Оливер III, как обычно, сосредоточил огонь на мне.
– Как твои дела, сын?
Для родсовского стипендиата у него чертовски скудный репертуар.
– Отлично, сэр. Отлично.
Дабы не отстать в светскости, мать обратилась к Дженнифер:
– Вы хорошо доехали?
– Да, – ответила Дженни, – хорошо и быстро.
– Оливер быстро водит, – вставил Каменный.
– Не быстрее вас, отец, – возразил я.
Что он на это скажет?
– А… да… наверное, так.
Зуб даю, что так, папа.
Мать, всегда и при всех обстоятельствах союзница отца, перевела разговор на более общедоступные темы – на музыку и живопись, кажется. Я не очень внимательно слушал. Вскоре у меня в руке оказалась чашка.
– Спасибо, – сказал я. Потом добавил: – Нам скоро ехать.
– А? – сказала Дженни.
Кажется, они обсуждали Пуччини – или кого-то, – и моя реплика прозвучала не совсем уместно. Мать посмотрела на меня (редкий случай):
– Но вы же приехали на обед, правда?
– Ох… мы не можем, – сказал я.
– Ну конечно, – почти одновременно со мной сказала Дженни.
– Я должен возвращаться, – внушительно сказал я Дженни.
Она ответила мне взглядом: «Что ты такое говоришь?»
А Каменный провозгласил:
– Вы остаетесь обедать. Это приказ.
Фальшивая улыбка на его лице нисколько не смягчала команду. А я такой хрени не потерплю даже от олимпийского финалиста.
– Мы не можем, сэр, – сказал я.
– Мы должны остаться, Оливер, – сказала Дженни.
– Почему?
– Потому что я голодная.
Покорные воле Оливера III, мы сели за стол. Он наклонил голову. Мать и Дженни последовали его примеру. Я наклонил чуть-чуть.
– Благослови эту пищу для нашего насыщения и нас для службы тебе и помоги нам помнить всегда о нуждах и желаниях других людей. Просим об этом во имя Сына Твоего Иисуса Христа. Аминь.
Меня покоробило. Хоть в этот раз мог он обойтись без фарисейства? Что подумает Дженни? Привет из средневековья, ей-богу.
– Аминь, – сказала мать (и Дженни, очень тихо).
– Твоя подача, – закончил я такой шуткой.
Никого она, кажется, не позабавила. Меньше всех – Дженни. Она отвернулась. Оливер III посмотрел на меня через стол:
– Хотелось бы, Оливер, чтобы и ты свою иногда не пропускал.
К счастью, ели мы не в полной тишине – благодаря замечательной способности матери вести светскую беседу.
– Так ваши родные, Дженни, все из Крэнстона?
– Большинство. Мать – из Фолл-Ривера.
– У Барретов заводы в Фолл-Ривере, – заметил Оливер III.
– Где они поколениями эксплуатировали бедняков, – добавил Оливер IV.
– В девятнадцатом веке, – уточнил Оливер III.
Мать улыбнулась – по-видимому, довольная, что сет остался за ее Оливером. Но нет.
– А как там с планами автоматизировать производство? – с ходу запустил я.
Повисла короткая пауза. Я ждал разящего ответа.
– Может быть, кофе? – спросила Элисон Форбс Баррет.
Мы перешли в библиотеку для последнего сета – заключительного. Завтра нам с Дженни на занятия. У Каменного – банк и так далее, а у матери запланировано что-то утреннее, светлое.
– Тебе с сахаром? – спросила мать.
– Оливер всегда пьет с сахаром, дорогая, – сказал отец.
– Сегодня – нет, спасибо, мама, – сказал я. – Просто черный.
У каждого чашка, сидим уютно, и абсолютно нечего сказать друг другу. Поэтому я предложил тему.
– Скажи мне, Дженнифер… – начал я. – Что ты думаешь о Корпусе мира?
Она посмотрела на меня нахмурясь и не захотела поддержать.
– А, Олли, ты им сказал? – спросила моя мать у моего отца.
– Сейчас не время, дорогая, – сказал Оливер III с фальшивой скромностью, так и кричавшей: «Спроси меня, спроси!»
Пришлось мне спросить:
– Это вы о чем, отец?
– Ничего существенного, сын.
– Не понимаю, как ты можешь так говорить, – сказала мать и обрушила на нас новость (как я сказал, она всегда была на его стороне): – Твой отец будет президентом Корпуса мира.
– О!
Дженни тоже произнесла «О!», но другим, более восторженным тоном.
Отец принял смущенный вид, а мать как будто ожидала, что я поклонюсь или сделаю что-нибудь в этом роде. Но не государственным же секретарем еще?
– Поздравляю, мистер Баррет, – взяла на себя инициативу Дженни.
– Да. Поздравляю, сэр.
Мать жаждала поговорить об этом.
– Я думаю, это будет ни с чем не сравнимый образовательный опыт.
– Да, несомненно, – согласилась Дженни.
– Да, – сказал я без особой убежденности. – И… пожалуйста, не передашь мне сахар?
8
– Дженни, это все-таки еще не государственный секретарь!
Слава богу, мы возвращались наконец в Кембридж.
– Все равно, Оливер, ты мог бы проявить больше энтузиазма.
– Я сказал: «Поздравляю».
– Какое великодушие с твоей стороны.
– А ты чего ожидала, ей-богу?
– Мне прямо противно даже, – ответила она.
