших на Апеннинском полуострове с конца XIV в. до Лодийского мира, Флоренция, несмотря на слабость в военном отношении, довольно быстро добилась важных территориальных приобретений, используя заинтересованность Венеции в борьбе с общим противником — Миланом. Самым крупным «завоеванием» Флоренции было присоединение в 1406 г. Пизы, позволившее республике получить долгожданный выход к морю и освободиться от одной из наиболее опасных соперниц. Кроме того, она приобрела Ареццо (1384), Кортону (1411) и Ливорно (1421). Это положило начало складыванию территориального образования, известного впоследствии как Великое герцогство Тосканское; в начале XV в. оно напоминало не столько государство, сколько федерацию городов, объединенных под началом города-«доминанты».

Во внутренней политике огромным достижением стало издание между 1427 и 1429 гг. нового кадастра, заложившего основу более справедливого, прогрессивного налогообложения и оздоровления финансов. По словам Макиавелли, «налог с каждого гражданина рассчитывался не людьми, а диктовался законом…»[126]. Изменение фискальной системы создало все предпосылки для дальнейшего процветания Флоренции, а следовательно, и богатства ее олигархии. Доходы влиятельных семей, учтенные в новом кадастре, заметно превосходили средние показатели. К примеру, в одном только квартале Сан-Джованни кадастровому обложению подвергались знатные семейства Панчатики и Борромеи, доход которых составлял свыше 50 тыс. флоринов, и семья Медичи — с доходом в размере 79 472 флоринов.

Между тем основой процветания и богатства Флоренции по-прежнему оставались традиционные занятия ее граждан торговлей и банковским делом. И хотя старые банкирские дома Барди и Перуцци так и не смогли оправиться после кризиса 1342 г., им на смену пришли новые, и прежде всего знаменитая компания Медичи. В то время как старинное и знаменитое сукноделие пребывало в глубоком упадке (производство шерсти с 90 тыс. кусков в начале XIV в. сократилось до 30 тыс.), во Флоренции первой половины XV в. получила широкое развитие шелковая промышленность, продукция которой находит спрос на европейском рынке. Приобретение Пизы и выход к морю позволили Флоренции, по крайней мере в первые десятилетия XV в., соперничать на восточных рынках с Генуей и Венецией.

Кроме того, первая половина Треченто[127] вошла в историю города как время великого строительства. В 1401 г. был объявлен конкурс на изготовление дверей Баптистерия, победителем которого стал Лоренцо Гиберти. В 1421 г. Филиппо Брунеллески начал работы по сооружению купола кафедрального собора; в этот же период он возвел Капеллу Пацци и замечательную церковь СанЛоренцо. Параллельно развивалось частное строительство: к 1446–1451 гг. относится сооружение Палаццо Ручеллаи — выдающееся творение Леона Баттисты Альберти. В 1434–1451 гг. Микелоццо восстановил виллы Медичи в Кареджи и Кафаджоле. И этот список можно продолжить. Строительство богатейших дворцов знати на улицах и площадях города внушало горожанам уважение к правящей олигархии и страх перед ней.

Приход к власти Медичи (начиная с торжественного въезда во Флоренцию Козимо Старшего Медичи в 1434 г. представители этого рода стали фактическими и полноправными синьорами) не только открыл новый этап в истории города, но и завершил процесс образования и утверждения во Флоренции олигархического режима. Отныне флорентийским историкам и гуманистам стало значительно труднее, чем во времена войны с «тираном» Джан Галеаццо Висконти, превозносить fiorentina libertas[128].

Милан: от Висконти к Сфорца

В отличие от многих других государств Апеннинского полуострова Миланское герцогство заметно укрепилось и расширилось в ходе войн второй половины XIV — первой половины XV в. В XIV в. оно проводило политику экспансионизма по всем основным направлениям: на север, в сторону швейцарских кантонов (что обеспечивало Милану контроль над горными перевалами, через которые проходили торговые пути в Северную Европу); на юг — к морю, с целью захвата Генуи; на запад — к Пьемонту; на восток — к области Венето; на юго-восток — в направлении Болоньи и Центральной Италии. Политику экспансионизма начал архиепископ Джованни (1349–1354), захвативший помимо других земель Беллинцону, анжуйские владения в Пьемонте, Болонью и даже на несколько лет Геную. В ходе династического кризиса, разразившегося после его смерти, многие из этих земель были потеряны. И лишь при внуке архиепископа Джан Галеаццо Висконти экспансия Милана достигла невиданных прежде масштабов. В 1378–1402 гг. он провел целую серию войн, в результате которых влияние города распространилось помимо Ломбардии на большую часть Эмилии и Болонью, на захваченные у Скалигеров Верону и Виченцу, а также на Новару, Верчелли, Пизу, Сиену и Перуджу. Таким образом, наиболее могущественное из всех итальянских государств — Миланское герцогство (знаки герцогского достоинства вручил Джан Галеаццо в 1395 г. император Венцеслав[129]) стремилось установить свое господство на Апеннинском полуострове. В этих условиях первейшей задачей других итальянских держав, в частности Флоренции и Венеции, стало укрощение амбиций Милана. Внезапная смерть Джан Галеаццо Висконти и последовавший за ней новый династический кризис явились для этих государств настоящим подарком судьбы: как мы уже видели, Венеция начала завоевание земель на континенте, Флоренция захватила Пизу, папа вернул себе Болонью и некоторые другие города Центральной Италии, а Сиена добилась прежней независимости. В ходе войн первой половины XV в. Филиппо-Мариа Висконти, пришедший к власти в 1412 г., не сумел добиться существенного расширения территории. Напротив, в 1433 г. он был вынужден уступить Венеции Бергамо и Брешу. Наименьшее сопротивление Милану оказала Генуя: в 1421 г. лигурийский город вновь попал под покровительство Висконти. Однако на этот раз оно было недолгим и продлилось лишь до 1435 г.

