Грамматика в лингвистических традициях
Выше уже говорилось, что грамматика занимала разное место в лингвистических традициях, а в китайской ее не было совсем, если не считать описания «пустых слов». Однако во всех традициях существовало представление о некоторой первичной значимой единице, помещаемой в словари и занимающей центральное место в грамматическом описании. В русском языке соответствующая единица называется словом. Как отмечал П. С. Кузнецов, из всех русских грамматических терминов только термин «слово» исконен, остальные — либо заимствования, либо кальки. Также и у других народов соответствующее слову понятие появляется очень рано, задолго до появления лингвистической традиции.
В античности слово являлось первичной и по сути неопределяемой единицей анализа. Критерии членения текста на слова не были выработаны не только в античной и средневековой европейской традиции, но и в выросшей из нее языковедной науке вплоть до начала XX в. Слово для александрийцев и для их продолжателей было заранее известной данностью, с которой затем проводились те или иные операции. Слова классифицировали по частям речи, изучалось словоизменение, в то же время слова толковали и заносили в словари. Все было основано на слове, при этом вопрос о том, что такое слово, перед наукой о языке не стоял вплоть до самого конца XIX в. и начала XX в., когда его в разных странах поставили сразу несколько языковедов.
В европейской морфологии слово было не только первичной, но и единственной единицей анализа. Никаких корней и аффиксов для античных и средневековых ученых не существовало. Если иногда и предпринимались попытки определить слово, то они скорее похожи на современные определения морфемы: слово считалось мельчайшей значимой единицей. Этим определениям, правда, несколько противоречила трактовка сложных слов: признавалось, что они не элементарны, а состоят из слов же. Что же касается склонения и спряжения, то еще стоиками была разработана модель, нашедшая окончательное завершение у Присциана. В соответствии с ней слово как таковое — лишь исходная словоформа, для имен — это именительный падеж единственного числа (для глагола единой точки зрения не было, чаще такой исходной формой считали форму первого лица единственного числа настоящего времени, но иногда и инфинитив). Остальное — лишь «отклонения», «падежи» исходного слова (именительный падеж при таком подходе падежом не считался). Предполагалось, что «падежи» слов образуются заменой части (обычно конечной) слова на некоторую другую часть, при этом ни одной из частей не приписывалось никакое значение. То есть склонение и спряжение описывались не как присоединение к корню тех или иных окончаний, а как некоторое чередование звуков в нечленимом слове. При этом не нарушается понимание слова как минимальной значимой единицы. От такой традиционной модели, просуществовавшей почти два тысячелетия, сохранились до сих пор привычные термины «падеж», «склонение», «спряжение», «словоизменение» (в русском — это кальки из классических языков), а также встречающиеся в наиболее традиционных грамматиках формулировки о том, что, например, в словоформе столами значение творительного падежа множественного числа заключается не в окончании — ами, а во всем слове (даже в наши дни могут писать о том, что в таком слове лексическое и грамматическое значения «неразрывно связаны», хотя корень и окончание очевидно выделяются). Более привычное для нас выделение корней и аффиксов появилось в европейской науке лишь в XVI–XVII вв., по мнению ряда авторитетных ученых, под прямым влиянием знакомства с еврейским и арабским языкознанием, а обобщающее понятие морфемы лишь в конце XIX в. у И. А. Бодуэна де Куртенэ.
У арабов также понятие слова имело большую значимость, но основных единиц было две: слово и корень. Слово, по своим границам вполне сопоставимое с европейской словоформой, также воспринималось как первичная единица, а границы слов считались заданными. Однако в отличие от античных языковедов арабские не считали слово нечленимой единицей. Слово разлагалось на компоненты как по форме, так и по значению, исключение составляли лишь неизменяемые частицы (в состав которых могли попадать также наречия и др.). В обычном же слове выделялись корень, огласовка и «добавки», то есть окончания. От слова прежде всего отчленялись сегментные «добавки» с грамматическими значениями, а остальное делилось на трехсогласный (изредка двухсогласный) корень и огласовку из гласных внутри корня и перед ним (как уже говорилось, понятия изолированного гласного в арабской традиции не было). Как корень, так и огласовка рассматривались как нечто единое. Корню приписывалось определенное лексическое значение, а огласовка рассматривалась как операция над корнем, модифицирующая это значение. Такие принципы, безусловно, более детально разработанные по сравнению с традиционными европейскими, были хорошо применимы к особенностям структуры арабского и других семитских языков.
