История итальянцев — страница 5 из 33

Гуманизм

В конце XIV— первой половине XV в. ученые и мыслители заняли в итальянском обществе еще более заметные позиции по сравнению с теми, которые были отведены им в эпоху коммун и во времена Данте. Формирование крупных территориальных образований, приведшее к созданию обширного административного аппарата, осложнение межгосударственных отношений, потребовавшее увеличения численности дипломатического корпуса, наконец, возникновение блестящих дворов отдельных синьоров, ставших инструментом политической пропаганды, — все это способствовало повышению спроса на образованных специалистов, побуждало их к дальнейшему совершенствованию своих знаний и навыков.

Между тем университеты уже с трудом удовлетворяли подобные запросы. Это объяснялось не столько их нехваткой (напротив, в рассматриваемый период новые университеты появились в Ферраре, во Флоренции и в других городах), сколько неспособностью старых университетских программ, развивавшихся под знаком энциклопедизма схоластики и аристотелизма, отвечать изменившимся требованиям новых времен. При крупных дворах или в пристанищах ученых создавались частные школы и академии, где отношения между преподавателем и учащимся строились по сократовскому образцу и предполагали большую доверительность в общении. Что же касается программ обучения, то они также подверглись существенным изменениям. Одним из самых знаменитых, но далеко не единственным был Дом радости в Мантуе, открытый приверженцем новых педагогических форм, гуманистом Витторино да Фельтре (1378–1446). Из стен этого Дома вышло не одно поколение крупных ученых.

Перед самыми известными и уважаемыми из них склонялись могущественные синьоры, и потому жизненный путь новых интеллектуалов состоял, в сущности, в постоянном паломничестве по крупным городам Италии. Это относится уже к Петрарке, кого, в силу многих причин, следует считать родоначальником studia humanitatis[146]. Выдающийся гуманист Лоренцо Валла за свою недолгую жизнь (он прожил всего 52 года[147]) успел объехать практически все крупные города Апеннинского полуострова и побывать при самых блестящих дворах Италии. Будучи уроженцем Рима, он еще в юности перебрался во Флоренцию, получил там образование, а затем отправился преподавать в Университет Павии. Восстановив против себя коллег с факультета права, Лоренцо Валла был вынужден покинуть город, укрылся при дворе Висконти в Милане, а позднее отправился на службу к Альфонсу I (Альфонсу V Арагонскому) в Неаполь. Умер выдающийся гуманист в родном Риме.

Не менее насыщенна жизнь Леона Баттисты Альберти (14041472) — одного из наиболее характерных представителей итальянского гуманизма. Поскольку его семья была изгнана правителями Медичи из Флоренции, он получил образование в Болонье и лишь в 1429 г. смог вернуться на родину, но ненадолго. В 1431–1441 гг. Альберти путешествовал вместе с римской курией по итальянским городам, где в этот период проходили заседания Базельского собора[148]. Он побывал в Риме, затем отправился в Болонью, Флоренцию и в Феррару (где началась его дружба с герцогом Леонелло д’Эсте). Более поздние путешествия Альберти вплоть до кончины в 1472 г. связаны с его славой выдающегося архитектора. Его творения можно увидеть в разных городах Италии — Палаццо Ручеллаи находится во Флоренции, храм Малатесты — в Римини, церковь Сант-Андреа — в Мантуе. Следует ли в этой связи упоминать о распущенной и полной приключений жизни самых «дорогостоящих» придворных гуманистов Италии — Франческо Филельфо или Антонио Беккаделли по прозвищу Панормита («Происходящий из Палермо»)?

Путешествия, дружеские связи интеллектуалов и их взаимная переписка способствовали укреплению и упрочению уже существующих в среде итальянской интеллигенции уз солидарности и единения, определили то особое положение, которое ученые и писатели занимали в койне Италии. Осознание этого факта явилось началом великой эпохи гуманизма. Лишь в период Просвещения итальянское общество вновь захлестнет волна всеобщего воодушевления и твердого стремления познать истину.

Обычно, когда речь заходит о гуманистах (и это самая распространенная точка зрения), мы представляем себе целую армию неутомимых исследователей и коллекционеров древних рукописей, чья основная заслуга заключалась в том, что они познакомили нас с культурным наследием классики. Однако если бы вклад гуманистов был ограничен только этим (а он, безусловно, значительно шире), то современная культура и цивилизация все равно оказались бы перед ними в неоплатном долгу. Без их открытий, находок, деятельности по восстановлению документов было бы немыслимо все последующее развитие европейской культуры. Достаточно вспомнить, какое огромное историческое значение имел призыв гуманистов к изучению греческой философии. С конца XIV в. и вплоть до падения Константинополя (1453) греческих ученых приглашали преподавать в итальянские школы и академии. В результате великое наследие византийской философии, начиная с Михаила Пселла[149] и далее, стало доступно представителям западноевропейской культуры. Более того, именно благодаря гуманистам человек той эпохи мог познакомиться с сочинениями древних греков в оригинальных списках или же в тщательно переписанных копиях. И наконец, нельзя не сказать о таком важнейшем событии эпохи гуманизма, как открытие великого наследия Платона или же трактата Лукреция «О природе вещей», который Поджо Браччолини[150] обнаружил наряду с другими знаменитыми текстами античности в подвале швейцарского монастыря. Каждую из найденных или восстановленных рукописей прилежно переписывали, и многие из них нередко становились предметом торговли. Так, в эпоху гуманизма заметно возросла роль продавцов кодексов, «книготорговцев». Один из них, флорентиец Веспасиано да Бистиччи, писал в своих «Жизнеописаниях знаменитых людей XV в.» о том уважении, какое он испытывал к образованным клиентам, и о той ответственности, которой требовало от него его ремесло. Так возникли первые библиотеки. В созданную гуманистом Никколо Никколи библиотеку монастыря Сан-Марко во Флоренции вошли личные собрания Боккаччо. История знаменитой Марчаны в Венеции началась с небольшой коллекции, завещанной библиотеке одним из крупнейших гуманистов той эпохи — кардиналом Виссарионом[151]. В ней хранились принесенные в дар республике книги Франческо Петрарки. Наконец, образование Ватиканской библиотеки приходится на понтификат Николая V (1447–1455). Однако даже такие изменения в создании и распространении книг не могли удовлетворить потребности широкого круга читателей, поэтому изобретение книгопечатания (если таковое действительно имело место) произошло как нельзя вовремя.

Таким образом, если бы деятельность гуманистов сводилась исключительно к восстановлению великого наследия античности, то, повторим, уже поэтому их вклад в развитие современной культуры и цивилизации было бы трудно переоценить. Однако они занимались не только этим.

Постепенно в ходе работ по реставрации, изданию текстов и написанию комментариев к ним шло формирование (и это было самым важным завоеванием эпохи) отдельных методологических критериев, которые и сегодня определяют направление научного исследования. Прежде всего речь идет о беспристрастности науки: никакие политические убеждения или религиозные догмы, никакие внешние факторы не должны влиять на работу ученого. Горе тому, кто похитит текст или провозгласит подлинность подделки! Филология является основой любого знания, ключом к изучению любого научного трактата и необходимым условием для ознакомления с любым текстом. Классическим примером нового метода и стиля работы стало доказательство Лоренцо Валлой подложности знаменитого «Константинова дара». Опровержение подлинности этого используемого Церковью для оправдания светских притязаний документа было проведено на основе его текстуального и филологического анализа. Вместе с тем для понимания любого текста необходимо определить время написания и его место в сокровищнице мировой литературы. Так филология порождала историзм. Речь шла не о том, чтобы противопоставить Платона Аристотелю, а о том, чтобы понять их с их же помощью. Как утверждал Леон Баттиста Альберти в своей комедии «Фило до кс», Алетея (Правда) — дочь Хроноса (Времени). Его соотечественник Маттео Пальмиери (1406–1475) вторил Альберти: «Veritati profecto cognitionem dant tempora»[152]. В результате соединения филологического метода с категориями историзма возникла особая форма исследования, нашедшая свое воплощение в трудах великого филолога и проповедника терпимости эпохи гуманизма Эразма Роттердамского (ок. 1467–1536).

Гуманисты отдавали себе отчет в том, какое огромное значение имело их открытие. Они понимали, что их заслуга заключалась не только в обнаружении и восстановлении сочинений античных авторов, но и в том, что они постигли суть метода древних: свобода от предрассудков и влияния политических идолов, беспристрастие и ясность ума. Гордые своим открытием, они с откровенной жалостью смотрели на Средневековье, media aetas (этот термин изобрели сами гуманисты), как на период господства предрассудков, филологической неразвитости и неспособности оценивать события в их историческом развитии. В противовес Средним векам гуманисты превозносили современную им эпоху и осуществленную ими интеллектуальную революцию. Таким образом, увлечение античностью позволило гуманистам почувствовать себя людьми Нового времени. Подражание древним заключалось не в повторении их изречений, а в восприятии окружающего мира с присущими античным авторам любопытством, страстью и трезвостью суждений, что направляло их на путь созидания, побуждало искать и открывать новые истины. Так чистая наука создала науку прикладную.

Как писал Леон Баттиста Альберти в трактате «О живописи», вплоть до своего возвращения во Флоренцию из ссылки он был убежден в том, что «усталая» человеческая природа уже неспособна достичь размаха и творческого потенциала «доблестных древних времен». Однако после того, как он вернулся на родину и увидел творения Филиппо Брунеллески (Пипо-архитектора), Донателло, Мазаччо и других великих флорентийцев той эпохи, он понял, что люди Нового времени превзошли древних, поскольку «мы находим неслыханные и невиданные прежде искусства и науки». Трудно привести более яркое свидетельство расцвета гуманистической мысли в тот период.

«Неслыханные и невиданные прежде искусства и науки»… Изучая труды Витрувия[153], архитекторы и инженеры Кватроченто[154] создали новые оригинальные модели городской и военной архитектуры. Перейдя от планировки отдельного здания к планировке целого города, они внесли в градостроительство элемент рациональности и организации. Географы и картографы (самым известным из них был друг Брунеллески — Паоло Дель Поццо Тосканелли) составили новые imagines mundi[155], которыми руководствовались мореплаватели и путешественники, впервые ступившие на берег Нового Света. Наконец, открытия в области оптики, механики и общей физики Леонардо да Винчи (1452–1519) стали достоянием мировой прикладной науки.

Вместе с тем, несмотря на приведенные соображения, было бы серьезной исторической ошибкой усматривать в гуманизме истоки современной научной мысли. Она сформировалась позже и под влиянием более сложных факторов. Что же касается личности Леонардо, изобретателя машин будущего и автора поражающих воображение портретов, это прежде всего его исключительность. После него уже никто не внес такой же вклад в культуру итальянского Возрождения в области науки и научной мысли.

Отныне крупнейшее открытие гуманизма — беспристрастие и объективный характер исследования — применялось к любой форме человеческого знания.

Гуманисты и итальянское общество

В предыдущем параграфе мы попытались показать, какой огромный вклад внесла гуманистическая культура в развитие цивилизации и общественной мысли Нового времени. Теперь поставим более узкий и ограниченный по времени, но не менее важный вопрос. Как гуманисты строили свои отношения с обществом в рамках итальянских городов и государств, где они жили и работали? И наконец, какова была политическая ориентация интеллектуалов как социальной группы? Отметим, что это вовсе не абстрактные вопросы. Их ставили и на них пытались дать ответ сами гуманисты. Уже начиная с Колюччо Салютати (Колуччо Салутати) (1331–1406), одной из основных тем гуманистической литературы стал спор о жизни активной и жизни созерцательной. Большая часть участников диспута и прежде всего флорентийские гуманисты отстаивали идею превосходства первой над второй. По их мнению, ученый не имеет права замыкаться в тиши своего кабинета, а должен заботиться о семье, друзьях и родном городе, т. е. жить «гражданской» жизнью. Именно так — «О гражданской жизни» — озаглавлен знаменитый труд другого флорентийского гуманиста Маттео Пальмиери. Однако для многих гуманистов, принимавших активное участие в политической жизни города и занимавших высокие общественные посты, эта проблема и не возникала. Так, деятельность Колюччо Салютати не ограничилась приглашением во Флоренцию первых греческих ученых из Византии. Став канцлером, он воспел свободу своего города, не пожалев усилий и творческого пыла для защиты республики от нападок находившихся на службе Висконти гуманистов. На должности канцлера преемником Салютати стал другой выдающийся гуманист Леонардо Бруни. Его произведения «История флорентийского народа» и «Восхваление города Флоренции» также пронизывает чувство глубокой любви к своему городу.

