– Он был такой же, Дженни.
– Тоже крайним нападающим в сборной Лиги? Или еще главнее?
Мне нравилось ее отношение к моим спортивным заслугам. Жаль, что они померкнут, когда сообщу об отцовских.
– Он греб на одиночке на Олимпиаде двадцать восьмого года.
– Ух ты. Он победил?
– Нет, – ответил я, и, думаю, она почувствовала, что меня несколько утешает его шестое место в финале.
Короткая пауза. Теперь, может быть, Дженни поймет, что быть Оливером Барретом IV значит не только сосуществовать с этим серым каменным зданием на «Гарвардском дворе». Тут еще имеет место некий мускульный шантаж. Некий образ спортивных достижений давит на тебя. В смысле – на меня.
– Но что он такого делает, чтобы именоваться сукиным сыном? – спросила Дженни.
– Принуждает меня, – ответил я.
– Не поняла?
– Принуждает, – повторил я.
Глаза у нее сделались как блюдца.
– Это что-то типа инцеста? – спросила она.
– Джен, не переноси на нас свои семейные проблемы. Мне хватает собственных.
– Как, например? Что он принуждает тебя делать?
– Правильно поступать.
– А чем плохо поступать правильно? – спросила она, наслаждаясь очевидным парадоксом.
Я объяснил, как мне противно, что меня встраивают в барретовскую традицию, – она должна была бы это понять, видя, как меня коробит, когда приходится назвать номер после своей фамилии. И мне не нравилась обязанность предъявить икс достижений в конце каждого семестра.
– Ну да, – с нескрываемой насмешкой сказала Дженни, – я вижу, как тебе противно получать пятерки и числиться в сборной Лиги.
– Мне противно, что он от меня ничего другого не ожидает! – Высказав то, о чем я постоянно думал (но никогда не говорил), я почувствовал страшную неловкость, но теперь уже надо было растолковать ей все до конца. – И когда я чего-то добиваюсь, он индифферентен как не знаю кто. Принимает это как должное.
– Но он занятой человек. Он ведь командует банками и всяким там?
– Черт, Дженни, ты на чьей стороне?
– А это что – война?
– Без сомнения, – ответил я.
– Это смешно, Оливер.
Кажется, она в самом деле не понимала. И тут у меня впервые зашевелилась догадка насчет культурного разрыва между нами.
Понимаете, три с половиной года в Гарварде-Рэдклиффе сделали из нас самонадеянных интеллектуалов, каких обычно и производит это заведение, но когда дошло до того, чтобы признать в моем папаше истукана, в Дженни заговорило атавистическое итальянско-средиземноморское представление: папа-любит-бамбини, – а тут доказывать что-то уже бесполезно.
Я попробовал прибегнуть к примеру. Сослался на наш не-разговор после игры с Корнеллом. Он определенно произвел на нее впечатление. Но совсем не такое, как ожидалось.
– Он ехал в Итаку, в такую даль, чтоб посмотреть какой-то дурацкий матч?
Я попытался объяснить, что мой отец – это чистая форма и никакого содержания. Но ее заклинило на том, что он поехал черт знает куда ради какого-то пустячного (по сути) соревнования.
– Знаешь, Дженни, давай прекратим.
– У тебя навязчивая идея насчет него, – ответила она. – И слава богу. Это значит, что ты несовершенен.
– А… А ты – совершенство?
– Ни черта. А то стала бы я с тобой встречаться.
Ну вот, снова здорово.
5
Скажу немного о физической стороне наших отношений.
Странно: ее долго не было. То есть ничего более существенного, чем упомянутые поцелуи (все их я помню в мельчайших подробностях). Для меня это было нехарактерно – я импульсивен, нетерпелив и быстро перехожу к делу.
Если бы вы сказали любой из десятка девушек в колледже Уэллсли, что Оливер Баррет IV ежедневно встречался с молодой дамой в течение трех недель и не переспал с ней, вас бы подняли на смех и усомнились в ее женственности. Но на самом деле все обстояло иначе.
Я не знал, что делать.
Не поймите меня буквально. Все заходы у меня были отработаны. Просто я не мог себя заставить прибегнуть к ним. Дженни была умна – я боялся, что она поднимет на смех тонкую (как я считал) романтическую (и неотразимую) систему Оливера Баррета IV. Боялся, что меня отошьют, – да. И боялся, что пойдут навстречу из неправильных соображений. Что́ я нескладно пытаюсь выразить – я относился к Дженнифер как-то по-особенному и не знал, что сказать или хотя бы у кого спросить об этом.
(Надо было у меня спросить, сказала она потом.) Я только знал, что у меня такие чувства. К ней. Ко всей.
– Тебя отчислят, Оливер.
Мы сидели у меня в комнате, читали, это было в воскресенье днем.
– Оливер, тебя отчислят, если будешь сидеть и только смотреть, как я занимаюсь.
– Я не смотрю, как ты занимаешься. Я занимаюсь.
– Врешь. Ты смотришь на мои ноги.
– Только изредка. После каждой главы.
– Что-то очень короткие главы у тебя в книжке.
– Слушай, самовлюбленное создание, не такая уж ты красивая!
– Знаю. Но что мне делать, если ты так думаешь?
Я бросил книгу и пошел к ней в другой конец комнаты.
