Сглотнув слюну, я оглянулся. В принципе, можно было бежать – пути за спиной уходили в неведомые дали, но не было никакой гарантии, что он не начнет догонять и не вставит перо в спину.
Оставалось только драться, и, когда я понял это, страх прошел.
Теперь все мое внимание сосредоточилось только на приближающейся финке, которую надо было отбить. Даже не на финке, а на той руке, что ее держала… Я почему-то был уверен, что физически он слабее меня, и я смогу отбиться. Но пережитый тогда в течение нескольких секунд страх я помню до сих пор. После этого мне не нужно рассказывать, что чувствует кролик перед удавом и почему он не может в этот момент пошевелиться – я это и так хорошо знаю.
Но главное: в тот момент этот мужик с финкой и был для меня всем русским народом – способным в мгновение ока переродиться из человека в беспощадного нелюдя, ослепленного собственной яростью и вбившего вдруг невесть что в свою явно не самую умную голову…
К счастью, не знаю уж для кого – для меня или для него, но до схватки не дошло: бригадир тоже рывком поднялся на ноги и, приговаривая «Чего ты на пацана взъелся?», оттащил моего противника в сторону.
Как я оказался снова на ростовском вокзале, я уже не помню – к тому времени я основательно захмелел от выпитой бурды. Но той тошноты, что была после водки не было – просто все плыло перед глазами и очень хотелось спать.
Спали или дремали на ростовском вокзале многие, так что в этом смысле я ничем не выделялся. Но утром, посмотрев на себя в зеркало в туалете, понял, что, как я ни пытался все эти дни сохранить приличный вид, мне это не удалось – рубашка уже давно не была белой и явно требовала стирки. Да и пиджак, которому не было и недели, когда я пустился в бега, тоже почему-то выглядел далеко не новым.
Вдобавок ко всему, неожиданно вернулся тот страх, который я испытал на Товарной, и я решил, что лучше убраться из этого проклятого города как можно быстрее. Но тут пальцы нащупали в кармане пятерку, и я подумал, что здесь наверняка есть где-то столовая, в которой можно нормально поесть, и уже затем двигаться дальше.
И я вышел в город, который, возможно, показался бы мне красивым, даже очень красивым, если бы не вчерашняя история.
Я спросил первого встречного, где можно сытно позавтракать и пообедать одновременно; тот ответил, и, следуя его совету, я действительно скоро набрел на какую-то столовку, где взял котлеты с пюре, хлеб и два компота. Все это стоило, если я правильно помню, рубль двадцать – не так уж по большому счету, и много. В Баку того времени это обошлось бы рубля в два, а то и в трешник – если «сдачи не надо»!
Затем я решил, что кутить так кутить, и снова взял пачку «Явы», так что у меня осталась всего трешка – ровно столько же, сколько у меня было, когда я вышел из дома.
Вот так, гуляя, я набрел на небольшую – человек в тридцать – похоронную процессию.
Оркестр играл траурный марш, за гробом шла еще молодая женщина в черном платке, за ней плелись, делая скорбное выражение лица, какие старухи и старперы – то ли родственники, то ли соседи покойного.
Сам не знаю, для чего я примкнул к этой процессии – может, просто потому, что теперь в моем шатании по городу появился хоть какой-то смысл, но история, которая выстраивалась из обрывков разговоров людей вокруг меня, невольно потрясала.
Покойника, как выяснилось, звали Васька, и умер он не своей смертью – его забили до смерти какие-то блатные, причем среди бела дня, на виду у людей, и пока не появилась милиция, никто даже не попытался вмешаться.
Был этот Васька местным спекулянтом – продавал возле магазина импортные колготки, бижутерию и прочее фуфло, которое откуда-то доставала его жена. Она же и посылала Ваську торговать, и потому все вокруг винили вдову в его смерти и говорили, что спекулянт он был никакой, «куражу в нем не было», и потому торговля шла вяло. Но когда те «стиляги» к нему прицепились и стали требовать деньги, он отдавать не захотел – вот и поплатился…
Обратно до вокзала я дошагал так быстро, что и не заметил. Зато написал вторую «Пустяковую историю, услышанную в городе Кукареку», щедро подмешав туда словечки и выражения, услышанные на Товарной:
В городишке, что для смеху
Назову я Кукареку,
Хоронили человека
По прозванью Васька-спекуль.
Вот какой, брат, жизнь десерт:
Вчора – ели, нынче – нет.
Тары-бары-растабары,
Хороши были товары.
Был бы классный спекулянт –
Да не выдал Бог талант!
Вот какая, брат, беда:
Без таланта – никуда!..
Оказавшись снова на платформе ростовского вокзала, я влез в вагон какого-то, видимо, уже давно стоявшего здесь поезда, и через пару минут он тронулся.
Куда именно я еду, я снова не знал – знал лишь, что все пути так или иначе ведут в столицу нашей родины Москву…
Глава 6. Донецк
Стоял самый конец апреля, и плацкартный вагон, в котором я оказался, был полон молодежи – в некоторых вузах уже закончились защита дипломов и выпускные экзамены, в других только-только завершилась сессия, и многие студенты спешили домой – передохнуть недельку перед экзаменационным марафоном.