Некоторые гуманисты считали своим «гражданским» долгом организацию заговоров. Так, в 1453 г. Стефано Поркари был приговорен к смерти на эшафоте за участие в заговоре против папы Николая V, бывшего, между прочим, ценителем и покровителем studia humanitatis. Поплатился жизнью и миланец Кола Монтано, ставший вдохновителем заговора, жертвой которого пал в 1476 г. герцог Галеаццо Мария Сфорца. В заговорщической деятельности против папы были также заподозрены (и не без основания) выдающийся гуманист, основатель Римской академии Помпонио Лето[156] и назначенный папой Сикстом IV на пост префекта Ватиканской библиотеки Бартоломео Сакки (по прозвищу Платина). Разумеется, не все гуманисты разделяли республиканские убеждения флорентийских канцлеров или же тираноборческий пыл заговорщиков. Некоторые из них, как, например, уроженец Виченцы Антонио Лоски, находились на службе у синьоров и в противовес апологетам «флорентийской свободы» выступали за принципат. Однако все или почти все гуманисты принимали активное участие в политической жизни своего города, накапливали «гражданский» опыт и размышляли о происходящих событиях. А потому представляется совершенно правомерным вопрос, не могла ли гражданская идея отдельных гуманистов (как это произошло в эпоху Просвещения) стать основой общей политической программы интеллектуалов и претвориться в конкретные действия по обновлению общества. Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо выяснить, существовали ли подобные прецеденты в европейском обществе XIV–XV вв. Ответ дает нам сама история. Два величайших реформатора эпохи великих соборов[157] и борьбы за реформу Церкви — англичанин Джон Уиклиф (Виклиф) и чех Ян Гус принадлежали к числу мыслителей и преподавали в университетах. Однако это не помешало им и их сторонникам стать политическими деятелями и возглавить крупные общественные движения. Будучи глубоко верующими людьми, они утверждали, что если общество действительно управляется по законам Божьим, то оно должно быть избавлено от злоупотреблений и всесилия грандов, разврата епископов и прелатов, страданий бедноты. Они были твердо убеждены в том, что для осуществления предлагаемой ими «реформы» необходимо призвать к священной борьбе всех верующих, поскольку именно в этом и заключается заповедь Божья. Как известно, в мире, где в основе общественной жизни лежала религия, а люди мыслили главным образом религиозными категориями, это был единственно возможный путь изменить существующие институты и порядки. Преобразование общества могло состояться исключительно на основе реформирования религии и Церкви, а восстания бедноты — в результате подъема и революции верующих. Именно по такому пути пошел Мартин Лютер (1483–1546), а в XVII в. — английские пуритане.

Между тем гуманисты едва ли могли действовать таким же образом. И не только из-за несхожести итальянского, чешского (богемского) или английского общества. Уже само общественное положение Джона Уиклифа и Яна Гуса существенно отличалось оттого, какое занимали гуманисты в Италии. Иными были и их мировоззрение и культура. Как известно, они выработали принципиально новую, свободную от предрассудков и поклонения идолам модель культуры, накопив тем самым огромный мировоззренческий опыт. Это, в свою очередь, привело их к пониманию политики как монополии писателей и ученых. Отношения между правителями и подданными, по мнению гуманистов, должны напоминать отношения учителя и ученика. Идеальной, с их точки зрения, была республика Платона, где государями и магистратами становились философы. Конечно, правитель мог оказаться недостойным или стать тираном, и тогда Брут имел полное право убить его. Однако совершить это мог только римский патриций, человек, равный Цезарю по образованию и знатности.

Ничто не отталкивало гуманистов больше, чем религиозноунитарное восприятие мира. Они осуждали как лицемерие святош и развращенность служителей Церкви, так и невоздержанность и фанатизм еретиков. И если присутствовавший на казни Иеронима Пражского[158] в Констанце Поджо Браччолини восхищался мужеством этого «второго Катона» и осуждал его преследователей, то Энеа Сильвио Пикколомини[159], говоря о Яне Гусе и его сторонниках, называл их идеи и поступки «безумием». Возможно, именно в этом кроется in nuce[160] объяснение как негативного отношения некоторых гуманистов к Джироламо Савонароле (1452–1498) и его попытке реформировать религиозную и гражданскую жизнь Флоренции, так и осуждение Эразмом Роттердамским лютеранского движения.

Не менее чуждой большинству гуманистов была идея, согласно которой «улучшение» и реформирование существующего порядка должны произойти в результате всеобщего переворота с участием всех социальных слоев общества, как ученых, так и неграмотных простолюдинов. И если реформаторы считали народ выразителем божественной воли («Божьим народом» называли себя и чомпи), то гуманисты считали его чернью, погрязшей в предрассудках, и рабом своих страстей. Разумеется, подобные идеи не могли привести к возникновению широкого общественного движения Реформации. Гуманисты были слишком изолированы от народа, чтобы стать «вождями» итальянского общества. Все великие революции, в том числе и интеллектуальные, имеют свою цену.

Италия во второй половине XV века

За короткий период времени, с 1449 по 1453 г., христианский Запад стал свидетелем трех важнейших событий: преодоления схизмы, на протяжении многих лет будоражившей Католическую церковь, окончания изнурительной Столетней войны и, наконец, завоевания турками Константинополя и падения Византийской империи. Тот факт, что все эти события произошли приблизительно одновременно, свидетельствует, на наш взгляд, о завершении одного исторического цикла и начала следующего. В самом деле, за весь период, начиная с депрессии XIV в. и вплоть до середины XV в., Европа изменилась до неузнаваемости. Вследствие схизмы и querelle[161] церковных соборов уменьшился и без того пошатнувшийся авторитет «вселенского» института папства. Вместе с тем заметно возросло влияние новых национальных государств, с достоинством прошедших через испытания Столетней войны, — Англии Генриха VII и Франции Людовика XI. С ростом турецкой угрозы центр Европы постепенно переместился к Атлантике, и вскоре Лиссабон, Антверпен, Лондон и Севилья начали составлять серьезную конкуренцию Венеции, Генуе и другим итальянским городам. Таким образом, Италия стала понемногу утрачивать то привилегированное положение в Европе, которое она удерживала до сих пор в сфере экономики и международных отношений и которое некогда обусловило ее взлет.

Однако не следует торопить ход истории. И если для будущего итальянского общества сложившаяся в середине XV в. расстановка сил в Европе и Средиземноморье выглядела весьма неблагоприятно, его настоящее было далеко не катастрофично. Конечно, нельзя недооценивать турецкую угрозу, тем более что падение Константинополя повергло христианскую Европу в такой же шок, как и постепенное осознание своего бессилия противостоять этому натиску, несмотря на многократные папские призывы к крестовым походам. Однако в области политики и торговли последствия выдвижения Османской империи в Средиземноморье оказались не столь драматичными, как это принято считать. По крайней мере, они были роковыми не для всех. И если Генуя, внезапно лишившаяся процветающих колоний на Черном море, испытала настолько сильный удар, что, как мы увидим, была вынуждена ускорить начатый с образования Банко ди Сан-Джорджо процесс переориентации торговой экономики на финансовую, Венеции, напротив, удалось найти modus vivendi[162] с новыми хозяевами Леванта. Потеря Черногорского Приморья, а также других владений в Эгейском море и на Балканском полуострове была частично возмещена в результате приобретения Кипра и особенно предоставления венецианским купцам значительных льгот и привилегий в Константинополе. Заключение этих договоров (1479–1480) настолько улучшило отношения между Венецией и Портой, что при попытке турок высадиться в 1480 г. в Отранто венецианцы сохраняли спокойствие и полный нейтралитет.

Таким образом, в условиях, когда ситуация на Востоке была еще далека от катастрофы, на Западе после окончания Столетней войны и схизмы создались все предпосылки для поступательного развития. Следствием устранения сложнейших противоречий, более века характеризовавших политическую жизнь Европы, явилось прежде всего ослабление напряженности международных отношений. Это, в свою очередь, не замедлило сказаться на положении итальянских государств. На протяжении более чем сорока лет, начиная с Лодийского мира (1454) до вторжения в Италию короля Франции Карла VIII (1494), на Апеннинском полуострове царили мир и равновесие, а те немногочисленные войны, которые все же были развязаны, носили в основном локальный характер. Такой была война венецианцев против герцога Феррары в 1482–1484 гг., завершившаяся захватом Венецией Ровиго и солеварен Полезины. В этих условиях торговая и финансовая олигархия итальянских городов не преминула воспользоваться плодами ослабления международной напряженности и бурного развития экономики в Европе.

Немалые выгоды извлекали миланские и венецианские предприниматели из отношений с германским миром, вступившим во второй половине XV в. в полосу всеобщего подъема. В частности, когда в 1508 г. пожар уничтожил фондако немцев в Венеции, его не только поспешили отстроить, но и расширили. Что же касается Франции, то, несмотря на робкие попытки Людовика XI ввести политику ограничений (рестрикций), участие купцов и финансистов Флоренции и других итальянских городов в лионских ярмарках было весьма значительно. Так, уже начиная с актов Генеральных штатов, заседавших в Туре в 1484 г., во французских документах выражалась серьезная обеспокоенность «судьбой денег, уплывающих из королевства» в направлении Италии. Важнейшее место во внешней торговле итальянских городов в XV в. занимали шелк и квасцы. Лидером в производстве первого была Лукка. Что же касается квасцов, то после потери генуэзских шахт в Фоче их добывали в незадолго до того открытых месторождениях Тольфы близ Чивитавеккьи. Эти рудники контролировались главным образом могущественным банком Медичи и генуэзскими банкирами. Несмотря на конкуренцию своих коллег по ту сторону Альп, и в частности Фуггеров в Аугсбурге и Артевельде в Антверпене, они оставались крупнейшими финансистами Европы, живым воплощением богатства и изобретательности итальянцев.

Хотя их состояния явились в значительной мере отражением происходившего в крупнейших государствах Европы экономического подъема, в конце XV в. Италия оставалась процветающей и высокоразвитой страной. Франческо Гвиччардини[163] в «Истории Италии», вспоминая о счастливых годах мира и равновесия, вопрошал: почему «возделанная вся, от плодородной равнины до скудных гористых земель, не подчиняющихся никакой другой власти, кроме своей собственной, она была самой изобильнейшей не только своим населением, своей торговлей, своими богатствами, но и славилась великолепием своих властителей, блеском своих многочисленных благороднейших городов, которые прославлены людьми, искусными в управлении общественными делами, умами, сведущими во всех науках, людьми, искусными и изобретательными во многих ремеслах и по обычаю того времени не лишенными и военной славы, украшены великими учеными так, что по заслугам и по справедливости страна наша пользовалась уважением, известностью и славой?»[164]. По мнению Гвиччардини, Италия была, таким образом, самой богатой, многонаселенной и образованной страной христианского Запада.

Более того, это богатство и великолепие можно было не только увидеть, но и потрогать. Как и в предшествующие времена, период эйфории и экономического подъема второй половины XV в. сопровождался расцветом монументального строительства под покровительством меценатов двора и городской олигархии. Невозможно перечислить все те здания и произведения живописи, которые на протяжении второй половины Кватроченто вошли в сокровищницу итальянского искусства. Ограничиваясь наиболее известными из них любому образованному человеку, скажем, что на эти десятилетия пришлось строительство Оспедале Маджоре в Милане (творение Антонио Аверлино Филарете) и Палаццо деи Диаманти в Ферраре, завершение Палаццо Дукале в Венеции и создание знаменитых фресок «Камера дельи Спози» кисти Андреа Мантеньи во дворце Гонзага в Мантуе. Только в одной Флоренции в 1450–1489 гг. было построено свыше 30 дворцов и вилл, а в 1489 г. началось сооружение величественного Палаццо Строцци. Еще более впечатляющий строительный бум наблюдался в Риме. Благодаря усилиям пап-меценатов и мыслителей эпохи Возрождения он из скопления руин и жалких лачуг, каким Вечный город был на протяжении всего Средневековья, стал превращаться в не имеющий аналогов в мире город, каким мы видим его и сегодня. Когда в 1455 г. было начато строительство Палаццо Венеция, данный район считался пригородом Рима. Однако очень скоро в результате предпринятых папами Сикстом IV и Юлием II мер по amenagement[165], прокладыванию широких уличных магистралей Корсо и Виа Джулия, Палаццо Венеция стал одним из монументальных центров города. Позднее Микеланджело создал невдалеке, на Капитолии, одну из живописнейших итальянских площадей. Однако еще до него в Вечном городе работали, перенимая опыт древних, и другие флорентийские мастера. Среди них архитектор Палаццо Венеция Бернардо Росселлино, Донателло, создатель гробницы Сикста IV Антонио дель Поллайоло, а также творившие в Ватикане фра Анджелико и Сандро Боттичелли.

