Габсбургский реформизм: Ломбардия
Как мы уже знаем, Ломбардия — ее равнинная и особенно орошаемая часть — относится к числу тех итальянских областей, где сельское хозяйство достигло наибольшего развития и носило наиболее передовой характер. Нам известно также, что данная специфика явилась итогом длительного процесса развития сельского хозяйства, начало которому было положено еще в эпоху коммун. Продолжался он почти беспрерывно до конца XVIII в., преодолев более или менее благополучно, по сравнению с другими областями, два серьезных кризиса в истории итальянской экономики — в XIV и XVII вв. В XVIII в. и, особенно во второй половине столетия, развитие сельского хозяйства не просто шло поступательно, но вступило в более бурную фазу. Можно с полной убежденностью утверждать, что именно во второй половине XVIII в. начинала четко вырисовываться ведущая экономическая роль Ломбардии, сохранявшаяся в течение всего XIX в. и оставшаяся таковой вплоть до нашего времени.
Областью, максимально использовавшей эту новую волну сельскохозяйственного подъема, стала Нижняя Ломбардия, мелиорированная ее часть, где стали сеять рис, создавались заливные и искусственные луга и широко развивалось скотоводство. Благоприятная экономическая конъюнктура и рост цен на сельскохозпродукцию также стимулировали развитие предпринимательства землевладельцев и арендаторов данной области, получивших поддержку со стороны государства при строительстве необходимых инфраструктур. Все это способствовало превращению Нижней Ломбардии в образец передового рационального сельского хозяйства. Неслучайно, сопоставляя увиденное во время своего путешествия в конце XVIII в. между Миланом и Лоди, англичанин Артур Янг невольно припоминал процветающие сельские районы своей родины. Более традиционным и менее стремительным был ритм жизни и сельскохозяйственного производства на неорошаемой равнине, в холмистой местности и в провинции Мантуя, включенной незадолго до того в состав Миланского герцогства. Однако и здесь новым и весьма перспективным стало широкое распространение шелковицы и одновременное зарождение домашних промыслов по первичной переработке шелка-сырца, который, как известно, составлял основную статью ломбардского экспорта. Таким образом, и менее развитые отрасли сельского хозяйства Ломбардии оказались вовлеченными в товарооборот и не замедлили воспользоваться благоприятной конъюнктурой.
В то же время отмечаемое повсеместно развитие производства сопровождалось нестабильностью или же относительной устойчивостью общественных отношений, политических и государственных структур. Большая часть угодий принадлежала крупным землевладельцам, знати и церковным орденам. В целом в государстве дворянству или Церкви принадлежало 75 % участков, превышавших площадь, равную 40 га, и 100 % — свыше 200 га. В провинции Мантуя 50 % обрабатываемых земель находились в руках 437 крупных собственников и 543 — церковных учреждений; остальные же были распылены среди 24 тыс. мелких и средних землевладельцев, причем последних насчитывалось значительно меньше. Таким образом, присутствие подлинной аграрной буржуазии в сельской местности было весьма ограничено, и ее представляли главным образом арендаторы плодородных земель Нижней Ломбардии. Принимая активное участие в управлении наделом, получении доходов и накоплении капитала при относительной свободе проявления инициативы, арендатор постоянно зависел от землевладельца и был вовлечен в такую систему общественных отношений и условий, при которой его собственное продвижение по социальной лестнице, превращение его в «буржуа», было сильно затруднено. То же самое можно сказать и о буржуазных элементах города, самые зажиточные из которых — «фермьери», или сборщики налогов в государственную казну — сколачивали состояния благодаря налоговой системе, которая притесняла малоимущих и поддерживала (а в ряде случаев полностью освобождала от налогов) привилегированные слои общества. Они-то и стали типичными представителями третьего сословия, интегрированными в систему «старого порядка». Таким образом, необходимо было адаптировать существующую систему общественных отношений к уровню развития производительных сил. Этим и занялась австрийская администрация императрицы Марии Терезии и ее сына Иосифа II.
Речь шла о поистине впечатляющих преобразованиях, проводившихся на протяжении 50 лет при участии группы выдающихся деятелей. В их числе — уроженец Тосканы Помпео Нери, возглавивший работу по составлению кадастра Марии Терезии, Джан Ринальдо Карли из Истрии, глава Высшего экономического совета, миланцы Пьетро Верри и Чезаре Беккариа, выполнявшие различные ответственные поручения в государственной администрации. Парини также внес свою лепту в дело реформы: при Марии Терезии он был редактором периодического издания «Гадзетта ди Милано», а при Иосифе II состоял в должности инспектора народных школ, которые заменили учебные заведения, вверенные попечению иезуитов. Таким образом, в смелых начинаниях просвещенного габсбургского деспотизма участвовали лучшие представители интеллигенции Ломбардии, и не только ее одной.
Отправной точкой для всех последующих реформ послужил упоминавшийся выше кадастр Марии Терезии. Его составление, начатое еще при Карле VI Габсбурге и приостановленное из-за сопротивления со стороны привилегированных слоев общества, было завершено специальной комиссией в 1748–1755 гг. Кадастр начал действовать с 1760 г. Этот документ стал для габсбургского правительства надежным инструментом (несмотря на вносимые в него ограничения и послабления) для смещения центра тяжести налогового бремени на владельцев крупной земельной собственности и для облегчения положения физических лиц и ведения торговли. Вместе с тем оценка стоимости земельной собственности проводилась раз и навсегда, так что ее владельцы были гарантированы от дальнейшего увеличения налогов в том случае, если их доходы возрастут в результате мелиорации земель. Подобная мера привела в последующие годы к вовлечению в оборот значительных площадей новых, доселе не использовавшихся территорий. Таким образом, налоговая реформа, что случается редко, оказалась экономически продуктивной.
Политика преобразований, столь удачно проводимая с самого начала, активно продолжалась на протяжении всего тридцатилетия с 1760 по 1790 г. и охватила практически все стороны общественной жизни и государственного устройства. Прежде всего было решено приступить к реформе местных органов власти посредством деления Ломбардии на провинции и коммуны. При этом преследовались две задачи: во-первых, устранение противоречий между городом и деревней, включив их в одно и то же территориальное образование, и, во-вторых, передача управления местными органами власти тем землевладельцам, которые, согласно новому кадастру, были призваны непосредственно и в большей степени содействовать росту государственных доходов. И действительно, установился порядок, при котором «депутатами» в местные органы власти должны были избираться исключительно плательщики земельного налога.
