1. Италия и просветители
Италия и Европа
Со времени заключения Като-Камбрезийского мирного договора (1559) до начала XVIII в. политическая карта Апеннинского полуострова не претерпела каких-либо значительных изменений.
В Северной Италии в состав Савойского герцогства вошли отдельные области Монферрато, в Центральной Италии после завоевания Феррары в 1598 г. Папское государство захватило еще сохранявшие независимость герцогства Урбино в области Марке (1631) и Кастро в Верхнем Лацио (1649). И это всё или почти всё. Таким образом, почти за 150 лет, истекшие со времени подписания Като-Камбрезийского договора, политическое устройство и внутренние границы полуострова остались в целом без изменений. Тяжелое испанское владычество умело сдерживало свободолюбивые устремления итальянских государств. В этом же духе развивалось и французское господство в Европе во второй половине XVII в. Не следует забывать, что в результате договоров Кераско, заключенных в 1631 г., Пьемонт, самое динамичное и воинственное из итальянских государств, стал, по сути дела, протекторатом Франции.
В начале XVIII в. ситуация радикально изменилась. После Войны за испанское наследство (1701–1714), превратившей Испанию во второразрядную державу и урезавшей аппетиты Франции Людовика XIV, Италия попала под воздействие самых различных сил. В результате европейской политики «равновесия», начало которой было положено Утрехтским[289] и Раштаттским[290] договорами, Апеннинский полуостров, являвший собой подлинную мозаику мелких государств, дряхлеющих и вырождающихся династий, стал излюбленным полем сражений дипломатий великих держав с присущим им стремлением перекроить карту и восполнить понесенные потери за счет интересов других стран. Если какая-либо из этих держав была вынуждена идти на уступки или отказаться от своего ставленника на тот или иной европейский трон в пользу других кандидатов, то проигравший политик непременно находил радушный прием в одном из итальянских государств или герцогств.
Все без исключения международные конфликты, начиная с Войны за испанское наследство и вплоть до войн в Польше[291] и Австрии[292], вызывали определенные изменения в политическом устройстве Италии. Случалось так, что в течение всего нескольких десятилетий отдельные итальянские государства или области по нескольку раз переходили от одного суверена к другому.
В частности, Сицилия с 1714 по 1734 г. переходила от Савойской династии к Австрии и затем — к неаполитанским Бурбонам, а герцогство Парма, где в 1731 г. прервалась династия Фарнезе, с 1734 по 1748 г. переходила из-под господства Бурбонов к Австрии и вновь к Бурбонам. Не представляется возможным восстановить во всех деталях точную хронологическую последовательность целого ряда таких изменений и переходов. Мы еще обратим на это внимание в дальнейшем, при рассмотрении истории итальянских государств в XVIII в. Сейчас же достаточно отметить, что на момент Аахенского договора (1748), положившего конец Войне за австрийское наследство, большая часть государств Апеннинского полуострова находилась в зависимости от иностранных держав. По сравнению с началом века во многих этих государствах правили представители иных династий. Миланское герцогство перешло в зависимость от Испании к Австрии; Мантуя также лишилась независимости и вошла в состав австрийской Ломбардии; Парма перешла от Фарнезе к Бурбонам; Флоренция — от Медичи (их династия прервалась в 1737 г.) кЛотарингам; Неаполитанское королевство и Сицилия, после двухвекового господства Испании, вновь обрело независимость под властью Бурбонов, и, наконец, Сардиния перестала быть испанским владением и вошла в состав Савойского герцогства, образовав Сардинское королевство (1720–1860). Единственными государствами, в которых сохранились старые династии, были герцогство Модена, где правили д’Эсте, Венецианская, Генуэзская республики и Республика Лукка, Пьемонт под властью Савойской династии и, естественно, Папское государство. Таким образом, со времени Аахенского передела во второй половине XVIII в. и вплоть до прихода войск Наполеона Бонапарта в Италии сохранялся мир, и политическая карта Апеннинского полуострова не претерпевала существенных изменений.