– Дженни, черт возьми, как я могу читать Джона Стюарта Милля, когда мне каждую секунду до смерти хочется лечь с тобой?
Она наморщила лоб, нахмурилась:
– О, Оливер, сделай милость.
Я пригнулся над ее креслом. Она снова посмотрела в книгу.
– Дженни…
Она осторожно закрыла книгу, положила ее и ладонями обняла мою шею.
– Оливер, сделай милость.
И случилось сразу. Все.
Наше первое телесное знакомство было полной противоположностью начального, словесного. Таким неспешным оно было, таким бережным, таким нежным. Я не представлял себе, какая она, настоящая Дженни, – ласковая, с чуткими руками. Но еще больше меня поразила собственная реакция. Я был нежен, я был ласков. Неужели он вправду такой – Оливер Баррет IV?
Как я уже говорил, самое большее, что я видел, – это кофточку Дженни, расстегнутую еще на одну пуговицу. Меня немного удивило, что она носит золотой крестик. На цепочке без замка. То есть в постели крестик тоже был на ней. В спокойные минуты того замечательного вечера, когда все значимо и ничего не важно, я тронул этот крестик и спросил, как отнесся бы ее священник к тому, что мы в постели и так далее.
Она ответила, что у нее нет священника.
– Разве ты не хорошая юная католичка?
– Я юная, – сказала она. – И хорошая.
Посмотрела на меня, ожидая подтверждения, и я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.
– Значит, два качества из трех.
Тогда я спросил, почему крестик – и припаян, не иначе. Она объяснила, что крестик – ее матери, он дорог ей как память, а не по религиозной причине.
Разговор свернул на нас самих.
– Оливер, я говорила тебе, что я тебя люблю? – сказала она.
– Нет, Джен.
– Почему ты меня не спросил?
– Честно? Боялся.
– Спроси теперь.
– Ты меня любишь, Дженни?
Она посмотрела на меня и ответила вовсе не уклончиво:
– А ты как думаешь?
– Да. Наверное. Может быть.
Я поцеловал ее в шею.
– Оливер?
– Да?
– Я не просто тебя люблю…
Ох, что еще такое?
– Я тебя очень люблю, Оливер.
6
Я люблю Рэя Стрэттона.
Он, может быть, не гений и не великий футболист (немного медлителен), но всегда был хорошим соседом по комнате и верным другом. И как же он, бедняга, страдал бо́льшую часть нашего последнего курса. Куда он шел заниматься, увидев галстук, висящий на ручке нашей двери (традиционный сигнал «здесь гости»)? Допустим, занимался он не так уж много, но иногда приходилось. Шел, скажем, в библиотеку Адамса, Ламонта или даже в клуб Пи-Эта. Но где он спал в те субботние ночи, когда мы с Дженни решали нарушить университетский режим и оставались у меня? Просился на ночлег к соседям, тренерам и так далее – если там не было своих мероприятий. Хорошо хоть футбольный сезон уже закончился. Я для него так же терпел бы.
Но чем вознагражден был Рэй? В прежние дни я делился с ним мельчайшими подробностями моих любовных побед. А теперь он не только лишен был неотчуждаемых прав соседа – я даже не признался ему, что мы с Дженни любовники. Я только предупреждал, когда нам понадобится комната. А там пусть Стрэттон сам делает какие хочет выводы.
– Слушай, Баррет, вы спите наконец или нет? – спрашивал он.
– Рэймонд, прошу тебя как друг: не спрашивай.
– Но, Баррет, правда: вечера, ночи пятницы, субботы… наверняка же не впустую.
– Тогда зачем трудиться спрашивать, Рэй?
– Затем, что это нездорово.
– Что именно?
– Вся эта история. Ол, ведь никогда такого не было. Чтобы ты темнил. Ни слова большому Рэю. Это произвол какой-то. Это нездорово. Слушай, что она такого делает необыкновенного?
– Слушай, Рэй, во взрослой любви…
– Любви?
– Не произноси это как неприличное слово.
– В твоем возрасте? Любовь? Я очень боюсь за тебя, старик.
– Чего боишься? За мою психику?
– За твое холостячество. За твою свободу. За твою жизнь!
Бедный Рэй. Он не шутил.
– Боишься потерять соседа, а?
– В каком-то смысле, наоборот, приобрел – она столько времени здесь проводит.
Я одевался перед концертом, так что диалог подходил к концу.
– Не парься, Рэймонд. У нас с тобой будет квартира в Нью-Йорке. Каждый вечер другие малютки. Все будет.
– Не утешай меня, Баррет. Она тебя зацепила.
– Все под контролем, – ответил я. – Расслабься.
Я подтянул галстук и направился к двери.
Стрэттон все-таки не успокоился.
– Олли?
– Да?
– Ты с ней это?..
– Иди к черту!
Я шел на концерт не с Дженни; я шел ее слушать. Оркестр Баховского общества исполнял Пятый Бранденбургский концерт в Данстер-Хаусе, Дженни играла на клавесине. Я много раз слышал ее игру, но не с оркестром и не на публике. Как же я был горд. Я не услышал ни одного ляпа.
– Ты играла замечательно, я потрясен.
– Это показывает, как ты разбираешься в музыке, отличник.