После создания в 1765 г. Высшего экономического совета, замененного в 1771 г. Казенной палатой и при ней — Счетной палатой, охватившая периферию программа преобразований переместилась в центр и затронула в первую очередь сферу финансов. За реформой прямого налогообложения последовало изменение системы косвенных налогов и платы натурой (аграрной продукцией), которая до того взималась с «фермьери». Борьба против тех, кто пользовался протекцией в самой Вене, была нелегкой; и одно из ведущих мест в ней занимал Пьетро Верри. В конце концов эта борьба увенчалась успехом, и в 1770 г. «фермьери» должны были отказаться от своей прибыльной деятельности в пользу казны. С этого момента главной целью реформ стало изменение налоговой системы и как необходимое условие — административная перестройка. Однако начиная с 1771 г., новая волна реформаторских мероприятий захватила и другие области общественной и государственной жизни. В первую очередь они касались отношений между государством и Церковью, церковной организации и тесно связанной с ней сферы образования и школы. Было закрыто множество монастырей, а их доходы, отошедшие в казну, направлялись на реорганизацию государственной школы. Орден иезуитов распустили, его учебные заведения закрыли. Был расширен Университет Павии — один из оплотов итальянского янсенизма[304], — в котором среди прочих преподавали Алессандро Вольта и Ладзаро Спалланцани. Более того, последовал ряд мер, направленных на ликвидацию корпораций, ограничение режима фидеикомиссов, упразднение суда инквизиции, осуществление денежной реформы. Мощный импульс (и это следует отметить особо) получило строительство дорог и развитие транспортных коммуникаций: в 1776 г. Милан связывается с р. Адда водным путем через Падернский канал.
Вместе с тем картина последних лет правления Марии Терезии была бы неполной, если не упомянуть об agrément[305] меценатства и культуры. В 1778 г. распахнул двери неоклассический театр Ла Скала, а через несколько лет— театр Каннобиана. Пьетро Верри писал, что при Марии Терезии житель Милана переживал счастливые времена, «насколько это возможно при абсолютизме».
Период просвещенного деспотизма в Ломбардии достиг своего апогея с восшествием на престол в Вене неутомимого Иосифа II (1780–1790). В 1786 г. настоящий «поток новаций» (по выражению историка Кустоди) обрушился на Миланское герцогство: новые, более жесткие мероприятия юридического характера, территориальная перекройка провинций, изменение тарифов ввозных пошлин, введение свободы торговли внутри страны, роспуск древних «корпусов» (корпораций), созданных в свое время государством, включая достопочтимый Сенат; и все это делалось в интересах усиления бюрократической централизации. По мере приближения к закату просвещенный австрийский деспотизм становился все более просвещенным, но и все более деспотичным. Миланцы почувствовали это, и именно в силу подобного обстоятельства Иосиф II не пользовался в Милане такой же популярностью, какой пользовалась Мария Терезия. Об этом свидетельствовал Пьетро Верри в своих «Размышлениях о Миланском государстве в 1790 г.». Один из активных участников реформаторского движения выглядит в данной работе озабоченным и удрученным.
Подобные настроения и в целом чувство дискомфорта, по всей вероятности, объясняются тем, что, невзирая на все усилия, направленные на обновление, администрация не смогла вызвать в обществе, которое оно реформировала, силы, способные с полным сознанием дела и ответственностью подхватить преобразующую инициативу и обеспечить ее преемственность. Напрашивается вопрос: а не испытывали ли реформаторы, несмотря на всю интенсивность принятых мер, страха, ограничивая сферу деятельности областью финансов и администрации и лишь изредка — сферой экономики? Показательно, например, что наиболее значительная и буржуазная из реформ — введение свободного внутреннего товарооборота — была осуществлена одной из последних. Необходимо отметить также и объективные трудности, мешавшие успеху, а именно незрелость буржуазных слоев общества, привыкших за долгое время к «старому порядку», сопротивление патрициата, согласного принять реформу своего положения, но не отказаться от него полностью или хотя бы частично. Революция «сверху» имеет шансы на успех только в случае, если в определенный момент она достигает того рубежа, когда ее подхватывает инициатива «снизу» и возникают новые общественные силы. Ломбардия в XVIII в., бесспорно, подошла к этому рубежу ближе, чем любая другая часть Италии. Однако взрыва не последовало, а чтобы его вызвать, были бы необходимы новые потрясения.
Габсбургский реформизм: Тоскана и Модена
После того как в 1737 г. прервалась династия Медичи, Тоскана, как уже говорилось, была передана Францу Стефану Лотарингскому (императору Францу I), мужу Марии Терезии. Он оставался в Вене, и Великое герцогство Тосканское до 1765 г. управлялось Регентским советом. В этот период четко проявилась реформаторская ориентация новой династии: в области экономики был разрешен свободный экспорт зерна из мареммы (1738), в административной сфере был проведен ряд мероприятий, ограничивавших действия системы фидеикомиссов и неотчуждаемости имущества; в отношениях между Церковью и государством была отменена церковная цензура и предоставлены льготы процветавшей еврейской колонии в Ливорно. Однако подлинный период тосканского и лотарингского реформизма начался со вступлением на престол во Флоренции Петра Леопольда[306], который, как и его брат Иосиф II, впитал в себя культуру эпохи Просвещения и придерживался янсенистских взглядов.
Реформаторская деятельность Петра Леопольда находила поддержку компетентных и хорошо подготовленных специалистов, в числе которых особое место занимали Франческо Джанни и Помпео Нери — один из создателей кадастра Марии Терезии. В первую очередь Петр Леопольд стремился осуществить полную либерализацию земельного рынка и рынка сельскохозяйственной продукции. В 1766–1773 гг. благодаря серии проведенных поэтапно мероприятий оборот зерна внутри страны и его экспорт стали совершенно свободными; были устранены внутренние барьеры и дорожные пошлины, которые препятствовали торговле зерном. В то же время происходило высвобождение и самих земель в результате ряда мер, нанесших смертельный удар по системе фидеикоммиссов и неотчуждаемости имущбества. Действуя таким образом, правительство Лотарингской династии шло навстречу не только разумным принципам побеждавшей физиократии, но также — ив первую очередь — интересам собственников, которые желали продавать и увеличивать свои владения за счет имущества религиозных и рыцарских орденов. С тех пор либерализм постепенно начал превращаться в одну из догм экономического и политического кредо тосканских землевладельцев. Параллельно с экономической либерализацией Петр Леопольд и его сподвижники провели полное административное и фискальное преобразование Тосканы. Конец экономической зависимости и продовольственных привилегий городов ускорил процесс дробления власти и постепенный переход ее из центра в сельские местности. Магистрат консерваторов-юристов периода флорентийского господства, который до этих пор распространял свое влияние на контадо, и аналогичные институты, существовавшие в других крупных городах, были отменены, а на их месте возникла в отдельных коммунах местная администрация, имевшая значительную степень независимости, и в которой magna pars[307] составляли местные собственники и hobereaux[308]. Посредством введения единого земельного налога и отмены некоторых еще существовавших привилегий была упрощена и децентрализована фискальная система, в результате чего налоговое бремя стало распределяться более справедливо. Начали публиковаться бюджеты.