Важнейшим результатом всех потрясений, которым подверглась Италия в первой половине XVIII в., явились не территориальные или династические изменения и отнюдь не перемены в соотношении сил между различными государствами, вызванные династическими пертурбациями, наконец, не сокращение числа земель, находившихся под иностранным господством (исключение составляла разве что Ломбардия), но тот факт, что был положен конец изоляции и провинциализму, в которых испанское владычество на протяжении двух веков держало итальянцев. Новые династии, воцарившиеся во Флоренции, в Неаполе и Парме, будучи иноземными по происхождению, были, бесспорно, чужды своим подданным, но в то же время именно поэтому они являлись более европейскими и менее провинциальными по сравнению со старыми правящими домами. Что касается австрийских властей в Ломбардии, то они, как мы увидим далее, оказались значительно способнее предыдущих правителей и испанских вице-королей и обладали более передовым мышлением. Неслучайно итальянские государства, управляемые новыми иностранными династиями, помимо уже упоминавшейся австрийской Ломбардии в течение века являли собой картину наибольшего расцвета и жизнеспособности. В тех же, которые сохранили старую администрацию и порядки, — Венеции, Генуе, Пьемонте, не говоря уже о Папском государстве, — в большей или меньшей степени проявлялись упадок и провинциальная изоляция. И дело не только в том, что Италия в XVIII в. активнее включилась в жизнь Европы периода равновесия и династических договоров, — это происходило благодаря ее интеграции в уже сформировавшийся в ту эпоху мощный товаропоток.
С самого начала велась морская торговля. Первым статус порто-франко на Апеннинском полуострове получил Ливорно, который, как мы увидим далее, преуспел в этом смысле. В 1661 г. Венеция пошла по тому же пути, но меры предосторожности, с которыми она приняла это решение, существенно ограничивали его эффект и результаты. Между тем, в XVIII в. институту порто-франко улыбнулась удача. Пример подал в 1717 г. торговый центр Триест, входивший в состав Австрийской империи. За Ливорно и Триестом последовали другие города полуострова. Анкона стала порто-франко в 1732 г., ив этом случае результат не замедлил вскоре сказаться. Если в среднем в 1727–1731 гг. было зарегистрировано 57 заходов судов в год, то в течение пяти лет — с 1732 по 1736 г. — их количество достигло в среднем 108, а затем, хотя и с некоторыми колебаниями, не переставало возрастать на протяжении всего века, составив за пятилетие (1792–1796) в среднем 169 заходов. Другими порто-франко в XVIII в. стали Чивитавеккья (1748) и Мессина, которой Карл Бурбон[293] возвратил права, утраченные городом вследствие восстания 1674 г. Развитию портов и морских перевозок содействовало расширение сухопутных коммуникаций. Вероятно, главным событием в бурной истории итальянских дорог в XVIII в. стало строительство в 1771 г. правительством Марии Терезии первой в Альпах трассы для гужевого транспорта, которая через Бреннерский перевал выходила на Паданскую равнину и далее через горный проход Абетоне достигала Флоренции. Эта новая магистраль, проложенная почти полностью по территориям, подвластным австрийской династии, родственных ей принцев (тосканские Лотаринги) или союзников (д’Эсте из Модены), бесспорно, была притягательной, что привело к созданию целого ряда проектов, направленных на то, чтобы связать с этой магистралью другие центры и порты Апеннинского полуострова. Например, Масса была соединена с Моденой дорогой, построенной герцогом Модены Франческо III д’Эсте, а Ливорно через судоходный канал — с Пистойей. Не был осуществлен, однако, проект миланского математика и писателя Паоло Фризи, который предлагал связать столицу Ломбардии с новой дорогой, используя водный путь по р. По.
Таким образом, Италия расширяла экономические связи с Европой, вступая посредством портов и альпийских дорог в систему транспортных коммуникаций и в европейский рынок. Необходимо особо подчеркнуть, что вхождение в экономику Европы совпало с одной из фаз ее наибольшей экспансии. Как известно, в XVIII в. наступил апогей «аграрной революции», изменившей облик значительной части континента. Мы накануне великой промышленной революции в Англии. Это век физиократов и Адама Смита, эпоха, когда на смену чистой науке Галилея и Ньютона приходит прикладная наука Уатта[294] и Аркрайта[295]. Словом, это век «просветителей»: после продолжительного и бурного кризиса XVII в. Европа Нового времени, буржуазная Европа стремится главенствовать и завоевывать мир. Италия же с каждым днем все больше становится частью этой Европы, пользуется плодами ее процветания. Рассмотрим теперь, в какой мере внешние побуждения и стимулы соответствовали внутреннему брожению и внутренним порывам.