Между тем не Флоренция и даже не сам Рим, а небольшие итальянские города являются наиболее ярким подтверждением того факта, что во второй половине XV в. именно conspicuous investment свидетельствовало о высоком социальном положении и богатстве правителя города. Достаточно вспомнить в связи с этим о небольшом городке Урбино, владении герцогов Монтефельтро. Сооружением урбинского дворца руководил знаменитый Лаурана, а в его росписи принимали участие такие выдающиеся мастера, как Пьеро делла Франческа и фламандец Йос ван Гент[166]. Желая отдать дань уважения родной деревне Корсиньяно неподалеку от Сиены, Пий II превратил ее в город. Об этом удивительном проекте напоминают, в сущности, лишь площадь и само название города — Пиенца, — что, в свою очередь, свидетельствует о размахе меценатства в эпоху Возрождения.

Таким образом, в итальянских государствах постепенно возобновился процесс создания и накопления состояний. Как известно, в социальной сфере это вылилось в дальнейшую консолидацию возникшей в предыдущие столетия правящей и финансовой олигархии, сконцентрировавшей в своих руках львиную долю богатств. История итальянских государств в тот период — это история стабильности и установления социального мира между существующими внутриполитическими институтами и правящей олигархией. Так, на протяжении второй половины XV в., от созыва «парламента» в 1458 г. до создания в 1481 г. Совета семидесяти, во Флоренции проводилась политика «завинчивания гаек», направленная на окончательное утверждение синьории Медичи и закрепление всей полноты власти за узким кругом олигархии. Установившаяся после Лодийского мира система политического равновесия итальянских государств поддерживала эту тенденцию и затрудняла возможные попытки внутреннего возмущения. А между тем их было немало. Достаточно вспомнить о заговоре Поркари против папы Николая V в Риме в 1453 г., о выступлении гуманиста Кола Монтано в 1476 г. в Милане или же о мятеже баронов против Арагонской династии в 1484 г. в Неаполе. Однако самый крупный заговор XV в. был подготовлен в 1478 г. флорентийским кланом Пацци против господства в городе Медичи и нашел активную поддержку папы Сикста IV. Как известно, нападение на Медичи произошло в соборе Санта-Мария дель Фьоре, и если синьору города Лоренцо[167] удалось спастись, то его брат Джулиано погиб от удара кинжалом. Однако независимо от того, достигли ли заговорщики успеха, убив тирана, как удалось осуществить задуманное Кола Монтано, или же потерпели неудачу, как это произошло во Флоренции и в Риме, заговоры XV в. не имели никаких политических последствий. Независимо от того, заканчивались ли подобные акции победой или поражением, политическое устройство города и государства оставалось прежним, а авторитет погибшего или же спасшегося синьора, напротив, возрастал. Так, в 1478 г. жители Флоренции растерзали заговорщиков, а одного из них — архиепископа Пизы повесили на стенах дворца. Как писал Никколо Макиавелли, по причине своей замкнутости заговоры были бесперспективной формой борьбы и не могли привлечь широкие слои населения. По их мнению, решение небольшой кучки принадлежащих по большей части к знатным фамилиям и отравленных ядом гуманистических и республиканских идей граждан убить синьора объяснялось исключительно намерением заговорщиков занять место убитого. На этом основании многие приходили к выводу о преимуществе олигархического строя и считали, что в сложившейся ситуации не следует позволять группе амбициозных граждан ставить под угрозу все те блага и спокойствие, которые им гарантировало поддержание внутреннего статус-кво. Кроме того, любые волнения могли пошатнуть хрупкую систему политического равновесия итальянских государств и подвергнуть опасности мир и национальную «свободу» Италии, в сохранении которых были заинтересованы все.

Флоренция — столица равновесия и Возрождения

В предыдущей главе была нарисовала картина истеблишмента: мира высокоразвитых государств, отстаивавших посредством системы взаимных гарантий и уступок сферу своего влияния и интересов, с одной стороны, и новой разбогатевшей олигархии, заинтересованной в сохранении собственного богатства и, следовательно, поддержании статус-кво, — с другой. В связи с этим необходимо рассмотреть влияние — и меру этого влияния — сложившейся ситуации на изменение общественного положения интеллектуалов, приводившей их к аристократической замкнутости и аполитичности, что, на наш взгляд, отличало великую культуру гуманизма. Однако для того, чтобы ответить на этот вопрос, следует обратиться к истории Флоренции — столицы политической системы равновесия и итальянского Возрождения.

Еще из школьных учебников известно, что при правлении Лоренцо Великолепного Флоренция находилась в центре системы политического равновесия итальянских государств и была хранительницей мира и «свобод». Несмотря на то, что над ней неоднократно сгущались тучи (в 1478 г., когда после провала заговора Пацци врагом Флоренции стал сам папа, поддерживаемый Арагонской династией Неаполя, и в 1482 г., во время войны между Венецией и Феррарой), Лоренцо удалось избежать повторения крупных военных конфликтов наподобие тех, которые происходили на Апеннинском полуострове в первой половине XV в.

Как уже отмечалось, политическая гегемония Флоренции явилась следствием ее интеллектуального первенства, что, однако, еще не означало абсолютного превосходства в этой области. Как и в предыдущие столетия, история искусства и общественно-политической мысли Италии во второй половине XV в. отличалась многообразием форм и выражений. Живопись творившего главным образом в Мантуе Андреа Мантеньи значительно интереснее причудливых росписей капеллы Палаццо Медичи кисти Беноццо Гоццоли, а в чем-то (если позволено подобное сравнение) и знаменитого Сандро Боттичелли с его слегка вычурным изяществом.

Конечно, провинциальный поэт, уроженец Эмилии Маттео Мария Боярдо, граф Скандиано (1441–1494), развлекавший двор д’Эсте в Ферраре поэмой о жизни «Влюбленный Роланд», не обладал блеском и изяществом Анджело Полициано[168], главного украшения двора Медичи. Между тем его произведения намного естественнее и правдивее лицемерных пасторалей, которыми зачитывался Лоренцо Великолепный. Наконец, аристотелизм и аверроизм падуанской школы, оказавшие огромное влияние на творчество Пико делла Мирандолы[169], а в конце века — и на дерзкую философию Помпонацци, вовсе не уступали по фундаментальности учения флорентийскому неоплатонизму. В каждом из итальянских городов работали талантливые мастера, были открыты блестящие университеты и прославленные академии — в Милане, где правили Сфорца, останавливался и работал Леонардо да Винчи; а также при дворах д’Эсте в Ферраре, Монтефельтро в Урбино, Арагонской династии в Неаполе. Однако только во Флоренции искусство и общественнополитическая мысль достигли в своем развитии такой полноты и концентрации. А потому флорентийцы по праву гордились успехами и преемственностью культуры родного города.

«Какой еще город, — писал Салютати в инвективе против Антонио Лоски, — не только в Италии, но и во всем мире обладает столь же неприступным кольцом крепостных стен, столь же надменными дворцами, нарядными храмами, изящными зданиями <…> где еще вы встретите подобное разнообразие товаров, живость и смекалку торговцев? Где творили знаменитые люди… Данте, Петрарка, Боккаччо?»

Любовь к словесности граничит в этих строках с патриотизмом и гордостью флорентийцев за свой город. Именно эти чувства, нашедшие свое отражение, в частности, на страницах «Восхваления города Флоренции» Леонардо Бруни, и придали флорентийской культуре поистине широчайший размах, способствуя ее дальнейшему развитию.

На протяжении XV в. в различных итальянских городах существовала настоящая диаспора флорентийских мастеров. Как уже отмечалось, они участвовали в росписи Сикстинской капеллы. Что касается архитектуры, то математик конца столетия Лука Пачоли утверждал, что любой, кто задумает построить здание, должен обратиться к опыту Флоренции. Кроме того, родом из города лилии были Росселлино[170], архитектор Палаццо Венеция и Пиенцы, Джулиано да Майано, построивший для правителей Арагонской династии Неаполя Капуанские ворота и храм в Лорето, а также Филарете, автор величественного здания Оспедале Маджоре в Милане. Между тем Флоренция удерживала пальму первенства не только и несколько в искусстве, сколько в языке и литературе. Тот факт, что флорентийские гуманисты (особенно Леон Баттиста Альберти) использовали в своих трактатах как латынь, так и вольгаре, придал последнему ту четкость, логику и связность, благодаря которым именно ему, в отличие от любого другого итальянского диалекта, было суждено стать литературным языком итальянского интеллектуального койне. Таким образом, предпосылки провозглашенной теоретиками языка в начале XVI в. победы флорентийского наречия выявились еще на протяжении XV в.

Так, уроженец Марке Филельфо утверждал, что «во всей Италии особенно восхваляют язык этрусков», а прибывший во Флоренцию проповедник Бернардино да Фельтре просил прощения у собравшихся за умение излагать свои мысли лишь «на языке Евангелия», на «искусном языке Флоренции». Таким образом, если даже не флорентийцы высказывали подобные суждения, нетрудно представить, как превозносил materna lingua[171] Лоренцо Великолепный и как воспевал Полициано «богатство и изящество» тосканского наречия. И наконец, не на флорентийском ли диалекте писали Данте, Петрарка и Боккаччо? Для тех, кто, как гуманисты и эрудиты той эпохи, считал язык главным образом инструментом литературы, средством общения ученых, это был решающий довод. По их мнению, лингвистическое превосходство флорентийского наречия вытекало из первенства литературного. Неслучайно в числе первых печатных книг, вышедших из итальянских типографий в 1470–1472 гг., сочинения трех великих классиков занимали особое место. Таким образом, «революционное» изобретение Гутенберга также укрепило позиции флорентийской культуры.

Язык и литература стали средством распространения идей флорентийского гуманизма. Однако они уже мало походили на идеи «гражданского» гуманизма времен Колюччо Салютати и Леонардо Бруни. Как в культурной, так и в политической жизни Флоренции произошли существенные перемены.

Безусловно, самым интересным представителем флорентийской культуры второй половины XV в. был Джованни Пико делла Мирандола. Человек богатейшей эрудиции и широких знаний, воспринявший в юности аристотелизм и аверроизм падуанской школы, а позднее — флорентийский платонизм, он был неутомимым исследователем, и это наложило отпечаток на его жизнь и творчество. Автор написанной в 1486 г. «Речи о достоинстве человека», выдержки из которой стали достоянием классической прозы и гуманистической мысли («Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению»[172]), Пико делла Мирандола стал в конце жизни сторонником Савонаролы.

Фигура основоположника и главы флорентийской Платоновской академии Марсилио Фичино (1433–1499) не столь многопланова и объемна, как фигура Пико делла Мирандолы, однако его учение выражает концепцию целой философской школы. Фичино был одним из крупнейших авторитетов своего времени. Он общался с выдающимися учеными Европы, его сочинения пользовались огромной популярностью. В процессе перевода и изучения произведений Платона «через» Плотина[173] он создал философскую систему, в которой платонизм и христианство наряду с элементами герметизма[174] и магии соединялись в идеале благочестивой философии, или «Платоновской теологии» (таково название крупнейшего из его философских сочинений). Суть этой концепции заключалась в том, что ученый должен стать христианином, а христианин — ученым. Только тот, кто сопричастен Богу, наделен безграничной мудростью, а мудрость — удел немногих. Так возник идеал аристократической культуры, склонной к созерцательности. Фичино и его школа не только ставили под сомнение выдвинутую первыми флорентийскими гуманистами идею «активной жизни», но и, как Кристофоро Ландино[175] в трактате «Диспуты в Камальдоли», решительно отвергали ее. Освобождаясь от уз «гражданского» долга, мыслитель тем самым подчеркивал свою отдаленность от «черни». Он видел свое общественное предназначение не в активной деятельности, а в служении душе, свою же задачу — не в «работе», а в «праздности» в классическом значении этого слова. Наиболее ярким примером подобной позиции может служить жизненный путь самого Фичино. Он был в хороших отношениях как с Медичи, так и с их противниками, поддерживал Савонаролу в момент успеха и грязно оклеветал его в час падения. Фичино обладал удивительной способностью скрывать под маской бесстрастия глубокое равнодушие ко всему происходящему в государстве.

Таким образом, идеи флорентийского неоплатонизма способствовали, в сущности, укреплению уже существовавших в гуманистической культуре элементов аристократизма. А потому в определенном смысле Флоренция явилась хранительницей не только политического, но и интеллектуального истеблишмента на Апеннинском полуострове. Влияние неоплатонизма было поистине велико, и оно не ограничивалось исключительно областью научных изысканий и философской мысли. В отрыве от него трудно понять как литературу, так манеры и «моды» итальянского и европейского Чинквеченто[176]. В идеях неоплатонизма кроется объяснение популярности и успеха поэтики петраркизма или же сочинений, где, как, например, в «Книге о придворном» Бальдассаре Кастильоне (1478–1529), наряду с другими темами присутствовали излюбленные рассуждения флорентийских неоплатоников о природе любви. В связи с этим представляется, что неоплатонизм был первым выражением культуры академического и светского типа, и как таковой он обозначил важнейшую веху в истории кризиса гуманистической интеллигенции Италии — отказ от «гражданской» деятельности и реформ. Однако не следует торопить ход событий особенно, когда речь идет о таком сложном и противоречивом вопросе, как отношения итальянских мыслителей с обществом своего времени. В следующем параграфе мы коснемся другого аспекта истории Флоренции и итальянских городов в XV в. — развития общества и культуры, сопровождавшегося призывами к обновлению существующего порядка. А между тем это было еще одно лицо Флоренции.

