История итальянцев — страница 6 из 33

«Бабье лето» итальянской экономики

В XVI в. в Европе начался период технологического, интеллектуального и политического подъема, что обеспечило ей ведущие позиции в мире и стало предметом гордости европейцев в последующие века. Как известно, одним из основных проявлений этого подъема явилось происшедшее в результате Великих географических открытий развитие европейского мореплавания и торговли, а также налаживание активных торговых связей между Европой и землями, которые станут впоследствии (или уже стали) ее колониями. Долгое время существовало устойчивое представление о том, что в результате развития атлантической и колониальной торговли резко изменилась роль Европы, которая благодаря навигации в Средиземном море многие века была связующим звеном между Востоком и Западом. Это, в свою очередь, нанесло серьезный удар по коммерческой деятельности итальянских городов, и без того ослабленных вследствие усиления влияния турецкого флота в Средиземноморье в первой половине XVI в. Однако недавно это устойчивое представление было пересмотрено. Сегодня историки с большой осторожностью говорят о кризисе средиземноморской навигации на протяжении этого столетия.

Выяснилось, в частности, что в 1550–1570 гг. европейцы вернулись к широкому использованию для перевозки специй древнего пути через Красное и Средиземное моря, полностью заброшенного с тех пор, как португальские мореплаватели открыли, обогнув Африку, прямой доступ на рынки Ост-Индии. В результате Венеция вновь стала конкурировать с Лиссабоном в поставке на европейские рынки этого исключительно ценного и дорогостоящего товара. Кроме того, начиная приблизительно с 1578 г., т. е. в самый разгар религиозных войн во Франции и испано-голландского противостояния, Генуя стала перевалочным портом для нагруженных драгоценными металлами из Америки испанских галеонов. Отправляемые из Барселоны, они окупали войны и финансировали агрессивную внешнюю политику испанской монархии. В последней четверти века в Средиземном море появились английские и голландские корабли, и их военное соперничество представляло для приморских городов не меньшую угрозу, чем торговая конкуренция. Однако эта новая страница в славной истории Средиземноморья в XVI в. не нанесла большого ущерба итальянской коммерции и процветанию городов: с торговым проникновением Англии и Голландии в Средиземноморье во многом связан расцвет тосканского порта Ливорно.

Конечно, в общем контексте морской торговли роль Средиземноморского региона в XVI в. заметно снизилась, однако не следует принимать относительное уменьшение за абсолютное. На самом деле происходившее на протяжении столетия увеличение объема товарооборота и складывание благоприятной конъюнктуры не только отразились (хотя и в меньшей степени) на ситуации в данном регионе, но и обусловили там ни в чем не уступавшее предшествующим векам оживление экономической жизни. Что же касается итальянских городов, то, несмотря на все трудности и невзгоды текущего момента, они воспользовались сложившейся конъюнктурой для участия в перераспределении богатств новой атлантической Европы.

Между тем развитие торговли и мореплавания явилось лишь одной стороной европейского подъема в XVI в. Другим не менее важным его проявлением стала так называемая «революция цен», вызванная притоком в Европу крупных партий американского серебра, что способствовало оживлению и экспансии европейской экономики. Начиная примерно с 1570-х годов атмосфера всеобщей эйфории охватила и Италию. Последние десятилетия XVI — начало XVII в. стали для экономики итальянских государств периодом бурного расцвета, что позволяет говорить о нем как о времени «бабьего лета» (К. Чиполла). Генуэзские банкиры достигли в эти годы вершин финансового могущества. Предприятия по изготовлению шелка и других ценных товаров работали в ускоренном ритме. Спекуляция приняла неведомые прежде формы, превратившись в конечном счете в самую обыкновенную сделку-пари. Именно в этот период возникла лотерея. Наконец, во всех городах Апеннинского полуострова вновь начался строительный бум: возведенным тогда церквам, городским особнякам и сельским виллам несть числа. Таким образом, как это нередко случается в истории, спекуляция и градостроительство шли нога в ногу. Кроме того, атмосфера всеобщего оживления отразилась на демографической ситуации. Несмотря на поражавшие время от времени города и области Италии эпидемии, население стремительно увеличивалось. Не следует упускать из виду, что по прошествии многих десятилетий войн и потрясений вторая половина XVI в. была временем мира и, следовательно, демографического роста.

Стимулируя развитие новой экономической инициативы, «революция цен» привела в странах Западной Европы к изменению общественных отношений и вызвала к жизни новые сословия и классы. Речь идет, безусловно, о длительном и противоречивом процессе. Следствием «революции цен» стали шок и потрясения, а параллельно с выдвижением новых сословий и новых людей — отторжение от власти старых привилегированных классов. Без этого были бы непонятны ни головокружительный взлет Голландии, ни Английская революция XVII в., ни история французской буржуазии, размышлявшей, что поддержать: «старый порядок» или революцию. В Италии эти тенденции проявились лишь отчасти, затронув преимущественно низшие слои общества. Массовая нищета и бандитизм — характерные черты разорившегося и «неспокойного» общества XVI в. — были в полной мере свойственны и Италии. Однако традиционные устои и социальная структура итальянских государств, в частности отношения между городом и деревней, привилегированными и зависимыми сословиями, а также обособленность городов не претерпели значительных изменений. Разумеется, в период «бабьего лета» экономики в Италии были свои выскочки и нувориши, но они довольно быстро и органично влились в ряды истеблишмента. Таким образом на Апеннинском полуострове сохранилась традиционная спаянность и в то же время эластичность издревле сложившейся социальной структуры общества. В Италии (или, по крайней мере, в той ее части, где существовал коммунальный строй) никогда не было ни настоящего феодализма, ни подлинного третьего сословия, а лишь единый истеблишмент привилегированных лиц, «синьоров», как их называли бедняки и крестьяне независимо от того, были ли у них в руках власть или деньги. Поэтому «революция цен» не подорвала социальной целостности итальянского общества и не внесла раскола в испытанную веками систему отношений между сословиями. Напротив, на протяжении XVI в. заметно усилилась издавна присущая Италии тенденция сохранения существующих порядков как на уровне политических институтов, так и в обыденной жизни. В этот период увеличивалась дистанция между социальными группами, кристаллизировались общественные отношения, а власть и магистратуры постепенно стали монополией узкого круга патрициата.

Во избежание абстрактных и необоснованных выводов перейдем к рассмотрению конкретных примеров. Вписать же исследование в необходимые рамки нам помогут очерки истории развития Апеннинского полуострова в те годы.

Испанские владения

В ходе Итальянских войн первых десятилетий XVI в. восставшие в 1484 г. против короля Ферранте I неаполитанские бароны поддерживали Францию, которая не преминула придать антииспанский характер их традиционному неприятию центральной власти. Поэтому победа испанцев и вхождение Неаполитанского королевства в состав владений королевы Испании явились прежде всего победой абсолютизма над центробежными тенденциями феодальной вольницы[217]. Формально дон Педро де Толедо, направленный из Мадрида в Неаполь через несколько лет после экспедиции французского полководца виконта де Лотрека (1529), был вице-королем, однако фактически он сконцентрировал в своих руках такую полноту власти, какую не имел ни один из его коронованных предшественников. И он ею воспользовался: те из баронов, кто содействовал виконту де Лотреку, были либо убиты, либо высланы из страны, а их имущество конфисковано и распределено между сторонниками арагонской партии.

Вместе с тем, жестокие по отношению к изменникам, испанские монархи и вице-короли умели щедро вознаграждать преданных себе людей. Они вовсе не стремились полностью ликвидировать прерогативы и права неаполитанского баронства. Дважды, в 1510 и 1574 г., во время жесточайших выступлений баронов Неаполя, они отказывались ввести в вице-королевстве инквизицию по испанскому образцу, лишив себя тем самым инструмента власти, чья эффективность была с успехом доказана в самой Испании. Более того, существующие в королевстве органы власти, куда входили исключительно представители знати — парламент и Совет выборных Неаполя, сохранили все свои прерогативы, включая участие в обсуждении вопроса о введении новых налогов. Наконец, согласно эдикту 1550 г., основные институты вице-королевства— Государственный совет, Совет при вице-короле (Collaterale), Главное казначейство — должны были состоять главным образом из подданных королевства, преимущественно выходцев из высших слоев общества. Последние могли получить высокие чины в армии или сделать карьеру на службе у короля. С конца XVI в. многие представители неаполитанской знати прославились на полях сражений во Фландрии и в годы Тридцатилетней войны (1618–1648). Это не только способствовало появлению доблестных воинов, но и ограждало испанскую монархию от возможных мятежей со стороны строптивого неаполитанского баронства.

Таким образом, укрепление власти вице-королей не привело к качественному изменению традиционной политической структуры королевства. Она характеризовалась, в сущности, двоевластием баронства и короны и представляла собой абсолютную монархию с сильно выраженными элементами аристократического правления. А так как в Мадриде господствовала та же система, то неудивительно, что провинция управлялась по тем же законам, что и метрополия. Однако возникает вопрос: до каких пор подобная политическая структура могла сдерживать развитие новых сил и новых общественных отношений?

После вызванного кризисом XIV–XV вв. «кровопускания» жизнь в Южной Италии стала постепенно входить в свои берега, что не замедлило сказаться на социально-экономическом положении Юга. Начиная с 1530 г., когда этот регион перестал быть ареной франко-испанских противоречий, в Неаполитанском королевстве также наступило «бабье лето», и ярчайшим свидетельством тому служит взлет демографической кривой. Так, с 1532 по 1599 г. число налогоплательщиков, не считая собственно жителей Неаполя, возросло с 315 до 540 тысяч. Сам же Неаполь стал в эти десятилетия крупным центром. В конце XVI в. он насчитывал 200 тыс. жителей и был одним из самых оживленных городов Европы. Его облик претерпел значительные изменения: долгое время главная городская улица носила имя Педро де Толедо, по приказу которого она и была построена.

Пример Неаполитанского королевства в XVI в. лишний раз подтверждает справедливость утверждения о том, что стремительный демографический рост и процесс ускоренной урбанизации совпадают с периодами благоприятной экономической конъюнктуры и производственной активности. Благодаря недавно вышедшим в свет исследованиям наиболее изученной областью королевства является сегодня Калабрия, и имеющиеся в нашем распоряжении данные о ее развитии в этот период позволяют сделать вывод о взаимозависимости процессов роста населения и экономической экспансии. Так, в 1505–1561 гг. параллельно сувеличением вдвое численности податных «очагов» (соответственно с 50 669 до 105 493) удвоилась выработка шелковой пряжи, возросло производство зерновых и оливок. Бурными темпами развивалось животноводство. Таким образом, если эти данные действительно соответствуют общей картине экономического развития Юга в XVI в. (что, на наш взгляд, не вызывает сомнений), нетрудно догадаться, насколько было заинтересовано Неаполитанское королевство в возобновлении на более широкой основе поставок своей сельскохозяйственной продукции на рынки Северной Италии. Несмотря на некоторые различия в оценках, имеющиеся в нашем распоряжении факты свидетельствуют о широком размахе внешней торговли итальянского Юга. В самом деле, не следует забывать, что это были годы взлета и, более того, «революции цен». В сложившейся ситуации, когда южноитальянское общество избавилось на некоторое время от извечной нужды и феодальной анархии, для среднего класса, занятого в торгово-финансовой области и ремесленничестве, открылись большие возможности для роста и социального продвижения. Конечно, как и при первых королях Анжуйской династии, в сфере торгового посредничества и кредита по-прежнему хозяйничали иностранцы, с той лишь разницей, что на смену флорентийцам и евреям, изгнанным из Неаполитанского королевства Педро де Толедо (он и в этом проявил себя как ревностный исполнитель приказов своего короля-католика), пришли генуэзцы. Благодаря тому что Андреа Дориа поддержал Испанию в критический момент экспедиции виконта де Лотрека, уроженцы Генуи получили земли и прерогативы, отобранные у той части баронства, которая встала на сторону Франции. Вместе с тем, несмотря на привилегированное положение генуэзцев, определенные перспективы развития в торгово-ремесленной сфере (в основном в столице) были и у представителей местной буржуазии. Однако серьезным препятствием на этом пути стала политическая структура королевства. Достаточно привести следующий пример: в Совете выборных Неаполя на пятерых представителей знати приходился всего лишь один «выборный от народа». Фердинанд Католик и его последователи были категорически против того, чтобы голос народного избранника приравнивался к четырем голосам знати.