Существенных успехов удалось добиться и в борьбе с привилегиями Церкви в Тоскане. По примеру того, что делал Иосиф II в Вене и при активной поддержке сторонников янсенизма, епископств и священнослужителей Великого герцогства Тосканского, Петр Леопольд в последние годы своего правления разрабатывал ни более ни менее, как реформу Церкви. Новшества, предложенные Сципионом де Риччи, епископом Прато и Пистойи, выдвинутые им тезисы ярко выраженного янсенизма были встречены в штыки сначала сельским населением, воспринявшим их как попытку отнять священные символы и традиционную веру предков, а затем — большей частью духовенства, которое на Тосканском общенациональном синоде 1787 г. во Флоренции высказалось против продолжения этого эксперимента. Великому герцогу ничего не оставалось, как «сделать хорошую мину при плохой игре». Тосканские же янсенисты либо отрекались от убеждений, признавая свои заблуждения, либо продолжали упорствовать в них, взяв на вооружение впоследствии откровенно демократические и якобинские идеи.
Несмотря на эту неудачу, к концу 1780-х годов просвещенный тосканский реформизм и абсолютизм принес обильные плоды: помимо действий, о которых уже упоминалось, в его актив можно отнести ликвидацию городских корпораций, что было окончательно санкционировано в 1781 г., мелиорацию земель, осуществленную в Валь-ди-Кьяна и в других местах, проведение общественных работ и last but not least запрещение смертной казни и пыток. Орудия пыток были публично сожжены, и Тоскана могла гордиться тем, что стала первым государством в Европе, осуществившим идеи Чезаре Беккариа.
Но необходимо отметить, что у Великого герцогства Тосканского было много общего с Ломбардией. Конечно, тосканское сельское хозяйство отличалось от сельского хозяйства Нижней Ломбардии, и в условиях большей отсталости Тосканы достижение того рубежа, о котором уже говорилось, представлялось целью лишь отдаленного будущего. Причем речь шла не столько о том, чтобы расчистить путь тем силам, которые объективно стремились к обновлению традиционных структур, сколько о том, чтобы создать эти силы. Однако, какой бы долгой ни была дорога, она непременно предусматривала изменение контрактов и традиционных отношений в сельском хозяйстве, в частности договора медзадрии, который на протяжении многих веков царил в тосканской деревне.
В полной мере это понял Франческо Джанни. В 1769 г. он представил великому герцогу «инструкции», в которых предлагалось передать земли, принадлежащие Консерваторию Св. Бонифация, крупной благотворительной организации, в долгосрочную (практически вечную) аренду по либеллярному договору, согласно которому либеллярий, заплатив начальный взнос и внося ежегодную плату Консерваторию, мог полностью распоряжаться этой землей. Джанни открыто заявил о том, какую цель это преследовало: дать «землю в руки тем, кто ее обрабатывал», и способствовать таким образом созданию сословия независимых сельских хозяев. Предложение было поддержано великим герцогом и превратилось в его motu proprio[309]. Однако инициаторы и сторонники данного проекта очень скоро убедились, что на этом пути им предстояло преодолеть немало серьезных препятствий.
Hobereaux и земельные собственники (чей удельный вес в тосканском обществе значительно возрос в связи с проведенными незадолго до того реформами местной администрации), бесспорно, желали вовлечения в земельный рынок крупных латифундий, принадлежавших как светским благотворительным организациям, так и церковным институтам, но прежде всего они хотели извлечь из этой операции собственную выгоду. Земли, о которых шла речь, должны были продаваться, а не сдаваться в аренду по либеллярному договору; их новые владельцы должны были управлять ими по традиционной системе медзадрии. Таков был закон тосканского общества и секрет его равновесия: горе тому, кто на него покусится! Интересы земельных собственников не замедлили представить блестящие адвокаты в Академии любителей сельского хозяйства, настоящего «синедриона» тосканских землевладельцев. В связи с этим красноречиво высказывание одного из них — Фердинандо Паолетти о предполагаемой возможности того, чтобы гражданские власти регулировали отношения между хозяином и крестьянином.
Право собственности не может существовать без свободы… Любые установления, которые оскорбляют или изменяют эту свободу, оскорбляют и изменяют собственность… Если же кто примется регулировать условия нашего договора позитивными законами, то сразу же будет ограничена и изменена свобода, а в итоге — и собственность. общественные законы должны стремиться исключительно к обеспечению права собственности; власть же должна защищать, а не регулировать частные интересы. для любой общественной администрации сельское хозяйство и все, что с ним связано, должны нести на своем челе печать noli me tangere[310]…
Не один Паолетти придерживался подобных взглядов. Помпео Нери думал примерно так же, и в этом кроется причина его противодействия проекту либеллярной аренды Джанни.
Однако это сопротивление не помешало тому, чтобы в последующие годы эксперимент был продолжен, и земли других благотворительных обществ, церковных орденов и даже принадлежавшие правящему дому повторили судьбу земель Консерватория Св. Бонифация. Противники реформы, однако, сумели затормозить процесс, отчасти исказили его характер и добились того, что во многих случаях вместо сдачи земли в либеллярную аренду тем, кто обрабатывал ее своими руками, производилась ее продажа, отчего, естественно, выигрывал тот, кто располагал большими средствами. Если же к этому добавить, что многие из числа новых либелляриев были, по всей вероятности, вынуждены впоследствии избавиться от полученных земель, то становится понятно, почему начинание Джанни дало весьма незначительные результаты. В частности, на землях Консерватория Св. Бонифация в 1779 г. только 25 % доходов от выплачиваемой ренты поступало от либелляриев, которые ранее были испольщиками, а 62 % шло от знати, буржуазии, посредников и сельских торговцев. Пять лет спустя, в 1784 г., разрыв увеличился: упомянутые показатели составили, соответственно, 19 и 69 %.
Таким образом, тосканским землевладельцам и во многих случаях представителям капитала не хватало дальновидности и смелости, чтобы осуществить крупномасштабную аграрную реформу. В конце концов они избрали более короткий путь, и ненадежным прибылям от долгосрочных вложений предпочли более надежные и привычные доходы, которые получали или же надеялись получать посредством усиления эксплуатации своих крестьян. Об этом свидетельствует тот факт, что задолженность последних землевладельцам оставалась по-прежнему очень высокой и во многих случаях увеличивалась. Поддерживая правительственные реформы до тех пор, пока они совпадали с их интересами, тосканские hobereaux тормозили нововведения, как только они касались pierre de touche[311]тосканского общества — испольщины. Со временем результаты реформы постепенно сошли на нет.
В обществе, где экстенсивное ведение хозяйства являлось сутью системы традиционных и в ряде случаев архаичных отношений, конституция, которую мечтал ввести в последние годы своего правления Петр Леопольд и которая предусматривала создание специальной ассамблеи, осуществлявшей контроль за расходованием государственных финансовых средств, в сущности дублировала Академию любителей сельского хозяйства и послужила бы скорее помехой, нежели подспорьем для просвещенного государя.