Савонарола и Карл VIII

Не было случая, чтобы приближение конца века (достаточно вспомнить пророчества XIII в. о «папе-ангеле» и историю Целестина V) оставило равнодушным человека Средневековья. Неудивительно поэтому, что в конце XV в. вновь распространились милленаристские идеи, согласно которым наступление нового века должно повлечь за собой изменение существующего порядка (подобное утверждение мы встретим и у Кампанеллы) и в целом оздоровление человеческой природы. Но, поскольку люди той эпохи думали исключительно религиозными категориями, обновление общества отождествлялась прежде всего с «реформой» Церкви.

В массах верующих настолько укоренилось уподобление мысли вере, что следовать они могли только за истинным христианином, человеком, причастным Божественных тайн. Вот почему «революция» или обновление общества в нашем сегодняшнем понимании тогда тесно связывались с возрождением извечных религиозных ценностей. Этим же объясняется и тот факт, что революционеров Средневековья и начала Нового времени нередко принимали либо за пророков, либо за laudatores temporis acti[177]. И XV век не являлся исключением из общего правила. Еще в первой половине столетия, в эпоху Констанцского и Базельского вселенских соборов, отчетливо ощущалась необходимость реформирования Церкви. Теперь же, в период напряженности последних десятилетий века, эта идея вновь овладела умами и душами людей.

В конце XV в. на Апеннинском полуострове повсюду царила атмосфера ожиданий и страхов, а выступавшие на площадях странствующие проповедники с успехом укрепляли эти настроения. Между тем именно Флоренция, самый «образованный» из всех итальянских городов, стала ареной наиболее ярких и значительных религиозных выступлений. Это может показаться парадоксальным, но не следует забывать, что, будучи столицей равновесия и гуманизма, Флоренция еще со времен восстания чомпи таила в себе ростки глубокой набожности и народного гнева. Особенного накала религиозное возрождение достигло в 1445–1459 гг. в проповедях и благотворительной деятельности епископа Антонина[178], что, в частности, нашло свое отражение в творчестве фра Анджелико. Однако никто не смог превзойти по силе воздействия и богатству образов крупнейшего проповедника конца XV в. Джироламо Савонаролу.

Он родился в Ферраре в 1452 г. и, подобно Антонину, принадлежал к ордену доминиканцев. В последние годы синьории Лоренцо Великолепного Савонарола перебрался во Флоренцию, где его проповеди имели огромный успех. Красноречие Савонаролы отличали смелость утверждений, живость и образность языка. Мир испорчен, проповедовал он в канун 1493 г., Церковь развращена, а прелаты предпочитают чтению Евангелия античных авторов, предаваясь «поэзии и ораторскому искусству». Савонарола также говорил, что если «в древней Церкви чаши были деревянными, а прелаты — золотыми, теперь же чаши — золотые, а прелаты — дубовые»; развращены государи, чьи дворцы и дворы стали прибежищем мошенников и негодяев, помышляющих лишь о «новых налогах, дабы сосать народную кровь»; развращены ученые, которые «с помощью сказок и небылиц устанавливают родство этих коварных государей с богами»; извращены законы и обычаи. Что же может победить это злодейство? Савонарола отвечает предельно ясно:

О Господи Боже, ты поступил как разгневанный отец, прогнав нас от себя. Накажи и обрушь на нас бедствия, чтобы мы скорее вернулись к тебе. Effunde iras tuas in gentes[179]. Вас не возмутят, о братья, эти слова. Напротив, вы увидите, что и праведные просят бича, потому что они хотят, чтобы было изгнано зло и воцарилось в мире царствие благословенного Иисуса Христа. А нам остается надеяться лишь на то, чтобы меч Господень скорее сошел на землю.

Трудно найти более ясное изложение идеи очищающего и возрождающего Апокалипсиса, — идеи, преследовавшей не одно поколение людей конца XV в.

Между тем призываемый на землю «меч Господень», «потоп», которым Савонарола угрожал человечеству, и призванный исправить людей «новый круг Ада» не заставили себя долго ждать. В сентябре 1494 г., по прошествии чуть больше года после его страстных проповедей, вооруженная превосходной артиллерией армия французского короля Карла VIII вторглась на Апеннинский полуостров, практически не встретив сопротивления. В считаные месяцы стало очевидно, что Италия лишилась царившего на протяжении 40 лет «мира», а вместе с ним — и его наиболее важных достижений, «равновесия» и «свободы». Появление «варваров» всколыхнуло былые обиды и привело к существенному изменению ситуации на Апеннинах. На Юге начали поднимать голову мятежные неаполитанские бароны, притихшие после 1484 г. венецианцы захватили порты Апулии, герцог Милана Лодовико Моро, желая избавиться от возможных конкурентов, убил своего племянника Джан Галеаццо Сфорцу, Пиза освободилась от флорентийского господства, и, наконец, после бегства Медичи во Флоренции была провозглашена республика.

Кто же, как не Савонарола, предсказавший эту катастрофу и проповедовавший необходимость реформ и «искупления грехов», должен был стать законодателем новой республики? Он не заставил себя долго упрашивать и составил проект конституции. Поскольку она основывалась отчасти на флорентийских коммунальных институтах, а отчасти — на венецианских, чаша весов склонилась не столько в пользу приверженцев олигархии, сколько в пользу сторонников образования широкого — или, как говорил Савонарола, «всеобщего» правительства. Вмешательство доминиканского монаха в государственные дела и его дальнейшая политическая деятельность в первые годы существования Флорентийской республики вполне объяснимы. Стоило ли провозглашать Христа синьором города, если бы его закон не охватывал все сферы человеческих отношений и не был воплощен в соответствующих установлениях и порядках? Закон Божий не терпит возражений и компромиссов, и религиозный реформатор был вынужден стать законодателем.

«Если вы слышали, — возражал Савонарола своим противникам, — что государства не управляются с помощью “Отче наш”, знайте: это правило тиранов… стремящихся подавить, а не освободить город. Если вы хотите хорошее правительство, приведите его к Богу. Конечно, я бы. не стал вмешиваться, в государственные дела, если бы. это было не так».

По заповеди Господа, все правительства должны быть справедливы и милосердны, и, следовательно, начавшаяся во Флоренции «реформа» должна распространиться на всю Италию. Савонарола вещал:

И ты, народ Флоренции, начнешь, таким образом, обновление всей Италии, раскинешь свои крылья по свету, чтобы нести реформу всем народам. Помни, Господь недвусмысленно дал понять, что он хочет всеобщего обновления и что он избрал тебя, дабы ты начал это великое дело и следовал его заповедям.

Почти четыре года (с сентября 1494 по май 1498 г.) Флоренция жила в атмосфере всеобщего воодушевления и была охвачена невиданным прежде в истории Италии духом «реформ». В связи с этим понятно, какое огромное впечатление производил Савонарола на современников не только во Флоренции, но и за ее пределами, привлекая на свою сторону выдающихся ученых и людей искусства той эпохи. Помимо Джованни Пико делла Мирандолы, о котором уже шла речь, в числе его приверженцев были племянник Мирандолы, ученик и биограф Савонаролы Джан Франческо, знаменитый врач Антонио Бенивьени и его братья Доменико и Джироламо[180], а также скульптор Джованни делла Роббиа, живописец фра Бартоломмео и, наконец, сам Боттичелли. Что же касается Луки Синьорелли, то, судя по его знаменитым фрескам в соборе Орвието, на художника бесспорно оказали влияние проповеди Савонаролы.

Однако в доминиканце из монастыря Сан-Марко этих выдающихся людей привлекала не эрудиция (пробуя писать о философии и религиозной доктрине, он зарекомендовал себя как рядовой компилятор схоластического толка), а экстремизм и удивительная непосредственность Савонаролы, его «мудрое невежество», издавна завораживавшее интеллектуалов. Слушая его проповеди и наблюдая за его поступками, они начали осознавать оторванность аристократической культуры от общества, ее бессилие изменить существующие порядки. Позднее, уже после смерти Савонаролы, подобные настроения усилились. Именно этим объясняется тот живой интерес, который питали к личности Савонаролы Микеланджело и Макиавелли. Первый прилежно изучал его сочинения. Второй, слушая в молодости его проповеди, отнесся к ним с большой долей скептицизма, хотя именно в монахе-доминиканце из монастыря Сан-Марко он увидел прообраз того нового «государя», «законодателя», который — не будь «обезоружен» — смог бы ввести во Флоренции «новые порядки».

Реформаторская и республиканская деятельность Савонаролы окончилась провалом. После того как в июле 1495 г. французские войска покинули Апеннинский полуостров, республика лишилась своего главного союзника и покровителя и оказалась один на один с многочисленными врагами. Ее внутренние недруги — в основном сторонники Медичи — неоднократно пытались захватить власть. Что же касается внешних врагов, то наиболее рьяным среди них был прославившийся небывалым цинизмом папа Александр VI[181]. Последний не мог простить Флоренции ее верности Франции и реформам Савонаролы, которого он в мае 1497 г. отлучил от Церкви. Однако монах-доминиканец еще почти два года удерживал власть над городом. Во время карнавала 1497 г. в центре традиционных празднеств — Флоренции — состоялась церемония знаменитого «сожжения суеты»: в очищающем огне оказались одежда, книги и картины.

Тем не менее в силу целого ряда причин популярность Савонаролы постепенно падала. Этому способствовали, в частности, поражения и неудачи во время войны с Пизой, начавшейся в 1494 г. (город сдался лишь в 1509 г.), беспокойство флорентийских банкиров в связи с ухудшением отношений республики с римской курией и, наконец, тот факт, что многие из предрекаемых Савонаролой событий не произошли. Напрасно он пытался восстановить былой авторитет, заявив о своей готовности принять вызов францисканцев и подвергнуться испытанию огнем. Когда же 7 апреля 1498 г. на живописной площади Синьории все было подготовлено для проведения этого необычайного спектакля, Савонарола под разными предлогами сумел избежать экзекуции. Это означало его конец, и конец стремительный. Днем позже Савонарола был схвачен, а 22 мая его повесили и труп публично сожгли на костре.

После трагической смерти монаха-доминиканца республика просуществовала еще 14 лет. Однако ее история в этот период оказалось столь же бесславной, как и ее конец. Пассивная во внешней политике и обескровленная в ходе внутренних распрей, Флоренция практически не оказала сопротивления, когда в 1512 г. войска «великого капитана» Гонсальво[182] подошли к городу и восстановили в нем синьорию Медичи.

Вторжение Людовика XIIВенеция в час Аньяделло

Итак, итальянский поход Карла VIII продолжался недолго. Пройдя через весь Апеннинский полуостров от Альп до Неаполя и не встретив на своем пути никакого сопротивления, французский король стал жертвой дипломатических интриг итальянских государей, что вынудило его повернуть назад. Перед тем как предпринять новый завоевательный поход в итальянские земли, его преемник Людовик XII счел необходимым прибегнуть к помощи дипломатии. С этой целью король заручился поддержкой Венеции и швейцарцев против Миланского герцогства, на которое он претендовал, будучи наследником Валентины Висконти, а также союзничеством Фердинанда Католика Испанского[183] против Арагонской династии Неаполя. Кроме того, он открыл путь в центральные области Италии отрядам Черазе Борджа[184], сына папы Александра VI. Вместе с тем, несмотря на ряд одержанных побед и территориальные приобретения, Людовик XII вскоре также попал в сети итальянской дипломатии. После того как он был изгнан из Неаполитанского королевства, где окончательно утвердились испанцы, и — в чем его упрекал Макиавелли — присоединился к созданной Юлием II (1503–1513) против Венеции Камбрейской лиге (1509), ему пришлось сражаться уже с коалицией всех итальянских государств с участием королей Испании и Англии. Этот союз был организован Юлием II и получил название Святейшей лиги (1511). Благодаря лозунгу «Изгоним варваров!» она нашла широкий отклик среди гуманистов. В результате, стремясь вырваться из итальянского капкана, Людовик XII был вынужден прибегнуть к оружию (сражение под Равенной 1512 г.), вернулся во Францию и вскоре умер.

