Но зато, едва взойдя, солнце тотчас же навело порядок. Красный лик его вспыхнул от негодования, что за недолгое его отсутствие произошел такой сумбур. Оно распахнуло самую широкую из своих печей и послало на землю так много тепла, что поникшие было колосья выпрямились вмиг, а над лугами закурились клубы легкого пара, точно все поля и луга в округе превратились в большую сушильню.
Просыхал и домик филинов. Просыхали камышовая крыша и стены, сохли бревно и камень, подсыхали устилавшие землю песок и мелкий гравий, и, естественно, обсыхали перья птенцов, хотя по-настоящему вымокла лишь одна самочка. Восходящее солнце залило хижину жарким сиянием, и два филина принялись охорашиваться и чистить перья, в то время как третий, опустив крылья, тоскливо сидел в углу. Ферко, в полдень принесший филинам битую птицу, доложил об увиденном агроному.
— С двумя все в порядке, а третий, пожалуй, застудился. Вид у него совсем хворый.
— Вызови ветеринара, может, он чем поможет.
Ветеринар прибыл с докторским саквояжем, с каким обычно обходят своих пациентов врачи, и первым делом спросил, осталось ли еще сливовицы, которою он угощался в прошлый раз, потому как по дружбе он гонорара не просит, но, по крайней мере, опрокинет стопку-другую, и на душе станет веселее.
— Вот это нектар! — смаковал палинку доктор. — А теперь ведите меня к больному.
Больной сидел, весь нахохлившись, отдельно от своих собратьев, и не обращал внимания ни на людей, ни на что другое. Птенец смотрел прямо перед собой и в то же время, казалось, вглядывался в какую-то бесконечную даль.
— Я мог бы смерить температуру, — сказал ветеринар, — но это лишь растревожит нашего пациента. Филин болен, это видно с первого взгляда, здесь вовсе необязательно быть доктором. Простудился, бедняга, и подхватил воспаление легких, другое тут исключается. Помочь я бессилен! Сам организм либо одолеет простуду, либо поддастся болезни… Дня через три-четыре станет ясно. Вот вам и вся наука…
— Чтоб ему пусто было, этому плетельщику! — не сдержался агроном. — Двух филинов я собирался продать, чтобы оправдать расходы, и тогда мой, вон тот, что потемнее, достался бы мне бесплатно. После обеда одного уже должны забрать.
Люди отошли от хижины, но филины даже не проводили их взглядом. Два здоровых птенца сели так, чтобы не видеть хворого, а больная самочка застывшим взглядом все смотрела и смотрела то куда-то вдаль, то как бы в себя самоё, и глаза ее словно говорили:
— Враг сидит во мне… — Но это не было мольбой о помощи, больной филин говорил не собратьям, а самому себе. — Все внутри у меня горит. Горят и мои глаза, и иногда я вижу пещеру, где было наше гнездо, и широкую, прохладную реку…
В полдень, когда Ферко принес воробьев, больная птица не притронулась к пище, она безучастно смотрела, как два других филина поглощают добычу. И зрачки ее на мгновение расширились, но это был не порыв воли, а просто бездумный инстинкт.
После обеда забрали здоровую самочку. Купил ее один из лесничих и долго раздумывал, стоит ли брать.
— А что, если она тоже больна?
— Да нет, здорова. Если птенец умрет в течение двух недель, я верну вам деньги.
— Да, сто восемьдесят пенгё — сумма немалая…
— Я свое сказал!
Лесничий видел, что дальнейший разговор бесполезен, потому что у агронома и помимо филина были причины для дурного настроения. Ночной град побил свеклу, и ему теперь было не до птенцов.
Под вечер Ферко снова наведался к камышовой хижине.
Больная птица неподвижно сидела на бревне, и даже оперение ее потеряло блеск, точно вылиняло от ударов града и сжигающего внутреннего жара.
— Ах ты, несчастная, — пробормотал Ферко, — должно быть, тебе не выкарабкаться!
Филин не шелохнулся, он оставался безучастным к звукам человеческого голоса и кружению прилипчивой мясной мухи. Крупная, отливающая зеленью муха знала свое дело: она даже случайно никогда не садилась на здоровых животных. А больная птица и не шелохнулась, она покорно терпела, хотя нахальная муха теперь прогуливалась у нее по голове.
— Ну, отдыхайте, — участливо простился Ферко, — хотя тебе, бедняжке, наверно, предстоит тяжелая ночь. На рассвете загляну к вам снова…
И действительно, Ферко наведался к филинам и на следующее утро, но больная птица сидела все в той же позе, похоже, что с вечера она так и не шелохнулась. Лишь неподвижно сидела, зябко сложив крылья и смотря в пустоту.
В той же позе Ферко застал ее и на третий день. А на четвертые сутки птица уже валялась на земле, потому что ночью жизнь ушла из нее тихо и совершенно спокойно, так вообще умирают все птицы.
— Закопай ее, Ферко, — распорядился агроном, — а потом мы с тобой наденем кольцо на здорового филина.
— На обе лапки?
— Нет, только на правую. Я уже договорился с шорником, и сам я тоже приду. Позови еще Помози, да наденьте перчатки.
— Когда займемся этим?
— Завтра утром…
Снова настала ночь, и темнокрылый самец впервые провел ее в одиночестве. Один в хижине, один в ночи. Светящиеся глаза его вперились в восходящий неяркий месяц и неизвестно, что он видел и чувствовал, но внезапно он с тоской прокричал ночи и всем, кто мог понять его.