В мае 1585 г., когда во всех испанских владениях еще не утихли вызванные Нидерландской революцией волнения, отдельные слои неаполитанской буржуазии не преминули присоединиться к вспыхнувшему из-за подорожания хлеба народному восстанию и потребовали уравнять в правах выборных знати и «выборных от народа». Но безуспешно: мятеж подавили, и 12 тыс. жителей Неаполя (цифра по тем временам немалая!) были вынуждены покинуть город.

Между тем народные волнения не прекращались. Наступали новые времена, истекал краткий период «бабьего лета». Так, в конце XVI в. в Неаполитанском королевстве появились все признаки ухудшения экономической ситуации. После тяжелой эпидемии чумы 1576 г. один за другим последовали неурожайные годы, сократился демографический рост и пошла на убыль вызванная в результате «революции цен» экономическая эйфория. В этих условиях привилегированные сословия были вынуждены упрочить свои позиции: бароны стали посягать на прерогативы общины, реакционная Церковь Контрреформации с рвением взялась за дело восстановления и реорганизации своих земельных богатств, а Государство усилило и без того тяжелый налоговый гнет.

Одновременное давление с нескольких сторон не могло не вызвать широкой волны народного протеста. В конце XVI в. в Неаполитанском королевстве возросло число мятежей и восстаний. Самое знаменитое из них, довольно разнородное по своему социально-политическому составу возглавил в 1599 г. Томмазо Кампанелла (1568–1639). Восставших объединял «милленаристский» тезис о том, что «новый век» приведет к «изменению государства». Мятеж был подавлен, а Кампанелла на многие годы оказался в неаполитанской тюрьме. Однако наиболее распространенной формой протеста крестьянства стал так называемый «бандитизм», достигший поистине невиданного размаха. Пытаясь справиться с мятежниками, вице-король Педро де Толедо уничтожил 18 тыс. человек, но и это не помогло восстановить в стране порядок и спокойствие. По своему размаху и формам в последние десятилетия XVI в. это движение было совершенно новым и неслыханным явлением. В 1585–1592 и 1596–1600 гг. неаполитанский «бандитизм» (как, впрочем, и аналогичные выступления в Папском государстве) стал поистине массовым движением, охватившим самые широкие слои сельского населения. В нем участвовали не только отчаявшиеся и обездоленные элементы, но и самые зажиточные из «массариев» и представители низшего духовенства. Операции против предводителей восставших (в частности, против Марко Шарры[218], действовавшего в Абруццах) очень скоро превратились в настоящие войны, сопровождавшиеся взятием городов, сражениями и осадами. И лишь в тех случаях, когда неаполитанскому вице-королю удавалось скоординировать свои действия с папским правительством, победа оказывалась на его стороне.

В условиях начавшейся экономической депрессии и роста социальной напряженности, что вызвало поляризацию политических убеждений на крайне консервативные и крайне радикальные, все сильнее сужалось поле деятельности промежуточных слоев населения. С каждым днем таяли надежды на осуществление требований «реформы». А потому неудивительно, что голос калабрийца Антонио Серры[219] не был услышан. Проведя большую часть жизни в тюрьме и написав там трактат по экономике, он установил, что причина экономических затруднений королевства кроется в слабости торгово-ремесленного класса и связанной с этим отсталости политической структуры общества. Что же касается попыток средних слоев Неаполя, наиболее влиятельным идеологом которых был юрист Джулио Дженоино, склонить вицекороля — герцога Осуну к политике реформ, то их неудачный исход был предопределен. Обвиненный баронами мадридского двора в измене, в 1618 г. герцог был отозван на родину. С тех пор южноитальянское общество неуклонно двигалось навстречу великому кризису 1647 г.

В целом истории Сицилийского и Неаполитанского вице-королевств на протяжении XVI в. не многим различались между собой. Политический строй на Сицилии также представлял собой двоевластие вице-короля и баронов. Последние безраздельно хозяйничали в сицилийском парламенте. В 1516–1517 гг. они дважды восставали против присланного на остров Фердинандом Католиком вице-короля Монкады[220], давая понять, что не потерпят вмешательства испанской короны в свои права и прерогативы. Преемники Монкады запомнили этот урок, и, говорят, сам герцог Оливарес[221] нередко напоминал им, что «на Сицилии при поддержке баронов вы — всё, без них вы — ничто». Таким образом, несмотря на все усилия, справиться с мятежным баронством не удалось ни Карлу V, ни впоследствии Филиппу II.

Между тем мимолетное «бабье лето» наступило и на Сицилии. В 1501–1583 гг. население острова, за исключением жителей столицы и Мессины, возросло с 502 761 до 801 401 человека. В эти годы заметно увеличился экспорт зерна — основной статьи сицилийского дохода. Однако благоприятная экономическая конъюнктура длилась недолго, и причина тому — существовавшая на острове социально-политическая организация общества. В историю вошли неурожайные 1575–1577 годы. Наступили тяжелые времена экономического упадка. В конце XVI в. Сицилия практически полностью утратила положение крупнейшего экспортера зерна. Это явилось следствием демографического роста и конкуренции северных и восточных производителей, а также результатом истощения земли и отсталой техники земледелия, что обуславливалось низким уровнем развития общественных отношений в деревне.

Как уже неоднократно отмечалось, благодаря своему географическому положению Ломбардия занимала совершенно особое место среди испанских владений в Италии. Эта область была основным связующим звеном габсбургской системы между Средиземноморьем и германским миром. Поэтому из всех итальянских провинций Ломбардия в наибольшей степени пострадала в ходе войн первых десятилетий XVI в.: здесь находятся места знаменитых сражений — Мариньяно и Павия. Эта ситуация повторилась в первой половине XVII в., когда ключевыми позициями противоборствующих сторон накануне и во время Тридцатилетней войны стали Монферрато[222] и Вальтелина[223]. Однако на протяжении длительного периода «испанского преобладания» Ломбардия извлекла из своего положения немало выгод. Близость Генуи и приоритетные позиции генуэзских банкиров в империи Карла V способствовали превращению этой области в стратегически важный регион европейской экономики. Поэтому во второй половине XVI в. Милан стал излюбленным городом крупнейших генуэзских банкиров; некоторые из них переселились сюда на постоянное жительство и возвели в ломбардской столице роскошные особняки. Самым известным из них стал построенный в 1558 г. Палаццо Марино. Так взлет демографической кривой (население Милана увеличилось с 80 тыс. человек в 1542 г. до 112 тыс. в 1592 г.) сопровождался строительной лихорадкой. Однако в отличие от Неаполя рост населения в Ломбардии основывался на бурном развитии ремесел. В то время заметно возросла производительность традиционных отраслей миланской промышленности — сукноделия, шелкоделия, малой металлургии, изготовления дорогих тканей, — а также молодого многообещающего типографского дела.

Однако, как известно, основной и наименее «проблемной» отраслью ломбардской экономики было сельское хозяйство плодородной Паданской равнины. Во второй половине XVI в. оно в значительной мере избавилось от нанесенных войнами ран и вступило в полосу расцвета, начавшегося еще в эпоху коммун. Неслучайно два крупнейших агронома того времени — Агостино Галло и Камилло Тарелло были уроженцами соседней с Миланским государством провинции Бреши. В своих трудах они нередко обращались к опыту высокоразвитых аграрных систем Нижней Ломбардии.

В обществе, основным богатством которого считалась прежде всего земля, собственность (независимо от того, когда она была приобретена) неизбежно становилась признаком респектабельности и политического престижа. Так, ломбардский патрициат являлся и считал себя в первую очередь сословием землевладельцев. Его привилегии значительно расширились после издания Карлом V в 1541 г. Конституции, согласно которой представители знати смогли занимать высокие посты и получили доступ в высшие административные органы управления, в том числе в миланский сенат, созданный Людовиком XII по образцу французского парламента. Наиболее ярким свидетельством принадлежности патрициата Ломбардии к сословию земельных собственников был тот факт, что в 1593 г. Коллегия юристов знати (Collegio dei nobili giureconsulti), настоящая кузница государственных чиновников, исключила из своих рядов тех, кто занимался торговой деятельностью. Вместе с тем ломбардский патрициат кардинально отличался от неаполитанского и сицилийского баронства. Причем это различие состояло не только в большей концентрации собственности, но и в том, что он вкладывал в понятие привилегированного правящего класса. Определяющее влияние на формирование идеологии ломбардского патрициата оказал видный итальянский религиозный деятель того периода кардинал Карло Борромео, являвшийся в 1565–1584 гг. архиепископом Милана. После смерти своего дяди, папы Пия IV, Карло Борромео покинул римскую курию и отправился в Милан с твердым намерением превратить родной город в столицу Контрреформации — и прибыл вовремя, чтобы освятить новый кафедральный собор, строительство которого было начато двумя веками ранее. Никто не имел столько шансов на успех в этом предприятии, как он. В силу своей нетерпимости, а также благодаря активной гражданской позиции, энергии и милосердию Карло Борромео стал живым воплощением посттридентского католицизма. Период его управления церковными делами Милана оставил глубокий след в истории интеллектуальной и религиозной жизни города и государства. Кардинал требовал от духовенства тех же качеств, какими обладал сам: рвения, трудолюбия, работоспособности и строгости. С этой целью он провел реформу епархии in capite et in membris[224]. При этом Борромео не считался с мнением властей и не терпел никаких возражений, что нередко приводило к серьезным трениям с испанским правительством. По его приказу был распущен даже древний орден «униженных», с историей которого связано возникновение ломбардского сукноделия. На смену ему пришел новый могущественный орден иезуитов, избравший своей резиденцией Палаццо Брера. Члены этого ордена занимали ведущие позиции в области образования. По-прежнему ожесточенно велась борьба против еретиков. Однако политика Карло Борромео и его племянника Федерико (последний пришел к власти в 1595 г., сменив архиепископа Гаспаре Висконти) отнюдь не ограничивалась внутренним обновлением института Церкви и реставрацией ортодоксального католицизма. Можно без преувеличения сказать, что деятельность обоих Борромео затронула все сферы общественной жизни — от культуры (Федерико Борромео основал в 1607 г. знаменитую сокровищницу миланской культуры — Амброзианскую библиотеку) до благотворительности, имевшей огромное значение в условиях повального обнищания населения. Наконец, не следует забывать роль Карло и Федерико Борромео в восстановлении обширных земельных владений и недвижимости Амброзианской церкви. Их многогранная деятельность оставила глубокий след в религиозной и общественной жизни Ломбардии. В конечном счете именно архиепископы Борромео стали родоначальниками «деятельного» католицизма с его патернализмом и высокой социальной ответственностью. Эти качества на протяжении долгого времени были свойственны миланскому и ломбардскому патрициату и получили название «миссии богача». Активная гражданская позиция и патернализм и по сей день отличают дух и обычаи Амброзианской церкви. А между тем немалый вклад в формирование этого сознания внес архиепископ Карло Борромео. Восстановив культ св. Амвросия, он первым внушил своим согражданам и прихожанам мысль о том, что им выпала честь быть ломбардцами и усердными тружениками в «винограднике Господнем».

Великое герцогство Тосканское

На протяжении войн 1537–1559 гг. Козимо Медичи удалось существенно расширить границы своих владений. Его государство почти сравнялось по площади с нынешней Тосканой. В него вошла большая часть тосканских городов и областей, за исключением Республики Лукка, а также принадлежавшего семье Чибо герцогства Масса-Каррара и прибрежных городов-портов области Президи, избежавших включения в сферу господства Медичи. Как уже отмечалось, наиболее важным приобретением была Сиена с прилегающими землями.