Сельское хозяйство и реформы
Сельское хозяйство являлось, несомненно, той частью экономики и общественной жизни, которая самым непосредственным образом оказалась затронутой последствиями вхождения Италии в европейский рынок. Иначе, впрочем, и не могло быть: как уже отмечалось, время, когда Италия поставляла туда дорогостоящие изделия и восточные товары, прошло окончательно. Европа XVIII в. требовала итальянского сырья для мануфактур и сельскохозяйственной продукции для удовлетворения потребностей своего быстро растущего населения.
Италия поставляла и то и другое. В первую очередь шелк-сырец: большая часть сырья, использовавшаяся на процветающих фабриках Лиона, вывозилась из Пьемонта и Ломбардии. Экспортером значительного количества шелка был и Юг Италии, в частности Калабрия. Представляется, однако, что в течение XVIII столетия, согласно неполным данным, имеющимся в нашем распоряжении, эта торговля резко сократилась. В то же время с Юга значительно возрос экспорт оливкового масла, необходимого не только для питания, но и во все возрастающем количестве для процветающих марсельских мыловарен. Среднегодовой объем экспорта увеличился с 51 974 сальм[296] за пятилетие 1760–1764 гг. до 95 648 сальм в 1790–1794 гг. Помимо шелка из Пьемонта и Ломбардии и масла из Южной Италии экспортными товарами государств Апеннинского полуострова в урожайные годы были зерно и вина. Последние стали пользоваться популярностью именно в XVIII в.: вспомним сицилийскую марсалу, которая появилась на международном рынке в значительной степени благодаря усилиям некоего англичанина Джона Вудхауза.
Растущий спрос в Европе на сельскохозяйственную продукцию и сырье, неразрывно связанный с потребностями развивающегося внутреннего рынка, оказал стимулирующее воздействие на итальянское сельское хозяйство, оживление и развитие рыночных отношений: об этом свидетельствуют все данные, которыми мы располагаем, — начиная с цен на продукцию и кончая стоимостью земли и уровнем доходов. В Мантуе цены на зерно, кукурузу, сено, рис и вино показывают в той или иной мере четкую тенденцию к росту, хотя и с типичными перерывами, когда речь заходит о сельском хозяйстве. То же самое видно и при анализе цен в провинции Верчелли. Она уже тогда была крупнейшим производителем риса в Италии, ив 1761–1790 гг. цена на землю выросла там в три раза: явный показатель того, что обработка земли повсеместно становилась все более выгодной. Можно было бы приводить и другие примеры, однако совпадение данных, имеющихся в нашем распоряжении, позволяет воздержаться от этого. Следует лишь отметить своего рода «изохронность» колебаний цен на итальянскую продукцию по сравнению с европейскими, — еще один симптом свершившейся и необратимой интеграции экономики Италии в европейскую экономику. Так, постепенно началась самая настоящая гонка за землей, о масштабах которой ничто не свидетельствует столь же красноречиво, как демографический рост на полуострове в течение столетия. В Италии, так же как и вообще в Европе (еще один пример «изохронности»), в XVIII в. наблюдался четко выраженный рост численности населения, и в целом подсчитано, что с начала века до его конца население Апеннинского полуострова увеличилось с 13–14 млн до 18 млн человек. Стоит особо отметить тот факт, что сельские районы получили в целом большую выгоду от прироста жителей, чем города; в демографической истории такой урбанизированной страны, как Италия, это представляло собой весьма характерную инверсию тенденции.
Конечно, увеличение численности населения в XVIII в. произошло и в некоторых городах. Например, Неаполь — самый многолюдный город в Европе того времени — насчитывал в конце века 400 тыс. жителей, Палермо — 140 тыс., Рим в 1740 г. — 162 тысячи. И уже совершенно особо следует сказать о Турине, ставшем столицей воинственного королевства[297] с сильной централизованной властью (его население с 1702 по 1761 г. удвоилось: с 43 тыс. человек выросло до 92 тыс.), и Катании — порте, извлекшем наибольшую выгоду из экономической конъюнктуры. К 1798 г. население Катании утроилось по сравнению с 1713 г. и достигло 45 тыс. жителей вместо прежних 16 тысяч. Но в ряде городов численность жителей осталась на прежнем уровне или даже уменьшилась: среди первых — такой деловой центр, как Милан (114 тыс. жителей в 1714 г. и 131 тыс. в 1796 г.); ко вторым относятся Венеция (138 тыс. в 1702 г. и 137 тыс. в 1779 г.), Флоренция и Генуя. В общем, примерно к 1770 г. в Италии было 26 городов с населением, превышавшим 20 тыс. жителей, из которых в пяти проживало свыше 100 тыс. человек. Таким образом, по сравнению с XVI в. картина в сущности не изменилась.