Таким образом, по прошествии целого века войн границы Миланского герцогства сузились и проходили на востоке и на западе, соответственно, по рекам Адда и Тичино, на юге — по городам Парма и Пьяченца, а на севере — по Валтелине и Беллинцоне. Вместе с тем, несмотря на территориальные потери, Милан по-прежнему оставался одним из наиболее сильных и сплоченных итальянских государств. Это стало особенно заметно, когда после смерти герцога Филиппо-Мариа Висконти, не оставившего после себя наследников мужского пола, власть перешла в руки его зятя, талантливого, но незнатного кондотьера Франческо Сфорцы[130]. Казалось, пророческим предсказаниям Филиппо-Мариа было суждено сбыться. Одновременно с восстанием столичного патрициата, требовавшего восстановления старых коммунальных свобод и провозглашения республики, волна недовольства прокатилась и по другим городам герцогства. Однако Франческо Сфорце потребовалось всего два года, чтобы в условиях тяжелейшего династического кризиса сломить сопротивление Венеции и вернуть утерянные земли. Этот факт свидетельствует прежде всего о целостности политического организма, созданного Висконти.

В чем же причины успеха Франческо Сфорцы? Современники — будь то противники или апологеты Висконти — пришли к общему выводу, согласно которому своими победами династия была обязана в первую очередь политической структуре государства — ярчайшего в Италии примера «синьории». Первые считали всех Висконти, и особенно Джан Галеаццо, лишь «жестокими тиранами», доведшими своих подданных до положения рабов. Милан, по их мнению, можно было сравнить со Спартой, или Македонией не в пример Флоренции — итальянским Афинам. Вторые усматривали в Миланском герцогстве ту небольшую часть Италии, где царили «мир» и справедливость, а старые распри и традиционная разобщенность городов были ликвидированы благодаря энергичному и просвещенному правлению миланских синьоров.

Между тем, в какие бы крайности ни впадали противники и апологеты Висконти, и те и другие затронули очень важный вопрос. В действительности, проводя политику экспансии, Висконти стремились в то же время создать действенные и централизованные структуры управления и налогообложения. На этом пути они сталкивались с необходимостью ограничить, а зачастую и уничтожить автономию и привилегии коммун, в том числе и в самой столице. Последняя, как уже говорилось, попыталась вернуть старые привилегии, используя династический кризис, связанный со смертью Филиппо-Мариа. Однако краткая бесславная жизнь и крах «золотой Амброзианской республики»[131] стали доказательством анахронизма сепаратистских тенденций городской знати.

Следует отметить, что, хотя синьория Висконти и отличалась от других итальянских государств относительно высоким уровнем централизации и качественно новыми связями между столицей и подчиненными Милану городами, не следует забывать, что власть в государстве переходила по наследству. А это, как показывают многочисленные династические кризисы, начиная со смерти архиепископа Джованни вплоть до прихода к власти Франческо Сфорцы, лишь подогревало сепаратистские настроения городской знати. Причины же могущества Миланского герцогства, его территориальной целостности и вообще успех синьориального правления следует искать глубже.

Они кроются в богатых людских и денежных ресурсах, позволивших герцогам Милана вербовать лучших кондотьеров и опытных наемников. Не отказываясь от амбициозных и крайне дорогостоящих военных походов, Джан Галеаццо вкладывал часть этих средств в колоссальное строительство. Среди памятников той эпохи достаточно упомянуть кафедральный собор в Милане (1389) и картезианский монастырь в Павии (1396), призванный стать усыпальницей герцогской семьи. Однако причины могущества Миланского герцогства кроются главным образом в процветании и богатстве его общества и экономики. Причем, как это нередко случалось в итальянской истории, речь идет в первую очередь о богатстве городов.