Подобное увеличение территории неизбежно приводило как к внутренней перестройке и глубоким изменениям в самом характере синьории Медичи, так и к возникновению нового баланса сил. В частности, было необходимо покончить с традиционной для Флорентийской республики политикой, в свете которой входящие в состав государства города и территории рассматривались как составные части метрополии, или флорентийского hinterland[225]. Отныне политический организм республики приобретал большее равновесие и однородность. Впервые осуществлением этих преобразований занялся Лоренцо Великолепный. Впоследствии его политику продолжили другие Медичи: Алессандро (1530–1537), Козимо I (1537–1574) и Фердинанд (Фернандо) I (1587–1609).

Этот путь развития привел к тому, что хотя традиционные структуры городского самоуправления, магистратуры и коллегии, формально и не прекратили своего существования, они фактически были лишены реальных полномочий. Власть принадлежала отныне так называемой pratica segreta, узкому кругу высокопоставленных чиновников, работавших под неусыпным наблюдением синьора. При этом в венчавшем систему государственного управления бюрократическом аппарате отчетливо проявилась тенденция к преобладанию провинциальных элементов над собственно флорентийскими. Одновременно с усилением роли бюрократии в политической жизни герцогства заметно возросло и количество чиновников. В связи с этим возникла необходимость строительства здания, которое смогло бы вместить центральные государственные службы. Так, в 1560–1580 гг. неподалеку от Палаццо Веккьо под руководством архитектора Джорджо Вазари[226] был возведен ансамбль Уффици. Пожалуй, ничто не служит столь ярким отражением двух этапов флорентийской истории, ознаменовавших переход от городской республики-коммуны к великому герцогству, как разительный контраст между этими двумя сооружениями — функциональной сдержанностью служебного помещения первого и утонченной пышностью второго. Впрочем, лишь снаружи Палаццо Веккьо оставался символом республиканских «свобод». Интерьеры здания по проекту того же Вазари, официального архитектора Медичи, были превращены в апартаменты великого герцога: суровая простота внешней отделки контрастирует с изысканным, вычурным стилем интерьера.

Таким образом, направленные на унификацию и ликвидацию внутригосударственных противоречий усилия Медичи увенчались успехом, и Флорентийская республика превратилась в Великое герцогство Тосканское. Между тем в ходе этих преобразований Флоренция утратила традиционную роль активного городского центра. В то же время она не стала и абсолютистским государством Нового времени. Если же принять во внимание состояние не столько государственных институтов, административного и бюрократического аппарата, сколько определяющих его развитие общественных сил и классов, то станет очевидно, что в XVI — начале XVII в. во Флоренции и в Тоскане выявилась совершенно определенная тенденция к застою и упадку. Итак, к концу XVI в. из крупного финансового и промышленного центра, каким Флоренция являлась еще в начале столетия, она превратилась в город, населенный рантье и чиновниками. Дело в том, что богатство и величие тосканской столицы были созданы руками торгового патрициата, и именно его упадок стал причиной перерождения республики.

Разумеется, не следует объяснять подобный исход следствием неизвестных драматических событий. Перед нами результат длительного процесса. Еще в начале XVII в. объем экспорта флорентийского шелка был весьма значителен, и банкиры города лилии по-прежнему сохраняли важнейшие позиции на европейской финансовой арене. В период религиозных войн многие из них переместились в Париж. Благодаря своим связям с двором Екатерины Медичи[227] значительная часть банкиров натурализовалась во Франции, превратившись из независимых финансистов либо в откупщиков и налоговых агентов на службе у французской короны, либо в придворных. Брак дочери великого герцога Фердинанда — Марии Медичи[228] с французским королем Генрихом IV лишь упрочил эту тенденцию. Вслед за «республиканской» волной флорентийской эмиграции первой половины XVI в. последовали новые потоки. Среди покинувших Флоренцию оказалось немало выдающихся итальянских мыслителей, многие из которых оставили заметный след в политической истории Франции. Достаточно вспомнить в этой связи имя кардинала де Ретца[229], который, как известно, был выходцем из рода Гонди.

Между тем, в то время как одни торговцы и финансисты флорентийского происхождения оседали во Франции, другие, напротив, возвращались на родину: Корсини — из Лондона, Джерини и Торриджани — из Нюрнберга. Однако и в том, и в другом случае речь шла всего лишь о двух сторонах одного и того же явления — превращения торгово-промышленных и банковских слоев флорентийского населения в рантье и земельных собственников как на родине, так и за ее пределами. В конце XVI в. именно земля стала в Тоскане наиболее выгодной формой вложения капитала. Крупными землевладельцами были, во-первых, частные лица, вкладывавшие в приобретение земли накопленные в ходе торговой деятельности средства; во-вторых, церкви и монастыри (увеличению земельных угодий немало способствовали в эпоху Контрреформации «усердные слуги» Церкви); в-третьих, рыцарские и военные ордены, в частности учрежденный в 1561 г. Козимо I Медичи по случаю войны с неверными орден кавалеров СанСтефано; и наконец, в-четвертых, собственно семья великого герцога. Наряду с процессом концентрации земельной собственности все большее распространение получали такие формы присвоения земель, как фидеикомисс[230], майорат[231] и не подлежащее отчуждению церковное имущество. Кроме того, в этот период в Великом герцогстве Тосканском началась настоящая «гонка» за титулами и дворянскими привилегиями. Однако в отличие от других итальянских государств (например, Ломбардии или континентальных владений Венеции) возврат к земле не сопровождался здесь попытками повышения уровня сельского хозяйства. Поэтому (хотя серьезные исследования на этот счет отсутствуют) есть все основания полагать, что во второй половине XVI в. в сельском хозяйстве Тосканы царил застой. Увы, превратившись в земельных собственников, высшие слои общества Флоренции и Тосканы совсем не проявляли инициативы. Как банкиры или торговцы они были куда находчивее и изобретательнее. В их манере управления хозяйством упорядоченность оборачивалась ограниченностью, рачительность — скупостью. И если гордые предки флорентийских финансистов ценили утонченность и роскошь, то их потомки склонялись к умеренности и бережливости. Наверное, ни в одном итальянском городе в XVII в. не строили так мало, как во Флоренции. Образцы стиля барокко в столице Тосканы можно буквально пересчитать по пальцам.

Во всем Великом герцогстве на фоне общего кризиса и упадка было единственное исключение из правил. Речь идет о небывалом подъеме в последние 20 лет XVI в. города-порта Ливорно и его развитии на протяжении всего XVII в. Присоединенный в 1577 г. к владениям Фердинанда I Медичи, который немало содействовал обустройству его портовых сооружений, Ливорно быстро заполнился этнически пестрым и энергичным населением. Здесь жили и евреи, и византийцы, и англичане. Очень скоро город стал одним из самых активных центров Средиземноморья, чем он в значительной мере обязан Фердинанду Медичи. Последний не только содействовал массовой иммиграции, но и объявил Ливорно porto franco[232]. Особенно энергично развернули здесь свою деятельность англичане и голландцы, чью конкуренцию довольно скоро ощутили и Генуя, и Марсель. Кроме того, развитию и процветанию Ливорно способствовал тот факт, что он стал одним из важнейших центров экономической войны.

Однако не следует забывать, что этот город представлял собой всего лишь исключение из правил. Что же касается торговых и экономических связей тосканского порта с hinterland, то они были довольно скудны. Не без основания положение Ливорно в Тоскане нередко сравнивали со взаимоотношениями Сингапура и Гонконга с Малайзией или Китаем в ХХ в. В целом же в конце XVI в. Великое герцогство Тосканское представляло собой государство, жители которого существовали в основном на ренту, разумно и осторожно распоряжаясь накопленными богатствами. Причем речь идет не только о материальных ценностях, но и о солидном духовном и культурном багаже.

Флорентийская культура второй половины XVI в. все еще вызывает уважение и восхищение. Достаточно вспомнить, что именно во Флоренции происходило формирование Галилео Галилея (1564–1619) и протекала его научная деятельность. Его отец, Винченцо, известный музыкант и теоретик в этой области, был одним из организаторов Флорентийской камераты, с которой традиционно связывают обновление итальянской музыки и рождение жанра мелодрамы. Кто знает, вероятно, на гениальные математические способности сына в какой-то мере повлиял музыкальный талант его отца. В любви первого к изучению небесных сфер, а второго — к нотам чувствуется пристрастие к порядку, пропорциональности, стремление к гармонии. Однако это лишь вершины возможного, исключение из правил, а никак не общее явление. Если же оценивать ситуацию в целом, то нельзя не признать, что и в культурной жизни Флоренции конца XVI в. отчетливо проявилась тенденция к застою и утрате ведущих позиций. Тосканская столица все больше погружалась в созерцание былого величия, что, в частности, наложило отпечаток на деятельность возникших при содействии великих герцогов-меценатов академий. Речь идет о флорентийской Платоновской академии времен Козимо I Медичи и об Академии делла Круска («заботящаяся о чистоте языка») при Фердинанде I. Уже с самого начала основная задача этих институтов заключалась в прославлении культурного наследия города, его литературы, писателей и тосканского наречия. Так, «Похвальная речь флорентийскому языку» Леонардо Сальвиати стала подражанием речи в защиту флорентийского языка Карло Ленцони. Возможно, первым научным исследователем творчества Данте в истории итальянской культуры следует считать Винченцо Боргини. В 1612 г. члены Академии делла Круска выпустили первое издание своего «Словаря итальянского языка». Доказывая в нем превосходство флорентийского диалекта над другими наречиями, они рассчитывали поставить точку в вопросе об итальянском литературном языке.

Наряду с этими именами нельзя не упомянуть имя знаменитого уроженца Ареццо Джорджо Вазари. Он был не только официальным архитектором великого герцогства Медичи, но и автором труда «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих». Это произведение не просто первая попытка создать цельную и последовательную историю итальянского искусства от Чимабуэ[233] до XVI в. В первом издании, увидевшем свет в 1550 г., содержалось довольно стройное теоретическое обоснование превосходства флорентийского искусства. Однако в строки, воспевающие великое прошлое Флоренции, закралась едва заметная грусть. Близилась к концу целая эпоха в истории Флорентийского государства, наступало время творческого бессилия и ностальгии по прошлому. В книге присутствует и некоторый оттенок провинциализма, нашедший свое отражение в тенденции замыкаться на себе и чувстве самодостаточности. Подобные настроения представляют собой прямую противоположность мироощущению великих мыслителей и художников былой Флоренции, открытых миру и готовых принять любые новшества. Таким образом, «флорентизм» возник именно тогда, когда сама Флоренция уже почти перестала быть одной из интеллектуальных столиц Европы и начала превращаться в рядовую итальянскую провинцию.

Пьемонт и Савойская династия

Возможно, читатель несколько удивлен тем, что в моей книге Пьемонт и его правители упоминались до этого редко и вскользь, а между тем корона Италии оказалась в один прекрасный день именно в руках правящего дома Савойи. Следует сразу же оговориться, что у автора были на то особые причины, о которых пойдет речь ниже.

Название «Пьемонт» восходит к XII в. Первоначально оно относилось к довольно узкой полоске земли между Альпами и верхним течением р. По. Лишь впоследствии Пьемонтом стали называть все итальянское предгорье Альп, а также холмистую равнину от Аосты до Ниццы, за исключением Салуццо и прилегающих к нему территорий. Эти области входили в отдельный маркизат, позднее присоединенный к французской провинции Дофинэ. Вряд ли можно утверждать, что до XVI в. Пьемонт развивался в общем контексте итальянской истории, если о таковой вообще правомерно вести речь. Собственно Пьемонт в это время представлял собой небольшое государство, простиравшееся до берегов Роны и Лемана, со столицей в г. Шамбери. Представители правящего дома были выходцами из древнего бургундского рода. Вплоть до начала XVI в., накануне кальвинистской «революции», герцогам Савойи принадлежала и Женева. Ате территории, которые сейчас принято считать неотъемлемой частью Пьемонта, тогда не имели к нему отношения. Речь идет о плодородных равнинах восточнее р. Сезии, о городах Новара и Верчелли, а также холмистых районах Монферрато, который долгое время был самостоятельным герцогством. В 1536 г. Карл V признал права на владение им за родом Гонзага из Мантуи. Лишь город Асти — родина многих предприимчивых коммерсантов — перешел под власть Савойской династии.