Австрийский реформизм охватил также и Модену. Герцог Франческо III д’Эсте был связан родственными и политическими узами с венским двором; доверенные лица австрийского правительства являлись его главными соратниками. Через владения герцога проходила новая дорога из Абетоне в направлении Массы, благодаря чему положение Модены было настолько стратегически важным, что Австрия никогда не согласилась бы отказаться от контроля за герцогством. Поэтому в Модене не могли не прислушаться к реформаторским указаниям Марии Терезии и Иосифа II. Здесь также были приняты меры, направленные на возможность отчуждения имущества, закрывались монастыри, велась борьба с «фермьери» и, наконец, в 1788 г. был составлен новый кадастр, позволивший приступить к пересмотру налоговой системы. Однако и в Модене реформаторы не пошли дальше определенного предела. Борьба против «фермьери» ограничилась заменой «миланцев» на «местных», а меры, направленные против собственности и привилегий знати, существенно уступали действиям, ограничивавшим собственность и привилегии Церкви.
Бурбонский реформизм: Неаполь, Сицилия, Парма
В Неаполитанском королевстве сельское хозяйство также выиграло от благоприятной конъюнктуры XVIII в. Демографический рост (к концу века население королевства достигало почти 5 млн человек), постоянное расширение рынка и рост цен явились одними из факторов, способствовавших развитию производства в южных областях. Несмотря на крайнюю скудость имеющихся в нашем распоряжении данных, есть, однако, все основания полагать, что значительному увеличению экспорта сельскохозяйственной продукции сопутствовал рост производства и его переориентация на более доходные и более «коммерческие» товары — оливковое масло и шелк.
Эти достижения, естественно, стимулировали модернизацию и рационализацию аграрных структур королевства и послужили побудительным мотивом для ликвидации наиболее одиозных пережитков феодализма, мешавших развитию отрасти. Если бы этот стимул был поддержан заинтересованными в трансформации такого рода общественными силами, он, вероятно, мог бы оказать глубокое воздействие на развитие всей Южной Италии. Однако, как мы попытаемся показать далее, этот внутренний побудительный мотив был весьма незначителен.
Прежде всего, невозможно представить, чтобы роль двигателя прогресса взяло бы на себя баронство. В отличие от ломбардских землевладельцев и тосканских hobereaux феодалы Юга были абсолютно лишены склонности к коммерции и предпринимательству, издавна привыкли жить в столице, при дворе, и ценили свои латифундии исключительно соразмерно престижу и величине доходов, которые давали им возможность пускать деньги на ветер. Неудивительно поэтому, что через некоторое время многие крупные латифундисты начинали испытывать ряд трудностей и были вынуждены отчуждать часть своих феодов в пользу разного рода выскочек — более или менее зажиточных крестьян, «старост» (massari), торговцев, ремесленников. В самом деле, как свидетельствуют источники, собственность этих социальных групп перестала увеличиваться в течение всего XVIII в.
Эти выскочки, несомненно, составляли наиболее динамичный и наименее подверженный воздействию всякого рода общественных и социальных табу слой, но препятствия для их дальнейшего роста были таковы, что усилия представителей данных социальных групп ослабевали и рассеивались по мере их продвижения вперед. В первую очередь необходимо иметь в виду, что земельная собственность этих людей редко была свободна от податей и феодального закрепощения, и, следовательно, большинство из них было вынуждено вести борьбу на два фронта: с одной стороны, против посягательств местного барона, который заявлял о своих правах на все земли, подлежавшие его юрисдикции, а с другой — против местных общин, требовавших соблюдения существовавших с незапамятных времен usi civiti[312]. И хотя из этой борьбы собственник-буржуа выходил победителем и, как это нередко случалось, ему удавалось отстоять свои права на полное и свободное владение землей, вплоть до ее огораживания, он, тем не менее, сталкивался с серьезными трудностями.
В отличие от нобилитета и духовенства собственники-простолюдины должны были платить многочисленные и весьма обременительные налоги. Новая династия Бурбонов, привыкшая жить в свое удовольствие, была не менее расточительна, чем предшествующая испанская администрация, и установленная ею налоговая система не претерпела особых изменений.
Более других отраслей экономики от налогового бремени страдала торговля. Таможенные сборы при экспорте оливкового масла и шелка, не говоря уже о «поборах» на зерно, были чрезвычайно высокими. В конечном счете эти сборы перекладывались на сельское хозяйство: торговцы были вынуждены покрывать убытки от налогов, налагаемых фискальной службой на их товары, за счет производителей, у которых закупали продукцию. Одним из способов, к которому они прибегали чаще всего, был «договор на словах», согласно которому, выплатив деньги, торговец гарантировал себе право покупки урожая в период его уборки по официальной цене, которая устанавливалась ежегодно местными властями и, как правило, была ниже рыночной.
Задавленная феодальными структурами, отягченная налогами, обложенная данью торговых посредников, собственность буржуазии была обречена в своем развитии, и многие хозяева были вынуждены обратиться к старому испытанному средству — усилению эксплуатации крестьянского труда. Вместо того чтобы бороться с баронством, они в конце концов сами интегрировались в его ряды, воспринимая его мышление, а со временем и политическую апатию. Таким образом, в сельских районах Южной Италии стиралась та грань, тот контраст между классами, которые мог бы разрешить кризис. Тем более, что отношения между социальными группами в разобщенном и аморфном обществе развивались на фоне постоянно вспыхивавших местных трений, вражды и личных амбиций, на чем с успехом наживались адвокаты, нотариусы и всякого рода крючкотворы. Общество итальянского Юга напоминало, в сущности, механизм, крутящийся впустую: на улицах огромной и унылой столицы бурлила лихорадочная и подчас весьма сомнительная деятельность людей различного происхождения — князей и «нищих», привилегированных и отверженных, — и вся эта разношерстная масса не сумела накопить в себе силы, необходимые для проведения реформ.
Однако то, что не удавалось сделать посредством собственных усилий, могло бы быть вызвано извне, если бы действия правительства были более решительными и оно проявило бы большую смелость при осуществлении преобразований. Но, как мы убедимся далее, этого не произошло.
Новый король Карл III, взошедший на трон в Неаполе в 1734 г., имел иное представление о роли монарха. И неслучайно — ведь он был Бурбоном и одним из потомков Людовика XIV! От последнего Карл унаследовал страсть к монументальным сооружениям и градостроительству. Именно ему принадлежит инициатива возведения Редже ди Казарта — подлинного южного Версаля — и Каподимонте; он же начал археологические раскопки Помпей, что стало одним из крупнейших культурных событий столетия. Вместе с тем Карл III был достаточно умным политиком, чтобы понять, что в просвещенный XVIII век слава монарха определялась широтой и глубиной его реформаторской деятельности. Поэтому король окружил себя способными и просвещенными соратниками, среди которых особенно выделялся тосканец Бернардо Тануччи. В 1759 г., после того как Карл III Бурбон покинул Неаполь ради испанского трона, Тануччи стал одним из наиболее видных деятелей Регентского совета, правившего страной при малолетнем короле Фердинанде IV.