Совершенно иная ситуация складывалась в сельской местности. В Пьемонте за короткий промежуток времени между 1700 и 1734 г. плотность населения с 44,18 человек на 1 кв. км возросла до 56,40 человека; на материковой части Венето в 1776–1790 гг. этот показатель увеличился до 73,5. В Ломбардии же в 1749–1766 гг. население возросло на 25 % — с 900 тыс. до 1 млн 122 тыс. человек. Весьма значителен был прирост жителей в Неаполитанском королевстве, а также, как об этом свидетельствуют приведенные выше обобщенные данные, и в других районах Апеннинского полуострова.
Словом, феномен возврата к земле имел настолько глубокий и всеобщий характер, что осознание этого факта не заставило себя долго ждать. В XVIII в. в Италии заниматься сельским хозяйством стало модно. Поэты помещали героев своих произведений в Аркадии, а некоторые даже сочиняли поэмы о выращивании риса и конопли. На всем полуострове множится число учебных заведений и сельскохозяйственных обществ. Наиболее известное среди них — основанная в 1753 г. флорентийская Академия любителей сельского хозяйства — поистине синедрион тосканских землевладельцев. Не перечесть работ, посвященных сельскому хозяйству! Среди крупнейших деятелей культуры в XVIII в. было немало тех, кто в той или иной мере занимался вопросами, связанными с процветанием сельского хозяйства. В их числе великий Антонио Дженовези[298], автор предисловия к трактату тосканца Козимо Тринчи «Умелый земледелец», один лишь фрагмент которого в полной мере свидетельствует о том, сколь высоко превозносил он сельское хозяйство и сколь восторженным было отношение к этому роду деятельности в ту эпоху.
Только это искусство развивает тело, восстанавливает его силы, смягчает воздух, продлевает жизнь… Оно питает сладкие надежды, простую и честную любовь, создает атмосферу дружбы, гуманности и доброты жизни, жизни без маски. Это искусство — враг хитрости, вражды и войны. Если сам Бог сделал его занятием невинного человека, то почему же мы думаем, что оно не может быть излюбленным занятием грешника? Я прихожу к мысли, что именно эта оторванность от земли и привязанность к пустым размышлениям суть одна из мук, на которую мы осуждены своей глупостью.
И все же, говоря о возврате к земле, мы отнюдь не исчерпываем всей этой темы. Необходимо уточнить, о каком именно возврате идет речь и в какой форме он осуществлялся: в духе ли традиционного, экстенсивного ведения хозяйства, направленного на получение от возможно большего количества земли наибольшего объема продукции, а от работающих на ней людей — максимальных затрат труда при минимальных вложениях и расходах; или же интенсивного, рационального ведения сельского хозяйства, основанного на экономическом расчете инвестиций и прибыли, т. е. более прогрессивной, буржуазной форме земледелия. Действительно, как мы и попытаемся показать далее, существовали обе тенденции, часто пересекаясь между собой в одном и том же государстве. Аграрная история Италии в XVIII в. была отмечена не только работами по мелиорации земель и строительством гидротехнических сооружений, но и крупномасштабным уничтожением лесов, захватом общинных угодий и коллективных пастбищ. В ней есть место как для прогрессивных начинаний ломбардских арендаторов, так и для синьориальной «реакции» и хищений владельцев-южан. Было в этой истории внедрение новых культур и нерациональное расширение площадей неплодородных и бросовых земель под зерновые культуры; зарождение сельских хозяйств капиталистического типа и выживание старых латифундий. Более того, без учета этих противоречий и контрастов мы рискуем многое упустить в осмыслении эволюции сельскохозяйственного производства в XVIII в., и не только ее одной.