Раскинувшееся у подножия Западных Альп, Савойское герцогство многие века играло роль одного из пограничных, «буферных» государств, расположенных в сфере влияния политических гигантов. В истории Средневековья подобных примеров немало: достаточно вспомнить о Наварре или Лотарингии. В то время Савойю называли «воротами Италии», но еще не считали ее частью Италии. Наряду с итальянским языком в некоторых областях употреблялся и французский. А потому, когда герцог Эммануил Филиберт[234] под впечатлением изданного в 1539 г. королем Франции Франциском I (1494–1547) ордонанса Виллье-Коттре решил ввести народное наречие в качестве обязательного языка юридической и нотариальной документации, потребовалось специальное уточнение, что это решение имеет силу как для итальянского, так и для французского языка. По всей вероятности, именно в этом кроются корни той склонности к двуязычию, которое отличало правящие слои Савойи вплоть до Кавура и Виктора Эммануила II.

Между тем Пьемонт был периферией Италии не только в силу территориальных и языковых причин. Если северные и центральные области Апеннинского полуострова считались наиболее урбанизированной зоной Европы, того же нельзя сказать о Пьемонте, хотя иезуит Джованни Ботеро[235] и утверждал, что его родина — «раскинувшийся на 300 миль город». Собственно, в изысканной манере он признавал отсутствие в Пьемонте «городов, исполненных истинного величия». В начале XVI в. Турин был чуть больше обычной городской крепости. До тех пор пока Эммануил Филиберт не сделал его столицей итальянской части своих владений, его население не превышало 40 тыс. человек, что значительно меньше аналогичных показателей в крупных городских центрах Апеннинского полуострова. Однако, несмотря на низкий уровень урбанизации, Пьемонт отличался большим количеством поселений и замков («…ни в одной части Италии, — писал Ботеро, — нет столь значительного числа владений и замков»), свободных общин горцев, а также крупных и мелких земельных владений, где сохранялись архаические формы крестьянской зависимости. Напрасны были попытки герцога Эммануила Филиберта ликвидировать наиболее одиозные формы эксплуатации сельских жителей: во многих случаях крестьяне оказывались не в состоянии заплатить необходимый выкуп; лишь накануне Французской революции 1789 г. в Пьемонте было окончательно отменено крепостное право. Трудно представить, как это могло сочетаться с уровнем политической мысли в остальной части Италии, с «Райской книгой» Болоньи и прочими завоеваниями эпохи коммун начиная с XIII в.! Можно только предположить, какая огромная дистанция, не хронологическая, а социального характера, отделяла Пьемонт от наиболее развитых областей Апеннинского полуострова в середине XVI в.

Однако со временем этот разрыв сократился. Если для большинства итальянских государств испанское господство ознаменовало начало периода застоя и отставания, то в отсталом в социальноэкономическом отношении Пьемонте вторжение испанцев способствовало дальнейшему развитию и подъему. И признаки такого улучшения проявились уже в самом ближайшем будущем. Из всех государств Италии во второй половине XVI в. Савойское герцогство оказалось в числе тех, кому удалось сохранить изрядную часть политической автономии и право принятия самостоятельных государственных решений. В 1559 г. после победы при Сен-Кантене[236], положившей конец 20-летней оккупации Савойи французами, в страну вернулся герцог Эммануил Филиберт. Основой его политики было умелое лавирование между двумя крупнейшими политическими силами того времени — Испанией, стремившейся отвоевать Нидерланды, и Францией, полыхавшей в огне религиозных войн (обеим державам было крайне невыгодно изменение установленного в Като-Камбрези статус-кво и возобновление военных действий в Италии). В ходе удачных дипломатических маневров Эммануил Филиберт укрепил свои позиции и добился вывода из Савойи французских гарнизонов, которые ранее занимали ряд важных стратегических крепостей, в том числе и Турин. Его наследник — Карл Эммануил I продолжил политику отца, и в 1588 г., в самый разгар религиозных войн, присоединил маркизат Салуццо. Кроме того, ему удалось предотвратить вторжение в эту область французских войск, поскольку в ходе удачных переговоров с Генрихом IV он согласился отдать Франции альпийские долины Бюже, Жекс и Бресс. А вот попытка в 1602 г. вернуть Женеву оказалась неудачной, не говоря уже о провале операции по захвату Монферрато у испанцев. Но об этом будет сказано далее. Итак, в конце XVI — начале XVII в. Савойское герцогство было одним из немногих итальянских государств, сохранившим независимость в рамках вездесущего присутствия Испании. Среди отмечавших этот факт современников был, в частности поэт Алессандро Тассони, который в 1614 г. посвятил Карлу Эммануилу I «Филиппики против испанцев».

Как показали исследования, в этом панегирике встречается немало упрощений и искажений, нередко чисто случайного характера. Едва ли правители герцогства могли в то время всерьез помышлять о воплощении идеи превращения Савойи в одно из главных действующих лиц на политической арене «испанской» Италии. Тем более, что новый государственный организм сформировался в той ее области, которая на протяжении всей первой половины XVI в. была местом важнейших сражений иностранных армий. Уже одно это располагало к сохранению традиционных черт развития Пьемонта: местного партикуляризма и феодальной раздробленности.

И в этом смысле решительные действия, которые предпринял в своей внутренней политике Эммануил Филиберт для консолидации государственных структур, имели далеко идущие последствия. Уже в период французской оккупации в герцогстве произошли существенные перемены. Так, в интересах унификации законодательной системы в Шамбери и Турине были созданы парламенты. Не следует забывать и о том, что одним из французских правителей был такой просвещенный и передовой человек, как Гийом Дю Белле. Подъему Савойского герцогства способствовал и тот факт, что проведший молодость в сражениях с французами Эммануил Филиберт тем не менее не стал сворачивать с намеченного его вчерашними врагами курса. Вступив во владение герцогством, он приложил все усилия для дальнейшего укрепления центральной власти, наступления на устаревшие правовые нормы и преодоления центробежных феодальных тенденций. Наконец, разве не уроженцем Савойи был и Клод де Сейсель[237] (в течение некоторого времени — архиепископ Турина), прославивший в XVI в. великую французскую монархию?

Таким образом, внутренняя политика Эммануила Филиберта определялась строгими, последовательными принципами внутригосударственной централизации. Он прилагал все усилия к тому, чтобы выстроить иерархию подчинения частных интересов государственным, ведь именно этот принцип превратил Францию в великую монархию. Герцог видел, в какие бедствия может ввергнуть даже такую могущественную державу, как Франция, политическая и религиозная разобщенность. Религиозные войны в этой стране убедили Эммануила Филиберта в том, насколько важно при установлении абсолютизма религиозное единство и, следовательно, приверженность утвержденным на Тридентском вселенском соборе принципам ортодоксального католицизма. Учрежденные французами парламенты были сохранены (их лишь переименовали в сенаты), и герцог воспользовался ими в борьбе с местной юрисдикцией за установление обычного права и королевского правосудия. До того времени в отдельных областях Пьемонта все еще предусматривалась в качестве наказания за убийство выплата убийцей выкупа. Однако в период «революции цен» сумма такого выкупа, указанная в денежных единицах на момент появления этих древних обычаев, обесценилась в несколько раз, что приводило как к полной безнаказанности преступников, так и к стремлению местных властей вершить правосудие по собственному разумению, без вмешательства центральных органов. Одновременно с утверждением новых парламентов французского типа лишались власти и старые феодальные институты, основанные, подобно Генеральным и провинциальным штатам во Франции, на сословном представительстве. Путем создания провинций, префектур и Государственного совета Эммануил Филиберт заложил основу для более современного административного устройства. Параллельно с реформами систем управления и права проводились преобразования в области финансовой политики, что вылилось прежде всего во введение в обращение новой единой денежной единицы. В 1577 г. была реорганизована Палата графов, преобразованная в две параллельные структуры, заседавшие, соответственно, в Турине и Шамбери.

Однако самой важной реформой Эммануила Филиберта была военная. Она привела к созданию 20-тысячной армии пехотинцев, набиравшихся по территориальным округам. Эта реформа повлекла за собой серьезные политические последствия: она способствовала дальнейшему наступлению на привилегии знати и феодалов, которые отныне уже не были единственной опорой герцога в случае военной опасности. Разумеется, процесс утверждения абсолютизма савойского образца не мог не затронуть экономическую и продовольственную сферы. Помимо упомянутой попытки отмены крепостного права был учрежден банк для управления коммерческими делами, во главе которого встали генуэзские финансисты. Кроме того, создавались льготные условия для развития торговли в порту Ниццы, стимулировалась деятельность мануфактур по производству шелка и стекла, а также типографий. Ради экономического процветания государства Эммануил Филиберт, незадолго до того изгнавший религиозное меньшинство вальденсов из альпийских долин Пелличе и Кизоне, не задумываясь проявил благосклонность к появлению в стране колоний еврейских купцов и банкиров, что даже привело его к конфликту с Католической церковью. Таким образом, в Савойском герцогстве наметились два пути перехода к абсолютизму французского типа: авторитарный и репрессивный, с одной стороны, и путь развития и обновления — с другой. При Эммануиле Филиберте вторая тенденция возобладала над первой.

Венеция после Аньяделло

Вся история Венеции со времени битвы при Аньяделло — это по существу история упадка. Как правило, традиционная историография XVIII–XIX вв. рисовала катастрофические картины упадка прежде сильной страны. Вместе с тем если говорить о более поздних исторических исследованиях, то в них, напротив, подчеркивается наличие элементов развития и подъема, которые, несомненно, присутствовали в политической и экономической организации Венецианской республики в XVI в. Речь, однако, идет не о коренном пересмотре или отрицании всего накопленного историографического опыта, а лишь о попытке взглянуть на это явление по-новому. Изучая историю Венеции в XVI в., нельзя не отметить совершенно определенные тенденции к упадку, что подтверждается на примере конкретных событий той эпохи.

Начнем с простой констатации факта: в начале XVII в. Венеция уже не была великой средиземноморской державой. Ее влияние и свобода передвижения были ограничены не только в регионе Средиземного моря под напором растущей конкуренции голландцев и французов, но и в Адриатике, которую прежде Венеция рассматривала не иначе, как собственный «залив». Немалая роль в ограничении венецианской торговли принадлежала нападавшим с островов Далмации венгерским пиратам, заручившимся покровительством австрийских Габсбургов. Республика была уже не способна положить конец этому разбою, на что с немалым основанием стала претендовать Османская империя. Таким образом, Венеция, оказавшись между молотом Габсбургов и наковальней Порты, постепенно утратила былую славу великой морской державы. Кроме того, с запада Светлейшей угрожала Испания, которая в то время владела Миланом и решала судьбы многих итальянских государств. Однако все это произошло не сразу, и Венеция еще неоднократно одерживала крупные победы. Хотя во время войны с турками в 1538–1540 гг. она потеряла Нафплион, Монемвасию и некоторые острова в Эгейском море (что вынудило Светлейшую на протяжении 30 лет проводить сдержанную изоляционистскую политику), положение Венецианского государства существенно изменилось после того, как в 1571 г. Святая лига одержала решительную победу над турецким флотом при Лепанто[238]. Причем основной вклад внесли именно венецианские корабли. Но для Венеции триумф при Лепанто не имел будущего. Вследствие того что Испания заняла уклончивую позицию в вопросе о продолжении борьбы в Восточном Средиземноморье, венецианская дипломатия была вынуждена уступить и в 1573 г. заключила с могущественной Портой мирный договор, условия которого оказались крайне невыгодными для Светлейшей. Венеция окончательно теряла Кипр (он был оккупирован турками в ходе военных действий), а также небольшие владения в Эпире и Албании. Кроме того, она соглашалась выплатить значительную компенсацию.