Милан XIV–XV вв. был по тем временам развитым, процветающим центром с высокой плотностью населения. Чудом избежав эпидемии «Черной смерти» 1348 г., город с достоинством перенес и не менее страшную эпидемию 1361 г. Помимо традиционного изготовления оружия основным занятием его населения после кризиса в области бумазейного производства стало сукноделие, формы организации которого были перестроены по флорентийскому образцу: дальнейшая концентрация производства и укрепление связей с рынками сбыта. С этого времени синьория начинает оказывать особое покровительство крупным торговцам-предпринимателям, «хозяевам мастерских цеха шерсти» (faciens laborare lanam), мануфактуристам и банкирам. Именно они финансировали экспансионистскую политику династии Висконти. Стремясь заручиться поддержкой толстосумов, Висконти не брезговали устанавливать с ними родственные связи.

Однако процветание Ломбардии не ограничивалось рамками Милана или других крупных центров герцогства; оно было в значительной степени результатом развития деревни, заметных успехов в области мелиорации и тех преобразований, которым она подверглась на протяжении XIV–XV вв., несмотря на острейший кризис, сотрясавший все европейское общество.

Как уже отмечалось, предпосылки прогресса в сельском хозяйстве, оказавшего огромное влияние на развитие ломбардской деревни вплоть до XIX в., были заложены еще в эпоху коммун. К XII в. относятся первые работы по мелиорации и ирригации (каналы Муцца и Навильо Гранде), а в 1138 г. встречается первое упоминание о так называемых «заболоченных лугах», искусственно создаваемых в низменностях Ломбардии. Таким образом, развитие коллективного предпринимательства в деревне и более высокий технический уровень уже тогда отличали сельское хозяйство плодородных областей Ломбардии от других итальянских регионов.

Однако только со второй половины XIV в. под давлением кризиса и изменчивой экономической и продовольственной конъюнктуры в ломбардской деревне начался процесс глубокого внутреннего обновления и интенсификации. В этом смысле Ломбардия намного опередила другие государства Апеннинского полуострова: из отсталой и убыточной отрасли экономики сельское хозяйство превратилось в объект выгодного капиталовложения.

В XIV–XV вв. ломбардская деревня стала возделывать рис и индиго (район Вогеры), семена которого использовались для изготовления красящего вещества. К тому же периоду относится акклиматизация тутового дерева в сухих и равнинных областях Ломбардии. Кроме того, синьория активно поддерживала работы по мелиорации и ирригации: в 1365 г. был открыт канал между Миланом и Павией; при Филиппо-Мариа построен канал Берегуардо, а при Франческо Сфорце — каналы Бинаско и Мартезана; тогда же начались работы по сооружению Навильо Сфорческо. Позднее в проектировании гидравлических сооружений участвовал и Леонардо да Винчи. Постепенно Нижняя Ломбардия превратилась в страну дамб, каналов и запруд: именно такой она предстала в конце XV в. взору Филиппа де Коммина, написавшего, что она, «как Фландрия, покрыта рвами». Строительство оросительных каналов и создание искусственных лугов позволили ломбардским и паданским сельским жителям заметно увеличить поголовье крупного рогатого скота, не говоря уже об улучшении условий его содержания. Результаты не замедлили сказаться в самом ближайшем будущем: в XV в. пармезан, произведенный в областях Пармы, Реджо и Лоди, вошел в число наиболее изысканных сортов итальянского сыра, а ломбардское сливочное масло экспортировалось в Рим.

Во главе процесса внутреннего обновления и интенсификации сельского хозяйства стояли по большей части homines novi[132] — выходцы из семей богатых горожан и крупных сельских арендаторов. Этим объясняется перераспределение земельной собственности и ухудшение позиций старых феодальных собственников вплоть до их полного разорения. В результате введения арендных контрактов, согласно которым по окончании срока аренды земельный собственник был обязан возместить арендатору расходы, затраченные на улучшение его участка, многие владельцы лишились своих земель. Это особенно затронуло владения Церкви и религиозных орденов: в 1434 г. Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, негодовал по поводу разорения церковных земель.

Итак, уже в середине XV в. славившаяся своими лугами, конюшнями и предприимчивыми арендаторами Ломбардия (включая области Паданской равнины) была самым развитым в аграрном отношении регионом Апеннинского полуострова. А о том, в какой мере это предопределило весь ход ее дальнейшей истории и, в частности, ее экономическое первенство, будет сказано ниже.

Неаполитанское королевство и Сицилия

По мирному договору, подписанному в Кальтабелотте[133], Сицилийское королевство утратило политическое единство, достигнутое в период норманнского и швабского господства: в то время как Неаполь и Южная Италия продолжали оставаться во власти анжуйских королей, в Сицилии утвердилась Арагонская династия, захватившая в 1323 г. и Сардинию. Однако, хотя Южная и островная Италия перестали быть единым политическим организмом, они, в отличие от других государств Апеннинского полуострова, образовывали относительно однородное экономическое и социальное пространство, что позволяет нам объединить их в этой главе.

Как уже отмечалось, сельское хозяйство являлось основной отраслью экономики Южной Италии. Большая часть зерна, поступавшего в многонаселенные и испытывавшие хроническую нехватку продовольствия города Северной и Центральной Италии, вывозилась из Апулии и с Сицилии, которые на протяжении долгого времени продолжали оставаться житницей всего полуострова. Особенным спросом у населения пользовались так называемые «греческие» и «латинские» вина, произведенные в Кампании и соседних с ней областях. Кроме того, Сицилия была крупнейшим на Апеннинах поставщиком хлопка и сахара, а Абруццы славились своей шерстью, сыром и шафраном из Аквилы.