В отличие от кратковременного похода Карла VIII более чем десятилетняя борьба его преемника за утверждение французского господства на Апеннинском полуострове и ее крах внесли глубокие изменения в политическую жизнь итальянских государств. В 1512 г., накануне возвращения Людовика XII во Францию, их положение разительно отличалось от того, каким оно было 10 лет назад. Южная Италия и острова перешли в сферу влияния и господства испанцев. В центральных областях после краха Флорентийской республики к власти в городе вернулись Медичи, а Папское государство заметно расширилось и укрепило свои позиции. Наконец, на Севере Миланское герцогство практически полностью утратило независимость. По прошествии двенадцатилетнего периода французского господства оно оказалось во власти швейцарцев. Перейдя вскоре к Франции, через некоторое время это герцогство было окончательно завоевано испанцами. Одна лишь Венеция, сумевшая противостоять союзу всех итальянских государей и крупнейших европейских монархов, могла по праву называться хранительницей итальянских «свобод» или, по крайней мере, того, что от них осталось.

По мнению современников, венецианцы имели все основания гордиться своей родиной. Несмотря на поражение при Аньяделло (14 мая 1509 г.), Светлейшая не только избежала предрекаемой катастрофы, а напротив, прибегнув к ловким дипломатическим маневрам, отстранила от участия в Лиге сначала папу, а затем и Испанию. Таким образом, невзирая на потерю Кремоны и отдельных областей Апулии и Романьи, Светлейшая сумела сохранить свои материковые владения. Более того, как сообщают все имеющиеся в нашем распоряжении источники, включая Макиавелли, во время военных действий крестьяне, проживавшие в области Венето, и пополаны крупных городов неоднократно поднимались с оружием в руках на защиту Венеции. Привязанность подданных и «вилланов» своему государству была настолько необычна, что современники усматривали в ней не только лишнее подтверждение высокой внутренней сплоченности Венецианской республики, но и признание того факта, что созданный миф дал новый толчок развитию Венеции.

Таково мнение очевидцев и историографов XVI в. А что скажем мы? Возьмем на себя смелость утверждать, что для Венеции сражение при Аньяделло и война с Камбрейской лигой свидетельствовали прежде всего об упущенной возможности. Речь идет в конечном счете об одном из узловых вопросов итальянской истории XVI в.

Вскоре после поражения при Аньяделло представители старой знати различных городов на материке не замедлили освободиться от венецианского господства и восстановить в своих интересах былые коммунальные свободы. Они с завистью смотрели на императора Максимилиана I[185], германские земли и независимые немецкие города. Почему бы в таком случае Падуе, Венеции, Бреше или Удине не вернуть себе свободу эпохи коммун и не подчинить вновь кон-тадо, как это делали Нюрнберг, Аугсбург или Регенсбург? Однако против анахронической попытки коммунальной реставрации выступили городские и сельские низы. Они подспудно осознавали, что подобная политика повлечет за собой расширение привилегий знати и подчинение городу контадо. Кроме того, они прекрасно отдавали себе отчет, что из двух господ предпочтение следует отдать тому, кто живет дальше, и чья власть над подданными носит не прямой, а косвенный характер. И поэтому их преданность Венеции являлась прежде всего демонстрацией протеста против «ближних» угнетателей, а бунты и восстания — своего рода жакерией. Об этом свидетельствует, помимо прочего, и тот факт, что в числе осажденных крестьянами Фриуля замков фигурировали как принадлежавшие имперской знати, так и те, чьи владельцы сохраняли верность Венеции. В частности, автор важнейших источников по истории того периода и один из создателей мифа Аньяделло, — хронист Приули недвусмысленно заявлял, что «на самом деле именно здесь кроется причина крестьянских выступлений в защиту Венеции. Поскольку жители всех городов на материке были против власти Светлейшей, а горожане и крестьяне всегда враждовали между собой, неудивительно, что последние выказывали свою преданность Венеции».

Этому способствовал также горький опыт войны и оккупации области Венето иностранными войсками, повлекших за собой грабежи, беззаконие, жестокость. Отличие мирного «виллана» от промышляющего войной солдата было столь очевидно, что не могло не привлечь на сторону Венеции. Кстати, эта тема стала одной из центральных в комедиях на сюжеты из сельской жизни, которые сочинял на падуанском диалекте Анджело Беолько по прозвищу Рудзанте («Весельчак»). В глазах низших слоев ограбленного немецкими и французскими солдатами крестьянства Светлейшая была гарантом мира и стабильности.

Таким образом, психологические мотивы, побудившие сельских жителей Фриуля и других провинций области Венето остаться преданными Венеции и взяться за оружие против пособников императора, довольно просты. Они объясняются не патриотизмом (оснований для которого, в сущности, и не было), а «любовью к малой родине», не привязанностью к Венеции, а страхом и ненавистью к феодалам. Однако, несмотря на то что крестьянское движение в 1509 г. ив последующие годы было лишено приписываемых ему историографами элементов сознательности, оно явилась тем необходимым толчком, который способствовал ликвидации многочисленных пережитков городского партикуляризма, характерного для институтов власти области Венето. Это давало Венеции возможность преобразовать свои материковые владения из конгломерата наделенных широкими привилегиями независимых юридических округов в абсолютистское государство Нового времени.

Однако эта возможность была упущена. А потому, несмотря на упорное сопротивление и оживление экономической жизни, Аньяделло стал началом постепенного упадка Венеции. Вернув себе города и провинции на материке, Светлейшая ограничилась лишь тем, что жестоко наказала людей и семьи, замеченных в особенном пособничестве имперским властям. При этом она отказалась от какой-либо попытки реформировать существующие институты и социальные порядки. Более того, с позволения и при поддержке венецианских правителей представители местной аристократии стали обладать еще большей властью, чем до описываемых событий. Так, в Удине, столице Фриуля, ставшего в 1509 г. ареной самых ожесточенных столкновений между проавстрийской знатью и преданным Венеции крестьянством, в 1513 г. произошло «закрытие» Коммунального совета. В результате власть в городе постепенно оказалась в руках тех семейств, которые в момент кризиса первыми покинули тонущий корабль Венецианской республики и перешли на сторону противника. То же самое рано или поздно произошло в Падуе, Вероне и большинстве других городов на континенте. Таким образом, по прошествии кризиса область Венето вернулась на исходные позиции: государство представляло собой федерацию различных городов и юридических округов, подчинявшихся верховному правителю Венеции и местной знати. Иными словами, власть в республике распределялась между венецианской аристократией и аристократией континентальных провинций. Однако если в ведение первой входило главным образом управление политическими делами, то вторая руководила на местах. Причем обе заботились преимущественно о том, чтобы оградить себя от народных выступлений и изменения существующего равновесия. По мере того так венецианский патрициат шел по пути обращения накопленных в ходе торговли богатств в земельную собственность (как мы видели, начало этого процесса можно проследить еще в XV в.) и происходила переориентация экономики Венеции с моря на сушу, все более отчетливо стали сказываться консервативный характер и тяжелые последствия принятого после кризиса Аньяделло решения. Что же касается прославленного венецианского «равновесия» — неотъемлемой части мифа Венеции, — то оно лишь маскировало стагнацию и упадок.

Эпоха Льва X

В то время как упомянутый кризис окончательно подточил силы Светлейшей, а во Флоренции провалилась предпринятая Савонаролой попытка обновления и городской реформы, одно из итальянских государств все же оказалось в этот период на гребне волны. Речь идет о Папском государстве. И если преемник Александра VI — Юлий II, который был избран на папский престол после Пия III, чье правление продолжалось всего 27 дней, не оставил заметного следа в истории Церкви как религиозного института, то он, несомненно, занимает одно из важнейших мест в истории Папского государства. При нем был в целом завершен процесс консолидации подвластных папе земель Центральной Италии, начатый при Альборнозе и протекавший с переменным успехом на протяжении всего XV в. Справедливости ради следует отметить, что дорогу ему проложил Чезаре Борджа. При поддержке Франции Борджа объединил под властью Папского государства области Романьи и Центральной Италии. После его смерти заклятый враг семьи Борджа Юлий II не преминул воспользоваться достижениями своих предшественников. Захватив Перуджу и подчинив Болонью, он встал во главе коалиции сначала против Венеции, а затем против Франции и в конечном счете вышел победителем из обеих лиг.

Одновременно с политикой экспансии и организацией военных походов Юлий II укрепил административную и финансовую системы государства, в чем он также следовал примеру своего ненавистного предшественника. Вследствие этого заметно возросли налоговые поступления в казну курии (в 1525 г. они вдвое превысили аналогичные показатели 1492 г.), что позволило продолжить развернутую папами-меценатами во второй половине XV в. деятельность по организации масштабных общественных работ. Ни один другой период, за исключением принципата Августа, не оставил в истории римской архитектуры столь глубокого следа, как десятилетнее правление Юлия II. В 1506 г. по проекту и под руководством Донато Браманте[186] началось возведение нового собора Св. Петра, продолжавшиеся более века. В 1508 г. Рафаэль Санти (1483–1520) приступил к росписи знаменитых станц (парадных зал) Ватиканского дворца, а в 1512 г. Микеланджело (1473–1564) начал работу над сводом Сикстинской капеллы. Тогда же в Риме были обнаружены уникальные памятники античности. Так, одним из величайших событий в истории археологических исследований, проводившихся в столице христианского мира начиная с эпохи Возрождения и вплоть до наших дней, стало открытие в 1506 г. знаменитой античной скульптурной группы «Лаокоон». И это далеко не единственный пример такого рода.

Благодаря успеху внешней политики Юлия II, возросшему престижу Папского государства и величию его столицы (Рим насчитывал в тот период около 100 тыс. жителей), римская курия постепенно оказалась в центре политической и культурной жизни Италии. Особенно заметно это стало в годы понтификата преемника Юлия II — ЛьваХ (1513–1521).

В отличие от своего предшественника, Лев X был не столь воинственным и импульсивным. А потому, когда войска французского короля Франциска I вновь вторглись в Италию, папа не замедлил заключить с ним договор, по которому Папское государство теряло незадолго до того приобретенные Парму и Пьяченцу, а также предоставляло значительные уступки сторонникам галликанства[187] при французском дворе и среди духовенства. Между тем уступчивость Льва X лишь поднимала его авторитет в глазах уставших от беспрерывных войн современников. К тому же он принадлежал к самой богатой и образованной итальянской семье Медичи, выдающийся представитель которой — Лоренцо Великолепный — превратил Флоренцию в признанную столицу гуманизма и итальянского равновесия. Восшествие на престол Льва X ознаменовало, таким образом, блестящий союз между Флоренцией и Римом, словесностью и религией, гуманизмом и христианским милосердием. Не удивительно, что воспитанные на Библии и трудах Платона гуманисты встретили известие о его избрании с огромной радостью. В самом деле, при Льве X двор римской курии стал центром итальянской общественно-политической мысли всего Апеннинского полуострова. В 1512–1520 гг. секретарем папы был один из крупнейших авторитетов своего времени, венецианец Пьетро Бембо, автор диалогов «Рассуждения о прозе народного языка» — первой итальянской грамматики. В коллегии кардиналов заседал автор самых фривольных комедий Бернардо Довици. На протяжении долгого времени послом герцога Урбино в Риме был создатель величайшего произведения Чинквеченто — «Книги о придворном» Бальдассаре Кастильоне. Наконец, едва узнав об избрании Льва X на папский престол, в Вечный город прибыл Лудовико Ариосто (1474–1533). В то время он заканчивал работу над «Неистовым Роландом» и был одним из немногих, кто покинул Рим, разочаровавшись в новом папе. Таким образом, в годы понтификата Льва X жизнь всех известных деятелей культуры и искусства была в той или иной мере связана с Римом. Причем речь идет не только о художниках: при папе из семейства Медичи этот город стал крупнейшей творческой лабораторией на всем Апеннинском полуострове.

В эпоху Льва X, или, по словам Вольтера, в «век» Льва X, научная и культурная жизнь Италии достигла невиданной прежде степени развития. Не многие поэты и художники встретили такое же понимание и были столь же любимы современниками, как Ариосто (первое издание «Неистового Роланда» вышло в 1516 г.) и Рафаэль (его «Афинская школа» датируется 1510 г.). И дело не столько в гениальности самих мастеров, сколько в том, что их творчество в высшей степени соответствовало художественным требованиям и идеалам той эпохи. Если для нас станцы Рафаэля являются всего лишь шедевром живописи, то для его современников, легко находивших в них отголоски событий культурной и политической жизни, они были неисчерпаемым источником познания окружающего мира. Этим же объясняется и головокружительный успех «Книги о придворном» (1508–1516) Бальдассаре Кастильоне. В его идеале придворного «совершенства» и облегченном платонизме мыслители начала XVI в. видели воплощение мечты о новом образе жизни, основанном на скромности и самоконтроле.

Между тем создание массовой культуры предполагало наличие общенационального языка. И в этом смысле издание уроженцем Виченцы Джан Джорджо Триссино трактата Данте «О народном красноречии», познакомившее современников с дантовской концепцией «языка курии», оказалось весьма своевременным. В бурных дискуссиях по так называемому «языковому вопросу» позиции итальянских интеллектуалов разделились. Одни, как Бембо, отстаивали примат флорентийского диалекта, языка Петрарки, другие, как, например, Кастильоне, — приоритет «собирательного языка», вобравшего в себя черты региональных диалектов. В основе этих споров и противоречий лежало убеждение в том, что давно назревшая проблема создания литературного языка Италии вполне разрешима, поскольку отшлифованный на протяжении веков койне итальянских интеллектуалов уже сформировался во всей полноте.