Что же подвигло Венецию на заключение этого договора, воспринятого ее союзниками как предательство общих интересов? Если оставить в стороне затруднения чисто финансового характера, связанные с «дороговизной» войны, причиной подобного решения было, по всей видимости, стремление поправить свои позиции в Леванте. А ведь именно на них основывалось могущество и процветание Венеции. Немалую роль в этом сыграли как исторически сложившиеся традиции и обычаи государства, так и соображения сиюминутной выгоды. В историографии издавна утвердилась точка зрения, согласно которой Великие географические открытия и последовавшее за ними возникновение новых морских и торговых путей явились роковыми в судьбе торговых связей Венеции с Востоком. Долгое время исследователи утверждали, что именно эти процессы положили конец процветающей торговле специями. Однако это не совсем так. Правомернее говорить о том, что на протяжении XVI в. в зависимости от изменения экономической и политической конъюнктуры венецианская торговля знала периоды подъема и упадка. И если в 1504 г. принадлежавшие Венеции галеры вернулись из Александрии и Бейрута без груза специй, а в 1515 г. республика была вынуждена закупать перец в Лиссабоне, то позднее, в 1550–1570 гг., проходившие по Средиземному и Красному морям традиционные пути торговли специями вновь приобрели прежнее значение. Впоследствии, после захвата Испанией Португалии, Филипп II предложил Венецианской республике монополию на торговлю специями и их перепродажу в Лиссабон. Однако Светлейшая отказалась под тем предлогом, что основная сфера ее государственных интересов находится на Востоке. Ситуация изменилась лишь в начале XVII в., когда основной объем торговли специями распределялся уже между западными, а не восточными торговыми компаниями. В этот период Венеция, постепенно утрачивая свои позиции великой морской державы, лишалась и традиционной роли посредника в торговле между Западом и Востоком.

Из сказанного, однако, не следует, что, хотя традиционные области приложения усилий венецианского патрициата — торговая деятельность и отношения с Востоком — находились в глубоком кризисе, он не отдавал себе отчета в происходящем. Наиболее дальновидные слои общества довольно скоро поняли, что бесплодное оплакивание славного прошлого Крестовых походов ни к чему не приведет и единственно возможный выход из сложившейся ситуации — попытаться изменить привычные методы и стиль мышления. Доказательство тому — активные поиски новых экономических решений, характерных для Венеции XVI в. Несмотря на внешнее различие, они преследовали одну цель — коренную перестройку экономики города и преобразование Венеции из торгово-посреднического центра в производственный на манер других итальянских городов-государств. Несомненно, самой важной экономической инициативой Венеции XVI в. стало бурное развитие шерстяной промышленности (в 1602 г. было произведено 28 729 кусков сукна), очень скоро нанесшее ущерб интересам местных центров производства в материковой части республики. Помимо суконной промышленности следует отметить также производство стекла в Мурано и изготовление предметов роскоши, в котором Светлейшая не знала равных. А как важна была роль книгопечатного дела в Венеции XVI в.! В момент его расцвета в городе насчитывалось примерно 113 типографий, в их числе типографии Мануция[239] и Джолито[240], занимавшие особое место не только в истории книгопечатания, но и вообще в истории культуры XVI в.

Экономические преобразования были призваны вернуть Венеции былое величие. В 1565 г. в городе проживало 175 тыс. жителей (цифра по тем временам немалая!), и даже после эпидемий чумы 1576–1577 гг. этот показатель достигал примерно 140 тыс. человек. Параллельно с демографическим взлетом в Венеции началось бурное развитие монументального строительства. Многие из знаменитых венецианских дворцов, в частности Палаццо Корнер-Спинелли, были возведены именно в XVI в. Тогда же приобрела свой нынешний вид Пьяцца Сан-Марко. В 1537–1540 гг. архитектор Якопо Сансовино построил здание знаменитой Лоджетты, Старой библиотеки Сан-Марко (1536–1554) и Монетного двора (Ла Дзекка) (1537–1545). Наконец, в 1586 г. силуэт площади был дополнен сооруженным архитектором Виченцо Скамоцци зданием Прокурацие нуове (Новые прокурации). Так в пору заката былой славы Венеция пыталась запечатлеть свой образ в эпоху наивысшего расцвета.

Между тем бум в венецианской промышленности и оживление экономической жизни города оказались недолговечными. «Бабье лето» итальянской экономики, явившееся результатом благоприятной конъюнктуры и следствием преобразований в экономической жизни Италии, было коротким. Уже в 1570 г. в шерстяной промышленности проявились первые признаки застоя. Этот же процесс коснулся как частного, так и военного кораблестроения: судостроительная промышленность, ориентированная на производство устаревших к тому времени моделей, начала давать сбои. В этих условиях самым надежным и по многим показателям выгодным видом вложения капитала оказалась недвижимость. Причем речь шла прежде всего о приобретении земель в материковой части венецианских владений.

Непрерывный рост населения как в самом городе, так и на материке привел к обострению продовольственной проблемы. Об этом свидетельствует, с одной стороны, распространение в сельской местности с середины XVI в. кукурузы (эта культура оказалась более рентабельной, чем пшеница, и требовала меньших затрат), а с другой — проведение в этот период крупномасштабных мелиоративных работ. По самым оптимистическим подсчетам, площадь размером около полумиллиона кампи[241] до того необрабатываемых полей Тревизо были введены в севооборот. В любом случае, какими бы ни были масштабы этого феномена, несомненно, что выявившаяся еще со второй половины XV в. заинтересованность венецианского патрициата в приобретении поместий в материковой части владений Светлейшей стала настолько острой, что этот процесс превратился в подлинную гонку за землей. На протяжении XVI в. число загородных вилл знатных венецианцев возросло в 4 раза по сравнению с предыдущим столетием и достигло 257. Среди этих сооружений встречаются истинные шедевры неоклассицизма Андреа Палладио[242]: Маль-контента недалеко от Миры (1560), Ротонда близ Виченцы, Бадоэр неподалеку от Ровиго, великолепная вилла Барбаро-Вольпи ди Мазер, расписанная Паоло Веронезе (1528–1588). По подсчетам патриция Пьеро Бадоэра, к 1588 г. жители Венеции заселили примерно треть земель Падуи, 18 % области Тревизо и 3 % более отдаленных земель Вероны. Вместе с тем сбор десятины, поземельного налога, взимавшегося как со светских, так и с церковных землевладений, вырос с 33 тыс. дукатов в 1510 г. до 134 тыс. в 1582 г., что было значительной суммой даже в условиях инфляции, вызванной «революцией цен».

Имеющиеся в нашем распоряжении источники не позволяют с полной достоверностью судить о том, какая именно часть высших слоев венецианского общества в наибольшей мере способствовала вложению средств в недвижимость и скупала земли на материке. По всей вероятности, новые землевладельцы были выходцами из древних влиятельных родов. Процесс превращения венецианского патрициата в земельную аристократию сопровождался сужением этого круга и превращением его в элиту, а нередко находился от него в прямой зависимости. Собственно, в политическом отношении эта тенденция проявлялась уже давно. Так, во время войны с турками в состав Большого совета вошли молодые отпрыски лучших семей города. Хотя многим еще не исполнилось 25 лет (что было необходимым условием), они предоставили сумму в 20 тыс. дукатов. С этих пор главным арбитром общественно-политической жизни города становится Совет десяти с участием небольшой по численности комиссии, в которой заседали представители самых знаменитых семей Венеции (zonta). Это в свою очередь вызвало волну негодования тех слоев нобилитета, которые в данной ситуации оказались фактически исключены из сферы управления. В частности, в 1582 г. так называемой партии «молодых» удалось добиться запрета на деятельность zonta и ограничения полномочий Совета десяти. Но в этом случае можно говорить лишь о временном успехе, попытке остановить необратимый процесс: экономический упадок почти всегда сопровождался регрессом политической системы.

Вместе с тем в истории Венеции XVI в. сочетались определенные черты как упадка, так и несомненного величия, проявлявшегося, в частности, в экономической жизни города, в недрах которой, как уже отмечалось, все еще сохранялась способность к возрождению и выживанию. Представители правящего класса неоднократно являли примеры мужества в дни наложения интердикта[243] и добились успеха в великой битве при Лепанто. Но, пожалуй, ничто так не свидетельствует о величии Венеции того времени, как достижения в области культуры и искусства. В середине столетия в городе жили и работали Андреа Палладио и Паоло Кальяри, прозванный Веронезе, — величайшие художественные авторитеты того времени. Наконец, это город, в котором, несмотря на духовный климат эпохи Контрреформации, удалось в значительной мере сохранить прежнюю интеллектуальную свободу. И вовсе не случайно, что именно из среды венецианского патрициата вышел один из виднейших представителей католической Реформации кардинал Джузеппе Контарини, ставший в 1537 г. инициатором «Проекта исправления церкви». Неслучайно и то, что первый печатный перевод Библии на итальянский язык вышел в свет в 1532 г. именно в венецианской типографии. Светлейшая поддерживала активные торговые связи с германским миром, что создавало реальные предпосылки для проникновения новых идей и реформаторских веяний. Высокий уровень развития печатного дела, богатство книжного рынка и знаменитый Венецианский университет притягивали к себе прогрессивные интеллектуальные силы Италии. Одним из представителей блестящей плеяды итальянских мыслителей XVI в. был Пьетро Аретино (1492–1556), живший в Венеции в 1527–1556 гг. В своих письмах он называл город «царицей всех городов» (papessa di ogni cittade). Однако выдающиеся качества и талант Аретино не должны затмевать в наших глазах достоинств многих других, пусть и менее значительных представителей общественно-политической мысли Италии. Духовная жизнь Венеции этой эпохи несла на себе особый отпечаток космополитизма, смешения разнородных элементов: город давал приют изгнанникам, жертвам преследований, бродягам. Среди владельцев типографий в Венеции XVI в. встречались выходцы из разных частей Италии: флорентийцы, неаполитанцы, уроженцы Бергамо, Сиены и даже французы. Те же тенденции проявлялись и в области художественного творчества. Так, архитектор Пьяцца Сан-Марко Якопо Сансовино был родом из Флоренции. Во многом благодаря атмосфере духовной свободы, которая отчасти сохранилась в городе и после Тридентского вселенского собора, венецианские интеллектуалы успешно противодействовали попыткам властей ввести «Индекс запрещенных книг». Все это способствовало поддержанию укоренившегося в итальянском общественном мнении мифа о Венеции. В конце XVI в. он был особенно актуален, причем распространению этого мифа способствовали не только сами горожане, как, например, историк Паоло Парута[244], но и принявшие венецианское гражданство чужеземцы. Среди последних был, к примеру, Франческо Сансовино, сын Якопо Сансовино, написавший в 1581 г. трактат «Презнатный и удивительный город Венеция». Книга имела большой успех. Во всех этих сочинениях Светлейшая представала как последний оплот широкого «представительного» правления. Казалось, в ней еще жила та свобода, которую прочие города и государства Италии либо утратили, либо так никогда и не узнали. В трепетном поддержании этой легенды, в этом самолюбовании, трогательной грусти по прошлому и в патриотизме проявлялся все тот же провинциализм, в том или ином виде отличавший в конце XVI в. культурную жизнь всех итальянских городов от Флоренции до Венеции, от Неаполя до Милана. Но было в этом и осознание причастности к великой и непрерывной культурной традиции, чувство собственного достоинства и гордости. Между тем дни интердикта, время политической и интеллектуальной схватки Паоло Сарпи[245] с деятелями Контрреформации, были уже не за горами. Но об этом пойдет речь впереди.