Южная и островная Италия были однородны и в социально-политическом плане. Поскольку основной отраслью экономики Юга продолжало оставаться сельское хозяйство, феодальные институты власти, феодальные отношения и их политическая организация — феодальная монархия — сохранились здесь в полном объеме. Как уже отмечалось, Южная Италия отличалась от других областей Апеннинского полуострова значительно меньшей плотностью населения и более низким уровнем урбанизации. В частности, Палермо, сохранив положение крупного торгового центра Средиземноморья, пришел в упадок по сравнению с эпохой арабского и норманнского господства. Что же касается Неаполя, то хотя он и был столицей крупного государства и резиденцией огромного двора, в нем проживало всего 30 тыс. человек, и сравнение с многонаселенными городами итальянского Центра и Севера было не в его пользу. Кроме того, система кварталов, в каждом из которых проживал свой «народ», сближала Неаполь с восточными городами. Торговые операции королевства находились главным образом в ведении иноземных купцов, евреев, каталонцев, генуэзцев и даже немцев, установивших монополию на экспорт шафрана из Аквилы. Подобные процессы происходили и в финансовой сфере, где безраздельно хозяйничали крупные банкирские дома Флоренции. Не следует забывать, что еще со времен высадки Карла I Анжуйского на Сицилии они прочно обосновались в городах Юга Италии, став кредиторами анжуйских правителей. Не имея возможности расплатиться с долгами, анжуйцы предоставляли банкирам право сбора налогов, а зачастую и важные административные должности. Так, вплоть до 1365 г. наиболее влиятельной и авторитетной фигурой в королевстве после смерти короля Роберта был выходец из семьи флорентийских банкиров Никколо Аччаюоли.

Будучи всецело аграрным регионом, итальянский Юг особенно тяжело перенес последствия всеобщего кризиса XIV в. Ни в какой другой части Италии запустение пахотных земель не приняло таких форм, как в этом регионе. По некоторым подсчетам, в Неаполитанском королевстве была заброшена треть всех деревень, и во второй половине XVI в. численность населения Калабрии так и не достигла уровня XIV в. Особенно пострадали от кризиса Сардиния и Сицилия: здесь обезлюдела примерно половина всех селений. Данный феномен и деградация аграрных областей Юга объясняются не только эпидемиями, но и прямым следствием этого — падением цен на продукты питания, что на протяжении многих десятилетий подрывало основы южноитальянской экономики. Кроме того, сельскохозяйственная продукция Юга — сицилийский сахар, шафран из Абруцц — все чаще встречала конкуренцию со стороны других итальянских государств. Этим, в частности, объясняется процесс глубокой переориентации экономики, в результате которой целые области, специализировавшиеся на выращивании зерновых культур, были превращены в пастбища. Наиболее ярким примером такого преобразования была, как уже отмечалось, Апулийская низменность — своеобразная испанская месета[134], перенесенная на итальянскую почву.

О том, какое влияние оказал разразившийся в XIV в. кризис на южноитальянское общество и каковы были его последствия, можно судить уже по тому, какой след он оставил в политической истории Южной Италии.

Вплоть до смерти Роберта Анжуйского (1343) Неаполитанское королевство, невзирая на поражение в «Войне Сицилийской вечерни», занимало одно из центральных мест в политической жизни Италии. Король Роберт не упускал возможности лишний раз выступить в роли поборника гвельфизма. Он не пропустил ни одного гибеллинского мятежа, и не было такого случая, чтобы Роберт не бросался с оружием в руках против войск германских императоров от Генриха VII до Людвига IV Баварского. Авторитет короля был настолько велик, что, почувствовав серьезную угрозу в лице Каструччо Кастракани, Флоренция, не раздумывая, обратилась к нему за покровительством. Богатство придворных и великолепие столицы Неаполитанского королевства свидетельствовали о могуществе и неувядающем престиже анжуйской монархии. Конечно, Неаполь начала Треченто, в котором побывал молодой Боккаччо, оставивший нам описание города в своей новелле «Андреуччо из Перуджи», заметно отличался от других итальянских столиц. Но это не означало, что он уступал им в красоте или великолепии. Благодаря связям анжуйского двора с флорентийскими банкирами и существованию в городе зажиточной флорентийской колонии Неаполь был притягателен для многих тосканских художников. Здесь работал Джотто, расписавший около 1330 г. Кастель дель Ово (фрески, к сожалению, не сохранились), и Тино да Камаино — автор надгробного памятника Карлу Калабрийскому в церкви Св. Кьяры (XIV в.).

