– Разве можно плакать при виде женской красоты? – удивилась девица.
– Оказывается, можно, – вздохнул я. – Красота это действует или еще что-то – не знаю, но сердце так сжимается, что нет мочи терпеть. Когда я смотрел на нее, мне вспомнились слова Мевляны:
«Боюсь ту любовь божеством я наречь. Человеком наречь я стесняюсь».
Лицо журналистки имело свойство становиться красивее, когда оно выражало изумление или негодование, – необыкновенное, редкое у нее было лицо. Вот и сейчас она нахмурилась и стала красивее. По мере того как я рассказывал об Ольгиной красоте, она хмурилась все сильнее, хотя сама этого не замечала. Было очевидно, что мысль о собственной красоте ей внушили с детства, и она привыкла слышать лесть от близких. Поэтому она, сама того не осознавая, злилась, слушая о красоте Ольги, и не могла меня понять. Но вся проблема была именно в красоте, потому что та красота не была обычной женской красотой. Вообще, казалось, Ольга была не из сего мира. Собственно, это выяснилось довольно скоро, в весьма болезненной форме.
– Вы так рассказываете об этой русской, – морщилась тем временем журналисточка, – что можно решить, будто не ваш брат, а вы сами в нее влюбились.
– Ошибаешься, детка, – улыбнулся я. – Я лишь пытаюсь рассказать тебе обо всем глазами брата. А кроме того, мне хочется, чтобы ты поняла истинный масштаб событий и не воспринимала эту историю как обычную историю любви между мужчиной и женщиной.
– Сколько же лет было той девушке?
– Потом мы узнали, что двадцать два.
– Ну и как это вяжется с вашей теорией о гормонах и гипофизе? У нее тех же гормонов не было? Не вырабатывается такое у внеземного существа?
Я посмотрел на нее.
– Ты рассердишься, если я скажу, что нет, не вырабатывается. Впрочем, я был так убежден, что встретил ангела, что такие вещи мне даже в голову не приходили.
– Ну ладно, – проворчала она. – Давайте, продолжайте ваш рассказ.
– Ты тоже очень красивая, – произнес я. – Поверь мне, ты очень красивая девушка, очень!
– Вот и нет! – упрямо проговорила она. – Никакая я не красивая. – Потом, помолчав, добавила: – Но я умею делать себя красивой.
Я не понял, что она имела в виду, но переспрашивать не стал. Наверное, она просто рассердилась из-за того, что я с восторгом описывал Ольгину красоту.
Я продолжил:
– Оксана что-то сказала сестре, и мы вошли в квартиру. Дом выглядел очень запущенным, отовсюду веяло нищетой; за маленьким, застеленным клеенкой столом сидел худой человек с ввалившимися щеками, у него была одна рука и одна нога. Перед ним стояла бутылка дешевой водки. Мы попытались поздороваться с ним по-русски, еле выговорив: «Добрый вечер», а потом выставили на стол все, что привезли из общежития. На человеке была старая военная форма, он пригласил нас вместе выпить. Он совершенно не удивился, да и казалось, будто ничто в жизни уже не могло его удивить. По виду это был совершенно конченый человек. Мы с Мехмедом и Людмилой сели за стол, принялись пить водку, которую привезли, Людмила добавила себе в водку «кока-колы» – отвратительный, на мой вкус, напиток получился. Она переводила, и от нее мы услышали, что человек был офицером и воевал в Афганистане. Ногу и руку он потерял в том аду.
Пока я рассказывал об отце Ольги, моя гостья медленно склонила голову, словно переспевший колос, который больше не может выдерживать свой вес. Едва голова ее коснулась подушки, она погрузилась в глубокий сон, свойственный молодости.
Очевидно, на нее подействовали лекарства. Какоето время я смотрел, как она спит. Дышала она почти неслышно, словно растворившись в реке времени. Не знаю, почему я так долго смотрел на нее. Я не имел обыкновения наблюдать за спящими девушками, как Янусари Кавабата или Маркес, который подражал ему своими новеллами, но я довольно долго просидел там. Потом тихонько встал, вышел и закрыл за собой дверь.
17Мона Лиза, забывчивая корова и повседневные события
Тем утром, пребывая между сном и явью, мне явилось странное видение, которое прежде никогда меня не посещало. Я оказался в современном выставочном зале. Множество картин в том зале освещалось специальными лампочками. Самым странным было то, что все картины изображали «Мону Лизу». Итак, на стенах висели десятки Мон Лиз.
Я начал ходить по залу. Разглядывая полотна, я заметил, что улыбка, положение рук, посадка, одежда и даже фоновый пейзаж на картинах одинаковы, однако выражение лица Моны Лизы на каждом полотне было неповторимым. Первой висела традиционная «Мона Лиза» да Винчи. Однако лицо Моны Лизы на соседней картине очень напоминало лицо Хиллари Клинтон. Затем я увидел Мону Лизу с лицом матери Терезы, Индиры Ганди, Тюркян Шорай, Мерилин Монро, Арзу, Тансу Чиллер, Хатидже-ханым, Людмилы, моей матери, Маргарет Тэтчер…
Я подолгу рассматривал картины. Под каждой из них следовало подписать «спокойствие», «гнев», «нежность», «невинность», «злоба», «стыдливость», «соблазн», «отчаяние», «ненависть», «таинственность», «жажда власти», «доброта».