Люди и общественные силы, участвовавшие в прогрессивном развитии сельского хозяйства и его капиталистическом преобразовании, полностью отдавали себе отчет в том, что невозможно ограничиться лишь мелиорацией земель, выращиванием новых культур, улучшением агротехники и тем более провозглашением свободы циркуляции зерна. Главной задачей было искоренить саму экономическую систему «старого порядка» и высвободить таким образом наиболее динамичные и передовые силы общества. Речь шла о том, чтобы ослабить и подорвать паразитические позиции дворянства и Церкви, положить конец анахроничному институту фидеикомисса и неотчуждаемого имущества, который обрекал огромные земельные площади на абсурдные условия неприкосновенности. Речь шла также и о том, чтобы покончить с ограничительными привилегиями больших городских центров устанавливать налоги и контролировать цены. Но для этого требовалось преодолеть вполне естественное сопротивление со стороны привилегированных слоев общества, сломить их властные позиции внутри государства, подорвать их престиж и авторитет. Требовалось лишить дворянство его юридических привилегий, ограничить вмешательство Церкви в дела государства и ее роль в формировании общественного мнения, требовалось упразднить городские корпорации. Одним словом, «реформы» были необходимы.
Таким образом, земельная проблема была связана с проблемой государственной: чтобы борьба против «старого порядка» была успешной или хотя бы эффективной, она неизбежно должна была превратиться из экономической в политическую при условии всеобщей мобилизации просвещенного общественного мнения в его битве за реформы. В век Просвещения выразителями этого общественного мнения стали «философы», интеллектуалы. Иными словами, мы вновь сталкиваемся с извечной проблемой роли последних в истории Италии.
Итальянские интеллектуалы в эпоху Просвещения
Политически и экономически включенная в Европу, Италия участвовала в «культурной революции» эпохи Просвещения. Может показаться, и вполне справедливо, что этот термин не имеет прямого отношения или даже вовсе не относится к теме. Не будем забывать, однако, что история культуры XVIII в. не исчерпывается достижениями отдельных мыслителей и интеллектуальных лидеров; это еще и история первого в Европе Нового времени массового культурного прорыва. Именно это тогда имелось в виду, когда говорилось о «просветителях», об их триумфальном движении вперед и неудержимом прогрессе.
Италия, повторяю, не была исключением: она также стояла перед проблемами, связанными со стремительно возраставшими культурными потребностями общества. Чтобы убедиться в этом, достаточно проследить за ситуацией на книжном рынке. Он действительно переживал подлинный бум. Множилось число издателей и типографий, разнообразнее становились их каталоги, в значительной степени росли тиражи, периодические издания становились все более многочисленными и приобретали все более специализированный характер: это и литературные журналы, журналы, посвященные «искусству сельского хозяйства», медицинские и женские журналы, «новеллы», «мемуары», «сборники», «газетки», «энциклопедические газеты», «меркурии»[299] и т. д. Большими тиражами и довольно быстро переводилась на итальянский язык иностранная литература. Внушительный объем «Энциклопедии» Дени Дидро и Жана Лерона Д’Аламбера не пугал итальянских издателей, которые печатали ее дважды. Первое издание вышло в Ливорно, второе — в Лукке. «История Карла XII, короля Швеции» Вольтера была переведена в 1734 г., всего через три года после ее издания во Франции, а «Юлия или Новая Элоиза» Ж.Ж. Руссо — в 1764 г., по прошествии двух лет после ее первого женевского издания. Во избежание цензуры многие из этих переводов были опубликованы, как пиратские, с указанием фиктивных или вымышленных данных о месте публикации (Филадельфия, Амстердам, Космополи). Там же, где это нельзя было сделать, оставалась возможность раздобыть оригинал. В XVIII в. насчитывалось немало образованных итальянцев, знавших французский язык и даже писавших по-французски. На этом языке Карло Гольдони и Джакомо Джованни Казанова написали свои воспоминания, Фердинандо Галиани — труды по экономике, Джузеппе Баретти — литературную критику. Широкое распространение французского и — в меньшей степени — английского языков способствовало появлению на Апеннинском полуострове иностранной литературы, что доставляло цензорам новые заботы. В 1758–1794 гг. на венецианской таможне 12 раз задерживали произведения Руссо и 9 раз — работы Клода Адриана Гельвеция. Но такое усердие не увенчалось особыми результатами.