После смерти Роберта I положение в государстве резко изменилось: вплоть до конца XIV в. история Неаполитанского королевства представляла собой череду кровавых династических распрей между различными ветвями Анжуйской династии — венгерского происхождения, выходцев из Дураццо и Таранто. Правление развратной королевы Джованны I Анжуйской (1343–1381), похоронившей за сорок лет своего царствования троих мужей, каждый из которых погиб при невыясненных и трагических обстоятельствах, было лишь одним из проявлений глубокого внутреннего кризиса. Династические междоусобицы являлись отражением разгула феодальной вольницы и размежевания баронов, что, в свою очередь, стало следствием разразившегося в стране экономического и социального кризиса. Лишенный средств к существованию, неаполитанский феодал превращался в искателя приключений, а нередко и в настоящего бандита: он воевал и грабил, надеясь вернуть утерянное богатство, забывал о присяге, данной королю, и даже требовал от него щедрых пожалований. Добившись важных военных успехов в ходе походов 1400–1414 гг., король Владислав, правивший в 1386–1414 гг., сумел на некоторое время укротить пыл баронов и обратить их взоры на земли Центральной Италии. Это стало возможным благодаря тому, что на протяжении 10 лет он был синьором покинутого папой Рима. Однако уже вскоре после его смерти, в царствование Джованны II (1414–1435), феодальная анархия в Неаполитанском королевстве достигла апогея. Аналогичные процессы проходили в тот же период ив Арагонской Сицилии: после смерти Фридриха III в 1377 г. остров стал ареной бесконечных распрей между сторонниками Арагонской и Анжуйской династий.

Анжуйцы оспаривали трон у герцогов Дураццо, представители Арагонской династии — у «сицилийцев». Такова была общая картина размежевания, варварства и кровопролития. И в этом смысле итальянский Юг мало чем отличался от крупных феодальных монархий, будь то Франция эпохи Карла VI Безумного и «войны бургундцев и арманьяков» (1410–1435) или Англия времен войны Алой и Белой розы (1455–1485). Единственное различие состояло в том, что по завершении кровавых раздоров власть на Юге Италии перешла в руки правителя, далекого по своим убеждениям от Карла VII и Генриха VII Тюдора. Альфонс Арагонский[135], сломивший сопротивление анжуйцев и объединивший короны Неаполя и Сицилии, вошел в историю как Альфонс V Великодушный.

За годы его правления (1416–1458) и при его последователе — Ферранте I — Сицилийское королевство вновь оказалось в одном ряду с крупнейшими итальянскими государствами, а его двор стал, как мы увидим, одним из центров итальянского гуманизма, где творили Джованни Понтано и Якопо Саннадзаро. Неаполь украсили новые памятники: в 1452–1460 гг. архитектор герцогского дворца в Урбино Лучано Лаурана воздвиг в честь новой династии триумфальную арку Кастельнуово. Позднее, в 1485 г., Джулиано да Майано построил надменные Капуанские ворота. Однако «великодушие» короля Альфонса было обращено преимущественно к баронам, с которыми он еще в начале своего правления заключил договор, закреплявший за ними все земли, приобретенные за сто лет феодальной анархии. К этому времени из 1550 крестьянских общин, существующих в королевстве, лишь 102 подчинялись непосредственно короне; остальные подпадали под юрисдикцию баронов и считались «вотчинными» землями.

В результате передачи ранее принадлежавших государству феодальных прав и судопроизводства отдельным баронам (кроме того, король Альфонс V Великодушный отказался и от сбора adoa (подушной подати, освобождавшей от военной службы), поступления в королевскую казну резко сократились. Пытаясь решить задачу ее пополнения, монархия увеличила и без того непомерные налоги и подати, взимавшиеся с крестьян. Это переполнило чашу терпения последних, и весь период с 1469 по 1475 г. прошел под знаком неслыханных по своему размаху крестьянских восстаний в деревнях Калабрии, которые были подавлены огнем и мечом. Так, по прошествии целого века бесконечных распрей и смут, королевство постепенно обретало внутренний мир. Но, как будет показано, затишье продолжалось недолго. На этот раз возмутителями спокойствия стали не низы, а верхи, организовавшие так называемый заговор баронов 1484 г. Переворот был подавлен, но могущество, дух корпоративизма и фронда баронов представляли отныне постоянную угрозу стабильности и территориальной целостности королевства.

Рождение Папского государства

Удивительный город средневековый Рим! Вобравший в себя черты одновременно и города, и деревни, он был сравнительно небольшим и заметно отставал по плотности населения от крупных городов Северной и Центральной Италии. Лишь руины напоминали о героическом прошлом столицы великой империи. Как и в других итальянских городах, в Риме существовали свои органы муниципального самоуправления, во главе которых стояли известные и уважаемые граждане. Однако реальная власть была сосредоточена в руках могущественных семейных кланов и феодальных партий, прежде всего рода Колонна и Орсини: в сопровождении вооруженной шайки своих приспешников они хозяйничали на улицах города и неоднократно вынуждали папу покидать Рим. Вечный город! Здесь предавали анафеме, сюда приезжали императоры в надежде получить корону. И подчас у римлян были все основания утверждать, что их город вновь стал центром мира. В дни объявленного Бонифацием VIII юбилея 1300 г.[136] улицы Рима едва вмещали в себя многотысячные толпы паломников. Людей было так много, что под их тяжестью рухнул мост. Впоследствии жители города стали свидетелями вторжения германского императора Людвига IV Баварского (1328) в сопровождении впечатляющей свиты и необыкновенной церемонии на Капитолии, о которой говорилось выше. Похоже, средневековый Рим жил, в сущности, двойной жизнью — обыденной, плебейской, и нарочито торжественной по особо важным случаям.