В этой связи представляется не лишним напомнить читателю о том, какова была роль мыслителей эпохи гуманизма в современном им обществе и какое воздействие они на него оказывали. Сказанное относится прежде всего к культуре времени Льва X. Ничто не отталкивало интеллектуалов первой половины XVI в. больше, чем представление о коллективной ответственности ученых перед обществом. Напротив, в этот период получили особенно широкое распространение высказанные первыми гуманистами идеи индивидуального служения отечеству. Итальянский язык был для гуманистов прежде всего и исключительно средством общения между учеными, навеянной петраркизмом элитарной поэтики.

Серьезным испытанием для этого поколения мыслителей стал созванный Львом X Латеранский собор (1513–1517)[188], изображенный Рафаэлем в аллегорической форме в Станце дель Инчендио ди Борго. По мнению его участников, собор был призван искоренить злоупотребления и предрассудки в лоне Церкви и осуществить «реформу», речь о которой шла еще со времен великих соборов XV в. Успеху этого предприятия способствовал, помимо прочего, и тот факт, что в первой половине XVI в. были по-прежнему популярны идеи конца предыдущего века о взаимопомощи и смиренном милосердии. В этот период в итальянских государствах возник ряд благотворительных организаций, в чем нередко усматривают первые проявления католической Реформации. Самой известной из них было созданное в 1497 г. в Генуе Общество Божественной любви, действовавшее впоследствии в Риме и других городах Италии.

Однако желаемого не произошло. Собор не только не одобрил никакой существенной реформы Церкви, но и по многим вопросам занял консервативные позиции. Он, в частности, осудил «доктрину о душе» Помпонацци и наложил ограничение на «покаянные» проповеди, оградив себя тем самым от религиозных смут: один лишь образ Савонаролы внушал ужас папе из рода Медичи и его соратникам. Было очевидно, что реформирование Церкви не могло произойти по решению и под руководством одних ученых «сверху», без вмешательства широких масс верующих. В тот же самый год — год окончания Латеранского собора — Мартин Лютер вывесил на двери Виттенбергского собора знаменитые 95 тезисов.

Никколо Макиавелли

На предыдущих страницах мы неоднократно упоминали имя Никколо Макиавелли. Будучи секретарем, или, говоря современным языком, послом Флорентийской республики по особым поручениям, автор «Государя» (1513) стал очевидцем ряда важнейших событий, речь о которых шла выше. В молодости (Макиавелли родился в 1469 г.) он с саркастической усмешкой слушал проповеди Савонаролы. В Рим Никколо приехал в 1503 г., когда в Вечном городе проходили похороны папы Александра VI и после долгих дискуссий на папский престол был избран воинственный Юлий II. В 1509 г. Макиавелли, оказавшись на театре военных действий в Венеции, стал свидетелем кризиса Венецианского государства. Однако решающее влияние на формирование будущего мыслителя оказали его поездки и дипломатические миссии во Францию. Тогда как большинство его соотечественников так и не сумели избавиться от идеи превосходства утонченной итальянской цивилизации над грубостью французских обычаев и объясняли победу Карла VIII и Людовика XII исключительно мощью артиллерии и давними рыцарскими традициями знати и народа Франции, Макиавелли занял совершенно иные позиции. Он выдвинул идею превосходства французского абсолютизма как общественнополитической системы над сложными и разнородными формами правления итальянских государств. Это гениальное открытие нашло наиболее яркое отражение в его «Описании событий во Франции». В 1512 г. после восстановления во Флоренции власти Медичи Макиавелли, занимавший пост секретаря только что низвергнутой республики, был не только отстранен от дел, но и заподозрен в потворстве заговорщикам. Его положение усугублялось тем, что он принимал самое деятельное участие в создании армии и устава Флорентийского государства. Макиавелли бросили в тюрьму и подвергли пыткам. Выйдя из заключения после избрания на папский престол Льва X, он был отстранен от участия в политической жизни и уединился в своем небольшом имении в Сан-Кашьяно. Именно в этот период вынужденного бездействия (прерываемого эпизодическими поездками во Флоренцию для участия в проходивших в садах дома Ручеллаи[189] научных диспутах) были написаны «Государь» и «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (1513–1516) — произведения, без которых немыслима история политической мысли Нового времени.

Свою основную задачу, сформулированную во введении к «Рассуждениям…», Макиавелли видел в изложении того, что он знает «о новых и древних временах»[190]. Опираясь на массу фактического материала от античности до современных ему реалий, Макиавелли стремился вывести наиболее общие законы и «правила», позволяющие дать объективную оценку истории общества и государства. Ранее подобный метод был характерен скорее для естественных наук. Использованный Леонардо да Винчи, а в дальнейшем и Фрэнсисом Бэконом, он стал широко применяться в общественно-политических науках. Отныне изучение истории строилось не на описании идеального государства и идеального правителя, а на глубоком, комплексном исследовании социального организма и его болезней, подобно тому как медицина изучает физиологию и патологию человеческого тела. Уже одно это дает основание говорить о том, какую огромную роль сыграл Макиавелли в истории политической мысли Нового времени и какое глубокое воздействие оказало его творчество на таких выдающихся мыслителей, как Жан Боден, Фрэнсис Бэкон, Джеймс Гаррингтон и Жан Жак Руссо, называвший «Государя» книгой «республиканцев».

Однако судить о действенности метода можно прежде всего по результатам его применения, и в этом смысле вклад секретаря Флорентийской республики имел поистине революционное значение. Прибегая к неизбежным обобщениям, скажем, что, по мнению Макиавелли, настоящее государство должно обладать двумя свойствами. Во-первых, военным могуществом, что позволяет ему защищаться от возможных агрессоров, а в случае необходимости и «расширять» границы. Во-вторых, внутренним единением, социальным миром и соответствием «распоряжений» властей «обычаям» народа. В истории было немало политических организмов, обладавших только первым из этих качеств: таковы великие азиатские империи в древности, а в эпоху Нового времени — Османская империя. Но в силу отсутствия внутреннего единства и деспотического характера власти они были и остаются колоссами на глиняных ногах. Противоположную картину мы наблюдаем в свободных городах-государствах античной Греции, а в Новое время — в швейцарских коммунах, немецких городах и, наконец, в Венеции. Однако, несмотря на всю симпатию к ним, Макиавелли прекрасно понимал, что эти крошечные государства постоянно подвергались опасности завоевания со стороны более сильных соседей и могли выжить только в условиях полной изоляции. Разве Венеция не рисковала (и Макиавелли был тому свидетелем) лишиться в один прекрасный день всех своих многовековых завоеваний и не была вынуждена прибегнуть к блестящей изоляции? То же самое относится и к Флоренции, истощенной на протяжении всей ее истории враждой группировок и являвшей пример полной военной и политической несостоятельности. Единственным в истории государством, военная мощь которого сочеталась с внутренним социальным миром, а завоевательные походы с гражданскими свободами, была великая Римская республика до прихода Цезаря и заката империи. Однако, испытав на себе сильное влияние гуманизма и будучи почитателем античных древностей, Макиавелли слишком хорошо понимал, что, подобно всем политическим образованиям, возникновение республиканского Рима было обусловлено целым рядом факторов и что неумолимый закон цикличности истории не пощадил даже самые могущественные государства. Поэтому он видел свою задачу не в попытке восстановления античных образцов и любовании классической древностью, а в исследовании современности и создании государства нового типа, своеобразного «нового принципата», не похожего ни на независимые города-государства, ни на восточные империи. Для итальянца начала XVI в. это была непростая задача. Противопоставляя великую французскую монархию Османской империи, Макиавелли предлагал один из возможных путей решения вопроса. Однако этого было недостаточно: будущее принадлежало истории, и Макиавелли не мог предвидеть ход ее развития. К тому же его гениальные выводы явились следствием не пророчеств, а долгой, кропотливой работы исследователя и ученого.

Результатом напряженной деятельности Макиавелли в этот период стали «Государь» и «Рассуждения…». Позднее, в 1519–1521 гг., он попытался расширить рамки своего исследования и в трактате «О военном искусстве» затронул проблему военной организации. Макиавелли пришел к выводу, что любое уважающее себя государство (не следует забывать, что он был организатором флорентийского ополчения в 1506 г.) должно располагать «собственной» армией, т. е., не прибегая к помощи наемников, рекрутировать верных солдат из числа своих «подданных». Однако, если справедливо утверждение, что хорошие солдаты лишь те, кто сражается pro aris et focis[191] и для кого родина действительно мать, какие реформы следовало провести в социальной структуре общества, чтобы подданные великих держав превратились в граждан и сражались с ожесточением и самоотверженностью древних спартанцев и швейцарских горцев? Таким образом, обеспечение военной мощи государства тесно связано с его политической и социальной организацией. Однако вопрос о типе этого государства оставался открытым.

Между тем одно было предельно ясно, и это явилось подлинным открытием Макиавелли. Согласно его концепции, в странах, где процесс политического разложения и коррупции достиг, как, например, в Италии, наивысшей точки, «новый принципат» мог возникнуть исключительно на волне всеобщего оживления и социальной напряженности. В этой ситуации следовало порвать с прошлым и установить новый порядок. Одним словом, надлежит действовать быстро и решительно, а если потребуется, с жестокостью хирурга и революционера. «Новый государь в захваченном им городе или стране должен все переделать по-новому» — таково название одной из глав «Рассуждений…». В последней главе «Государя» Макиавелли занял поистине революционные позиции. Призывая к освобождению Италии от «варваров», он писал о необходимости глубокого обновления политической жизни итальянских государств, ее порядков и обычаев.

На примере Макиавелли отчетливо видна ломка традиционного менталитета итальянского мыслителя. На смену характерному для ученого-гуманиста удовлетворению самим собой приходит горькое осознание ограниченности собственных возможностей, отдаленности интеллектуалов от армии. Поистине Никколо Макиавелли не принадлежал к «веку» Льва X.

Однако Медичи, которым и был адресован «Государь», оказались не только не заинтересованы, но и не способны понять суть предложений его автора и тем более осуществить их на практике. Долгие годы они игнорировали Макиавелли, доверяя ему малозначительные, а иногда и откровенно унизительные поручения. Лишь в 1521 г. он получил распоряжение написать историю Флоренции, что и сделал, доведя повествование до 1492 г. Его книга пронизана горечью: автор понимал, что из описываемого им великого прошлого не взойдут ростки великого будущего. Макиавелли умер 21 июня 1527 г.

Италия в составе империи Карла V и разграбление Рима

В 1519 г. после напряженной борьбы за императорский престол Карл V Габсбург был избран императором Священной Римской империи германской нации. По отцовской линии он унаследовал владения Габсбургов в Австрии и Нидерландах, по материнской — корону Испании. Кроме того, он заручился серьезной финансовой поддержкой банкирского дома Фуггеров и имел надежного союзника в лице непобедимой испанской пехоты. Скрытный и молчаливый Карл был глубоко убежден в том, что судьба доверила ему великую миссию. Во многом благодаря его личным качествам, энергии и самоконтролю, бургундской страстности и испанской величественности, фламандской серьезности и немецкой лаконичности в разделенной на множество враждующих между собой государств Европе стала возможна реставрация империи.

Между тем объединившая множество народностей и разрозненных провинций империя Карла V могла выжить исключительно при условии «универсального» характера власти. Однако универсализм (в XVI в. средневековая идея Respublica Christiana еще находила определенный отклик в сердцах людей) мог исходить только из Рима: ключи от европейского господства находились в Италии. Залогом успеха имперской политики были, с одной стороны, гармоничный союз империи и Церкви, во главе которой после смерти Льва Х оказался бывший епископ Утрехта и наставник самого Карла V — Адриан VI (1522–1523), а с другой — полная гегемония на Апеннинском полуострове. На достижение этих целей и была поначалу направлена политика Карла V, чему немало способствовал один из его верных советников, уроженец Пьемонта Меркурино да Гаттинара. Особое стратегическое значение приобрело отныне Миланское герцогство с его генуэзским «аппендиксом», обеспечивавшее наиболее быстрое и безопасное средство сообщения испанской части Священной Римской империи с германским миром. Однако с 1515 г., после того как в Италию по следам своих предшественников вторгся Франциск I и разбил швейцарцев в битве при Мариньяно[192], Милан вновь оказался под властью французов. Отныне Ломбардия стала тем яблоком раздора, из-за которого вспыхнула борьба между Карлом V и Франциском I за гегемонию в Европе. Основным театром военных действий продолжавшегося около 30 лет конфликта стал Апеннинский полуостров.