Грамматическая структура санскрита достаточна близка к структуре древнегреческого и латинского языков, заметно отличаясь от структуры арабского языка. Тем не менее подход, принятый в индийской традиции, сильно отличается от античного и даже ближе к арабскому, прежде всего в связи с важностью понятия корня (хотя корень, разумеется, не мог в Индии пониматься как последовательность согласных). Первичная грамматическая единица — пада — могла соответствовать как слову в нашем понимании, так и корню или аффиксу. Тем не менее различие между корнем и словом проводилось, что отражалось в противопоставлении правил внутренних и внешних сандхи — правил соединения корней и аффиксов внутри слова и правил соединения слов в высказывании; фонетические изменения на стыках морфем и стыках слов оказывались существенно разными, поэтому правила задавались на разных уровнях. При последовательно синтетическом подходе у Панини исходной единицей оказывался корень, из которого по правилам внутренних сандхи получались изолированные слова, а затем по правилам внешних сандхи — предложения и высказывания. Тем самым как бы слово оказывалось не столь значимой единицей, как в других традициях, а определяющим и достаточно четким критерием для выделения слов — различие внутренних и внешних сандхи, что также не было свойственно другим традициям, где такие критерии вообще не формулировались. Однако такая особенность была прежде всего производной от общего индийского подхода к своему объекту. Последовательная ориентация на синтез требовала движения от низших единиц к высшим, отсюда такой интерес к корням и окончаниям. Такие свойства традиции проявлялись и в лексикографии: индийские словари строились по корневому принципу, что перешло в XIX в. и в европейскую санскритологию, хотя данный принцип не мог бы быть выработан в Европе самостоятельно. В то же время немалое место в индийских грамматиках занимало и изучение слова и его свойств.
Достаточно своеобразен подход к морфологии и в японской традиции, которая в некоторых отношениях (без всякого прямого влияния) оказывалась близкой к европейской, но при этом обладала спецификой в понимании первичной единицы. Такая единица, получившая уже в период европеизации название «го», также выделялась издавна и принималась как данность. При этом общего понятия для нее до конца XIX в. не было, существовало два термина для знаменательных и служебных единиц. Оба класса понимались как минимальные значимые единицы языка; даже в XX в. японские лингвисты определяли простое (не сложное и не производное) «го» именно таким образом. Здесь видна аналогия с античной лингвистикой. Эта аналогия распространялась и дальше. Ср. японские ему «читаю, читаешь…», ёми «читая», ёмэ «читай!». Для японской традиции это были три формы одного «го», в которых части — ми, — му, — мэ могли заменяться друг на друга (напомним, что моры типа ми, му, мэ рассматривались как единое целое), при этом отдельным частям никаких значений не приписывалось. Это очень похоже на описание склонения и спряжения в античной и средневековой Европе (только в Японии такая схема применялась лишь к спряжению).
Однако сами «го» не вполне соответствуют словам в привычном для европейца понимании. Парадигма японского глагольного спряжения не исчерпывается приведенными выше формами, существуют и другие аффиксы, уже состоящие из целой моры или нескольких мор.
Однако такого рода единицы не признаются частью «го», они трактуются как целые служебные «го» наряду с несомненными служебными словами. При этом сложные слова и производные слова со словообразовательными суффиксами считаются целыми «го». Итак, знаменательное «го» более или менее соответствует тому, что принято называть основой слова (иногда с добавлением нескольких самых простых аффиксов, упомянутых в предыдущем абзаце), а служебное «го» — служебным словам и большинству аффиксов словоизменения. Японское «го» в целом длиннее морфемы и короче слова.
Характерно, что уже в период европеизации японской лингвистики, когда формировался синтаксис, помимо «го» была выделена еще одна как бы соответствующая слову единица (бунсэцу), представляющая собой сочетание «го» со всеми примыкающими к нему служебными элементами; предложение членится на «бунсэцу», а не непосредственно на «го». Японское письмо обычно лишено пробелов, но в тех редких случаях, когда пробелы бывают (например, в учебниках для начальной школы), выделяют именно «бунсэцу». Различие же между аффиксами словоизменения и служебными словами в стандартном варианте японской лингвистики даже в наше время не появилось.
Наконец, в Китае единственной единицей грамматики и лексики было все то же «цзы», то есть тонированный слог, имеющий значение (корнеслог). Современная китаистика обычно признает существование в китайском языке как минимум сложных слов, состоящих из нескольких слогов (более спорно наличие в китайском языке аффиксации). Однако китайская традиция никогда не выделяла единицы, промежуточные между корнеслогом и предложением, а существование сложных слов в современном смысле если и замечалось, то лишь на том же уровне, на котором в лингвистике