Генуя и ее банкиры

В XVI в. перед всеми итальянскими государствами стоял выбор: чью сторону принять в грандиозном поединке Франции и Габсбургов, длившемся вплоть до заключения мирного договора в Като-Камбре-зи. Генуя сделала выбор первой. В 1528 г., сразу после разграбления Рима, когда на территории Апеннинского полуострова еще шли военные действия между войсками Карла V и Франциска I, власть в Генуе захватил Андреа Дориа. Он тотчас разорвал традиционные союзнические отношения республики с Францией и объявил о переходе на сторону империи и Испании. И это был окончательный выбор. В отличие от Венеции, которая не совершала шагов со столь необратимыми последствиями, пытаясь вести политику неприсоединения (насколько это вообще было возможно ввиду ослабления ее позиций), Генуя прочно вошла в сферу влияния сначала Священной Римской империи германской нации, а затем собственно Испании. Поскольку шаг этот она сделала первой, то и извлекла наибольшую выгоду из сложившейся ситуации. В силу своего географического положения Генуя была тем самым промежуточным звеном, которое связывало средиземноморские и континентальные владения империи. Карл V и Филипп II исходили из того, что, овладев Генуей, они смогут наладить быстрое сообщение между Барселоной и Миланом, Средиземноморьем и Центральной Европой. Генуэзцы полностью отдавали себе в этом отчет. Верность интересам Габсбургов несла с собой неслыханные выгоды.

Сам по себе факт присутствия генуэзских купцов в испанских портах уже несколько веков не был ни для кого новостью. Однако отныне эти связи приобрели более широкий и разветвленный характер. Именно генуэзцы предоставляли Карлу V свои корабли, заручились правом монополии на импорт испанской шерсти, производство и продажу мыла. Но главным источником их дохода оставалось финансирование испанской короны; в обмен генуэзцы брали на откуп сборы налогов, добивались прав на синьориальные титулы и земельные владения в Испании и Неаполитанском королевстве, почетные должности и высокие посты. Так, Андреа Дориа получил принципат Мельфи, а Амброзио Спинола[246] — титул главнокомандующего испанскими войсками, во главе которых он разбил в Нидерландах великого Морица Нассауского (Оранского)[247].

Однако лишь со второй половины XVI в. последствия экономического и политического союза Генуи и Испании Филиппа II сказались во всей полноте. Так, в отличие от германских банкиров, и прежде всего Фуггеров, генуэзские финансисты вышли из тяжелейшего кризиса, связанного с первым банкротством испанской короны в 1557 г., с наименьшими потерями, что в значительной мере укрепило их позиции на международном финансовом рынке. Кроме того, подъему Генуи способствовало гибельное для положения Антверпена восстание в Нидерландах, что привело к переоценке роли средиземноморских торговых путей. С 1570-х годов к причалам Генуи начали регулярно прибывать корабли с американским серебром. Ценный груз поступал из Севильи и Барселоны в Центральную и Северную Европу. Таким образом, через лигурийские города проходили несметные богатства, необходимые для борьбы во Фландрии и финансирования Weltpolitik[248] Габсбургов. Генуэзские банкиры ссужали огромные суммы в счет грядущих поступлений серебра из Америки и не оставались внакладе на момент прибытия этого ценного груза и платежей. В результате Генуя заняла место, принадлежавшее прежде в финансовом мире Лиону и Антверпену. В предшествующую эпоху крупнейшим центром торговой и финансовой деятельности становились трехмесячные ярмарки в Безансоне в провинции Франш-Конте. Начиная с 1579 г. они переместились в Пьяченцу. Этот город был расположен относительно недалеко от Генуи, и на протяжении всего XVI в. и позднее он оставался под ее контролем. Речь шла о гигантских суммах. По приблизительным подсчетам, в 1580 г. она исчислялась суммой 37 млн скуди, а через несколько лет — 48 млн скуди. Разумеется, всегда существовал риск срыва платежей со стороны несостоятельной в финансовом отношении испанской короны: начиная со знаменитого кризиса 1557 г. банкротства повторялись с пугающей периодичностью. Но генуэзские банкиры умели застраховать себя от последствий подобных бедствий и в случае финансовых потерь возмещали их (хотя бы частично) тем, что получали от Испании новые права на откуп налогов или же земельные владения. Пожалуй, ни один из итальянских городов не извлек такой выгоды из вызванного «революцией цен» подъема европейской экономики, как Генуя. Вслед за банковским делом стали бурно развиваться ремесла и небольшие мануфактуры — обработка кораллов, производство шелка и бумажной продукции. Вместе с тем экономическая эйфория в значительной мере способствовала окончательной кристаллизации структуры общественных отношений. Расцвет Генуи во второй половине XVI в. связан прежде всего с подъемом сосредоточенной вокруг Банко ди Сан-Джорджо финансовой олигархии, что, в свою очередь, сопровождалось усилением аристократического характера социально-политической структуры города и его владений. Новой вехой на пути укрепления олигархии стал произведенный Андреа Дориа в 1528 г. государственный переворот. Сложная реформа государственного устройства, в соответствии с которой избирательная система должна была сочетаться с жеребьевкой, послужила прикрытием для преобразования государства в интересах олигархии. Сам Дориа фактически взял на себя роль посредника в противоборстве политических сил города. Причем «старая знать», состоявшая из выходцев из древних родов и крупных банкирских династий, связанных с Банко ди Сан-Джорджо, получила заметное преимущество перед так называемой «новой знатью», включавшей в себя представителей торгово-промышленных слоев города. Последние не преминули выразить свое недовольство сложившейся ситуацией, свидетельством чему стал второй в истории Генуи XVI в. государственный переворот. Речь идет о подготовленном в 1547 г. семьей Фиески заговоре и последовавшем за ним народном восстании. Попытка потерпела крах, и неумолимый Андреа Дориа использовал этот провал как предлог для дальнейшего усиления олигархического элемента в социальной структуре Генуи. В результате одна четверть членов Большого совета получали свою должность не путем жеребьевки, а назначались главами Банко ди Сан-Джорджо. Что же касается членов еще более урезанного Малого совета, то они избирались не жребием среди всех знатных горожан, а назначались членами реформированного Большого совета. Лишь в 1576 г. представителям «новой знати» удалось добиться частичного реванша, например пересмотра конституционного устройства государства и облегчения усилившегося налогового бремени. Однако незначительные перемены в государственном устройстве не могли изменить утвердившуюся тенденцию: отныне политическая жизнь Генуи все в большей мере определялась интересами и экономической мощью крупной финансовой олигархии, возглавлявшей Банко ди Сан-Джорджо. С 1576 г. до самого конца Генуэзской республики ее конституция уже не претерпевала значительных изменений, а внутренние политические баталии постепенно сошли на нет. Это, в свою очередь, свидетельствовало не столько о достижении социального равновесия, сколько о завершении многовекового процесса кристаллизации общественных отношений.

В конце XVI в. правители Генуи преследовали в своей деятельности скорее экономические, чем государственные интересы. Со временем все больше проявлялся контраст между могуществом знаменитых генуэзских финансистов и Банко ди Сан-Джорджо, с одной стороны, и слабостью политического устройства — с другой. И хотя власть имущие горожане ссужали гигантские суммы испанскому королю, без его помощи Генуя едва ли смогла бы самостоятельно подавить восстание корсиканских горцев. Вместе с тем из всех итальянских городов она оказалась наиболее независимой и устойчивой к внешнему влиянию. Отправив своих мореплавателей бороздить моря и океаны, Генуя стала одной из первых международных финансовых держав в Новой истории. Возможно, в этом нашла отражение и сама суть итальянской истории во второй половине XVI в.

Рим и Папское государство

При папах второй половины XVI в. Рим был не только столицей огромного государства, северные границы которого после завоевания Феррары в 1598 г. достигали долины р. По, но и центром обновленного и агрессивного католицизма Контрреформации. Начиная с эпохи Юлия II и Льва X в Риме шло грандиозное строительство. Ни один итальянский или европейский город, будь то Венеция, Париж или Лондон, не переживал в XVI в. такой впечатляющей застройки и перестройки, какая происходила в Вечном городе. За это время в Риме были построены или отреставрированы 54 церкви, возведены 60 дворцов знати, 20 вилл, жилые дома для 50–70 тыс. жителей и два новых квартала. Кроме того, были проложены 30 новых дорог, а также три отреставрированных акведука, обеспечивавших при помощи 35 общественных фонтанов снабжение города водой даже в высокой его части. Таковы лишь некоторые данные строительного бума в Риме в XVI в. Нельзя не упомянуть в связи с этим о таких знаменитых памятниках той эпохи, как купол собора Св. Петра (его открытие произошло в праздник Рождества в 1589 г. и было отмечено залпами пушек замка Сант-Анджело), Ватиканский и Латеранский дворцы, Палаццо Монтекавалло (ныне Палаццо Квиринале — Квиринальский дворец) и Колледжо Романо. Любой, кто хоть немного знаком с топографией современного архитектурного Рима, не подвергнет сомнению свидетельства вернувшихся после долгого отсутствия путешественников XVI в., уверявших, что город изменился до неузнаваемости. Правда, они не только восхищались новыми зданиями и прямыми улицами, лучами расходившимися от больших площадей, но и с растерянностью, а порой и грустью отмечали исчезновение знакомой улочки или уголка. Строительная лихорадка сопровождалась, как это нередко случается в истории, горячкой уничтожения. В 1581–1582 гг. ради возведения главного дома иезуитов — Колледжо Романо — был стерт с лица земли целый квартал. При этом не останавливались и перед ликвидацией памятников античного и средневекового Рима. Так, при строительстве моста Сикста использовались каменные глыбы Колизея, а при возведении Ватиканского дворца — мрамор из церкви Сант-Адриано, которая, в свою очередь, являлась перестроенной в Средние века (ни больше ни меньше!) старой римской курией, священного места заседания Сената. Понятны в этой связи протесты Рафаэля против бессмысленных уничтожений, производимых «мастером-разрушителем» Донато Браманте. Вполне объяснима и горечь Рабле, ставшего в 1536 г. свидетелем разрушений и перестройки Рима по случаю торжественного въезда Карла V. Поистине изречение «Облик города меняется, увы, быстрее, чем сердце смертных» в полной мере справедливо и для XVI в.

В таком необыкновенном городе, как Рим, особым было и население. Причем речь идет не столько о его численности (там проживало 115 тыс. человек, что лишь немногим меньше аналогичных показателей для Неаполя и Венеции), сколько о его составе. Дело в том, что ни в одном итальянском городе, кроме Рима — прибежища священников, монахов и паломников, — мужское население численно не превосходило женское. Вероятно, именно этим объясняется широкое распространение в Вечном городе проституции и слава римских куртизанок, уступавших лишь венецианкам. В годы больших торжеств путешественники, паломники, искатели приключений и иммигранты намного превосходили по своей численности собственно римлян и жителей области Лацио. Согласно переписи населения 1576 г., следует, что из 3495 проживавших в городе человек 2922 были приезжими. Среди них встречались не только уроженцы различных областей Италии, но и испанцы, французы, поляки, турки и многие другие. При этом в переписи не были учтены изгнанные Павлом IV в гетто евреи. Их колония являлась, однако, довольно многочисленной — 1750 человек — и насчитывала к концу XVI в. 3500 жителей. Евреям было официально запрещено проживание во всех городах Папского государства, за исключением Анконы. Однако в космополитическом Риме по чисто экономическим соображениям с их присутствием мирились.

Город курии, кардиналов, многочисленных гостиниц, куртизанок и приживалов был в числе тех итальянских центров, которые не столько производили, сколько потребляли, не столько тратили, сколько транжирили. Львиная доля средств уходила на возведение церквей и дворцов, на проведение торжеств и демонстрацию собственного богатства. Экономика была в сущности экономикой города-паразита, жившего, если так можно выразиться, «рубя сук, на котором сидишь». Большая часть тратившихся в Риме денег, питавших амбициозную международную политику пап, их меценатство и слишком дорогостоящее монументальное строительство (один собор Св. Петра обошелся государству в сумму, равную его годовому доходу, — 1,5 млн скудо серебра), приходила извне. С уменьшением пожертвований и взимавшихся со всех католических провинций податей Папское государство все чаще стало прибегать к кассам и кредитам сначала флорентийских, а затем и генуэзских банкиров. Особое значение приобретали отныне налоговые сборы государства. Действительно, на протяжении всего XVI в. поступления в папскую казну постоянно росли: в целом, учитывая девальвацию монеты, в 1526–1600 гг. общая сумма налоговых сборов увеличилась более чем вдвое. Наконец, именно фискальный вопрос доминировал в проводимой папами эпохи Контрреформации, и в частности Сикстом V, политике «абсолютистской» централизации (выразившейся в создании конгрегаций и общем переустройстве центральной и местной администрации). В остальном едва ли приходится говорить об «абсолютизме», так как обычно этим термином обозначают деятельность правительства, направленную не только на достижение предельно возможного уровня централизации и административного управления, но и на продвижение по социальной лестнице сословий буржуазии и пополанов, а также на поддержку их деятельности. Однако в Папском государстве второй половины XVI в. об этом либо вообще не шла речь, либо говорили крайне редко.

