— Теперь убедились, не съем я вас. Правда, что греха таить, живете вы не на вольной воле, но ничего, постепенно привыкните.
Заслыша тихую речь хозяина, забежала в сад и большая овчарка. Она приветствовала хозяина радостным вилянием хвоста, что очень взбудоражило филинов.
Обе самочки соскочили на землю и зашипели, а самец, хоть и остался сидеть на камне, зато воинственно распростер крылья, зашипел на собаку и защелкал клювом.
— Видишь, Мацко, — улыбнулся человек, — сейчас они в каждом видят врага. Но после подружатся и с тобой.
— Подойди только поближе, выцарапаю тебе глаза, — шипел самец.
— Полно вам, полно, — примирительно вилял хвостом Мацко, — чего уж так сердиться!
— И Мацко вы тоже узнаете поближе, — спокойно говорил человек. — Мацко — славный парень, никого никогда не обидит, вот только не жалует он финансового инспектора, жандарма да трубочиста.
Мацко одобрительно вилял хвостом, соглашаясь со словами хозяина: мол, что поделаешь, и правда, не выношу я мундиров; а того, вывалянного с головы до пят в саже, просто на дух не принимаю…
— Ну, пошли Мацко, они еще очень дикие, не освоились, но ничего, мы их приручим.
И хозяин с собакой повернули к калитке, а филины, взъерошив перья, злобно шипели и шипели им вслед.
Но как только птенцы остались одни, они снова, сжавшись в комок, что у филинов служит признаком усиленной умственной работы, стали разглядывать воробьев.
— Еда! — была первая их мысль, и теперь уже они все трое следили друг за другом, в то же время не упуская из поля зрения все еще чужие им камышовые стены и затянутую проволокой дверцу.
На этот раз самой смелой оказалась одна из самочек: схватив ближайшего воробья, она принялась заглатывать его. Ее примеру последовал самец, а потом и другая самочка, каждый занялся своей добычей, предусмотрительно разложенной человеком порознь. Однако теперь филины поглощали добычу не столь жадно, как в первый раз, они ели воробьев медленно и сосредоточенно, хотя и по-прежнему целиком: с перьями и костями.
— Пища приходит от человека, — теперь они это знали и с последними воробьями уже не спешили: сначала все трое наполовину ощипали добычу, потому что переварить перья нельзя, но какое-то их количество необходимо филинам для нормального пищеварения. Филины и совы отрыгивают перья потом маленькими комочками-погадками, но и это неотъемлемая часть процесса пищеварения.
Эта их особенность спасла жизнь многим совам, так как натуралистам не было необходимости подстреливать их, чтобы по содержимому желудка установить, чем, собственно, питаются совы. По непереваренным остаткам перьев, костей и жесткокрылых удалось установить, что совы — птицы очень полезные… чего о филинах, пожалуй, не скажешь.
Но птенцы этого, конечно, не знают. Не знают они и вообще, что такое польза и что такое вред, ведь эти понятия установил человек, положа в основу свои собственные интересы — свою пользу и свой вред. И потому племя филинов, не защищаемое человеком, вымирает.
Но птенцы и того не знают. Они живут данным мгновением, которое сейчас для них вполне сносно. Они насытились и теперь сосредоточенно переваривают пищу, самец сидя на камне, самки — на бревне; и можно подумать, что они дремлют, ничего не видя и не слыша, в то время как в действительности ничто не ускользает от их внимания.
Филины видят все, что только можно увидеть из хижины, и слышат все, что вообще может быть услышано. Видят сад с участком, засаженным хреном, и угол птичника, отделенного от сада забором.
Видят они высокие старые деревья на внутреннем дворе и дом, из трубы которого идет дым, но во всем этом нет для филинов ничего необычного: дома они из пещеры не раз видели дымовые трубы дальней деревни. За домом высится колокольня, но она интересует филинов лишь потому, что на кресте ее недавно сидела и каркала ворона, в точности похожая на тех ворон, что приносили в пещеру родители, только тогда они уже не каркали. А мясо ворон гораздо лучше, чем воробьев, потому что его больше.
И еще, конечно, филины видят внутренность хижины: большой камень, — он хорош тем, что на него можно вскарабкаться и сидеть, поглядывая сверху; бревно, на котором сейчас дремлют самочки; толстый, серый ствол яблони и две узловатые ветви, протянувшиеся через всю камышовую хижину и придающие ей особый уют. Заметили птенцы и небольшое цементное корытце, из которого можно было и пить, и даже купаться в нем, и в углу нечто вроде пещерки, сложенной из камня, но в ней мог бы поместиться только один из них.
От птенцов не укрылось ничто, и постепенно все окружающие предметы становились более привычными, почти такими же, как родная пещера, но… при всей ее мирной и уютной обстановке, хижина была тюрьмой, по сути своей для вольных птиц местом бессмысленным и жестоким.
Время от времени филины закрывали глаза, как бы подремывая, однако даже во сне слух их ловил все звуки, и те, что для человека уже неуловимы.
И вдруг филины разом испуганно вздрогнули: на колокольне с раскатистым звоном ударил колокол.
Птенцы сжались, замерли, с испугом и злостью округлили глаза.