Книжному буму сопутствовал театральный. Большая часть итальянских театров зародилась в XVIII в. Среди них — Ла Скала (1778) в Милане и Ла Фениче (1792) в Венеции. Наряду с великими театрами возникла целая плеяда меньших. Только в Венеции их насчитывалось несколько дюжин. Драматурги не сидели без работы, и вполне понятно, почему особенно удачливый автор — Карло Гольдони мог обещать публике написать за один только сезон 16 новых комедий и сдержал свое обещание!
Возникновение и рост новой, широкой публики-потребителя вынуждали «производителей» культуры, интеллектуалов, выйти из изоляции, ставили перед ними новые вопросы, но и налагали определенную ответственность. Как общаться с этой новой публикой? В первую очередь на каком языке говорить с ней? И как это случалось во все периоды активной жизни итальянской культуры и интеллигенции, вновь возникла острая проблема языка.
Все, за исключением редких ретроградов, были согласны с тем, что необходимо очистить итальянский литературный язык от наслоений и нагромождений, унаследованных от XVII в., порвать с консервативными традициями пуризма и флорентизма. Некоторые литераторы, такие, как Пьетро Верри[300] и Чезаре Беккариа[301], а также сотрудники миланского журнала «Иль Кафе», шли еще дальше — они утверждали, что итальянский язык может прекрасно приспособиться к лексике и формам французского языка, триумфально шествовавшего по Европе. Они писали:
Неужели, итальянизируя французские, немецкие, английские, турецкие, греческие, арабские и славянские слова, мы смогли бы лучше выразить наши мысли? Неужели мы побоялись бы этого из страха перед разными Каза, Крешимбени, Виллани[302] и другими, кто вовсе не претендовал на то, чтобы владычествовать над умами в XVIII в.?.. Мы протестуем против использования на наших страницах того языка, который понимают образованные люди от Реджо-Калабрии до Альп.
Словом, итальянский язык, заимствовавший слова французского происхождения, мог бы стать таким образом функциональнее и более удобным средством общения всей нации, чем любой подражательный, искусственный литературный язык. Это, конечно, была крайняя позиция, но именно в силу своей крайности она вскрыла (и это, безусловно, ее заслуга) суть проблемы, то есть необходимость преодолеть пропасть между языком клира и языком простых людей, между литературным языком и языком разговорным.
Однако, поскольку осуществить подобное было возможно лишь в ходе длительного процесса упражнения и совершенствования языка, за истекшее столетие не удалось добиться значительных результатов. Тем временем даже писатели, отдававшие себе отчет в своей ответственности перед читателем, продолжали использовать различные уловки. Например, Гольдони часто прибегал в своих комедиях к облагороженному, «цивилизованному» венецианскому диалекту как к более подходящему и более удобному инструменту для выражения своих мыслей, поскольку он обладал большей коммуникативностью, чем литературно-шаблонный итальянский язык.
Но если проблема, как говорить и общаться с читателем и со зрителями, не могла быть решена немедленно либо предлагались противоречивые и приблизительные пути ее решения, то вопрос, о чем говорить, не вызывал особых сомнений. Новая публика эпохи Просвещения требовала от литераторов, составителей сборников и книготорговцев, чтобы ее знакомили с достижениями и прогрессом новой, просветительской культуры во всех областях знания. Она стремилась к современной, обновленной политехнической культуре, с тем чтобы преодолеть традиционный разрыв между гуманитарной и научно-технической культурами. Итальянские просветители старались соответствовать этим требованиям, и даже самый беглый обзор тем и названий их работ позволяет в известной степени представить себе, сколь обширны и серьезны были их намерения. Следует отметить прежде всего значительное количество сочинений, посвященных науке, поистине «новой» в эпоху Просвещения, а именно экономике. Чезаре Беккариа писал об «Элементах политической экономии», его друг Пьетро Верри создал «Размышления о политической экономии», эксцентричный и гениальный венецианский монах Джан Мария Ортес писал «О национальной экономике», неаполитанец Дженовези стал автором труда «Уроки торговли и гражданской экономики». Вместе с тем экономика, наука хотя и новая, охватывала широкий круг проблем, поэтому публиковались работы, посвященные отдельным ее вопросам — от денег и финансового «беспорядка» (Верри, Беккариа, Галиани) до торговли зерном (Анджело Мария Бандини и опять же Галиани) и даже о рыбе (Франческо Марио Пагано), не говоря уже о многочисленных работах о сельском хозяйстве, которые мы уже упоминали. С сельским хозяйством была тесно связана география: в свет вышли работы о путешествиях в Россию (Франческо Альгаротти), в Константинополь (Джамбаттиста (Джованни Баттиста) Касти), в далекую и свободную Америку (маркиз Филиппо Маццеи); описания экзотических и далеких земель, а также тех, что лежали поближе, но были столь же малоизвестны, как, например, области Южной Италии, о которых рассказали Джузеппе Мария Галанти (1743–1806), Франческо Лонгано (1729–1796) и другие неаполитанские просветители, первыми пролившие свет на мир нищеты и отсталости. Кроме того, были изданы научные труды физика Ладзаро Спалланцани или знаменитая работа «Ньютонизм для дам» популяризатора науки Альгаротти; книги по статистике, технологии, прикладным наукам и различного рода произведения об «общественном счастье». Это словосочетание, вероятно, чаще всего встречается в заглавиях работ, относящихся к XVIII в.: «Об общественном счастье» писал Лудовико Антонио Муратори, Джузеппе Пальмьери маркиз ди Мартиньяно (1721–1794) стал автором «Размышлений об общественном счастье по отношению к Неаполитанскому королевству», Джамбаттиста Васко из Пьемонта — «Об общественном счастье, усматриваемом в [существовании] крестьян-возделывателей собственных земель» (1769). И это далеко не полный перечень имен и названий.