Конечно, некоторые знатные фамилии — из самых старых и непокорных — были вынуждены отказаться от многих привилегий и прерогатив, делавших их независимыми правителями. Что касается доходов, то вследствие «революции цен» и новой фискальной политики папства представители древних родов либо разорялись, либо несли значительные потери. Однако как пришедшие им на смену нувориши и новые дворяне, так и «сельские торговцы», которым они сдавали в аренду землю, не уступали им в стремлении переложить на плечи своих «людей» и крестьян экономические трудности. Неудивительно поэтому, что вторая половина XVI в. стала периодом наступления «синьориальной реакции» или, иными словами, систематических выступлений синьоров против пережитков некоторых «свобод» сельского мира, общинного пользования лесами и пастбищами, традиционных форм взаимной поддержки. Кроме того, синьоры стремились заменить оседлых земледельцев сезонными рабочими из отсталых горных районов.

Растущее давление города на деревню, череда страшных неурожайных лет и голод не могли не вызвать острейшего социального напряжения. Неприятие знатью абсолютистской централизации и фискальной политики папства и отчаянный протест плебса слились воедино, что привело к одной из самых впечатляющих в истории Италии вспышек бандитизма. В недрах этого явления выделились два течения: феодально-аристократическое и крестьянско-бунтарское. Ярчайшим представителем первого был Альфонсо Пикколомини, герцог Монтемарчано, жившей близ Анконы и породнившийся со знатным родом Орсини, а второго — Марко Шарра, человек низкого происхождения (который заставлял называть себя «бичом Господним, посланником Божьим против ростовщиков и держателей праздных денег»). О последнем говорили, что он воровал у богатых, чтобы отдать деньги бедным. В 1577–1595 гг. бандитизм охватил всю территорию Папского государства, угрожая несколько раз самой столице. Гробница Цецилии Метеллы у городских ворот долго служила пристанищем разбойников. Против дерзости и отчаяния тысяч и тысяч ушедших в подполье людей не помогали ни массовые казни (их насчитывают 5 тыс. только в 1590–1595 гг.), ни проводимая Сикстом V политика «железного кулака», ни совместные с правителями соседних государств карательные акции. После смерти папы в 1590 г. и периода относительного спада бандитизм вспыхнул с новой силой. Лишь после 1595 г. и окончания голодных лет он пошел на убыль, но не исчез: огонь продолжал теплиться в золе.

Порочный круг между налогами, синьориальной реакцией, неурожаями и бандитизмом, в котором оказалось Папское государство в последние десятилетия XVI в., глубоко отразился на его экономической структуре и производительной способности. В этот период ряд областей государства вступил в полосу упадка, достигшего полной деградации в XVII в. Примером тому служат окрестности Рима. Если в XIX в. путешественники видели заброшенные и опустошенные малярией земли, то в XVI в. они вовсе таковыми не были, внося свой вклад в снабжение столицы продовольствием. Те же процессы проходили и в маремме[249] в окрестностях Тарквинии, считавшейся одной из житниц Папского государства. Однако с конца XVI в. процесс постепенного упадка и медленного вымирания (обозначившийся, впрочем, с последних столетий Средневековья) приобрел чудовищные формы. На самом деле помимо уже упомянутых причин общего характера этому способствовал и целый ряд других факторов, в частности стремление крупных римских землевладельцев превратить в пастбища земли, отведенные под зерновые. В XVI в. Рим был крупнейшим потребителем ягнятины и овечьего сыра. А потому сельские землевладельцы довольно быстро поняли, что, отправляя «молочных барашков» на трапезные столы состоятельных римлян, они заработают куда больше, чем поставляя плебсу дешевый хлеб. Таким образом, в окрестностях Рима, как и в Англии времен Томаса Мора, овцы сгоняли людей с земли! А на место деревень, пашен и лесов приходила малярия. Напрасны были попытки папского правительства помешать этому рядом мер, направленных на поощрение выращивания злаковых культур, и осуществлением при Сиксте V мелиорации Понтинских болот. Судьба римских деревень была уже решена.

Конечно, в сельском хозяйстве Рима и мареммы в области Лацио в XVI в. в наибольшей степени проявились черты упадка и деградации. Что же касается других регионов Папского государства, особенно его северных провинций, тяготевших в экономическом отношении к Паданской равнине, то там встречались в тот период и зоны аграрного прогресса. Одной из них был, в частности, район Болоньи, где получила распространение (и с помощью довольно развитой техники) культура возделывания конопли. Однако в целом в Папском государстве начался период застоя, граничившего с полным упадком. Неизбежным следствием усиления фискального гнета, бандитизма, голодных лет и наступления синьориальной реакции были нищета и лишения. И если первые проходили или ослабевали, то последние оставались. Неслучайно Папское государство, являвшееся еще к 1570 г. экспортером зерна, в последующие десятилетия все чаще было вынуждено закупать его в других областях Италии и за ее пределами. Так, во время неурожайных лет (1590–1594) в Чивитавеккье отмечены первые случаи ввоза зерна из северных стран.

Государь не только взваливает все тяготы на плечи народа и сосет из него кровь, <…> обескровив его налогами, он ввергает его в уныние, лишая малейшей возможности заработать деньги, а следовательно, и заплатить эти налоги.

Текст, из которого взята данная цитата, завершает знаменитое изречение Плиния: «Latifundia Italiam perdidere»[250]. Авторство не вызывает сомнений: речь идет о иезуите Джованни Ботеро.

Интеллектуалы в эпоху Контрреформации

Как мы видели, судьба того поколения итальянских мыслителей, живших и творивших в годы понтификата Льва X и Павла IV, оказалась весьма драматичной. Надежды, связываемые со вступлением на папский престол выходца из семьи меценатов, уроженца самого просвещенного города Италии, питаемые и подкрепленные первыми годами и актами понтификата Павла III, рухнули под воздействием церковного раскола и взрыва нетерпимости с обеих сторон. В атмосфере Контрреформации и посттридентского католицизма любое предложение по объединению и примирению Церквей или же высказывание в духе Эразма Роттердамского с каждым днем выглядели все более анахроничным. Отныне интеллектуалам предстояло сделать следующий выбор: полностью порвать с ортодоксальным католицизмом или же в той либо иной форме подчиниться; эмигрировать или остаться. Причем первый путь был не легче второго.

Между тем дело заключалось не только в трагедии поколения Контарини, Поула, наконец, самого Микеланджело, т. е. всех тех, кто до последнего возлагал надежды на церковный собор. Речь шла об упадке интеллектуалов как «класса», о полной дискредитации того особого положения, которое на протяжении многих веков занимали ученые в итальянском обществе. Точнее, речь шла о кризисе таких масштабов, какой до сих пор итальянская интеллигенция не переживала.

Сказанное, однако, не означает, что кризис немедленно сказался на уровне интеллектуальной и художественной жизни Италии: подобная трактовка представляется слишком упрощенной. Наследие Возрождения было для этого слишком велико. Но все же кризис существовал, хотя проявлялся он не столько в истощении творческих сил, сколько в их беспорядочном растрачивании. Томимые творческим беспокойством, итальянские интеллектуалы не могли бездействовать. Мы присутствуем, таким образом, при процессе разрыва единства, слитности и полифонии великой культуры Возрождения.

Прежде всего это нашло отражение в географическом размежевании. Уже говорилось о «флорентизме» членов Академии делла Круска, об «амброзианском» подъеме в Милане, связанном с именами епископов Борромео, о «венецианстве» семейства Парута и Сансовино. И это далеко не единственные примеры подобного рода. Достаточно вспомнить о феномене Неаполя и историографии Анджело Ди Костанцо, которые также могут служить иллюстрацией истории развития местных культурных традиций. Во всех этих случаях речь идет об одной и той же тенденции к размежеванию и провинциализму, получившей особое развитие в XVII в. Высшим же проявлением этой тенденции стало возникновение масок отдельных городов на подмостках комедии дель арте. Вместе с тем новый провинциализм, рожденный в стенах академий и находящийся под покровительством государей-меценатов, был лишен той жизненной закваски и потенциала, которые издавна отличали полицентричную культуру Италии. Ничто так не далеко от истинного флорентийского духа, чем творчество литераторов флорентийской школы конца Чинквеченто.

Однако возникновение «местных» культур стало лишь одним из симптомов более общего процесса размежевания итальянской интеллигенции. Возможно, ни в какой другой сфере это не сказалось с такой очевидностью, как в области изобразительных искусств, столь сильно подверженной влиянию извне и воздействию локальных традиций. Что бы ни включал в себя термин «маньеризм», которым принято обозначать художественные течения и выразительные средства того исторического периода, он не в состоянии охватить все многообразие итальянского искусства в ту эпоху. Оно проявляется в различных формах: от картин на религиозные сюжеты до первых натюрмортов, от больших живописных циклов, иллюстрирующих величие того или иного монаршего дома, до миниатюрного портрета, от каменных колоссов Бартоломео Амманати[251] и Баччо Бандинелли[252] до почти чеканных статуэток Бенвенуто Челлини[253] и Джамболоньи[254], от сурового стиля церкви Иль-Джезу Джакомо да Виньолы до грации палладианских вилл, от контрастности Тинторетто до несколько туманной рафинированности Веронезе. На самом деле во всем этом превалирует стремление к экспериментаторству, которое зачастую становится самоцелью и создает основу для пестрого веера решений. Опыты подобного рода отличает тщательная забота о деталях, из чего проистекает стремление «больших» искусств заимствовать технику и приемы у своих младших собратьев. Так, живопись часто становится декорацией (достаточно вспомнить trompe-l’oeil[255] Джулио Романо[256] в Палаццо дель Те в Мантуе — подлинном храме итальянского маньеризма), скульптура — ювелирным искусством, а сама архитектура превращается в «сценографию» садов и «режиссуру» праздников, торжественных въездов, погребальных церемоний. На подходе барокко: первое произведение великого архитектора Джованни Лоренцо Бернини датируется 1625 г.

В литературе также доминирует разнообразие приемов и утонченность экспериментов. В этот период доводятся до совершенства выразительные средства всех жанров. Причем на каждом из них лежит печать экспериментаторства, что также свидетельствует о приближении эпохи барокко. У неаполитанца Джамбаттисты делла Порты комедия достигает степени гротеска и по форме предвосхищает комедию дель арте. У Джамбаттисты Джирарди Чинцио, автора, у которого многое позаимствует Шекспир, трагедия тяготеет к жестокости, а новелла — к романтике и экзотике. Автобиография, как, например, знаменитое «Жизнеописание» Бенвенуто Челлини, становится приключенческим романом. Наконец, поэзия сливается с музыкой и рождает мелодраму: первым произведением этого жанра стала показанная в 1595 г. во Флоренции «Дафна»[257].

Таким образом, перед нами богатейшая картина многообразия художественной жизни Италии второй половины XVI в. Вместе с тем она лишена тех достижений и шедевров, которые отличали эпоху Льва X. Из всех литературных произведений второй половины столетия лишь «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо (1544–1595) действительно противостоял наступлению реакции и продажности эпохи. Но скольких сил стоило его автору отстраниться от своих привязанностей и наклонностей, печали и чувственности, природной эмоциональности и смирения перед лицом Контрреформации! На примере творческого пути Тассо, его тяжелой и беспокойной жизни отчетливо прослеживается процесс размежевания итальянской интеллигенции того периода.