— Бу-ху-ху-хуу…
Только и всего, но крик этот был слышен далеко, и, казалось, дрогнули от него деревья, а в гнездах, охваченные страхом, проснулись птицы. А после этого завыл на луну пес Мацко, и какая-то кошка, шнырявшая среди листьев хрена, взметнулась в прыжке и, кувыркнувшись, перелетела через забор в соседний сад.
— Пшш-фу! — фыркнула кошка, удирая со всех ног.
Один раз услышишь такой крик — ошалеешь от страха!
Но филин больше не повторил свой клич, словно птице было известно, что и покойника только однажды отпевают.
Ферко, однако, на другой день вспомнил о крике филина:
— От этого уханья у меня прямо мороз по коже подрал…
— А ведь он только свое имя сказал. Научное название филинов «Bubo bubo», а в народе их зовут кто «Бу-ху», кто — «У-ху»…
— Ну, а нашего-то как назовем?
Агроном задумался.
— Знаешь, Ферко, обе клички хороши. Ну, а мы нашего назовем просто — Ху, тогда все будут довольны.
Тут подоспел со своим инструментом шорник, не без опаски поглядывая на крупного хищника.
— Не бойтесь, в этом деле нет ничего опасного, — успокоил его агроном, — одну ногу филина буду держать я… Только не суетитесь! Ты, Ферко, набросишь на него пиджак и опрокинешь навзничь, смотри лишь, чтобы он не задохнулся и крыло не поломай. Помози ухватится за левую ногу, я — за правую, а мастер укрепит на цевке кольцо… Ну, надевайте перчатки!
Ху настороженно следил за непонятными действиями людей. На всякий случай он спрыгнул с камня и, вжавшись в угол, ждал нападения, потому что не сомневался: все эти приготовления ведутся не напрасно. Быть может, его все-таки хотят убить?!
И вот перед ним мелькнул пиджак Ферко, затем все потемнело в глазах, и в следующий миг филин уже лежал на спине, опрокинутый человеком. Обе лапы его оставались свободными, но вот и их крепко схватили, и перепуганная птица замерла, ожидая смерти.
— Приступайте и делу, мастер.
И шорник наложил кожаную нагавку на лапу филина, на цевку, что приблизительно соответствует запястью на руке человека. Приладил полоску кожи и начал сшивать, но руки его — в опасной близости от ногтей птицы — слегка дрожали.
— Не бойтесь, у нас он не вырвется, — проговорил агроном, а сам подумал: как бы дрожали руки у шорника, знай он, что эти когти способны убить олененка, но еще опаснее они тем, что на ногтях у хищника от растерзанных жертв постоянно скапливается трупный яд.
Шорник работал быстро и ловко, и скоро нагавка, пропущенная под тонкое стальное кольцо, так плотно обхватила цевку, словно филин родился с такой вот природной отметиной.
Ху лежал неподвижно и ждал смерти.
— Вот и вся ваша работа — обратился агроном к шорнику. — Отпускайте лапку, Помози. Так… А ты, Ферко, оставь пиджак. Зайдешь за ним после. Вот так. Ну, теперь выходим из хижины.
Филин еще какое-то время лежал неподвижно под наброшенным на голову пиджаком, но поскольку люди ничего с ним больше не делали и даже лапы держать перестали, он завозился, сбросил с себя пиджак и убежал в самый темный угол. Глаза его сверкали.
Опасность, как будто, опять отступила.
Легкой полоски кожи на лапке он даже и не чувствовал.
Люди еще какое-то время постояли у хижины, поговорили, потом Ферко забрал свой пиджак. Ху взъерошил перья и грозно защелкал клювом из угла.
— Будет тебе, успокойся! — махнул рукой Ферко. — Видишь ведь, ничего с тобой не случилось…
Голос человека звучал спокойно и мирно.
Наконец, филин остался один, и волны страха в нем постепенно стихли. Он оправил взъерошенные перья, раз-другой почесался, и тут заметил посторонний предмет на ноге, который до этого даже не ощущал. Манжета из мягкой ножи охватывала лапу, а поверх нее висело маленькое стальное колечко. Какая гадость! — взметнулась волна возмущения, и филин долбанул клювом тоненькое колечко… но безрезультатно. Колечко, против ожидания, не содрогнулось от боли, не пискнуло. Но и снять его не удавалось… Тогда филин отпустил колечко и своим крепким, как ножницы, клювом впился в кожаный поясок и принялся его терзать. Однако поясок никак на это не реагировал. Это повергло филина в столь глубокие размышления, что он даже и не заметил Мацко, прижавшего нос вплотную к проволочной стенке и глазами спрашивавшего:
— Что ты делаешь, птица? Я слышал, человек назвал тебя «Ху».
Филин раздулся, и глаза его воинственно блеснули.
— Ненавижу!
Мацко лишь хвостом вильнул.
— Здесь правят не твои законы, птица, и разумнее будет тебе признать это. Здесь правит закон, установленный человеком… С этим можно свыкнуться, а иногда это даже хорошо.
— Забрали мою сестру, — хлопнул глазами Ху, — но мне не жаль.
— Жалеть не в твоих привычках, — согласился с ним Мацко, — ведь теперь не придется делить добычу.