Изобилие прикладных трудов и актуальный характер литературы XVIII в., о которой мы упомянули, не углубляясь в суть рассматриваемых вопросов и различия в позициях авторов, не должны заставлять нас думать, что речь идет о второстепенных работах, предназначенных, как бы сегодня сказали, для массового читателя. Среди упомянутых трудов есть и те (в частности, работы по экономике Галиани и Ортеса), которые по своей оригинальности и смелости мысли занимают видное место в культуре эпохи Просвещения в целом. И конечно же, принадлежит к этой литературе труд Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях», который уже благодаря своему классическому заглавию показывает, с какой решимостью он был задуман и написан. Эта работа, содержащая пламенный призыв к отмене смертной казни, стала одним из самых выдающихся литературных произведений своего времени: переведенный на многие языки, данный труд вызвал живейшую полемику и даже принес автору лестное предложение от российской императрицы Екатерины II.
Между тем не следует полагать, что увлечение «новыми науками», охватившее итальянскую культуру эпохи Просвещения, вылилось в забвение традиционных и гуманитарных дисциплин или тем более в отказ от них, что, вероятно, вполне могло бы случиться в век широкого распространения книгопечатания. Факты же, напротив, неумолимы: работа, проведенная в Италии в XVIII в. в традиционных дисциплинах и областях знания, очень внушительна.
Обратимся, например, к истории. Не будет преувеличением утверждать, что труды крупнейших мыслителей, в первую очередь Лудовико Антонио Муратори, автора сборника «О писателях италийских государств», по сей день остающегося основным источником при изучении Средних веков, ознаменовали важнейший этап в развитии исследований итальянских историков. Вместе с тем ученые не ограничивались проявлением одной лишь эрудиции или перечислением источников. Работы «Гражданская история Неаполитанского королевства» Пьетро Джанноне, «История Милана» Пьетро Верри и «Средневековые итальянские древности» Муратори являются выдающимися. Книга иезуита Тирабоски — первая всеобъемлющая история итальянской литературы. То же касается работы Джироламо Луиджи Ланци, в которой на основе труда Джорджо Вазари впервые исследуется история итальянской живописи. Упомянутые книги были созданы благодаря гигантским научным изысканиям и поискам, открывших нам, в частности, авторов и тексты, которые прежде либо не были известны, либо подвергались гонениям: самый яркий пример тому — Никколо Макиавелли, чьи работы были впервые напечатаны практически полностью во Флоренции в 1780-х годах.