Бурбонский реформизм и деятельность Тануччи принесли особенно заметные плоды в области отношений между Церковью и государством. Ослаб налоговый иммунитет на церковное имущество, были ликвидированы инквизиция и право убежища, передано в казну имущество многих монастырей, описана собственность, подлежавшая отчуждению, и, наконец, был заключен конкордат, благодаря которому отношения между монархией и Римом стали более равноправными. Такое реформаторское направление при его жестком противостоянии папской курии вполне отвечало устремлениям юридического, адвокатского менталитета, превалировавшего в той части неаполитанских интеллектуалов, идеологом которой был автор труда «Гражданская история Неаполитанского королевства» Пьетро Джанноне, преследуемый Церковью и осужденный ею на ссылку и тюремное заключение.
В Неаполе, пожалуй, как нигде более, привилегии духовенства и церковных орденов составляли лишь часть «системы», хотя и были весьма значительными. Служителей Церкви насчитывалось 75 тыс. человек, и они имели от 2,5 до 6,5 млн дукатов дохода. Наступление на их права и избрание лишь их в качестве мишени могло означать — и в ряде случаев означало — путь наименьшего сопротивления, борьбу с наиболее слабым и изнуренным противником, в то время как цитадель и главные бастионы «старого порядка» оставались в целости и сохранности.
Было сделано крайне мало для того, чтобы ликвидировать привилегии и феодальные злоупотребления баронов, реформировать налоговый и административный аппарат, устранить паразитизм столицы в отношении провинции. Генеральный кадастр королевства, начало которому было положено Карлом III Бурбоном в 1741 г. и который лег в основу реформаторской деятельности, оказался очень несовершенным из-за половинчатости проводимых мер и ожесточенного сопротивления привилегированных слоев общества в центре и на периферии. Из-за отсутствия четко разработанного плана и последовательности в осуществлении реформ другие действия также принесли лишь частичные и очень незначительные результаты. В целом же реформаторская деятельность Карла III Бурбона и его соратников завершилась, не затронув структуры «старого порядка», и не только не ликвидировала его «злоупотребления», но даже не уменьшила их.
Эти злоупотребления были действительно весьма значительны, что стало особенно очевидным во время страшного неурожая 1764 г. Толпы голодных людей, ворвавшиеся в Неаполь, явились красноречивым свидетельством того катастрофического положения, в котором оказалась большая часть населения королевства.
Условия жизни этих людей, по выражению Дженовези, были достойны готтентотов, а не жителей цивилизованной Европы. Развернувшаяся трагедия оказала огромное воздействие на деятельность самой блестящей плеяды интеллектуалов за весь период истории культуры итальянского Юга: Дженовези, Пальмьери, Галанти, Филанджери, Пагано. В отличие от предшествовавшего поколения, воспитанного на идеях антикуриализма Джанноне и главным образом на культуре «юристов», неаполитанские интеллектуалы второй половины XVIII в. сформировались под влиянием работ просветителей и сочинений по экономике и политике. Основатель их школы, Дженовези, возглавил первую в Италии кафедру политической экономии, а точнее — кафедру «коммерции и механики». Исходя из этих предпосылок, неаполитанские мыслители пришли к убеждению, что лишь посредством борьбы против всяческих злоупотреблений, клира, баронов и столицы королевства, инициировав возрождение общества, начиная с его основы — сельского хозяйства, возможно решить существующие проблемы и найти выход из кризиса.
Звездный час сторонников Дженовези, казалось, наступил в 1770-е годы, когда при дворе возросло влияние новой королевы — Марии Каролины, предприимчивой дочери Марии Терезии, которая вступила в одну из масонских лож и считала себя покровительницей новых людей и новых идей. Некоторые из них, например, Джузеппе Пальмьери, назначенный директором Высшего доверенного совета, назначались на государственные должности и привлекались для принятия важных решений. Вскоре, однако, они убедились, что робкие попытки реформ легко сводились на нет из-за сопротивления привилегированных слоев и из-за финансовых трудностей монархии. Самое горькое разочарование, по-видимому, испытал Пальмьери, ибо разработанный им проект реформы налогов на экспорт оливкового масла и шелка после длительных дискуссий так и не был осуществлен. Как не был реализован и другой его проект, опубликованный в 1791 г. и направленный на высвобождение феодальных доменов с преимущественным правом владения для малоимущих землевладельцев. В целом же, несмотря на немногие скромные достижения, неаполитанский реформизм 1780—1790-х годов запоздал: многие в этот период уже начинали с интересом поглядывать за пределы королевства, да и самого Апеннинского полуострова. Их внимание было приковано к Франции и разразившейся там революции.
Особое положение сложилось на Сицилии, которая занимала специфическое место в королевстве, так как управлялась вицекоролем и сохранила свой парламент. Бароны, хотя и были вынуждены во многих случаях сдавать в аренду свои владения выскочкам крестьянского происхождения (так называемым gabellotti), все же сумели сохранить единство своих рядов больше, чем их собратья на континенте, и по традиции считали лишь себя представителями острова, его древних автономистских прерогатив. Поэтому столкновение сицилийских баронов с реформистскими действиями неаполитанской монархии имело фронтальный характер. Наиболее острая его фаза пришлась на 1781–1786 гг., когда в качестве вице-короля на остров был направлен ученик Дженовези, маркиз Доменико Карачоло, посещавший салоны в Париже и вернувшийся оттуда глубоко проникнувшись духом просветителей. Ему удалось добиться некоторых успехов, в частности в борьбе против привилегий Церкви и самых вопиющих злоупотреблений феодальной системы. Однако в конце концов он был вынужден отойти от дел, так и не сумев осуществить проект кадастра, который должен был создать необходимые предпосылки для сокрушительного удара по феодализму. Преемник Караччоло, князь Франческо Караманико, остававшийся на Сицилии вплоть до 1794 г., придерживался более умеренной политики, благодаря чему эпоха реформизма на острове прошла без существенных результатов, за исключением одного (но наиболее важного и повлекшего негативные последствия) — укрепления традиционного сицилийского автономизма. Баронство в очередной раз представило борьбу за свои интересы как защиту Сицилии от иностранного вмешательства.
Герцогство Парма также было передано в 1748 г. представителю Бурбонов Филиппу, сыну Елизаветы Фарнезе и зятю Людовика XV. Он доверил воспитание своего сына Кондильяку[313], а управление государственными делами — французу Леону Гийому дю Тилло, который начал проводить реформы, предусматривавшие главным образом ограничение привилегий духовенства и строительство «мануфактур» с активным привлечением иностранных рабочих и специалистов. Их иммиграция вызвала возмущение широких масс пополанов. При поддержке знати и двора, где после смерти Филиппа преобладало влияние дочери Марии Терезии — герцогини Марии Амалии, резко выступавшей против «французской партии», негодование населения вылилось в 1771 г. в бурные демонстрации, в результате которую дю Тилло вынужден был покинуть герцогство. Таким образом, реформаторский эксперимент в Парме завершился преждевременно и потерпел полный крах.