Поначалу императору сопутствовала удача: 24 февраля 1525 г. в битве при Павии французы потерпели поражение, а сам король попал в плен. Казалось, испанское владычество в Италии было установлено окончательно и бесповоротно. Но, как и во времена завоевательных походов Карла VIII и Людовика XII, итальянские государства объединились в новую Священную лигу, к которой, помимо вернувшегося из мадридского плена Франциска I примкнул и папа Климент VII из рода Медичи. Новый этап войны преподнес самые неожиданные повороты за всю историю XVI в. В борьбе против сил лиги имперские войска дважды теряли командующего: немецкий полководец Георг фон Фрундсберг умер от апоплексического удара, а изменивший Франциску I коннетабль Карл Бурбон был убит как раз в тот момент, когда, сломив сопротивление разрозненных капитанов Лиги, имперское войско вплотную подошло к Риму. Лишившись командующего (и средств к существованию), армия Карла V превратилась в полчище бандитов. В 1527 г. без какого-либо приказа со стороны императора они ворвались в Рим, и на глазах обезумевших от ужаса жителей начался варварский грабеж Вечного города. Сам же Климент VII укрылся в замке СантАнджело и, в сущности, находился на положении пленника.

Разграбление Рима, явившееся, на наш взгляд, следствием целого ряда непредсказуемых случайностей, было встречено современниками как знак свыше и проявление Божьего суда и Божьего гнева, вызванного развратом и коррупцией в Церкви. Более того, уже сам факт, что по прошествии 1000 лет со времени разграбления Рима вестготами Вечный город оказался во власти ландскнехтов-лютеран Георга фон Фрундеберга, был воспринят как лишнее подтверждение кризиса христианства. Еще до того, как имперские войска ворвались в Рим, в окружении Карла V обсуждался вопрос об использовании военного давления, с тем чтобы вынудить папу созвать новый собор. Эта идея так и осталась неосуществленной. Однако, как мы увидим, мысль о соборе, который положил бы конец протестантской схизме, оставив все то положительное, что она привнесла, надолго овладела умами многих людей того времени. В создавшихся условиях достижения эпохи Льва X мгновенно утратили всю свою привлекательность.

Наиболее важными последствия психологического шока, вызванного памятными событиями 1527 г., были во Флоренции — на родине Савонаролы, Льва X и Климента VII. Узнав о разграблении Рима, флорентийцы изгнали Медичи и восстановили республику. В городе царил дух религиозного и республиканского возрождения времен Савонаролы, синьором Флоренции был вновь провозглашен Христос. В охватившей город атмосфере всеобщего воодушевления перевес оказался на стороне народных партий и группировок, выступавших против олигархии. Однако последняя Флорентийская республика оказалась недолговечной. Поражение французской экспедиции виконта де Лотрека[193] у стен Неаполя и осуществленный по инициативе Андреа Дориа[194] переход Генуэзской республики, ее флота и капитанов из лагеря лиги на сторону противника окончательно изменили соотношение сил в пользу Карла V и серьезно пошатнули авторитет Франциска I. Напрасны были его напоминания о том, что именно имперские войска разграбили Рим и оскорбили понтифика.

В 1529 г. король Франции и Карл V заключили мир. Император Священной Римской империи германской нации лично прибыл на Апеннинский полуостров, чтобы установить в Италии свои порядки и законы. На торжественном Болонском конгрессе, в работе которого приняли участие, за исключением Флоренции, представители всех итальянских государств, была решена политическая судьба полуострова. Так, Миланское герцогство передавалось Франческо II Сфорце при условии, что после его смерти оно войдет в состав империи, а Генуя сохраняла номинальную независимость в рамках синьории Андреа Дориа. Что касается других итальянских государств, то они в той или иной мере оказывались в орбите испанского влияния. После Болонского конгресса Карл V получил из рук Климента VII императорскую корону, пообещав восстановить во Флоренции власть Медичи. Будучи единственным очагом напряженности в сложившейся ситуации, Флорентийская республика внезапно оказалась в изоляции и вскоре уступила натиску имперских войск: город не спасли даже мощные укрепления, над возведением которых работал Микеланджело. С падением республики и восстановлением во Флоренции власти Медичи Апеннинский полуостров окончательно перешел в сферу влияния империи, что ознаменовало конец драматического периода в истории Италии, начало которому было положено вторжением Карла VIII. За это время рухнули многие надежды и проекты. Достаточно вспомнить страстные призывы Савонаролы к возрождению религии и коммунального самоуправления, мечты окружения Льва X о союзе словесности с христианским милосердием и возврате благословенной эры гуманизма и равновесия, наконец, идеи Макиавелли о всеобъемлющем преобразовании политической жизни Италии по образцу великих иностранных монархий. Этот сорокалетний период итальянской истории нашел отражение в сочинениях флорентийца Франческо Гвиччардини, принимавшего активное участие в событиях той эпохи и сражавшегося на стороне противников Карла V.

Его труд «История Италии» охватывает период с 1492 г. до смерти Климента VII в 1534 г. Болью пронизаны строки этой работы. Будучи на 14 лет моложе Макиавелли (Гвиччардини поддерживал с ним дружеские отношения и вел переписку), он стал свидетелем разграбления Рима, страшных событий 1527 г., Болонского конгресса и падения последней Флорентийской республики. Эти события привели его к горькому выводу о тщетности собственных усилий и невозможности что-либо изменить. Подобные настроения нашли наиболее полное отражение в «Заметках о делах политических и гражданских» (как и другие свои сочинения, Гвиччардини не счел нужным их опубликовать). Написанные уже после отхода историка от участия в политической жизни города, они явились свидетельством того, с каким достоинством выдающийся представитель великой культуры флорентийского гуманизма умел сносить удары судьбы. Отдельные положения и фрагменты этого труда подчас наталкивают на мысль об аполитичности и даже цинизме его автора. Но это не так. Когда Гвиччардини пишет: «Молите Бога, чтобы жить там, где побеждают», мы понимаем, что такие слова мог сказать лишь тот, кто в полной мере разделял убеждения своей эпохи и жил ее надеждами.

Мыслители и собор

После 1530 г. европейская политика на протяжении более чем 20 лет развивалась под знаком противостояния Франции и империи. Заключенный в 1529 г. мир между Карлом V и Франциском I был вскоре расторгнут (1535), затем восстановлен (1538) и вновь нарушен (1542). И хотя одним из основных театров военных действий оставался Апеннинский полуостров, политическая карта Италии не претерпела никаких существенных изменений со времени Болонского конгресса. Однако в отличие от предыдущего десятилетия внимание современников было приковано в тот период не только к конфликту между Францией и Габсбургами, хотя он по-прежнему служил лейтмотивом большой европейской политики. Постепенно на арену политической жизни Европы вышли новые действующие лица, что заметно усложнило дипломатическую игру и отношения между великими державами.

На Востоке перешел в наступление Сулейман Великолепный[195]. Захватив в 1522 г. о. Родос, а в 1526 г., одержав крупную победу при Мохаче[196], его армия всерьез угрожала Вене. Опираясь на поддержку пиратов Северной Африки, турецкий султан претендовал на господство в водах Средиземноморья. Лютеранское течение в Германии вылилось в широкое политическое движение, сражавшееся за свободу и независимость немецкой нации. Отныне Карл V был вынужден считаться с новым политическим противником в лице протестантских князей, объединившихся в Шмалькальденский союз (1531)[197].

В этой сложной и противоречивой ситуации при дворе Карла V возникла (как мы бы сказали) идея великого имперского и экуменического возрождения. Турецкая угроза пробудила в европейцах древний и неистребимый дух Крестовых походов: в 1535 г. Карл V захватил Тунис, а в 1542 г. предпринял неудачную попытку завоевать Алжир. Распространение протестантизма поставило на повестку дня необходимость проведения нового собора. В отличие от созванного Львом X Пятого Латеранского собора он должен был стать не просто средством утверждения пошатнувшегося авторитета папства, а серьезной попыткой сотрудничества всех заинтересованных сторон с целью восстановления единства Церкви и мира в христианском обществе на базе реформирования самого церковного института. А потому следовало оказать давление как на папство, так и на Шмалькальденский союз. В этом направлении и развивалась в 1530–1540 гг. политика Карла V, опиравшегося на наиболее умеренные слои католической и протестантской партий.

Пожалуй, ни в одной стране Европы идея имперского и экуменического возрождения не вызвала такого взрыва надежд, как в Италии. И это вполне объяснимо. Реформирование института Церкви и восстановление единства христианского мира не только позволили бы взять реванш в борьбе против турок, но и вернули бы Италии главенствующие позиции в Европе, Церкви и духовенству — авторитет и доверие, а гуманистической интеллигенции — космополитизм и признание. Сегодня, по прошествии многих веков, понятно, что эти надежды были иллюзорны: Средиземноморье постепенно утратило былое значение, а единство Церкви едва ли было возможно в условиях Европы национальных государств. Но современники считали иначе. Не все итальянские мыслители обладали гением Макиавелли или Гвиччардини, а потому многие из них усматривали в реформе и примирении Церквей источник энергии, знания и милосердия.

«Итальянский евангелизм» (этим термином принято называть различные движения и группы, идеалом которых было осуществление реформы Церкви и примирение с протестантским миром) получил широкое распространение во многих городах Апеннинского полуострова. Так, в Неаполе приверженцы этого движения объединились в кружке испанского ученого Хуана де Вальдеса. В опубликованном в 1540 г. трактате «Христианская азбука» он выступал против любых догматических установок и чрезмерно помпезного культа. Ближайшими сподвижниками этого человека были папский протонотариус Пьеро Карнесекки, гуманисты Маркантонио Фламинио и Аонио Палеарио, Катерина Чибо (герцогиня ди Камерино), маркиз Джан Галеаццо Карачоло, епископ Салерно Серипандо и один из крупных проповедников той эпохи, генерал ордена капуцинов Бернардино Окино. Очаги итальянского евангелизма и экуменизма возникли во многих городах Апеннинского полуострова. В Республике Лукка реформационные идеи были связаны с деятельностью теолога Пьер Мартире Вермильи; в Ферраре — с именем супруги Эрколе II д’Эсте герцогини Ренаты Французской, дочери Людовика XII и Анны Бретонской. При ее дворе встретили радушный прием Рабле и Кальвин, а также был создан кружок симпатизирующих Реформации интеллектуалов. В Вероне жил Джиберти. Распространение учений евангелизма в Модене связано с именами двух выдающихся представителей культуры той эпохи, гуманистов Франческо Марии Мольцы и Лудовико Кастельветро. Однако самым крупным средоточием новых идей и религиозных течений была Венеция: присутствие в городе на лагуне большой немецкой колонии и республиканская веротерпимость во многом способствовали распространению заальпийских идей и книг. Уроженцем Венеции был один из ярчайших представителей итальянского «евангелизма» — Гаспаре Контарини. На протяжении долгого времени здесь жил англичанин Реджинальд Поул, который, до тех пор пока он не запятнал себя участием в проводимых Марией Католичкой[198] преследованиях протестантов, пользовался репутацией искреннего и убежденного сторонника религиозного примирения. Также в Венето — но на сей раз на материке — развернул широкую деятельность по сооружению лютеранских церквей бывший нунций в германских землях, епископ Каподистрии Пьер Паоло Верджерио. И наконец нельзя не вспомнить в связи с этим о вдове победителя Павии маркиза де Пескары — Виттории Колонны. Впечатлительная и неутомимая поэтесса была другом и доверенным лицом многих итальянских реформаторов. А между тем это далеко не все представители евангелизма и протестантизма в Италии. Их влияние испытали на себе епископы и священники, интеллектуалы, ставшие приверженцами великого учения Эразма Роттердамского, выдающиеся проповедники, служащие папской канцелярии, аристократы и знатные дамы. Одним словом, в Италии не было ни одного кружка интеллигенции и двора, куда бы не проник дух реформы и религиозного мира. Однако речь идет прежде всего об элите, оторванной от полыхавших в отдельных областях полуострова очагов религиозного и народного радикализма. Ее представители унаследовали от предыдущих поколений итальянских мыслителей неприятие как внешней стороны культа и его пышной обрядности, так и рвения новых реформаторов и фанатизма идущей за ними толпы. Свой идеал они видели, за некоторыми исключениями, в проведении реформы Церкви «сверху».

Поэтому, когда в 1534 г. кардинал Алессандро Фарнезе[199] был избран на папский престол под именем Павла III, казалось, пробил час итальянского евангелизма. О намерении папы осуществить реформу Церкви свидетельствовал, в частности, тот факт, что он назначил кардиналами таких выдающихся деятелей, как Гаспаре Контарини, Реджинальд Поул, неаполитанец Карафа[200], француз Дю Белле[201] и Садолето[202]. Еще более обнадеживало в этой связи решение Павла III создать специальную комиссию по разработке проекта реформы Церкви с участием избранных кардиналов. Эта комиссия приступила к работе в 1537 г. и издала «Проект исправления Церкви», который по праву можно считать манифестом итальянской католической Реформации как по характеру предложений о пресечении злоупотреблений в лоне Церкви, так и в силу ограниченности и «робости» предпринимаемых реформ. В «Проекте…» предлагалось, в частности, ввести цензуру на книги и изъять из школ сочинение Эразма Роттердамского «Разговоры запросто».