Таким образом, исследования в области истории продолжались и, более того, развивались с большей интенсивностью. Изменилась же коренным образом лишь animus[303], с которой эти работы задумывались и осуществлялись. В отличие от других историков, которые часто восхваляли прошедшие времена, Муратори (обратимся к нему, как к наиболее крупному представителю науки своего века) пользовался, напротив, любой возможностью заявить, что для него — честь быть сыном образованного и просвещенного XVIII века. Именно поэтому он не сожалел об утерянной славе и величии прошлого, а искал в нем корни отрицательных явлений и злоупотреблений, против которых решительно выступал, а именно — против светских аппетитов Церкви, суеверия толпы, привилегий меньшинства и страданий большинства. Поэтому Муратори интересовала не история Рима с ее войнами и литературным великолепием, но малоизученная и темная история Средневековья, гвельфы и гибеллины, городские и муниципальные институты, вражда магнатов с пополанами. Именно здесь берет начало, по его мнению, со всем плохим и хорошим, что в ней есть, итальянская общность и цивилизация; и не следует искать их истоки в величии прошлых времен. Словом, история, написанная Муратори, Верри и Джанноне, это — гражданская история, возобновлявшая великую традицию Макиавелли и Гвиччардини.
Наконец, обратимся к литературе XVIII в. Причем отнюдь не только с целью дополнить только что созданное полотно, но главным образом потому, что это литература гражданская, глубоко и остро чувствующая свою ответственность за воспитание и формирование вкуса нового и исполненного энтузиазма массового читателя. Бесспорно, неслучаен тот факт, что два «отца» итальянской литературы этого столетия — Витторио Альфьери (граф ди Кортемилья) и Карло Гольдони — были в первую очередь драматургами, то есть обращались в своих произведениях к самому широкому зрителю. Первый — более неистов и систематичен. Аристократ по рождению, неутомимый путешественник и заядлый коллекционер, беспорядочный читатель, обладавший, однако, исключительной способностью к перевоплощению в своих сочинениях (то в Плутарха, то в Макиавелли), он населил трагедии персонажами, созданными по своему образу и подобию, — неутомимыми тираноборцами и тиранами, сверхлюдьми и мятежниками. Он дал, таким образом, жизнь театру «нонконформистскому» — театру на грани провокации, отрицавшему традиционное представление о театральном действе как о приятном времяпрепровождении.
Театр Карло Гольдони, напротив, в значительной степени еще сохраняет развлекательный характер, но из-за этого его гражданская роль, не столь очевидная, как у Альфьери, ничуть не менее значительна. Примечательно, что «положительные» герои его комедий (если этот термин позволительно применить по отношению к «антигероям» Гольдони) — это главным образом венецианские буржуа и торговцы, которые стремятся управлять своим делом с таким же мудрым прилежанием, с каким они управляют собственной семьей. Напротив, дворяне, с их чванливой надменностью, показаны как представители мира уходящего, мира вчерашних ценностей, мира разлагающегося. Но речь идет не только об этом: важнее то, что Гольдони сделал театр поистине «итальянским», в котором нашлось место венецианцам и не венецианцам, буржуа и пополанам, людям ученым и необразованным. В этом и заключается новизна и оригинальность его реформы театра, посредством которой Гольдони, как известно, стремился построить театр как явление эрудиции и высокой литературы на старом фундаменте народной комедии дель арте.
Это была попытка воспитать новые вкусы у возможно более широкой публики. Попытка удалась, успех ее ощущается даже и сегодня и является, возможно, одной из величайших побед итальянского Просвещения.
Третий гигант итальянской литературы XVIII в. — аббат Джузеппе Парини (1729–1799), чья слава связана в первую очередь с сатирической поэмой «День», в которой описывается пустое времяпрепровождение молодого ломбардского патриция. Парини — писатель, обладавший солидным багажом классического наследия, тонко чувствовавший проблемы формы и характер литературного языка, не терпевший никакого авангардизма. Жесткая языковая самодисциплина приводит его к умеренности и сдержанности. Но именно эта сдержанность и придает сатире на дворянство высокую гражданскую убедительность.
Подведем некоторые итоги рассмотренной нами в самых общих чертах проблемы. Вернемся к тому, с чего мы начали, то есть к вопросу о том, какую роль интеллектуалы эпохи Просвещения сыграли либо не сыграли вовсе в процессе формирования и развития просвещенного общественного мнения. Содействовали ли они ему в борьбе за реформы или нет? После всего вышеизложенного ответ, как кажется, может быть только положительным. Объединившись под знаком Просвещения, итальянские интеллектуалы снова стали такими, какими они были в прошлом, и к этому единению их звали гражданский долг и в значительной степени утраченное чувство коллективной ответственности по отношению к обществу. В той мере, в какой им действительно удалось стать европейцами, они осознали себя и итальянцами, а это в первую очередь значило понять отсталость итальянского общества и необходимость вернуть былые позиции.