И вдруг все трое окаменели: через разбитое оконце в сарай прыгнула кошка — и враг, и добыча одновременно. Племя Мяу было молодым филинам уже знакомо, птенцы отлично помнили ту вкусную добычу, которую родители иногда приносили им, правда, кошки были всегда уже неподвижны…
Кошка не заметила филинов, спрыгнула на пол и в тот же момент — фш-ш! — громко фыркнула и, до смерти напуганная видом трех страшилищ, взлетела обратно на окно.
— Мяу боится нас… Значит, Мяу можно схватить, — решил самец.
— Нельзя! Наверное, нельзя, — испуганно захлопали глазами самки.
И точно бы в подтверждение их страхов распахнулась дверь, и в сарае появился аптекарь, оживленный, со связкой настрелянных воробьев в руке.
— Ну и красавцы же вы у меня! — И человек бросил филинам воробьев; птенцы отпрянули в угол, и глаза у них снова встревоженно округлились. — Да не бойтесь вы, глупые, никто вас не тронет…
Птенцы испуганно жались друг к дружке, хотя голос человека звучал мягко.
— Человек! — подали бы тревожный сигнал родители, окажись они рядом, но большей помощи даже взрослые филины оказать не могли. В глазах филинов всегда появлялся страх, когда внизу, под обрывом, проплывала лодка и до пещеры долетали громкие голоса людей. В таких случаях птенцам не разрешалось показываться на выступе.
Но этот человек в сарае говорил негромко, он стоял в отдалении и разглядывал птенцов, и только взгляд человека был цепким, упорным — такого и не выдержишь. Но голос звучал не страшно, и в нем не проскальзывало оттенков угрозы, которую птенцы учуяли бы.
Но они все же не шевельнулись.
— Ну что ж, проголодаетесь, съедите, — спокойно сказал человек и тихо вышел.
Филины продолжали сидеть.
Подбитые воробьи — их было пять штук — лежали на прошлогодней соломе и выглядели в точности так, как если бы их принесли птенцам родители. Однако здесь было что-то неладное: родителей нет, а добыча все-таки вот она. Подозрительно…
Правда, родители очень редко приносили в гнездо такую мелюзгу. Даже ворона считалась у них пустяковой добычей, а в основном в когти ночных охотников попадали дикие утки, гуси, фазаны, ежи и даже лисята и зайцы.
Птенцы были немного голодны, но внешне на них это не отражалось, впрочем, по виду их нельзя было бы об этом догадаться, если бы филины не ели целую неделю. Птицы почти никак не выражают своей боли, только в глазах у них появляется какое-то отчаяние перед тем, как погибнуть. Но нашим филинам голодная смерть совсем не грозила, а вид воробьиных тушек даже придал им уверенности: ведь если наступит голод — настоящий, большой, терзающий голод — он придаст им смелости накинуться на воробьев.
Но пока все трое лишь сидели, не шелохнувшись, хотя страх перед окружающим и боязнь незнакомых предметов постепенно рассеивались, и теперь все три пары глаз хлопали успокоенно. Голос человека звучал беззлобно, кошка явно боялась их, полумрак сарая был приятен, а отдаленные звуки деревни ничего не говорили им.
Самец чуть выступил из-под прикрытия яслей и принялся чистить перья, после чего и обе самочки распушили свои шубки, хотя очевидно было, что не подай брат им примера, они бы долго еще сидели, насторожась и нахохлившись.
Ничего страшного не случилось. Тогда самец широко расправил свои крылья и несколько раз похлопал ими в воздухе — не потому, что захотелось полетать, а просто так, повинуясь неосознанному желанию проверить, хорошо ли крылья захватывают воздух; затем филин проковылял еще немного, остановился перед опрокинутой корзиной, придирчиво осмотрел ее и, помогая себе крыльями, вскарабкался на верх корзины. Обе самочки робко следили за каждым его шагом, а когда самец с корзины перескочил на край яслей и оттуда пощелкал клювом, как бы приглашая сестер последовать его примеру, они испуганно захлопали круглыми глазищами.
Поморгали, похлопали, а там и двинулись вслед за братом, сначала одна, за нею другая, и вот, через считанные минуты все три маленьких филина, которые вовсе не были такими крошками, уже сидели на краю яслей. Слово «маленькие» относится больше к их возрасту, потому что сидя каждый птенец был величиною с доброго гуся, а распустив крылья, казался много крупнее.
Теперь птенцы дружно чистили перья, а один из филинов даже зевнул, тем самым давая понять, что человек, пожалуй, и не причинит им зла, а воробьев они совершенно напрасно оставили нетронутыми… впрочем, за ними ведь можно и спуститься…
Так минул этот день, не принеся с собой никаких событий, если не считать того, что кошка снова заглянула в оконце, но на этот раз не посмела спрыгнуть в сарай, и лишь блеск ее глаз выдавал извечную неприязнь и ночным хищникам.
Под вечер человек бросил филинам новую порцию воробьев, однако к птицам не приблизился.
— Смотрите, не подохните от своей привередливости, — произнес человек без всякого гнева и вышел; после него в сарай уже не пришел никто, только в свое время вечер, а за ним ночь.
Птенцы оживились, инстинкт подсказывал им, что ночь — это их время. Они словно бы знали, что мрак подвластен их зрению. Они осмелели: ночная тьма действовала на них возбуждающе.
