— А ты как думаешь?
— Да, наверное. Может быть.
Я поцеловал ее в шею.
— Оливер?
— Что?
— Я тебя не просто люблю… Господи, ну что еще?
— Я тебя очень люблю, Оливер.
6
Мне нравится Рэй Страттон.
Может, он не гений и не великий футболист (скорости не хватает), но он хороший сосед по комнате, верный друг. Как же он, бедолага, страдал весь наш последний курс! Куда он шел заниматься, когда видел свисающий с дверной ручки галстук (традиционный знак, что комната занята)? Конечно, он не все время занимался, но что-то надо было делать. Допустим, он мог пойти в библиотеку, или в Ламонт, или даже в клуб. Но где он спал в те ночи с субботы на воскресенье, когда мы с Дженни, нарушая университетские порядки, оставались у меня до утра? Рэй вынужден был искать место, где бы прикорнуть, хотя бы на соседском свободном диване если, конечно, там было свободно. Хорошо хоть, что футбольный сезон уже кончился. Ну и, конечно, я бы сделал для него то же самое.
А какая Рэю награда? В прежние времена я делился с ним мельчайшими подробностями своих любовных успехов. Зато теперь он не только был напрочь лишен этого неотъемлемого права соседа по комнате, я даже ни разу не признался в открытую, что мы с Дженни любовники. Я просто давал ему знак, когда нам понадобится комната. Пусть сам догадывается, зачем.
— Черт побери, Барретт, так вы с ней этим занимаетесь или нет? — допытывался он.
— Рэймонд, я тебя как друга прошу — не спрашивай.
— Но черт побери, Барретт, но ведь и днем по будням, и по ночам в пятницу и субботу!.. Наверняка вы с ней этим занимаетесь.
— Что тогда спрашиваешь, Рэй?
— Потому что это вредно для здоровья.
— Что именно?
— Да все! Вся эта ситуация. Раньше ведь так не было?! Раньше ты дядю Рэя уважал, все детали ему выкладывал. А так — несправедливо, тут что-то нездоровое. Черт возьми, что в ней есть такого, чего нет в других?
— Послушай, Рэй. Это зрелая любовь.
— Любовь?
— Не произноси это слово, как ругательство.
— Любовь? В твоем возрасте? Мне страшно за тебя.
— Почему? Боишься, что я свихнусь?
— Боюсь за твое холостяцкое состояние. За твою свободу. За твою жизнь!
Бедный Рэй. Он действительно обеспокоен.
— Ты что, боишься потерять соседа по комнате?
— Выдумал еще[3], потерять? Да мне еще одна досталась, вечно тут торчит!
Я как раз одевался идти на концерт, пора было завершать это обсуждение.
— Не мучайся, Рэй. Снимем квартиру в Нью-Йорке, будем менять девочек каждую ночь. Все перепробуем.
— Как же не мучаться? Я же вижу. Она тебя окрутила.
— Все под контролем, — сказал я. — Расслабься. Поправляя галстук, я направился к двери. Но Рэй не мог угомониться.
— Эй, Оливер!
— Ну?
— Так ты ее трахаешь?
На этот концерт не я пригласил Дженни. А она меня. Она в нем участвовала. Оркестр Баховского общества исполнял Пятый Бранденбургский концерт, и она солировала на клавесине. Конечно, я часто видел, как она играет, но никогда — с оркестром или на публике. Я так ею гордился! И по-моему, она ни разу не ошиблась.
— Ты великий музыкант, — сказал я ей после концерта.
— Сразу видно, как ты разбираешься в музыке, подготовишка.
— Достаточно.
Мы были во дворе Данстерского колледжа. Стоял один из тех апрельских вечеров, когда начинаешь верить, что весна, наконец, доберется и до Кембриджа. Ее приятели-музыканты прохаживались поблизости (включая и Мартина Дэвидсона, который забрасывал меня невидимыми снарядами ненависти), и поэтому я не мог спорить с Дженни о тонкостях игры на клавишных.
Мы решили прогуляться по берегу реки.
— Протри глаза, Барретт. Я играю хорошо. Не отлично. И даже не на уровне университетской сборной. Просто хорошо. Понятно тебе?
Как с ней спорить, если она решила принизить себя?
— Понял. Ты играешь хорошо. Так и действуй.
— А кто сказал, что я не буду продолжать? Поэтому я и собираюсь заниматься у Нади Буланже.
О чем это она говорит? По тому, как она осеклась, я сразу понял, что она сказала больше, чем хотела.
— У кого?
— У Нади Буланже. Знаменитая учительница музыки. В Париже.
Последнее слово она произнесла довольно невнятно.
— В Париже? — медленно повторил я.
— Она набирает очень мало учеников из Америки. Мне повезло. И стипендия хорошая.
— Дженнифер… Ты едешь в Париж?
— Я никогда не была в Европе. И жду не дождусь.
Я схватил ее за плечи. Может, слишком грубо, не знаю.
— И давно ты это решила?
Единственный раз в жизни она не смогла посмотреть мне прямо в глаза.
— Оливер, не будь дураком! — сказала она. — Это неизбежно.
— Что неизбежно?
— Окончим университет, и каждый пойдет своей дорогой. Ты в юридическую школу…
— Постой, постой. Что ты такое говоришь?
Теперь она посмотрела мне в глаза. Лицо ее было печально.
— Оливер, ты миллионер, а я социальный ноль.
Я все еще держал ее за плечи.
— А при чем здесь свои дороги? Мы вместе. Мы счастливы.