Тем утром я долго не мог подняться. Бродя среди портретов, я заметил, что двух женщин там не хватает: спавшей внизу журналистки и Ольги. Их обеих не было, возможно, потому, что чувства на их лицах невозможно было описать одним словом.
Наконец явилась Хатидже-ханым. Я крикнул ей, чтобы она принесла девочке завтрак. Не прошло и десяти минут, как Хатидже-ханым, взволнованная, ворвалась ко мне в комнату. Она очень расстроилась, увидев девушку в таком состоянии: ах, бедняжка, она совсем крошечка рядом с этим огромным Кырбашем, а ведь он с ее Мухарремом как миленький играл, как пес только посмел напасть на девушку.
Я не стал ничего объяснять, вспомнив, что на портрете, посвященном Хатидже-ханым, было отражение какого-то психического расстройства, печать какого-то злого рока. Впрочем, щеки реальной Хатидже светились яблочным румянцем, как у всех, кто живет на свежем воздухе, кожа сияла. Конечно, неизбежными были лишние килограммы – следствие употребления румелийских рогаликов.
Ах уж эти рогалики! Дело в том, что в тот день Хатидже-ханым вновь принесла свои румелийские рогалики с брынзой, потому что не притащить очередной снеди в мой дом, где обычно не переносят запахов съестного, ну просто не могла. Девушка все с удовольствием проглотила, говорила Хатидже-ханым, может, и мне попробовать? Очень вкусные рогалики вышли, Мухаррем собирался целую тарелку уплести, да только она его остановила, сказала, хватит, сынок, мне еще господину инженеру отнести надо. Надо ли их греть, спросил я. Можно греть, а можно и не греть, последовал ответ. Она подала мне их вместе с кофе, и должен признаться – действительно рогалики оказались очень вкусными.
В тот день я намеревался продолжить писать один небольшой литературный текст, за который принялся уже довольно давно. Поэтому к девушке в комнату я не заходил. Я знал, что если загляну, то она опять заболтает меня, и я ничего не успею. Так что я решил предоставить ее самой себе.
В Комнате Убийств я открыл свою тетрадь. Я работал над тезисом «забывания» Ницше. По Ницше, людей от зверей отличает историческая память. У зверей нет исторической памяти, они не ведают разницы между «сегодня» и «вчера». Историческая память – неотъемлемое свойство человека, но человек завидует животным. Ведь исследование прошлого – болезненный опыт. Единственный способ стать счастливым – научиться забывать.
«Возможно научиться забыванию и жить как животные, почти без памяти, но невозможно жить, помня все, – писал Ницше. – Упрощая, мы можем сказать, что бессонница или глубокий сон, так же как и историческая память, вредны всему живому и в конце концов приводят к его гибели. Под «всем живым» я понимаю человека, народ или целую цивилизацию».
Мне всегда представлялось очень важным, что философ, восхищавшийся графом де Мирабо, говорил о нем: «Речи не было о том, чтобы он простил все те нападки и оскорбления, что были нанесены ему, потому что он и так обо всем забыл».
Мирабо считал, что вместо того забывания, которое у животных означает простую неспособность что-либо вспомнить, под «забыванием» следует понимать видоизменение прошлого, целью которого является улучшение качества жизни, возмещение ее недостатков и активные действия, нацеленные на забвение этих самых недостатков.
В этом месте мне захотелось отойти от мира Запада и обратить взоры к нашему миру, к миру Востока. Я записал в свою тетрадь, как описывал человека Саади Ширази: «Человек – это капля крови и тысяча тревог». Эти его слова показывали трагедию человека, который не умеет забывать. Несчастная душа, обреченная вести свою жизнь в тревогах и волнениях и постоянно страдать.
Примерно за шесть столетий до Ницше Мевляна написал другие прекрасные слова:
Забудь о прошлом,
Отложи его в сторону,
Переверни страницу,
Избавь себя от суеты повседневности,
Стань младенцем, рожденным теперь.
Никогда не забывай о настоящем моменте,
о молодости, с ее мудростью и беспечностью,
о сегодняшнем дне, что тянется в вечность.
Признаться, заключение, к которому я пришел, оказалось неприятным: ведь и Ницше, и Мирабо не сказали ничего нового. То, о чем они писали, было описано за много столетий до них исламскими мистиками. Да и я сам не внес ровным счетом никакого вклада в интеллектуальную жизнь мира. Лучше всего как можно скорее забыть об этой статье! Все то, что я на сей раз написал, показалось мне ничтожным. Но все же одно утешение мне досталось. Моя никчемная статейка под названием «СПОСОБНОСТЬ ЗАБЫВАТЬ», по крайней мере, будет интересна таким, как и я, инженерам, людям, привычным к точным расчетам.
Я довольно долго сидел задумавшись, совершенно позабыв и о времени, и о гостье. А разве не о забвении я писал? Когда я постучал к ней в комнату, вечерело. Она все так же лежала в кровати и отвернулась, будто не желая меня замечать, однако этот жест выдал ее с головой. У многих девушек есть привычка то и дело встряхивать головой так, чтобы волосы развевались – от злости, от растерянности, ради кокетства, все зависит от ситуации. В нашем случае налицо был гнев.