Эта двойственность нашла отражение в политике Кола ди Риенцо, одного из наиболее ярких персонажей итальянской истории. Сын прачки и трактирщика, выросший среди крестьян Чочарии, он был простолюдином и остался таковым вплоть до конца своей неординарной жизни. Когда же удача оставила Кола ди Риенцо и он был повешен за ноги, всех поразила его невероятная полнота. «Он напоминал огромного быка или корову, откормленную на убой», — писал неизвестный римский хронист. По его мнению, власть давала Риенцо возможность утолить древний пополанский голод. «И он обрел плоть и кровь, — сообщает римский хронист, — и лучше ел и лучше спал». Кола ди Риенцо любил свой город и был непоколебимо убежден в том, что он призван восстановить утраченное величие Рима. С молодости этот человек впитал в себя образы классики и подолгу бродил между молчаливыми свидетелями былой римской славы, вызывая тени героев древности: «Где же вы, великие римляне? Где высшая справедливость ваша?.. Как бы хотелось мне перенестись в вашу эпоху!»

Простота и искренность Кола ди Риенцо, его видения и фантазии, его необразованность, которая так пленяла интеллектуалов, сочетание наивности и мании величия, не говоря уже о том влиянии, какое продолжал оказывать на умы миф о величии Рима, — все это объясняет его необыкновенный, но кратковременный взлет. Отправившись в Авиньон в 1343 г. как посланник народа, Кола ди Риенцо вернулся в Рим нотариусом муниципальной палаты и пообещал горожанам провести в 1350 г. юбилей города[137]. Благодаря этому его популярность резко возросла, и он стал всерьез задумываться о взятии власти в свои руки, что и произошло в мае 1347 г., когда в ходе им же подготовленного народного восстания Риенцо было присвоено звание «трибуна свободы, мира и справедливости» Римской республики. Придя к власти, он не ограничился одним лишь наведением порядка в городе и пресечением смуты баронов. В его глазах Рим был призван стать главой мира и liberator urbis[138]. Преданный этой идее, Кола ди Риенцо обратился с посланиями ко всем правителям и всем итальянским городам. В них говорилось, что в праздник Пятидесятницы 1348 г. состоится торжественное собрание, на котором представители итальянских городов и государств назовут имя нового императора. Кола ди Риенцо писал, что пришло время лишить германских варваров права избирать императора[139] и Италия должна вновь стать «садом» империи. Эти идеи пользовались тогда большой популярностью не только у мыслителей ранга Петрарки.

Между тем торжественное собрание, назначенное на август 1348 г., не состоялось. Восстановив против себя знать и лишившись поддержки папы, обеспокоенного амбициозными замыслами трибуна, Кола ди Риенцо был вынужден покинуть город в декабре 1347 г. Так окончилось его правление. Однако оно не прошло бесследно, и папство было первым, кому планы Риенцо показались заманчивыми.

Свою основную задачу в период «Авиньонского пленения» (1309–1378) папство видело в том, чтобы наладить административные и финансовые механизмы курии и создать на этой основе светское государство. Формально это государство существовало еще с тех пор, когда франкский король Пипин Короткий передал в середине VIII в. в дар папе отобранные лангобардами у византийцев земли. Однако границы патримония Св. Петра оставались неопределенными на протяжении долгого времени. Лишь в начале XIII в., в годы понтификата папы Иннокентия III, было решено признать территорией патримония папские владения в центральной части Апеннинского полуострова. В середине XIV в. эти области уже не имели конкретного хозяина и представляли собой мозаику городов-государств, синьорий, отдельных коммун и монастырей. Одно из таких миниатюрных государств — Республика Сан-Марино — сохранилось до наших дней. Папы понимали, что объединение этих карликовых государств под главенством могущественной столицы могло бы привести к созданию более управляемого организма. И почему бы тогда Риму не стать этой столицей, к чему с такой страстью призывал неграмотный, самонадеянный пополан? Риму, миф о котором по-прежнему оказывал на людей огромное влияние? В Авиньоне были уверены, что этот призыв найдет поддержку тем скорее, если он будет исходить от понтифика, который, вняв мольбам многочисленной паствы, вернется в Италию, изберет местом своего пребывания Рим и тем самым вернет ему былое величие.