В том же году под давлением Карла V Павел III все же решил созвать собор. Однако прошло пять лет, прежде чем была издана соответствующая булла, что явилось следствием разногласий между городами, оспаривающими друг у друга право стать столицей собора. В конце концов был избран Тренто — католический город, расположенный на территории Священной Римской империи неподалеку от границ протестантских земель. Тем временем в мире произошли большие перемены.

В 1536 г. Франциск I возобновил военные действия в Италии, в результате чего ситуация на Апеннинском полуострове долгие годы оставалась нестабильной. В 1538 г. в Средиземном море в водах Превезы турки разгромили христианский флот. И наконец, Шмалькальденский союз в Германии отказался идти на какие-либо уступки, что поставило Карла V в крайне тяжелое положение. Необходимость воевать на три фронта вынудила его пересмотреть направления имперской политики. Но, пожалуй, основной причиной изменения ситуации в Европе и усиления радикальных тенденций в обществе стал успех проповедей Кальвина в Женеве и за ее пределами. В ответ на это папа еще больше ужесточил свою позицию, и империи не оставалось ничего иного, как последовать его примеру. Вскоре были отвергнуты многие из идей «евангелизма» и экуменизма предшествующих лет, а вместе с ними угасли надежды и иллюзии мыслителей.

Временем перелома стали 1541–1542 годы. После провала переговоров в Регенсбурге между представителями католиков и протестантов (в них приняли участие, с одной стороны, Гаспаре Контарини и Реджинальд Поул, а с другой — Филипп Меланхтон[203]) папство учредило инквизицию («Святую службу»). Таким образом, созыв долгожданного собора был омрачен наступлением реакции. Когда же еще до начала его сессий в Европе развернулась «охота на ведьм», многие интеллектуалы оказались перед выбором: либо возвращаться в лоно ортодоксального католицизма, либо порвать с ним навсегда. Среди тех, кто избрал второй путь, были, в частности, Пьер Мартире Вермильи, Бернардино Окино и гуманист Челио Курионе, в числе первых покинувшие Италию. Многие последовали за ними. Но были и те, кого вынудили отречься от веры и кто мучительно переживал свое отступничество. Однако, как для «еретиков» и эмигрантов, так и для тех, кто вернулся в лоно ортодоксального католицизма или, по крайней мере, стремился это изобразить, кризис 1541–1542 гг. ознаменовал крушение многих высоких и благородных иллюзий.

С представителями итальянского евангелизма был связан и Микеланджело, ставший свидетелем захватывающей и в то же время драматической истории осады Флоренции. Не вызывает сомнений тот факт, что гипотезы о тайной приверженности Микеланджело протестантизму полностью несостоятельны. Но, глядя на созданный им в 1536–1541 гг. «Страшный суд», трудно избавиться от мысли, что в основе этого удивительного шедевра лежит та же идея, которая не давала покоя Лютеру и Кальвину. Речь идет об образе Бога-судьи, одним мановением руки разделившего толпы нагих людей на грешников и праведников, проведя тем самым границу между радостью и отчаянием. Эта фреска символизирует важнейшую веху в жизни целого поколения и в судьбе самого художника, а также последнее великое выступление итальянских мыслителей эпохи Возрождения и их последнее проигранное сражение. Поражение этих людей, пытавшихся в 1530–1540 гг. осуществить заветы Эразма Роттердамского, ознаменовало конец великой эпохи Возрождения. Отныне интеллектуалы как социальная группа и элита утратили те уникальные позиции, какие они занимали в итальянском обществе еще со времен коммун.

Укрепление испанского владычества и наступление Контрреформации

Как отмечалось, в 1530–1540 гг., несмотря на непрерывные военные действия в Европе, политическая карта Апеннинского полуострова (не считая формального вхождения Миланского герцогства в состав империи Карла V) не претерпела существенных изменений со времени Болонского конгресса. Однако за 15 лет, прошедшие с заключение перемирия в Крепи в 1544 г[204]. до Като-Камбрезийского мира (1559)[205], положившего конец Итальянским войнам и противостоянию между Францией и Габсбургами, в Италии произошли некоторые перемены. Это выразилось, в частности, в создании нового государства — герцогства Пармы и Пьяченцы — и исчезновении с политической карты Апеннинского полуострова Сиенской республики.

Как известно, со времен Висконти до эпохи Льва X расположенные на границе Эмилии и Ломбардии окраинные земли Пармы и Пьяченцы неоднократно переходила под власть то Миланского государства, то папства. Судьба этих областей была окончательно решена в 1545 г., когда Павел III убедил Карла V выделить их в независимое герцогство и передать его своему сыну Пьеру Луиджи Фарнезе[206]. Что касается Сиены, которая на заключительном этапе франко-испанской войны открыто заявила о поддержке Франции и позволила флорентийским республиканцам использовать свою территорию как плацдарм для наступления на Медичи, то она потерпела поражение в борьбе с объединенными силами Испании и Флоренции. В 1555 г. Сиена утратила статус свободной республики и вошла в состав Флорентийского государства за исключением так называемой Области президи — береговой полосы, перешедшей впоследствии под власть Испании. Это произошло в результате подписания в 1559 г. Като-Камбрезийско-го договора, окончательно установившего в Италии испанское владычество. После отречения Карла V от престола и распада его империи итальянские владения были переданы Филиппу II. Последний в 1563 г. поспешил учредить Высший совет по Италии, координировавший действия вице-королей и наместников в Палермо, Неаполе и Милане.

Помимо сиенской войны в этот период было отмечено и немало других эпизодов протеста против «испанизации» полуострова, однако они носили по преимуществу локальный и двойственный характер. Самыми «жаркими» в этом смысле оказались 1546 и 1547 годы. Помимо народных движений в Неаполе против введения суда инквизиции на испанский манер, о чем пойдет речь ниже, в Италии было организовано 3 заговора: в Генуе, где при поддержке Франции семья Фиески попыталась свергнуть власть Дориа, в Лукке и Парме. Так, гонфалоньер Лукки Франческо Бурламакки[207] попытался поднять города Тосканы на восстание против власти Медичи. Этот заговор представляет особый интерес в силу как республиканской, так и идейной направленности. Не следует забывать, что Лукка была одним из крупнейших центров итальянского евангелизма и на нее с особым беспокойством взирали ревностные хранители ортодоксального католицизма. Что же касается пармского заговора, приведшего к убийству Пьера Луиджи Фарнезе, то он был инспирирован испанцами, обеспокоенными двойственной политикой герцога и его попытками добиться независимости.

Таким образом, в итальянских государствах угасали один за другим последние очаги «свободы». Захватив Палермо, Неаполь, Милан и имея союзника в лице папства, чья власть распространилась на значительную часть Апеннинского полуострова, Испания контролировала действия всех итальянских государств, и в частности Генуи и Флоренции. В конечном счете она стала играть роль посредника в политической жизни Италии.

Одновременно с укреплением испанского владычества началась католическая Реставрация. Уже после первых заявлений открывшегося в Триенте (ныне Тренто) в 1545 г. собора стало ясно, что небольшой группе его участников, прибывших в надежде примирить католицизм с миром Реформации, не удастся выстоять под напором итальянских и испанских епископов-фанатиков, поставивших своей задачей искоренение ереси. Что касается папы Павла III, то он не преминул воспользоваться первым удобным случаем (в Триенте разразилась эпидемия чумы), чтобы перенести заседания в преданную Церкви Болонью (1547). Это решение всерьез рассердило Карла V, что вызвало обострение отношений между папством и империей и приостановило работу собора. За исключением кратковременного периода с сентября 1551 по апрель 1552 г., заседания не проводились вплоть до 1562 г. Однако в отличие от собора искоренение «ереси» не ведало передышек. В годы понтификатов Юлия III (1550–1555) и особенно Павла IV (1555–1559) оно проходило с особым размахом и жестокостью.

С каждым днем возрастали полномочия «Святой службы» и могущественного «Общества Иисуса». Жертвами первой стали даже прославившиеся умеренностью своих взглядов члены Священной коллегии, в частности кардинал Джованни Мороне[208] и кардинал Реджинальд Поул. В 1557 г. последний был лишен звания папского делегата на соборе, несмотря на то что он искупил былую приверженность евангелизму и учению Эразма Роттердамского участием в развязанных Марией Католичкой преследованиях протестантов. Годом позже папство выпустило первое издание «Индекса запрещенных книг». Нетрудно представить, какой удар испытали оставшиеся в живых современники Льва X, обнаружив в числе запретных для добропорядочного католика книг «Декамерон» Боккачо и трактат «О монархии» великого Данте, не говоря уже о сочинениях Макиавелли!

По сравнению с Павлом IV его преемник Пий IV[209] (1559–1565) занимал более умеренные позиции. Однако политика репрессий зашла настолько далеко, что ему не оставалось ничего иного, как открыть собор, а в декабре 1563 г. закрыть его окончательно. Издание папой «Исповедания тридентской веры» официально считается началом периода Контрреформации.

И без того слабые силы приверженцев итальянского евангелизма» выдержали нового наступления реакции. Очень скоро они разделились на тех, кто твердо решил пойти на разрыв с Церковью, и тех, кто из боязни или же по тонкому расчету принял ортодоксальный католицизм тридентского образца. Случаи бегства из страны были так же распространены, как и случаи отречения от убеждений.

В числе, покинувших Италию в те годы (и на этом список не кончается), были, в частности, перешедший границу в 1549 г. епископ Пьер Паоло Верджерио и последовавший за ним двумя годами позже неаполитанский маркиз Галеаццо Карачоло, Кастельветро и знатная дама Олимпия Мората[210], автор знаменитого перевода Библии, уроженец Лукки Джованни Диодати[211] и сиенец Лелио Соццини[212] с племянником Фаусто[213], врач Джорджо Бьяндрата и многие другие. Некоторые из них, так же как Карачоло, стали видными и уважаемыми религиозными деятелями в Женеве и Цюрихе. Другие продолжили свой путь в поисках более радикальных идей. К этому решению их в значительной мере подтолкнула доктринерская нетерпимость Кальвина и дело Сервета[214]. «Как же вы можете осуждать папистов, — писал по поводу сожжения Сервета итальянский эмигрант Себастьян Кастеллио[215] в трактате “О еретиках и следует ли их преследовать”, — если затем сами прибегаете к их же методам?» После этого эпизода многие итальянские еретики покинули Женеву и стали искать прибежища в Англии, Польше, Трансильвании, где они внесли заметный вклад в церковную историю этих стран во второй половине XVI в. Между тем их разрыв с Женевой и кальвинизмом явился прежде всего следствием разногласий о природе идеальной религии. Одни примкнули к идеям антитринитаризма Сервета, другие, как Фаусто Соццини, пошли еще дальше и стали ратовать за создание «внутренней» религии, свободной от каких бы то ни было догм и обрядов. В конечном счете и те и другие считали своим идеалом ту форму религии, которая была предложена в первые десятилетия XVI в. Хуаном де Вальдесом и его окружением. В новой, изменившейся ситуации она была интерпретирована как призыв к веротерпимости. А потому традиционно считается, что социниане[216] оказали немаловажное влияние на становление либерализма Нового времени.

Но, если внешняя и обрядовая сторона культа не имеет значения, почему бы тогда не закрыть на нее глаза, заботясь прежде всего о глубокой внутренней вере, лишенной блеска золотой мишуры? К такому выводу пришли многие из тех, кто не нашел в себе сил покинуть родину и близких, но в то же время не мог принять постулаты посттридентского католицизма. Так, до эмиграции Фаусто Соццини долгое время жил в Италии, скрывая свои радикальные убеждения под маской формального соблюдения и почитания церковных обрядов. Кальвин не только не одобрял подобное поведение, но и дал ему название, вошедшее впоследствии в историю как «никомедизм», по имени «того, кто приходит к Иисусу по ночам». Вероятно, от проницательного глаза реформатора и юриста ускользнули характерные черты и огромный потенциал итальянских интеллектуалов, имевших за плечами богатейшую историю и традиции утонченной рационалистической культуры. Однако, если бы Кальвин прожил на несколько лет больше (скончался в 1564 г.), он мог бы удостовериться в том, что далеко не все сыны эпохи Возрождения шли на компромисс с окружающими и с самими собой. Другие были последовательны до конца. Так, в 1567 г. на костер взошел (и многие последовали за ним) папский протонотариус Пьеро Карнесекки. Перед казнью он надел белоснежную рубашку и новые перчатки. В руке он держал белый платок.

5. Упадок и величие (1550–1600)