Государства без реформ
До сих пор говорилось об итальянских государствах, затронутых волной реформизма XVIII в. Но были на Апеннинском полуострове и те области, которых эта волна либо совершенно не коснулась, либо которые затронула частично, либо и вовсе обошла стороной. Причем речь идет вовсе не о малой, а о весьма значительной части полуострова.
К этой Италии без реформ в первую очередь относятся те государства, которые в основном сохранили тип традиционного устройства, характеризовавшегося, как мы уже знаем, четким разделением между городом-центром и округой, административно и экономически ему подчиненной. Если не считать маленькую Республику Лукка с ее 120 тыс. жителей, то сказанное в полной мере относится и к Генуе. Лишившись Корсики, которая после неудачного восстания под предводительством Паскуале Паоли, отошла к Франции в 1768 г., Генуя была низведена в территориальном отношении до положения города-государства. Под ее часто подвергаемой сомнению юрисдикцией осталась лишь узкая полоса побережья.
Внутренний уклад города-государства Генуя оставался неизменным с реформы 1576 г. и характеризовался полным господством банковской олигархии, сгруппировавшейся вокруг Банко ди Сан-Джорджо. Круг этих денежных воротил был до того немногочисленным, что справедливее было бы назвать их кастой избранных. Огромная финансовая мощь этой касты позволяла ей контролировать Генуэзскую республику, оставляя за обедневшей знатью и сословием «горожан» низкие должности, дипломатическую, административную и военную службу, и сдерживать таким образом возможные народные волнения.
В Венеции, которая, так же как и Генуя, являла собой лишь тень когда-то мощной торговой державы, кризис традиционных политических структур проявился прежде всего в сокращении господствующей олигархии. Число семей, практически монополизировавших верховную власть, уменьшилось до полусотни или даже более, в то время как остальные представители нобилитета, так называемые «барнаботти», терпели трудности и должны были довольствоваться мизерными доходами от незначительной каботажной торговли, скромным жалованьем на какой-либо должности на материке или даже доходами от полузаконной деятельности. Коллегиальные органы правления, и в частности Большой совет, постепенно теряли власть. Попытка вернуть им былые позиции, предпринятая представителем нобилитета Анджело Квирини в 1761–1762 гг. при поддержке «барнаботти», оказалась напрасной. Тем не менее в отличие от Генуи Венеция владела довольно обширной территорией, что открывало перед ней возможности исправить ситуацию и восстановить равновесие между городом-метрополией и его континентальными владениями. Однако пережитки прошлого были слишком сильны, и венецианская олигархия продолжала рассматривать сухопутную область как придаток города и подчинила его интересам все возможности развития. Не имея дорог, при внешней изоляции и внутренней раздробленности на целый ряд округов, подчиненных такой таможенной системе, которая была задумана в свое время исключительно с целью обеспечения продовольствием столицы и вывоза ее импорта, принадлежавшая Венеции часть суши была полностью лишена территориального единства и представляла собой федерацию различных городов. Причем каждый из них господствовал над подвластной ему округой, подчиняясь, в свою очередь, узкому слою местной олигархии и испытывая общее для всех чувство злобы к абсолютистской бюрократии, под гнетом которой они были обречены существовать. В эпоху, когда рационализаторское использование земель и сглаживание различий в административном делении становились предпосылками для формирования государства Нового времени, застойная структура, когда «каждый сидит в своем углу», являла собой подлинный анахронизм и приводила к удушению экономической жизни. Неудивительно, что в таких условиях стали проявляться центробежные тенденции: Бреша и Бергамо тяготели к Ломбардии, а Фриули — к Австрии. Это были предвестники приближавшегося кризиса, и представляется, что венецианский патрициат отдавал себе в этом отчет, или, по крайней мере, демонстрировал это. Внешняя политика Венеции, казалось, была направлена на то, чтобы замаскировать существование республики, тогда как все действия венецианской знати были пронизаны страхом перед будущим, который, по словам иностранного наблюдателя, буквально овладел этим городом, знаменитым во всей Европе благодаря будоражащему кровь карнавалу и свободе нравов.
Между тем этот страх все же не полностью доминировал в сознании горожан. Глубокая любовь к Венеции чувствуется в картинах Франческо Гварди (1712–1793), Каналетто (1697–1768) и других «пейзажистов», в музыке Альбинони (1671–1750) и драматургии Карло Гольдони (1707–1793). Об этом же свидетельствуют и «защитные плотины», которые Венецианская республика в последние годы своего существования возводила из боязни моря, которое когда-то дало Светлейшей жизнь и от которого сейчас она ожидала лишь штормов. Именно эти плотины и защитили Венецию во время наводнения в ноябре 1966 г.
И наконец, Папская область. Пожалуй, никогда еще международный престиж папства не падал так низко, как в XVIII в. Пий VII, изгнанный из собственных владений Наполеоном Бонапартом и обреченный на тюремное заточение и ссылку, был далеко не единственным папой, претерпевшим в этот исторический период унижения со стороны власть имущих. Ранее, в 1773 г., Климент XVI был вынужден издать буллу «Господь и Искупитель наш» (Dominus ad redemptor) о роспуске ордена иезуитов, а Пий VI в 1782 г. отправился в паломничество в Вену в надежде — и совершенно безуспешно — отговорить Иосифа II от проведения политики против папской курии. Не следует забывать при этом и о бесконечной череде мер, предпринятых против пап XVIII в. всеми или практически всеми правительствами Европы и Италии с целью ограничения прерогатив и привилегий духовенства, что в значительной степени способствовало усугублению и без того хронического финансового кризиса в Папской области. Лишенная международного престижа, она была низведена до положения других государств Апеннинского полуострова и считалась, по всеобщему убеждению, одной из наиболее отсталых и плохо управляемых.
Картина, открывавшаяся взору иностранца, являла собой зрелище, начиная с самой столицы Папского государства, обратное тому, что в представлении просвещенного общественного мнения XVIII в. именовалось «цивилизованным» обществом. «В Риме, — писал Монтескьё, — все живут в свое удовольствие, за исключением тех, кто работает, имеет свое дело, занимается ремеслами, земледелием или торговлей».