Обрисовав в общих чертах положение интеллектуалов Италии в эпоху посттридентской реакции, остается определить, каковы были позиции самих идеологов Контрреформации. Традиционно считается, что они являлись ярыми противниками рационализма и имманентности культуры Возрождения. Хорошо известны такие эпизоды, как осуждение инквизицией «веселого» представления Тайной вечери Паоло Веронезе или борьба иезуитов против ненавистной им памяти Никколо Макиавелли, не говоря уже о казни Джордано Бруно и заточении Томмазо Кампанеллы. Следует, однако, подчеркнуть, что репрессивные и карательные акции не были единственной стороной политики Контрреформации в области культуры. Ее роль заключалась не столько в глумлении над и без того поверженным врагом, сколько в попытке восстановить былое величие и создать новый интеллектуальный койне. Примером тому может служить культурная деятельность «Общества Иисуса» и его попытка создать новый «штат» интеллектуалов. Впитав достижения гуманистической филологии и педагогики, он мог бы заменить при дворах государей и в научных школах гуманистов старой формации и приобрести в обществе влияние и авторитет, которые имели последние. Между тем ненавистная иезуитам и по мере возможности искоренявшаяся политика макиавеллизма возрождалась в иных формах. Известно, что Ботеро и другие идеологи «Общества Иисуса» занимались, в частности, разработкой теории «государственного интереса».

Предпринимаемые в этом направлении усилия идеологов Контрреформации, стремившихся обратить в свою пользу культурное наследие гуманистов и тем самым придать своим ставленникам тот престиж и значение, которые имели интеллектуалы светской и гуманистической формации, распространялись на все дисциплины и области науки. В филологии достаточно назвать сикстинское издание Вульгаты[258] (1590), в сфере искусства — развитие археологии, связанное с открытием римских катакомб, в историографии — публикацию в 1588–1607 гг. «Церковных анналов» Чезаре Баронио[259] и, наконец, в области науки — реформу юлианского календаря, начатую и доведенную до конца при папе Григории XIII (1572–1585). В последнем случае речь идет о сложном и трудоемком научном исследовании, которое потребовало создания авторитетной комиссии и сопровождалось оживленными дискуссиями в университетах и международных научных кругах. Огромная роль в этих обсуждениях принадлежала Тихо Браге[260] и Иоганну Кеплеру[261]. Наконец, не следует забывать и о реформе полифонии, с которой связаны имя и творчество главы римской полифонической школы Джованни Пьерлуиджи да Палестрины (ок. 1525–1594), сумевшего выразить в музыке глубокий религиозный порыв самых выдающихся деятелей Контрреформации.

Картина всех этих начинаний представляется поистине внушительной. Но все же интеллектуальная свобода эпохи Контрреформации была в значительной мере показной и искусственной, ее культурная независимость слишком ограниченной, амбиции — зачастую беспочвенными, а динамизм слишком часто прикрывал корыстные устремления. И даже такие видные представители контрреформационного крыла, как Сирлето[262], Баронио, Поссевино[263], Ботеро, не были настолько выдающимися личностями, чтобы привлечь на свою сторону большее число интеллектуалов. Тонкие эрудиты и искусные полемисты, они оставались в конечном счете людьми, преданными Церкви.

Сказанное подтверждает вывод о том, что намерение объединить вокруг нее в посттридентскую эпоху разрозненные интеллектуальные течения и тем самым разрешить на ортодоксальной основе противоречия в беспокойном интеллектуальном мире не только не имело шансов на успех, но, напротив, его провал был предопределен с самого начала. Между тем итальянский интеллектуальный койне размежевался еще в большей степени, чем прежде. В последние десятилетия XVI — начале XVII в. среди интеллектуалов встречалось немало авантюристов, путешественников, фантазеров, «вольнодумцев» и утопистов. Таким был Джулио Чезаре Ванини[264], окончивший свою жизнь в 1619 г. на костре в Тулузе. Таков и флорентиец Франческо Пуччи[265], который, совершив путешествие из Нидерландов в Трансильванию, умер по дороге в Рим, где он собирался представить папе свой проект примирения Церквей. Таков, наконец, и издатель труда Паоло Сарпи «История Тридентского собора» Марко Антонио Де Доминис[266] — епископ-отступник, умерший своей смертью и приговоренный к сожжению post mortem[267]. И как тут не вспомнить Караваджо (Меризи да Караваджо) (1573–1610), величайшего живописца той эпохи, его жизнь, полную скитаний и приключений?

В эпоху конформизма, размежевания и космополитизма интеллектуальная независимость нередко достигалась ценой шутовства или эксцентричности. Но нужна особая осмотрительность, чтобы не смешать со многими эксцентричными личностями немногих подлинных героев того трудного времени. Караваджо не был единственным среди них.

Джордано Бруно и Томмазо Кампанелла

Джордано Бруно родился в Ноле в 1548 г. ив 18 лет вступил в доминиканский орден в Неаполе. Однако монастырь едва ли подходил для пылкой и мятущейся натуры Джордано. Вскоре он начал сомневаться в основополагающих догматах веры и довольно быстро навлек на себя подозрение инквизиции и был вынужден бежать из Рима. С тех пор начался период продолжительных скитаний Джордано Бруно сначала по Италии — из Рима в Нолу, Савону и Венецию, — а затем по Европе — из Женевы в Тулузу, Париж, Оксфорд, Виттенберг, Прагу, Гельмштадт и во Франкфурт. Лишь в 1591 г. скиталец вновь пересек Альпы, чтобы вернуться на родину: приглашенный венецианским патрицием Джованни Мочениго, он обосновался в Венеции. Однако это был самый неудачный период странствий Джордано Бруно. Выданный инквизиции самим Мочениго, он был арестован и перевезен в Рим, где, после долгого и трагического процесса, приговорен к сожжению на костре. Казнь была совершена на Пьяцца Кампо деи Фьори 17 февраля 1600 г.

Гладя со стороны, биография Джордано Бруно напоминает жизненный путь многих других искателей приключений и выдающихся личностей того смутного времени. Внешне так оно и было. Будучи кальвинистом в Женеве, лютеранином в Виттенберге, а по возращении на родину — приверженцем идеи примирения Церквей, Бруно оставался, по его собственному выражению, «академиком никакой академии», человеком мятежным и непредсказуемым. Однако если заглянуть глубже и проанализировать не только историю жизни Бруно, но и историю развития его мировоззрения, то что у других предстает в виде причуд и эксцентричности, у него оказывается настоящим интеллектуальным героизмом, основанным на стойкости и твердости собственных убеждений.

На самом же деле из массы напластований и привнесений отчетливо проступает суть философского учения Бруно. Отвергнув систему мироздания Аристотеля и Птолемея, он воспринял теории Коперника и перенес открытия последнего в область философии. В бесконечном мироздании, населенном множеством бесконечных миров, нет ни небес, ни концентрических сфер, но каждая точка может стать их центром. А поскольку наша планета Земля не является центром Вселенной, то человек растворяется в вечных превратностях природы, где каждое рождение есть смерть и где каждое прошлое есть настоящее. Знаменитым стало его цитирование Книги Екклесиаста (1:9):

Что было, то и будет; и что делалось,

То и будет делаться, и нет

Ничего нового под солнцем.

В этом космическом и в известном смысле трагическом видении реальности (которое, по мнению многих, предвосхищало воззрения Спинозы), старый Бог перестает быть создателем или «непоколебимым» двигателем Вселенной, а становится «душой мира», материализованной в природе. Какое значение имеют в таком случае противоречия в учениях сект и конфессий? От созерцания бесконечного единства мира к мудрецу приходит осознание бренности и вещей, и мнений людей. Его охватывает, с одной стороны, чувство подавленности, а с другой — огромной радости и восторга, аналогичное тому, какое испытывает человек, впервые открывающий новые неизвестные земли. «Время, — пишет Джордано Бруно, — всё отнимает и всё дает; всё меняется. Ничто не исчезает: это и есть то единственное, что не может измениться, единственное, что вечно и что может с упорством повторяться в сходном или в одном и том же. Эта философия расширяет мою душу и возвеличивает мой разум». В подобном видении мира было зерно скептицизма и историзма одновременно.

Джордано Бруно отстаивал свои убеждения до конца. Обращаясь к судьям, он сначала отказывался от ошибок, в которых его обвиняли, а затем вновь заявлял о своей невиновности и праве на свободу мысли. Смертный приговор этот человек встретил словами, напоминающими изречение Сократа: «Возможно, произнося приговор, вы испытываете больший страх, чем я, слушая его».

Во многом схожа с судьбой Джордано Бруно жизнь его современника и соотечественника Томмазо Кампанеллы. Уроженец Стило в Калабрии (1568), он тоже вступил в доминиканский орден и тоже очень скоро покинул монастырь, отдав предпочтение путешествиям и приключениям. Арестованный первый раз «Святой службой», он был выслан обратно в родную Калабрию. Шел 1599 год, и Кампанелла, предположив, что совпадение светил и наступление «нового века» создадут все предпосылки для возрождения мира, организовал и возглавил калабрийских повстанцев. Восстание, конечно же, потерпело поражение, а его руководитель был вновь схвачен. На этот раз он спасся от смерти, притворившись умалишенным, но это не избавило Томмазо от тюремного заключения, продолжавшегося целых 27 лет, пока в 1626 г. оно не было заменено, говоря современным языком, проживанием под надзором властей. Вовлеченный в новые интриги и новые заговоры, Кампанелла эмигрировал в 1634 г. во Францию, где, ранее предсказав триумф испанской монархии, умер в 1639 г. Он посвятил кардиналу Ришельё одно из своих произведений и воспел рождение будущего короля-солнца Людовика XIV (1638–1715).

Странной и причудливой была жизнь Кампанеллы, его поступки временами граничили с безумием. Опираясь на собственные астрологические исследования Солнца, он утверждал, что его лоб, подобно лбу Моисея, украшен семью протуберанцами. Свое прозаическое имя Томмазо заменил благозвучным именем Сквилла[268], придя к твердому убеждению, что должен стать пророком нового века и творцом всеобщего умиротворения и обновления. Основываясь на этой уверенности, Кампанелла, с одной стороны, предлагал свои услуги мага и мессии королю Испании, папе римскому и французскому королю, а с другой — мечтал осуществить с помощью калабрийских повстанцев благородную утопию «Город Солнца» (опубликована в 1623 г.). Но важно суметь увидеть трезвость этого безумия. Кампанелла говорил: «Мир сошел с ума из-за греха, а благоразумные, думая излечить его, вынуждены говорить, действовать и жить, как сумасшедшие, если скрытно не имеют другой цели».

На самом деле астрология Кампанеллы явилась попыткой интерпретировать события религиозной жизни с точки зрения изменений событий в природе. В его исследованиях мироздания отдаленно прослеживаются зачатки представлений ученых Нового времени о космосе как о взаимосвязи законов. А его пророчества предвещали великие свершения, которые уготовило будущее, и осознанием того, что современная ему эпоха — это эпоха Нового времени. «Эти новые сведения о древних истинах, о новых мирах, новых системах, новых нациях, — писал он, — являются основой нового века». Действительно, пережитки средневековой культуры и сознания сосуществовали в рассуждениях Кампанеллы с вполне современным и научным подходом к пониманию реальности. От своего учителя Бернардино Телезио[269] Кампанелла вынес убеждение в том, что действительность — это природа и что только чувство и опыт могут раскрыть ее тайны. Возражая тем, кто постоянно ссылался на «авторитет» древних классиков, особенно на Аристотеля, он утверждал, что, только самостоятельно читая большую книгу природы, можно приблизиться к истине. «Я больше научусь анатомии, — заявлял он, — у муравьев или у травы… чем из всех книг, которые написаны с начала веков». Неудивительно, что в 1616 г., еще томясь в тюрьме, автор этих строк встал на защиту Галилео Галилея, которого именно в те годы инквизиция побуждала отказаться от защиты теорий Коперника.

6. Век стагнации