– Разбираюсь кое-как.
Мы шли по двору Данстера. Был один из тех апрельских вечеров, когда начинаешь верить в приход весны. Ее коллеги (в том числе Мартин Дэвидсон, метавший в меня невидимые перуны ненависти) шли поблизости, поэтому я не мог вести с ней музыковедческие споры.
Мы перешли Мемориал-драйв, чтобы прогуляться по набережной.
– Меньше пены, Баррет. Я играю прилично. Не замечательно. Даже не на уровне сборной Лиги плюща. Всего лишь прилично. Договорились?
Как тут спорить, если она желает скромничать?
– Хорошо. Ты играешь прилично. Главное, тебе надо продолжать.
– Кто сказал, что я не собираюсь продолжать? Я буду заниматься с Надей Буланже[15] – это что, по-твоему?
О чем она толкует? По тому, как она вдруг замолчала, я почувствовал: она не собирается об этом говорить.
– С кем?
– С Надей Буланже. Знаменитой преподавательницей. В Париже. – Последние два слова она произнесла скороговоркой.
– В Париже? – медленно повторил я.
– Она редко берет американских учеников. Мне повезло. Вдобавок дали хорошую стипендию.
– Дженнифер, ты едешь в Париж?
– Я не была в Европе. Не могу дождаться.
Я схватил ее за плечи. Может быть, грубовато. Не знаю.
– Слушай, ты давно это задумала?
Впервые, кажется, она не смогла посмотреть мне в глаза.
– Олли, не будь ребенком, – сказала она. – Это неизбежно.
– Что – неизбежно?
– Мы окончим колледж – и дальше каждый своей дорогой. Ты пойдешь на юридический…
– Погоди. Ты что говоришь?
Теперь она посмотрела мне в глаза. Лицо ее было печально.
– Олли, ты миллионерское дитя; я социальный нуль.
Я все еще держал ее за плечи.
– При чем тут, к черту, «своя дорога»? Мы вместе, мы счастливы.
– Олли, не будь ребенком, – повторила она. – Гарвард – это как мешок Санта-Клауса. Там в нем какие угодно игрушки. Но когда праздник кончился, вас вытряхивают… – она запнулась, – и отправляют туда, где вам место.
– То есть ты отправишься домой печь печенье, в Крэнстон, Род-Айленд?
Я нес какую-то дичь.
– Пирожные, – сказала она. – И не смейся над моим отцом.
– Тогда не уезжай от меня. Дженни, прошу тебя.
– А как с моей стипендией? С Парижем, которого я никогда в жизни не видела?
– А с нашей женитьбой?
Я произнес эти слова и в первую секунду сам не поверил своим ушам.
– А кто вообще говорил о женитьбе?
– Я. Сейчас говорю.
– Ты хочешь на мне жениться?
– Да.
Она наклонила голову набок, не улыбнулась, а только спросила:
– Почему?
Я посмотрел ей в глаза и сказал:
– Потому что.
– А… Это очень важная причина.
Она взяла меня под руку (не за рукав на этот раз), и мы пошли вдоль реки. По существу сказать было больше нечего.
7
От моста через реку Мистик до Ипсвича, Массачусетс, примерно сорок минут езды, в зависимости от погоды и от того, как ты едешь. Однажды я доехал за двадцать девять минут. Один видный бостонский банкир утверждает, что успевал еще быстрее, но, когда говорят о том, что доезжали от моста до дома Барретов быстрее чем за полчаса, правду от вымысла отличить трудно. Я считаю, что двадцать девять минут – предел. Ведь дорожные знаки на трассе 1 нельзя игнорировать, правда?
– Ты гонишь как сумасшедший, – сказала Дженни.
– Это Бостон, – ответил я. – Тут все гонят как сумасшедшие.
Мы как раз стояли перед красным светофором на трассе 1.
– Ты угробишь нас до того, как убьют твои родители.
– Слушай, Джен, мои родители – милые люди.
Зажегся зеленый. «MG» разогнался до шестидесяти миль в час за десять секунд.
– И Сукин сын – тоже? – спросила она.
– Кто?
– Оливер Баррет третий.
– А, он славный мужик. Тебе понравится.
– Откуда ты знаешь?
– Он всем нравится, – ответил я.
– А почему тебе – нет?
– Потому что он всем нравится.
Вообще, зачем я вез ее знакомиться с ними? Мне что, нужно было благословение Каменноликого? Отчасти затем, что она так хотела («Оливер, так принято»), а отчасти по той простой причине, что Оливер III был моим банкиром в самом вульгарном смысле: платил за мое дурацкое обучение.
Предстоял воскресный обед, так? То есть этакое комильфо, так? Воскресенье, все тупые водители забили трассу 1 и не давали проехать. Я свернул с шоссе на Гротон-стрит, дорогу, где я на скорости брал виражи с тринадцати лет.
– Здесь нет домов, – сказала Дженни, – деревья только.
– Дома за деревьями.
По Гротон-стрит надо ехать очень внимательно, иначе пропустишь поворот к нашему дому. Я и пропустил в тот день. Ярдов триста проехал лишних и только тут с визгом затормозил.
– Где мы? – спросила она.
– Проскочили. – Это было единственное печатное бурчание в ответе.
Есть ли что-то символическое в том, что триста ярдов я пятился до съезда к нашему дому? На территории Барретов я ехал уже медленно. От Гротон-стрит до самого Дувр-Хауса ярдов восемьсот по крайней мере. По пути вы проезжаете мимо… одним словом, зданий. Наверное, когда видишь это впервые, впечатление довольно сильное.
