– Окончи юридический факультет. Если это настоящее, ты выдержишь испытание временем.
– Это настоящее, и какого черта подвергать его произвольному испытанию?
Суть моего ответа, наверное, была понятна. Я восстал против него. Против его произвола. Желания доминировать, управлять моей жизнью.
– Оливер… – Новый раунд. – Ты несовершеннолетний.
– Несовершеннолетний для чего? – Я терял терпение, черт возьми.
– Тебе нет двадцати одного года. Юридически ты не взрослый.
– Да плевал я на юридические крючки!
Возможно, кто-то из сидевших по соседству расслышал мои слова. Словно в противовес моему выкрику, Оливер III ответил свистящим шепотом:
– Женишься на ней, и я не скажу тебе даже, который час.
Услышали – и черт с ними.
– Отец, вы сами не знаете, который час.
Я вышел из его жизни и зажил своей собственной.
9
Оставался вопрос с Крэнстоном, Род-Айленд, городом чуть дальше от Бостона к югу, чем Ипсвич – к северу. После провальной попытки представить Дженнифер будущим свекру и свекрови («Обошлось малой кровью?» – сказала она) я ожидал встречи с ее отцом без всякой уверенности. Тут мне предстояло столкнуться с синдромом итальянско-средиземноморской любви к своему чаду, осложненному тем, что матери у нее нет, а это означает особенно тесную близость с отцом. Придется иметь дело со всякими эмоциональными силами, о которых пишут в книгах по психологии.
Плюс я нищий.
То есть вообразите на секунду Оливеро Баррето, славного итальянского паренька с той же улицы в Крэнстоне, Род-Айленд. Он приходит к мистеру Кавильери, пирожнику, и говорит: «Хочу жениться на вашей единственной дочке Дженнифер». Каким будет первый вопрос родителя? (Он не усомнится в любви Баррето, потому что знать Дженни – значит любить Дженни; это непреложная истина). Нет, мистер Кавильери скажет что-то в таком роде: «Баррето, как ты намерен ее содержать?»
Теперь представим себе реакцию мистера Кавильери, если Баррето сообщит ему, что все как раз наоборот, по крайней мере в ближайшие три года: его дочь будет содержать зятя! Не указал бы добрый мистер Кавильери ему на дверь или, если бы Баррето был помельче меня, не проводил бы пинками?
Как пить дать выгнал бы.
Может быть, этим и объясняется, почему в то солнечное майское воскресенье по дороге на юг, на шоссе 95 я строго соблюдал скоростной режим. Дженни, полюбившая мою обычную манеру вождения, в каком-то месте пожаловалась, что я еду сорок миль в час при разрешенных сорока пяти. Я сказал ей, что машина нуждается в тюнинге, чему она нисколько не поверила.
– Джен, скажи мне еще раз.
Терпение не принадлежало к числу добродетелей Дженни, и она не пожелала поддержать во мне уверенность, еще раз ответив на мои дурацкие вопросы.
– Дженни, пожалуйста, еще разик.
– Я ему позвонила. Я ему сказала. Он сказал, о’кей. По-английски, потому что я тебе говорила, а ты как будто не хочешь поверить – он ни слова не знает по-итальянски, кроме нескольких ругательств.
– Не дашь ли определение «о’кей»?
– Хочешь сказать, что в Гарвард на юридический приняли человека, который не понимает даже слова «о’кей»?
– Это не юридический термин.
Она тронула меня за плечо. Это я, слава богу, понял. Но все еще нуждался в прояснении. Хотел знать, что меня там ждет.
– «О’кей» может также означать: «Как-нибудь перетерплю».
Ей достало милосердия повторить в десятый раз и во всех подробностях свой разговор с отцом. Он был рад. Рад. Отправляя ее в Рэдклифф, он вовсе не рассчитывал, что она вернется в Крэнстон и выйдет за соседского парня (который, кстати, сделал ей предложение перед самым отъездом). Поначалу он не поверил, что ее суженого в самом деле зовут Оливером Барретом IV. И предостерег дочь, чтобы не нарушала Одиннадцатую заповедь.
– Это которую? – спросил я ее.
– Не ври отцу своему, – сказала она.
– А-а.
– И это все, Олли. Честно.
– Он знает, что я беден?
– Да.
– И он не против?
– По крайней мере, у вас с ним есть что-то общее.
– Но был бы рад, если бы за мной водилось несколько долларов – да?
– А ты бы не был?
Я заткнулся и молчал остаток дороги.
Дженни жила на улице Гамильтон-авеню – длинной череде деревянных домов со множеством детей перед ними и редкими корявыми деревцами. Пока я ехал по ней, присматривая место для парковки, было ощущение, что я в другой стране. Начать с того, что много народа. Кроме детей, занятых играми, целые семьи сидели на верандах и, за неимением лучшего занятия, наблюдали, как я паркую «MG».
Дженни выскочила первой. В Крэнстоне у нее появилась невероятная живость – как у быстрого кузнечика. Увидев, кто моя пассажирка, зрители на верандах приветствовали ее чуть ли не стройным хором. Сама красавица Кавильери! Я даже застеснялся выйти под эти приветствия. То есть даже отдаленно не мог явиться в роли гипотетического Оливеро Баррето.
– Привет, Дженни! – с чувством возгласила матрона на веранде.
– Привет, миссис Каподилупо! – крикнула в ответ Дженни.