Описание грешило, конечно, некоторым «сгущением красок», но в целом довольно верно характеризовало Рим как город, в котором на 140 тыс. жителей приходились тысячи попрошаек и священнослужителей. Само же Папское государство по большей части развивалось по образу и подобию своей столицы. Продвигаясь от Рима на север, путешественник в XVIII в. проезжал сначала по заброшенным и пораженным малярией землям римской равнины и мареммы в провинции Лацио, а затем — по Умбрии и Марке, наблюдая их дремлющие поля, города и маленькие крепости, в которых, казалось, время остановилось со дней Альборноза. Только в Анконе — самом активном портовом городе государства — картина решительно менялась к лучшему. Область так называемых «легаций» еще более выгодно отличалась от областей Рима и других провинций Папского государства: селения здесь чередовались с рощами, выращивалась конопля на полях и строились ирригационные сооружения. В центре этого района находилась Болонья — город с населением 70 тыс. жителей, прославившийся не только знаменитым университетом и мануфактурами, но и имевший репутацию «сухопутного порта» государства, поскольку он располагался на пересечении важных сухопутных и речных путей сообщения. Однако относительное процветание северных провинций Папского государства было почти исключительно отражением общего процветания Паданской части Италии и в этом смысле доставляло папским властям большое беспокойство. При первом же удобном случае следовало опасаться пробуждения центробежных тенденций, что не заставило себя долго ждать. Может показаться парадоксом (хотя на деле таковым не является), но эти тенденции начали проявляться именно тогда, когда папство заявило о своем желании проводить политику реформ в государстве, — т. е. во время понтификата Пия VI (1775–1798).
Этот папа заметно отличался от своих предшественников энергией, темпераментом, склонностью к меценатству и любовью к монументальному строительству, свойственному папам эпохи Возрождения. В период его понтификата был возведен Палаццо Браски, открыт музей Пио Клементино и возобновились работы по осушению Понтинских болот. Реформаторские же его инициативы не оказались столь же успешными. Фискальная реформа, задуманная с целью упростить получение налогов и ограничить привилегии, провалилась под мощным и вполне предсказуемым напором со стороны тех, против кого она была направлена, а ее идеолог, кардинал Фабрицио Руффо, был вынужден уйти в отставку с поста генерального казначея. Что же касается так называемого «мягкого» кадастра 1777 г., то его судьба была предопределена изначально, поскольку он основывался на финансовой поддержке самих владельцев «ассигнований». Только в легации Болоньи благодаря энергичной деятельности кардинала Иньяцио Бонкомпаньи Лудовизи сбор данных для кадастра был осуществлен на основе тщательно проведенной экспертизы. Это, в свою очередь, вызвало зависть и недовольство среди тех, кто в угрозе своим привилегиям усматривал покушение на прерогативы и свободы города, и стало проявлением тех самых центробежных тенденций, о которых упоминалось выше.
Нас никоим образом не должно удивлять, что произошло это под знаком закоснелой ненависти ко всему новому. Представители так называемых beati possidentes, бесспорно, сочли бы предательством поддержку реформ, выступи их инициатором правительство, на протяжении многих веков проводившее политику quieta non movere[314]. Что же касается тех, кто possidentes не являлся, то они слишком давно перестали доверять этому правительству, чтобы внезапно изменить свою позицию благодаря появлению папы с робкими реформаторскими устремлениями.
Особый случай: савойский Пьемонт
В первой половине XVIII в. единственным итальянским государством, сумевшим активно и с пользой включиться в сложные дипломатические и военные перипетии своего времени, был Пьемонт. Война за испанское наследство дала возможность герцогу Савойскому Виктору Амедею II порвать с длившейся десятилетия вассальной зависимостью его государства от Франции. Будучи сначала ее союзником, он расторгнул союз в самом разгаре войны (1703) и, перейдя на сторону австрийцев, способствовал таким образом изоляции Людовика XIV. Это был тщательно продуманный и прекрасно проведенный маневр. После окончания войны, по Утрехтскому и Раштаттскому договорам за Виктором Амедеем II был признан королевский титул. Кроме того, в состав его государства вошли Монферрато, Алессандрия и Сицилия. Впрочем, последнее приобретение было заменено через семь лет более бедной и отсталой Сардинией. Преемник Виктора Амедея II — Карл Эммануил III — продолжил беспринципную и успешную политику своего предшественника. Как союзник Франции в Войне за польское наследство и Австрии — в Войне за австрийское наследство, он сумел в обоих случаях сделать правильный выбор. В результате к 1748 г. к Пьемонту была присоединена значительная часть богатых территорий соседней Ломбардии вплоть до границы с Тичино. Центр страны таким образом переместился далее на восток, в сторону Паданской равнины и Италии. Не следует, однако, усматривать в савойском экспансионизме XVIII в. своего рода прообраз национальной политики Камилло Бенсо Кавура и Виктора Эммануила II. Политика Виктора Амедея II и Карла Эммануила III определялась не интересами нации, а территориальными и династическими выгодами, и их достижение диктовалось исключительно сиюминутными соображениями. Доказательством тому стало то, что во время Войны за австрийское наследство они предпочли заключить союз с Марией Терезией за обещанные ею незначительные территориальные приобретения и отказались от союза с Францией и плана Аргенсона. Последний в известной степени предвосхищал направление политики французского императора Наполеона III на Апеннинском полуострове и гарантировал Сардинскому королевству приобретение Ломбардии в контексте общего пересмотра итальянских границ.
Одновременно с расширением и усилением военного и дипломатического престижа государства продолжалась деятельность, направленная на модернизацию его внутренних структур. Становясь иногда то союзником, то противником Людовика XIV, Виктор Амедей II тем не менее неизменно им восхищался и стремился во всем подражать французскому королю. К примеру, в 1717 г., едва увенчав голову короной, он издал целый ряд указов, направленных на реформирование государственных органов власти по образцу централизованных структур во Франции времен Кольбера[315]. Был создан Государственный совет, в который входили различные «учреждения», Генеральный финансовый совет и целую сеть интендантов на местах для обеспечения контроля над провинциями со стороны центральной власти. Вооружившись этими административными рычагами, Виктор Амедей II мог свободно проводить политику, направленную на утверждение главенства монархии и ее роли «арбитра» в спорах различных сословий. Одновременно были урезаны широкие привилегии и льготы духовенства, ограничено его участие в традиционных областях общественной жизни: богадельни и больницы перешли из-под ведомства различных благотворительных организаций в ведение государства. Возвышение Туринского университета сопровождалось обновлением преподавательского состава. Происходила замена старых кадров, придерживавшихся традиционных взглядов, новыми преподавателями, исповедовавшими идеи галликанства или даже янсенизма. Привилегии нобилитета были также существенно урезаны, а его земли после включения в кадастр Виктора Амадея II оказались под регулярным налоговым бременем. В результате ускорился процесс превращения дворянства из класса hobereaux и полузависимых феодалов в класс чиновников, служащих в армии, дипломатическом ведомстве и администрации. Впрочем, доминирующим в государственных структурах был все-таки буржуазный элемент и выскочки.