— Что это? — металось в сознании филинов, но вот колокол смолк, в хижине вновь воцарилась умиротворенная тишина, и филины позволили себе чуть расслабиться, распустить перья. Над буйной порослью хрена подрагивал прогретый воздух, и большие глаза птиц опять сомкнулись.
— Чему быть, того не миновать, — казалось, говорили сами их расслабленные позы, — но, судя по всему, нас тут не съедят.
День шел на убыль и не приносил с собой никаких перемен. К вечеру филины оживились, потому что близящиеся сумерки сулили прохладу и тьму, что филинам было милее всего, хотя ночь надвигалась ветреная.
Вечером Ферко вышел в сад, поглядел, хорошо ли прикрыта дверца, со всех сторон обошел хижину, буркнул что-то нелестное в адрес плетельщика, но что именно, разобрать было нельзя. Затем скрылся за домом.
Ветер час от часу крепчал, но до полуночи все еще ничего не случилось. Только старая яблоня поскрипывала и стонала, когда ветер слишком уж сильно терзал ее крону.
— Вконец ошалел, безумный, — тяжко вздыхала яблоня. — Того гляди сбросит на землю тот десяток плодов, что мне, старой яблоне, с таким трудом удалось вырастить…
— Пусть держатся покрепче, — истерично взвизгнул ветер, — это их дело — держаться! А мне не с руки тут нежничать с горсткой червивых яблок…
— Совсем леденящий ветер, — испуганно вскидывались листья хрена. — Еще того гляди град принесет! Вот когда хлебнем горюшка…
— Хватит вздыхать да охать, — прогудела пустая бочка, в которой хранили воду для поливки. — Дождь необходим — эту истину пора бы усвоить даже такой бестолочи, как хрен.
— Тупая колода! — возмущенно встрепенулись листья хрена. — А если град?
— Пусть его бьет, — добродушно вмешались камышовые стенки хижины, — нас крепко связали…
— Зато я — чуть жива! — горестно вздохнула камышовая крыша. — Меня-то не укрепили! Уж и сейчас этот ошалелый ветер приподнимает меня, а если он усилится… как знать, не улечу ли…
Род филинов давно враждовал с ветрами, и теперь птенцы сидели слегка встревоженные. Нет, нельзя сказать, чтобы они боялись, но они ждали… они предчувствовали беду.
Тьма сгустилась, что само по себе филинов ничуть не встревожило, потому что они отлично видели и во тьме, но их тревожило, что ветер, казалось, согнал все холодные тучи с округи.
А ветер с расчетливой силой все больше раскачивал и приподнимал крышу хижины, пока, наконец, она не провалилась внутрь хижины, и в ту же минуту с неба посыпался град. Град с сухим треском бил по деревьям, рвал листья хрена и с такой суматошной силой барабанил по кровлям, точно задался целью разнести все вокруг.
Рухнувшая крыша разлучила перепуганных филинов. По одну ее сторону очутились самец и самка, их еще кое-как прикрывала крыша, зато по другую сторону вторая самка оказалась совсем под открытым небом, и понапрасну забилась она в самый угол, ее, беззащитную, хлестал сперва град, а когда, наконец, он иссяк, до утра поливал хлынувший за ним вслед дождь.
Агроном проснулся среди ночи от стука града и быстро прикинул в уме, какой ущерб нанесет непогода его полям, но поскольку град шел недолго и вскоре сменился дождем, он несколько успокоился и вновь задремал.
«Там посмотрим», — подумал он, засыпая, но не подумал, что результаты этого осмотра вряд ли будут утешительными. На рассвете Ферко забарабанил к нему в окно.
— Выйдите, пожалуйста, беда стряслась!
— Что там еще такое? И вечно ты каркаешь, точно ворон!
— Ну, по правде сказать, не такая уж большая беда. Крыша у филиновой хижины провалилась.
— Сейчас иду, Ферко. Ведь предупреждал же я этого бестолкового, когда он плел стенки! Как филины?
— Целы, но вымокли за ночь — больше некуда. Я послал уже ночного сторожа за плетельщиком, разрази его гром! Я помню, господин Иштван, вы говорили, чтоб скрепил крышу проволокой…
Ферко недолго пришлось ждать хозяина, но когда они подошли к хижине, там уже собрались плетельщик и еще два человека.
— И впрямь провалилась, — сокрушался плетельщик, — но ничего, поправим. Главное, птицы целы, а крышу мы мигом поставим на место, и проволокой укрепим. Выходит, век живи, век учись…
Крышу подняли, водрузили на место и, не жалея проволоки, скрепили со стенами. Филины все это время испуганно жались в углу, приникнув друг к дружке. Лишь когда работники вышли, агроном сказал:
— А ведь они могли насмерть продрогнуть и простудиться, бедняги.
— Этим двоим пришлось полегче, — Ферко ткнул в филинов, которые были посуше. — Зато уж третьей досталось! Она совсем под открытым небом оказалась. Удивляюсь я, отчего они не улетели.
— Они еще не крепки на крыло, Ферко, да и отяжелели, намокли… Хорошо бы сейчас проглянуть солнышку…
— Скоро покажется, — изучающе посмотрел на небо Ферко, и он оказался прав: беда с филинами стряслась в самый ранний предрассветный час, когда солнце еще только решает, вставать ему или не стоит.