— Летайте! — побуждали их неясные тени. — Летайте!
Филины, прежде спокойно сидевшие друг подле друга на кромке яслей, теперь завозились, принялись чистить перья, почесываться, вертеть во все стороны взъерошенными головами, а самец храбро спланировал вниз, к воробьям; их тушки выглядели точно так, как будто их принесли родители…
Но притронуться к ним он все же не решился: слишком уж здесь все было чужое… И эта пещера не их прежняя, да и голод пока еще не был настолько силен, чтобы подавить в филине чувство инстинктивной осторожности.
Но, несмотря ни на что, ночь была приятна для филинов, казалось, они предчувствовали, что она породит день, еще более мирный и покойный.
Рассвет лишь много позднее заглянул в покрытые паутиной, с кое-где выбитыми стеклами окна сарая. Пробуждающиеся лучи его разорвали тишину, эту неотъемлемую часть ночи. По улице протарахтела повозка, звякнул колокол, где-то засвистел паровоз и после длительного, надрывного пыхтения скрылся в туннеле бескрайней дали.
Все это были звуки давно знакомые, хотя и не со столь близкого расстояния. Пещеру и скалу от деревни отделяла лишь река, и потому птенцам привычными стали звон раннего колокола, скрип телег и прочие звуки, неотделимые от человека, который внушал им самый большой страх — и когда звонил в колокол, и когда тянул сеть по реке и голос его поднимал всплеск ужаса до самого зева пещеры. В таких случаях не было нужды загонять птенцов в глубь пещеры, их гнал туда страх… правда, взрослые филины еще какое-то время осторожно поглядывали, чем занимается человек, и лишь с восходом солнца отступали в затененную часть пещеры.
Но здесь нет родителей, что очень странно, но вместе с тем со вчерашнего дня у юных филинов росло такое чувство, будто их и не было вовсе.
Родителей нет. Раз пищу не приносят, стало быть, их нет… ведь если бы были, то давно уже примчались бы к детенышам с какой-нибудь птицей, зайцем или другой добычей.
Человек, правда, бросил им каких-то мелких пичужек, но человек — это враг… да и эта пещера пока еще чужая и необжитая. Нет, за столь короткое время человеку не удалось заменить им родителей, да пожалуй, и никогда не удастся, хотя непреложный факт, что воробьи валяются там на полу… Воробьи лежат перед самым носом, но голод пока все еще слабее инстинкта осторожности…
Заря занималась все ярче, и молодые филины вновь взгромоздились на кромку яслей, тесно прижавшись друг и другу. Временами они приоткрывали глаза, но не переставали дремать, пока слуха их не коснулся уже знакомый голос и знакомое дребезжание телеги.
— Я виделся вчера с начальником станции, — донесся голос Киш-Мадьяра, — он обещал поговорить с проводником багажного вагона…
— Ну, тогда, Янчи, везите ящик на станцию! А во всем остальном я полагаюсь на вас. Смотрите, не покалечьте птиц.
Дверь распахнулась, и филины сердито встопорщили перья, отчего стали вдвое больше, точно надутые воздухом.
— Ну, будет вам хорохориться, — миролюбиво заговорил Янчи, — вы и без того у меня загляденье, краше не бывает, только не злиться, это вредит красоте! — с этими словами он подхватил ближайшего филина и сунул его в большой ящик. — Не бойтесь, глупые, ведь говорил я вам, что не случится с вами ничего плохого, — подшучивал мальчик, хотя остальных двух птенцов ему пришлось вытаскивать уже из-под яслей.
В ящике филинам было не то чтоб уж очень тесно, но стенки лишали свободы, и сердчишки птенцов испуганно колотились:
— Уж не убьют ли нас?
Однако филинов никто не трогал. Стук молотка, правда, для тонкого слуха птиц был словно раскат грома, но затем осталось лишь мерное поскрипывание повозки, отчего и теперь было страшно, но все же не так, как впервые.
Птенцы сидели неподвижно и — странным образом — перемещались вместе с ящиком, под разные шумы и страшные человеческие голоса, в которых птичий инстинкт угадывал неволю, страхи, а может, и саму смерть. Мирное поскрипывание телеги оборвалось на вокзале соседнего городка, куда, скрежеща и грохоча сталью, ворвался поезд, подкативший чуть ли не к самой повозке.
От всей этой лавины сверхъестественных, страшных шумов органы чувств у филинов сперва напряглись до предела, а затем отказали напрочь.
— Поднимай ящик, Янчи!
— Вот это страшилища! Двигай их вон туда, в угол!
— А нельзя ли поближе к двери? — попросил Киш-Мадьяр и оглянулся на как раз подошедшего начальника станции.
— Отчего же нельзя? — отозвался начальник. — Дядюшка Лазар, присмотрите в дороге за филинами, птицы дорогие, их везут в зоопарк…
— Послежу, будьте спокойны, господин начальник, — ответил дядюшка Лазар, но все же, когда начальник станции отошел, Киш-Мадьяр, несмотря на слабые протесты проводника, сунул ему в руки бутылочку.
— Это господин аптекарь велел передать вам… а птенцы и впрямь дорогие…
— Господин аптекарь пусть не тревожится, — и проводник засунул бутылку в карман, — под утро в самый раз будет согреться.