– Ни фига себе! – сказала Дженни.
– Что такое, Джен?
– Оливер, остановись. Серьезно. Останови машину.
Я остановил. Она вцепилась в меня:
– Эй, я не думала, что будет такое.
– Какое – такое?
– Богатое. Это что – у вас тут, наверное, рабы?
Мне хотелось протянуть руку и коснуться ее, но ладони были не сухие (непривычное состояние), поэтому я ободрил ее вербально:
– Спокойно, Джен, все пройдет как по маслу.
– Да, но почему мне вдруг захотелось, чтобы меня звали Абигейл Адамс или принцессой Авророй?[16]
Остаток пути мы проехали в молчании. Остановились, подошли к парадной двери. Пока ждали, когда отзовутся на звонок, Дженни ударилась в панику:
– Бежим!
– Останемся и примем бой.
Кто-нибудь из нас двоих шутил?
Дверь открыла Флоренс, преданная и древняя служанка семьи Баррет.
– Ах, мастер[17] Оливер.
Господи, как я ненавижу это обращение! Мне противно подразумеваемое унизительное различие между мной и каменным главой семьи.
Родители, сообщила мне Флоренс, ждут в библиотеке. Дженни была поражена некоторыми портретами, попавшимися нам по пути. Не только тем, что некоторые принадлежали кисти Джона Сингера Сарджента (в частности, портрет Оливера Баррета II, иногда выставлявшийся в Бостонском музее), но и тем открытием, что не всех моих пращуров звали Барретами. Были солидные барретовские дамы, удачно выходившие замуж и производившие на свет таких чад, как Баррет Уинтроп, Ричард Баррет Скуолл и даже Эбботт Лоуренс Лаймен, имевший нахальство пройти по жизни (и через Гарвард, ее подразумеваемый аналог), стать лауреатом премии по химии – и обойтись при этом без «Баррета», даже как второго имени.
– Черт возьми, – сказала Дженни, – я вижу, здесь висит половина зданий Гарварда.
– Это фигня, – сказал я ей.
– Не знала, что ты еще и родственник эллинга Скуолл.
– Ага, я происхожу из древней дерево-каменной династии.
В конце длинной галереи портретов, перед поворотом к библиотеке, стоит витрина. Под стеклом – призы. Спортивные призы.
– Роскошные, – сказала Дженни. – Никогда не видела, чтоб так было похоже на натуральное золото и серебро.
– Натуральные и есть.
– Ого! Твои?
– Нет. Его.
Это неоспоримый и документально подтвержденный факт: на амстердамской олимпиаде Оливер Баррет III не попал на пьедестал. Но так же достоверно и то, что он одерживал победы на разных других соревнованиях по гребле. Не однажды. Много раз. Перед изумленным взором Дженни были полированные свидетельства этого.
– В Крэнстоне на соревнованиях по боулингу таких не дают. – Затем она, по-видимому, бросила мне кость. – Оливер, а у тебя есть призы?
– Да.
– В витрине?
– У меня в комнате. Под кроватью.
Она повернулась ко мне с видом добродетельной Дженни и шепнула:
– Потом глянем, да?
Я не успел ответить и даже оценить истинные мотивы посещения моей спальни, как нас прервали:
– А-а, здравствуйте.
Сукин сын! Это был Сукин сын.
– Здравствуйте, сэр. Это Дженнифер…
– Ах, здравствуйте.
Я не успел ее толком представить, как он уже пожимал ей руку. Я отметил, что на нем не Костюм Банкира. Нет, на Оливере III был элегантный спортивный кашемировый пиджак. И на обычно каменном лице – загадочная улыбка.
– Прошу вас, входите, познакомьтесь с миссис Баррет.
Еще одно потрясение всей жизни для Дженнифер: знакомство с Элисон Форбс Баррет, она же Рюмка. (В недобрые минуты я задумывался о том, как могло бы повлиять на нее это доставшееся еще в пансионе прозвище, если бы она не стала серьезной и заботливой попечительницей музея.) Известно, что Элисон Форбс не получила высшего образования. С благословения родителей она на втором году ушла из колледжа Смита, чтобы выйти замуж за Оливера Баррета III.
– Моя жена Элисон, а это – Дженнифер…
Он уже взял на себя право представить гостью.
– Кальивери, – закончил я, поскольку Каменный не знал ее фамилии.
– Кавильери, – вежливо поправила Дженни.
Я, дурак, впервые и единственный раз в жизни неправильно произнес фамилию.
– Как «Cavalleria Rusticana»[18] – поинтересовалась мать, вероятно показывая, что, несмотря на незаконченное высшее, не чужда культуре.
– Да. – Дженни улыбнулась. – Но не родственники.
– Ах, – сказала мать.
– Ах, – сказал отец.
К чему, не будучи уверен, что до них дошел юмор Дженни, я мог добавить только свое «ах»?
Мать и Дженни пожали руки, и после обычного обмена банальностями, дальше которого в моей семье никогда не шло, мы уселись. Все молчали. Я пытался сообразить, что сейчас происходит. Без сомнения, мать оценивала Дженнифер – ее наряд (сегодня не в стиле бохо), ее осанку, манеру держаться, ее выговор. Скажем прямо: отзвуки Крэнстона слышались даже в самых светских репликах. Может быть, и Дженни оценивала мою мать. Говорят, девушкам это не чуждо. Якобы это может пролить свет на характер предполагаемого мужа. Возможно, она присматривалась и к Оливеру III. Заметила ли, что он выше меня ростом? Понравился ли ей кашемировый пиджак?