Следует отметить также, что ориентация на Францию времен Людовика XIV и Кольбера проявилась и при проведении масштабных общественных работ. Строились новые дороги и каналы, был расширен порт Ниццы — единственный тогда в королевстве выход к морю. Особенно интенсивно — что объясняется значительным приростом населения — шло развитие столицы. Действительно, в XVIII в. Турин приобрел тот вид симметричного царственного города, который и сегодня придает его историческому центру облик, отличный от других итальянских городов. Большинство зданий, построенных в тот период — от базилики Суперга, возведенной в честь победы в 1706 г. над французами, до Палаццо Мадама и многих других — творения сицилийского архитектора Филиппо Ювары, приглашенного в Турин Виктором Амедеем II и ставшего своего рода итальянским Мансаром[316].
Наиболее напряженный период правления новой савойской монархии относится к первому тридцатилетию XVIII в. и, таким образом, хронологически опережает период реформаторской деятельности других итальянских государей. Когда Виктор Амедей II реформировал административный аппарат своего государства, способствовал развитию Туринского университета, боролся со злоупотреблениями духовенства и дворянства, во Флоренции еще царили Медичи, Неаполю еще не была возвращена независимость, а в Ломбардии еще не началась золотая пора терезианского реформизма.
Однако речь здесь идет не столько о хронологии, сколько о принципиальном различии. Как отмечалось, политика савойских монархов проводилась скорее в классическом русле действий Людовика XIV, нежели отвечала принципам просвещенного деспотизма XVIII в. в духе Иосифа II. Это становится особенно очевидно на примере экономической политики. В Пьемонте не проводилась либерализация рынка земель и товаров, как это было в Ломбардии и Тоскане, и его экономическая жизнь в основном продолжала развиваться под знаком меркантилизма и городских установлений. Это отнюдь не способствовало свободному развитию крупной собственности и предприятий буржуазии, особенно в принадлежавших ранее Ломбардии провинциях, где было широко распространено рисосеяние и система аренды капиталистического типа. Даже экспорт шелка-сырца, составлявший важнейшую статью дохода сельского хозяйства Пьемонта, сталкивался с серьезным противодействием со стороны правительства, оказывавшего покровительство развитию национальных мануфактур и связанным с ними малочисленным группам предпринимателей. Кроме того, как уже отмечалось, служба в государственных учреждениях и приобретение дворянских титулов способствовали все большей «интеграции» буржуазии в систему абсолютной монархии. Таким образом, централизованная и бюрократическая машина государственного аппарата постепенно подавляла вызревавшие в недрах общества ростки обновления. Впрочем, с течением времени динамика реформизма монархии затормозилась бы в любом случае. Уже в последние годы правления Виктора Амедея II начался обратный процесс. В 1727 г. был подписан конкордат, означавший практически отказ от продолжения проводимой ранее политики антикуриализма. В 1736 г. был арестован и заключен в тюрьму Пьетро Джанноне, уволены из университета некоторые профессора, придерживавшиеся передовых взглядов. В последующие десятилетия все отчетливее стали проявляться тенденции к движению вспять, достигшие своего апогея в период правления Виктора Амедея III (1773–1796). В то время как в Милане, во Флоренции, в Неаполе реформизм вступил в свои права, в Пьемонте отвергалось любое предложение реформ. Турин стал самой отсталой из итальянских столиц, надежно отгороженной от идей Просвещения крепостью из цензуры и ненависти ко всему новому, духом казармы и страхом перед просвещенной частью Италии.
Вместе с тем савойский абсолютизм предпринял робкие попытки реформировать архаичную социальную структуру, в частности на Сардинии. Однако и в этом случае его действия — непоследовательные и хаотичные — были встречены не пониманием и одобрением заинтересованных слоев общества, а воспринимались в штыки представителями привилегированных сословий, которых затронула эта политика.
Поэтому неудивительно, что наиболее активные и деятельные люди пытались выбраться из затхлой атмосферы Пьемонта второй половины XVIII в. Первым выдающимся представителем интеллектуальной эмиграции стал Альберто Радикати ди Пассерано. Аристократ по рождению, он провел весьма бурную юность и молодость (в 17 лет женился, в 19 — овдовел, в 23 — женился вновь). Будучи в молодые годы безгранично преданным Виктору Амедею II, Радикати решил посвятить всего себя великому делу реформы политической и религиозной жизни в стране. Конкордат 1727 г. развеял его иллюзии, а непокорный нрав вынудил покинуть страну. Он стал путешественником и авантюристом, отправился сначала в Англию, а затем в Голландию, где умер в 1737 г. Незадолго до того в своих записках Радикати изложил мечту о возврате религии к чистоте и естественному деизму и возврате общества к естественному состоянию. Но признанным лидером мятежных эмигрантов из Пьемонта стал, безусловно, граф Витторио Альфьери, хотя его бунт и был ограничен спонтанным выступлением одиночки-анархиста. Со свойственной аристократам и литераторам подозрительностью Альфьери направляет свой протест то против косности туринского двора, то против радикализма парижской революции, и всегда против вульгарности «плебса» и «полуплебса». Именно так Альфьери клеймил враждебный ему класс буржуазии и выскочек. Однако не надо было обладать темпераментом этого пьемонтца или Радикати, чтобы убедиться в нагнетании обстановки в савойском Пьемонте. Ссылка, тюрьма, молчание были уделом и менее выдающихся мыслителей, таких, как один из основателей Академии наук — астроном Лагранж, автор работ по экономике и политике Далмаццо Франческо Васко, талантливый эрудит и ученый аббат Карло Денина.
В целом в Италии XVIII в. Пьемонт являл собой отсталое государство в политическом и интеллектуальном смысле, и тем более удивительна и непостижима та роль, которую он сыграет в итальянской истории XIX столетия. Вместе с тем нельзя забывать, что из всех итальянских государств монархия Савойской династии сохранила наиболее традиционный уклад жизни. В отличие от нобилитета этих государств здешний нобилитет не был «облегченным», сформировавшимся из патрициата и буржуазии, осевшей на земле в период застоя и экономического упадка; это была древняя знать, привыкшая вести себя соответственно своему рыцарскому происхождению. Правитель же, ведя свой род от древних феодалов, завоевал на протяжении многих столетий право быть абсолютным монархом, подобно другим европейским государям. Наконец, Турин никогда не представлял собой типично итальянский город, господствовавший над принадлежащей ему территорией контадо, а являлся древней укрепленной крепостью, сравнительно недавно превратившейся в столицу. Другими словами, историческое развитие Пьемонта повторяло в известной степени и в уменьшенном масштабе историю развития крупных заальпийских государств, для которых было характерно превращение феодальной монархии в монархию абсолютную под знаком преемственности традиций и обычаев. В истории образования Савойского герцогства не было ни ранней весны, ни долгой осени, свойственных итальянским городам и государствам периода коммун. Таким образом, Пьемонт в XVIII в. отличался от других государств Апеннинского полуострова, с одной стороны, своей более глубокой приверженностью традициям и устоям прошлого, а с другой — более выраженной готовностью воспринять то новое, что открывало перед ним будущее.