Я вылез из машины, чувствуя на себе их взгляды.
– Привет! А парень кто? – крикнула миссис Каподилупо.
Тут у них без церемоний, а?
– Да никто, – отозвалась Дженни.
Чем чудесно укрепила мою самооценку.
– Может, и так, – крикнула миссис Каподилупо уже в мою сторону, – но девушка с ним – загляденье!
– Он знает, – откликнулась Дженни.
И повернулась, чтобы удовлетворить соседей с другой стороны.
– Он знает, – сказала она новой группе поклонников. Потом взяла меня за руку (я был «чужой в раю») и повела вверх по ступенькам дома 189А по Гамильтон-авеню.
Это был затруднительный момент.
Я стоял, а Дженни сказала:
– Это мой отец.
И Фил Кавильери, кряжистый родайлендец (примерно пять футов девять дюймов, сто шестьдесят пять фунтов[19]) лет под пятьдесят, подал мне руку. Я пожал ее – крепкая.
– Здравствуйте, сэр.
– Фил, – поправил он. – Я Фил.
– Фил, сэр, – поправился я, пожимая ему руку.
И немного пугающий момент. Потому что, как только я отпустил его руку, мистер Кавильери повернулся к дочери и издал оглушительный крик:
– Дженнифер!
В первую секунду ничего не произошло. А потом они обнялись. Крепко. Очень крепко. И качались взад-вперед. Дополнить свое восклицание мистер Кавильери мог, лишь повторяя (размягченно) имя дочери: «Дженнифер». А дочь, выпускница Рэдклиффа, отличница, в ответ могла молвить только: «Фил».
Я был явно третий лишний.
Мое утонченное воспитание помогло мне в тот день в одном. Меня всегда учили не разговаривать с полным ртом. Поскольку Фил и его дочь сговорились беспрерывно загружать это отверстие, я не обязан был разговаривать. Я съел, должно быть, рекордное количество итальянских пирожных. После, к удовольствию обоих Кавильери, я высказался довольно подробно о том, какие мне понравились больше всего (боясь обидеть, я съел не меньше двух каждого вида).
– Он о’кей, – сказал Фил Кавильери дочери.
Что это значило?
Мне не нужно было определение слова «о’кей», хотелось только знать, какое из моих немногих и осмотрительных действий заслужило этого желанного эпитета.
Правильные ли пирожные мне понравились? Крепко ли мое рукопожатие? Что?
– Фил, я же сказала тебе, что он о’кей, – напомнила дочь мистера Кавильери.
– Ну о’кей, – сказал ей отец, – но мне надо было самому увидеть. Теперь увидел. Оливер?
– Да, сэр?
– Фил.
– Да, сэр, Фил.
– Ты о’кей.
– Спасибо, сэр. Я вам признателен. В самом деле. Вы знаете, как я отношусь к вашей дочери, сэр. И к вам, сэр.
– Оливер, – вмешалась Дженни, – может, перестанешь молоть ерунду как дурак дефективный…
– Дженнифер, – вмешался мистер Кавильери, – можно без сквернословия? Сукин сын – наш гость!
За обедом (пирожные оказались всего лишь закуской) Фил попытался завести серьезный разговор, сами догадайтесь о чем. По какой-то причине он решил, что может способствовать восстановлению добрых отношений между Оливерами III и IV.
– Позволь мне поговорить с ним по телефону как отцу с отцом.
– Фил, прошу вас, это напрасная трата времени.
– Не могу сидеть тут и допустить, чтобы родитель отказался от ребенка. Не могу.
– Да. Но я тоже отказался от него, Фил.
– Чтоб я больше не слышал от тебя таких слов! – не на шутку рассердился он. – Отцовскую любовь надо уважать и лелеять. Она редкость.
– Особенно в моей семье, – сказал я.
Дженни входила и выходила, носила нам еду, поэтому большей части разговора не слышала.
– Набери его, – настаивал Фил, – я это улажу.
– Нет, Фил. Мы с отцом установили холодную линию.
– А-а, слушай, Оливер, он оттает. Поверь моему слову – оттает. Когда настанет время идти в церковь…
Тут Дженни, расставлявшая тарелки для десерта, вступила с грозным односложным:
– Фил?..
– Да, Джен?
– Насчет церкви…
– Да?
– Ну… мы как бы отрицательно к этому, Фил.
– Да? – удивился мистер Кавильери. И тут же, неверно истолковав ее слова, обратился ко мне примирительным тоном: – Да… это не обязательно в католической церкви, Оливер. Дженнифер, конечно, сказала тебе, что мы католической веры. Но – пожалуйста – в твоей церкви, Оливер. Бог благословит ваш союз в любой церкви, клянусь.
Я посмотрел на Дженни: очевидно, она не коснулась этой критической темы в телефонном разговоре.
– Оливер, огорошить его этим сразу язык не повернулся, – объяснила она.
– Это о чем? – сказал всегда приветливый мистер Кавильери. – Огорошьте меня, дети. Огорошьте меня всем, что задумали. Я хочу.
Почему именно в эту секунду мой взгляд упал на полку с фарфоровой статуэткой Девы Марии? В столовой Кавильери.
– Фил, насчет Божьего благословения… – сказала Дженнифер, глядя в сторону.
– Да, Джен? Да? – сказал Фил, готовый к самому худшему.