– Допустим, не тебе одной.
Потом мы долго ехали, не говоря ни слова. Но что-то было не так.
– А все-таки отчего тебе противно? – с сильным запозданием поинтересовался я.
– Ты обращаешься с отцом отвратительно.
– А он со мной как – не отвратительно?
Я открыл ящик Пандоры. Или, точнее, коробку макарон. Дженни перешла в тотальное наступление по поводу родительской любви. Этого итальянско-средиземноморского синдрома. И как я был непочтителен.
– Ты достаешь его все время, достаешь, – сказала она.
– Это взаимно, Джен. Ты не заметила?
– Я думаю, ты на все готов, лишь бы допечь папу.
– «Допечь» Оливера Баррета третьего невозможно.
Была странная маленькая пауза, после чего она сказала:
– Разве что женившись на Дженнифер Кавильери…
Я держал себя в руках, пока мы парковались у рыбного ресторанчика. Там повернулся к Дженни, злой как черт.
– Так, ты думаешь?
– Я думаю, отчасти так, – очень тихо сказала она.
– Дженни, ты не веришь, что я тебя люблю? – закричал я.
– Верю, – сказала она по-прежнему тихо, – но каким-то извращенным образом ты любишь и мой скромный социальный статус.
Я не знал, что ответить, кроме слова «нет». И произнес его несколько раз с разными интонациями. Я был страшно расстроен и даже подумал, что в ее ужасном замечании какая-то крошка правды есть.
Но и она не особенно веселилась.
– Я не могу осуждать, Олли. Просто думаю, что тут не без этого. В смысле, я знаю, что люблю не тебя самого только. Я люблю и твою фамилию. И номер при фамилии.
Она отвернулась, и я подумал, что заплачет. Но не заплакала; закончила свою мысль:
– Все ж таки они часть тебя.
Я сидел и смотрел на мигающую неоновую вывеску: «Устрицы и моллюски». Что я еще так любил в Дженни – это ее способность заглянуть внутрь меня, понять то, что мне не требовалось выражать в словах. Как сейчас вот. Но мог ли я внутренне примириться с тем, что я несовершенен? Черт возьми, она-то уже ясно видела мои несовершенства и свои собственные. Каким же недостойным я себя чувствовал!
Что тут, черт возьми, скажешь?
– Джен, хочешь устрицу?
– Хочешь в зубы, папочкин сынок?
– Да, – сказал я.
Она сложила руку в кулак и легонько прикоснулась к моей щеке. Я поцеловал кулак и потянулся обнять ее, она оттолкнула меня ладонью и гавкнула, как гангстерша:
– Двигай! Берись за руль – и газу.
Я дал газу. Дал.
Фундаментальная озабоченность отца была связана с тем, что он считал превышением скорости. Спешкой. Лихачеством. Точных слов я не помню, но проповедь его за нашим совместным обедом в Гарвардском клубе касалась главным образом моей торопливости. В качестве вступления он заметил, что я слишком быстро заглатываю еду. Я вежливо возразил, что я уже взрослый и ему не следует исправлять – и даже комментировать – мое поведение. Он ответил, что даже мировые лидеры время от времени нуждаются в конструктивной критике. Я воспринял это как не слишком тонкую отсылку к его работе в Вашингтоне в первый срок президентства Рузвельта. Но я не хотел наводить его на воспоминания о Ф. Д. Рузвельте или о его собственной роли в банковской реформе. Поэтому заткнулся.
Мы обедали, как я уже сказал, в Гарвардском клубе, в Бостоне. (Я – торопливо, если согласиться с оценкой отца.) Это означает, что нас окружала его публика. Его однокашники, его клиенты, его поклонники и так далее. Так что место явно было выбрано с умыслом. Если прислушаться, можно было различить шепотки типа: «Вот идет Оливер Баррет» или «Это Баррет, знаменитый спортсмен».
Это был очередной наш не-разговор. С кричащим отсутствием конкретной темы.
– Отец, вы ни слова не сказали о Дженнифер.
– А что сказать? Ты поставил нас перед свершившимся фактом. Разве нет?
– А все-таки – что вы думаете?
– Я думаю, Дженнифер – замечательная девушка. При ее происхождении попасть в Рэдклифф…
Этой хренью в духе «плавильного котла» он уводил разговор в сторону.
– Ближе к делу, отец.
– А дело не в молодой леди, – сказал он. – Дело в тебе.
– Да? – сказал я.
– В твоем бунте, – пояснил он. – Ты бунтуешь, сын.
– Отец, я не понимаю, почему женитьба на красивой и одаренной девушке из Рэдклиффа означает бунт. Она же не какая-то оголтелая хиппи…
– Она много чего «не».
А, вот и уперлись в главное. Чертовы пети-мети.
– Что вас больше всего нервирует, отец? Что она католичка или что бедная?
Он ответил почти шепотом, чуть подавшись ко мне:
– А что из этого тебя больше всего привлекает?
Мне хотелось встать и уйти. Так я и сказал ему.
– Останься и разговаривай как мужчина.
А не как кто? Как мальчик? Как девочка? Как мышь? Словом, я остался.
Сукин сын был колоссально доволен, что я остался сидеть. То есть ясно было, что он рассматривал это как еще одну, очередную победу надо мной.
– Я бы просил тебя только чуть-чуть повременить.
– Определите это «чуть-чуть», пожалуйста.