Таковы были планы Авиньонской курии, когда после нескольких неудачных попыток в Италию с целью восстановления светской власти пап отправился энергичный испанский кардинал Эгидий Альборноз[140]. Вместе с ним в Рим прибыл Кола ди Риенцо. Ранее он находился в Праге у императора Карла IV, после чего был отправлен в Авиньон, где ему было присвоено звание «сенатора Рима». Однако на этот раз его пребывание там продолжалось недолго: вступив в Рим 1 августа 1354 г., он был зверски убит 8 октября во время народного бунта. Миссия же кардинала Альборноза, напротив, имела успех. Этому немало способствовал и тот факт, что население было обессилено в результате недавней эпидемии чумы, бесконечных войн и смут. Воспользовавшись враждой между синьориями и городами Центральной Италии, кардинал предпринял попытку создания централизованного государства. По так называемой конституции Эгидия, предложенной им на заседании парламента, состоявшемся в г. Фано в 1357 г., папские владения были разделены на семь провинций, каждая из которых управлялась ректором. При этом Папское государство использовало опыт прошлых веков. Кроме того, по приказу Альборноса вдоль городов Центральной Италии — Нарни и Сполето — была построена мощная линия укреплений, возведенных для пресечения возможных попыток восстания. Воинственный кардинал умер в 1367 г. Однако даже по прошествии десяти лет, когда папа Григорий XI вернулся в Рим, в состав Папского государства входили, за исключением Флоренции, Сиены и некоторых других анклавов, все области Центральной Италии.

Вследствие Великой схизмы и ухудшения отношений между итальянскими государствами Григорию XI и его преемникам не удалось удержать власть над присоединенными к патримонию Св. Петра землями. Папское государство, на протяжении долгих десятилетий теснимое с севера синьорией Висконти, а с юга — правителями Анжуйской династии Неаполя, вновь оказалось в состоянии анархии, царившей в нем еще до прихода кардинала Альборноза. С тех пор папские владения представляли лакомый кусок для кондотьеров, многие из которых были выходцами из этих же мест: Браччо да Монтоне и Никколо Пиччинино были родом из Перуджи, Гаттамелата из Нарни, Муцио Аттендоло Сфорца (Сильный) и Альберико да Барбиано — из Романьи. И все они считали себя вправе претендовать на эти земли, а некоторым, в частности Браччо да Монтоне, удалось на время осуществить свои притязания. В 1410–1424 гг. прославленный кондотьер был синьором Перуджи, Ассизи и Ези.

Лишь начиная с первых десятилетий XV в., после смерти Браччо да Монтоне, завоевания Болоньи и окончания Великой схизмы, Папское государство постепенно обрело единство и внутренний мир. Это позволило папству ввести предложенные еще Альборнозом административные структуры и систему налогообложения. Их механизм был на удивление прост. Он сводился, с одной стороны, к предоставлению beati possidentes[141], а также патрициату городов и провинций целого ряда привилегий и права пользования доходами со своих владений, а с другой — к увеличению налоговых поступлений в казну римской курии. В результате вялой провинции становилось все труднее тягаться с энергичной столицей, а разбогатевшие папы-меценаты эпохи Возрождения принялись воссоздавать величие и славу республиканского Рима, о чем грезил Кола ди Риенцо. Таким образом, в то время как Рим вступал в золотую эпоху градостроительства и монументального искусства, города Папской области — Перуджа, Ассизи, Тоди, Асколи-Пичено, Сполето медленно увядали, превращаясь в «мертвые города» или, если хотите, в villes d’art[142], трепетно хранящие воспоминания о былом расцвете в эпоху коммун.

Интеллектуалы и кризис: Петрарка и Боккаччо

Общий анализ истории итальянских городов в период с первых десятилетий XIV и вплоть до середины XV в., на наш взгляд, подтверждает справедливость определения того времени как эпохи кризиса. Мы видим, что те факторы, благодаря которым в предыдущие века итальянские государства стали процветающими и наиболее развитыми областями на всем христианском Западе, постепенно утрачивают свое значение и эти государства входят в полосу глубокого кризиса. В результате в разной степени и с различной долей интенсивности элементы поступательного развития в отдельных государствах сталкиваются с тенденцией к кризису и регрессу.

Двойственность и нестабильность рассматриваемого нами периода отмечали люди, которые жили в ту эпоху, и прежде всего поколение, ставшее свидетелем и жертвой эпидемии «Черной смерти». Интеллектуалы оказались той единственной социальной группой, которая по понятным причинам наиболее живо откликалась на малейшие изменения социально-политической ситуации. Они как никто другой улавливали перемену ветра и видели свою задачу в том, чтобы предупредить общество о грозящей опасности.