— Да ладно тебе придуриваться — повторила она. — Гарвард — это как мешок с подарками Санта-Клауса. Туда можно засунуть любую игрушку. Но когда Новый год прошел… — она запнулась, — надо возвращаться по домам.
— Ты хочешь сказать, что собираешься печь булки у папы в Крэнстоне?
Я был в отчаянии.
— Пирожные, — поправила она. — И не надо смеяться над моим отцом.
— Тогда не оставляй меня, Дженни. Пожалуйста.
— А моя стипендия? А Париж, которого я, черт побери, ни разу в жизни не видела?
— А как же наша свадьба?
Эти слова произнес я, хотя на какую-то долю секунды сам засомневался.
— Кто говорит о свадьбе?
— Я говорю.
— Ты хочешь жениться на мне?
Склонив голову набок, она без всякой улыбки спросила:
— Почему?
Я смотрел ей в глаза.
— Потому.
— А-а, — сказала она. — Это очень хорошая причина.
Она взяла меня за руку (а не за рукав, как раньше), и мы пошли вдоль реки. Говорить больше было не о чем.
7
Город Ипсвич, штат Массачусетс, находится в сорока минутах езды или около того от нашего моста через реку — зависит от погоды и скорости. Мне несколько рад удавалось уложиться в двадцать девять. Один почтенный банкир из Бостона утверждает, что проехал еще быстрее, однако когда речь заходит о том, что кто-то преодолел расстояние от университета до имения Барреттов меньше, чем за тридцать минут, становится трудно отделить факты от фантазий. Ведь и на шоссе № 1 есть светофоры. Лично я считаю двадцать девять минут абсолютным пределом.
— Ты несешься как маньяк, — сказала Дженни.
— Это Бостон, — ответил я. — Здесь все маньяки. — В этот момент мы остановились у светофора.
— Мы разобьемся еще до того, как нас прикончат твои родители.
— Мои родители, Дженни, прекрасные люди.
Зажегся зеленый свет, и меньше чем через десять секунд мы снова ехали со скоростью шестьдесят миль в час.
— Даже Сукин Сын?
— Кто?
— Оливер Баррет Третий.
— Он славный малый. Тебе сразу понравится.
— Откуда ты знаешь?
— Он всем нравится, — ответил я.
— А почему же тебе не нравится?
— Потому что всем нравится.
Зачем я вообще повез ее к нам? Что, мне нужно было его благословение? Но, во-первых, Дженни сама захотела («так полагается, Оливер»), а во-вторых, по той простой причине, что Оливер номер три был моим банкиром в прямом смысле этого слова: он платил за мое обучение.
Значит, должен быть воскресный обед. Так полагается.
Наконец я свернул на Гротон-стрит, по которой гонял с тринадцати лет, не притормаживая на поворотах.
— Тут же нет домов, — сказала Дженни, глядя по сторонам. — Одни деревья.
— Дома за деревьями.
Когда едешь по Гротон-стрит, надо глядеть в оба, иначе проскочишь свой поворот. Так и случилось в тот день. Проехав лишних триста метров, я резко затормозил.
— Где мы? — спросила Дженни.
— Проехал, — пробурчал я, добавив несколько нецензурных слов.
Разве не символично, что я триста метров ехал задом, чтобы попасть домой? Так или иначе, оказавшись на земле Барреттов, я сбавил скорость. От Гротон-стрит до фамильного особняка Довер-хаус почти километр. По дороге к нему проезжаешь другие здания. Наверное, впечатляет, когда едешь первый раз.
— Вот это да! — ахнула Дженни.
— В чем дело, Дженни?
— Стой, Оливер! Останови машину. Я не шучу.
Я остановился. Дженни сидела, вцепившись руками в сиденье.
— Слушай, я же не представляла, что тут все такое.
— Какое такое?
— Такое… такое богатство. Держу пари, у вас и крепостные есть, или даже рабы.
Я хотел прикоснуться к ней, но почувствовал, что у меня влажные ладони (обычно так не бывает), и решил успокоить ее словами.
— Успокойся, Дженни. Все будет в порядке.
— Вполне возможно, только мне вдруг захотелось, чтобы меня звали не Дженни Кавиллери, а что-нибудь вроде Абигейл Адамс, и чтобы я была белокожей протестанткой англо-саксонских кровей.
Остаток пути мы проехали молча и, выйдя из машины, направились к парадному входу. Я позвонил. Пока мы ждали, когда нам откроют, Дженни снова ударилась в панику.
— Давай убежим!
— Нет. Останемся и будем сражаться, — твердо сказал я, подозревая, что она не шутит.
Открыла нам Флоренс, старая и преданная служанка семейства Барреттов.
— А, мастер Оливер, — приветствовала она меня.
Господи, до чего я ненавижу, когда меня так называют, унизительно подчеркивая неравенство между мной и отцом.
Флоренс сообщила, что родители ждут нас в библиотеке. Дженни была явно смущена развешанными по стенам фамильными портретами. И потому, что некоторые из них принадлежали кисти Джона Сингера Сарджента (в частности, Оливер Баррет И, которого изредка выставляли в Бостонском музее), но и потому еще, что вдруг осознала: не все мои предки носили имя Барретт. Представительницы женской линии рода Барреттов, обретшие достойных супругов, произвели на свет таких людей, как Барретт Уинтроп, Ричард Барретт Сьюэлл и, наконец, Эббот Лоуренс Лаймен, который сумел прожить жизнь и стать химиком и Нобелевским лауреатом, не имея в своем имени ни малейшего намека на принадлежность к клану Барреттов.