Я подсел в плацкарту, в которой ехали два парня в морской форме – почти мои ровесники, может, на год-полтора старше, хотя выглядели они вполне взрослыми. Или, точнее, это я все еще внешне не тянул на свои семнадцать.
Вдобавок ко всему, эти ребята оказались почти моими земляками – три года проучились в бакинской мореходке, и за это время хорошо освоились в городе. Осенью их ждал призыв в армию, и теперь они ехали в родной Донецк на каникулы.
В сумках у них лежали тщательно упакованные невиданные в их родном городе гостинцы – осетровый балык холодного и горячего копчения, копченый кутум – огромный жирный каспийский карп, и несколько желтых картонных коробок копченой же каспийской кильки. Килька эта в килограммовых и полукилограммовых коробках тогда еще свободно продавалась в бакинских рыбных магазинах, и была изумительно вкусной.
Мы вместе пили купленное ими на ростовском вокзале «Жигулевское пиво», закусывали килечкой, и я слушал их истории о жизни в мореходке. Затем настала моя очередь, и я рассказал, как мне объявили бойкот в классе, как я ушел из дома, и теперь пробираюсь в Москву…
Как-то незаметно, видимо, заинтересовавшись моей историей в нашу плацкарту подсели две симпатичные девушки с бокового места напротив.
Одна из них была чуть полноватой, другая – наоборот, совсем худенькой, но ни ту, ни другую это не портило. Высокие (по меньшей мере, для меня), в босоножках на каблуках, с длинными темными волосами, чернобровые, с ямочками на щеках, они были теми самыми гарными украинскими дивчинами, каких я не раз встречал улицах в Прилуках, Чернигове и Киеве.
Обе были студентками филфака то университета, то ли пединститута, то есть будущими словесницами; на обеих были элегантные, стянутые поясками длинные платья, и на шалав они были не похожи. Мне было бы жаль, если бы они оказались такими же, как та, в Минводах, но они такими вроде и не были.
Морячки это почти сразу поняли и, встав в первые секунды в стойку, вскоре заметно сбавили напор и стали вести себя не как какая-нибудь матросня, а как господа офицеры, хорошо знающие, как нужно ухаживать за настоящими леди.
– И что ты собираешься делать в Москве? – спросил один из моих новых попутчиков.
Я ответил, что пишу стихи, имею счастье быть немного знакомым с самим Евтушенко, а потому собираюсь его разыскать и попросить о помощи – глядишь, он меня куда-нибудь пристроит, а то и оставит жить у себя, поскольку я ему явно «показался».
Самое смешное, что я и в самом деле верил в то, что говорил, втайне рассчитывая стать для Евгения Александровича чем-то вроде приемного сына. Само собой, это была пустая фантазия, хотя…
Как знать, как бы все сложилось, доберись я в итоге до Москвы – у Евтушенко ведь тогда еще не было горького опыта с Никой Турбиной.
– Ты пишешь сти-хи-и? – протянула полненькая девушка. – Ну так почитай что-нибудь, а мы оценим…
Я на минуту задумался, а затем выбрал стихотворение, которое, на мой взгляд, должно было безотказно действовать на девушек, хотя пока почему-то не действовало:
Ты мне приснилась. Ты – с другой планеты.
Ее не видно в лучший телескоп.
Но все же хорошо, что есть ты где-то,
Что топчешь пыль инопланетных троп.
Что ты кого-то ждешь, и каждый вечер
В плечо кому-то говоришь: «Люблю!».
Я все равно тебя в итоге встречу.
И отобью. Ей-Богу, отобью!
– Еще! – потребовала полненькая.
Таких «инопланетных» стихов у меня, бредившего пришельцами, было тогда много, и я начал читать самое первое, написанное еще в девятом классе, с которого я и обнаружил, что время от времени могу рифмовать, пусть и не всегда точно:
Я родился, наверно,
В далеких мирах –
Где-нибудь во Вселенной
Есть мой дом и мой сад.
Только дом тот особый -
совсем не земной:
Длинный, он, как автобус,
и, как ящик, пустой.
Нет стола в нем и стула –
Только книги и плед,
Да под балкой сутулой
Висит твой портрет.
А в саду моем птицы
Распевают навзрыд:
«Нам Земля только снится,
Ну, а к ней пусть закрыт!
Говорят, там без края
Поля и леса.
Говорят, наш хозяин
На ней родился!
Ведь недаром, недаром
Написал он на днях:
«Я родился, наверно,
В далеких мирах»…»
– Еще! – повторила девушка, и я стал читать стихотворение, которое Евтушенко назвал «в целом удачным»:
В автобусе толкаются локтями,
А в магазине – даже в морду бьют.
А я брожу, как инопланетянин,
Случайно ошивающийся тут.
Мне доверяют девочки секреты
И держат пацаны за своего,
Но я-то знаю: я – с другой планеты,
Хоть я о ней не знаю ничего!
И в час, когда все граждане России
Ложатся от России отдохнуть,