Сказанное в полной мере относится к Франческо Петрарке. На протяжении своей долгой жизни (он родился в Ареццо в 1304 г. и умер в Аркуа близ Падуи в 1374 г.) Петрарка был свидетелем вторжения Баварца и вступления в Рим Кола ди Риенцо (восторженным почитателем которого он был), великой эпидемии чумы 1348 г. и нескончаемых войн. Неутомимый путешественник и выдающийся государственный деятель своей эпохи, он не раз «гостил» у крупнейших итальянских и европейских монархов: у пап в эпоху «Авиньонского пленения», у короля Роберта (из рук которого он получил лавровый венок по образцу античных поэтов), у синьора Милана архиепископа Джованни. Почетный прием был оказан Петрарке в Венецианской республике. Большой любитель прогулок в Альпах, восхищаясь красотой дикой природы, он вместе с тем не отказывался от прелести праздной жизни в роскошных дворцах и виллах. Испытав надежды и разочарования, тревоги и душевный подъем, Петрарка, как, возможно, никто другой, стал олицетворением своего века. Разве его «Канцоньере» (Canzoniere — «Книга песен»), воспитавшее не одно поколение писателей вплоть до эпохи Ренессанса и более позднего времени, не подробное описание долгой и плодотворной жизни автора, отчаянных поступков и горя неразделенной любви, духовных кризисов и вечных сомнений? Петрарке был чужд математически строгий мир дантовских убеждений. Схоластическая философия со свойственными ей энциклопедизмом и аристотелизмом, на которых Данте построил здание «Божественной комедии», представляется ему безнадежно устаревшей. Аристотелю, философу логики и физики, Петрарка предпочитает Платона, философа «идей» и мифов; «Сумме теологии» Фомы Аквинского — «Исповедь» (Confessiones) Августина Блаженного (Аврелия). Неслучайно в другом автобиографическом произведении — «Моя тайна» (Secretum)[143] — Петрарка выбирает в собеседники именно св. Августина. В отличие от Данте автор «Книги песен» приходит к выводу, что беда его века происходит не из-за потери ценностей и отсутствия «наставников», способных указать верный путь, а, напротив, из-за несоответствия этих ценностей и «наставников» требованиям новой эпохи. Но какие убеждения и идеалы придут на смену отжившим? Этого Петрарка не знал. Отсюда — его стремление уйти в себя, в свой внутренний мир, в изучение наук, поэзию, желание славы и смерти.

Какая милость и любовь какая

Мне даст крыла, чтоб, землю покидая,

Я вечный мир обрел в иной стране?[144]

Другим выдающимся представителем Треченто наравне с Петраркой был Джованни Боккаччо, его современник и восторженный почитатель. Преклонение перед Петраркой побудило Боккаччо добиваться приглашения преподавать греческий язык в Университете Флоренции. Может показаться, что помимо этого факта двух великих итальянцев Треченто ничто не связывало. Действительно, на протяжении долгого времени в Боккаччо видели главным образом обличителя пороков новых буржуа, их разнузданности и безверия, грубоватого юмора и здорового жизненного начала. На самом же деле, будучи частью этого мира и, следовательно, глубоко светским человеком в самом высоком значении этого слова, Боккаччо отказывался от какой бы то ни было маскировки действительности и изображал ее без всяких прикрас. В течение десяти дней, о которых идет речь в «Декамероне», перед нами проходит вереница совершенно разных людей: спесивые дворяне и blases[145], как Федериго дельи Альбериги, купцы, мошенничавшие до самой смерти, как мессер Чеппарелло (Шапелето), и незадачливые простаки вроде Андреуччо из Перуджи, находчивые пополаны как Мазетто из Лампореккьо, или глупцы наподобие Каландрино, насмешники и неудачники, любители легкой наживы и жертвы «фортуны». При этом автору практически всегда удается сохранять бесстрастие стороннего наблюдателя. Повествуя о жизни мирян и буржуа, он придает своему рассказу дух и характер светского повествования, о чем свидетельствует цицероновская манера его письма. Боккаччо больше не верит в возможность человека стать «кузнецом своего счастья» и своей судьбы. Будущее индивидуума зависит от капризов и превратностей «фортуны» — нового божества, подчинившего себе мир разочарованных людей, богини века эпидемий и войн. Иногда ум или добродетели человека одерживают над ней верх, и Боккаччо с радостью пишет об этой победе; однако чаще люди терпят поражение, и тогда за бесстрастием рассказчика скрывается страх перед жестокостью и равнодушием мира. Эта созерцательность, сопряженная с огромной работой ума и новым отношением к жизни, требует от историка человеческих судеб смелости и огромного напряжения всех сил. Стоит ли удивляться тому, что в старости Боккаччо станет искать успокоения в изучении наук и религиозном смирении?

Петрарка и Боккаччо жили в наиболее тяжелый и драматический из всех рассматриваемых нами периодов. Во время эпидемии «Черной смерти» им было, соответственно, 44 года и 35 лет, и они уже никогда не могли забыть потерю любимой женщины и горы трупов на улицах Флоренции в те страшные дни. Тема смерти, превалирующая в живописи и иконографии XIV в. (о чем свидетельствуют фрески Кампосанто в Пизе), неизменно присутствует в их творчестве наряду с идеей бренности и суетности всего земного. Однако, преодолев десятилетия кризиса, последовавшего за эпидемией, и оставив позади 1378 г. — год восстания чомпи и войны всех против всех, — итальянские государства входят в новую фазу истории культуры и общественной мысли. Начинается великая эпоха гуманизма.

4. Величие и упадок (1450–1550)