На вчерашнем выпускном вечере она поразила всех французским платьем со столь откровенным декольте, что директриса тут же погнала ее домой переодеваться. Антонина наотрез отказалась, заявив, что если уйдет, то больше не вернется. После этого все одноклассники мужского пола изъявили горячую готовность немедленно покинуть вслед за ней здание школы и тем самым сорвать выпускной вечер. Назревал крупный скандал, но был найден компромисс — одна пожилая учительница предложила Ширмановой повязать на свою «лилейную» шейку весьма изящную косынку.
Эффектно закинув ногу на ногу и обнажив стройное колено, Антонина сидела на широкой двуспальной кровати между двумя одноклассниками, которые вели яростный спор о том, какая дорога быстрее приведет к успеху, обращаясь к ней как к арбитру.
Никита Дубовик, вальяжный красавец с великолепно поставленным баритоном, утверждал, что «делом надо заниматься», причем таким, которое бы позволяло совершать частые зарубежные поездки. Для подобного утверждения у него имелось самое веское основание — его отец работал в зарубежном торгпредстве и периодически радовал сына то фирменными джинсами, то свежим номером «Плейбоя», а то и каким-нибудь необычным сувениром, становившимся предметом завистливого внимания всего класса. С одним из подобных сувениров произошла целая история.
Однажды их классная дама — молодящаяся старая дева по имени Марина Ивановна, — войдя в аудиторию, увидела на своем столе небольшую фигурку индейца в ярком пончо.
«Что это?» — грозно поинтересовалась она.
«Подарок», — дружно проскандировал 10 «Б».
«В честь чего это?»
«В честь дня учителя!»
«Да? Ну, тогда спасибо». — Марина Ивановна попыталась было взять индейца со стола, ухватив его двумя пальцами за верхнюю часть туловища, но тут произошло неожиданное — фигурка осталась стоять на месте, зато из-под пончо вырос огромных размеров фаллос.
Класс грохнул со смеху, а Марина Ивановна какое-то время растерянно таращилась на индейца, после чего густо покраснела, что лишь добавило всеобщего веселья. Последовала грозная команда «немедленно убрать эту гадость», однако никто не сдвинулся с места. Не осмеливаясь снова трогать фигурку, Марина Ивановна несколько раз повторила свое требование, после чего просто смахнула классным журналом злополучного индейца на пол, как какую-нибудь дохлую муху, и начала урок.
Соперником Дубовика за внимание Антонины выступал Эдуард Архангельский — высокий, но весьма худой и даже сутуловатый юноша, далеко не красивый, да еще в строгих, делавших его заметно старше очках. В классе он считался «самым умным», но при этом и самым занудным, и именно поэтому постоянно переизбирался на должность комсорга. Огромное, скрываемое за скромной и даже несколько плебейской внешностью честолюбие неожиданно проявило себя при написании комсомольских характеристик, которые должны были выдаваться вместе с аттестатами. Архангельский мягко попенял каждому из одноклассников на какой-нибудь явный, но несущественный недостаток, — и с этим все охотно согласились, — но зато самому себе выдал такую характеристику, что даже неизменно благоволившая к нему Марина Ивановна при всем классе с усмешкой заявила Эдуарду: «Это не характеристика, а текст для мемориальной доски на здании школы».
— Ты не прав, старик, — говорил Эдуард Никите, поправляя очки и стараясь не смотреть на соблазнительные ножки Антонины, — мы живем в идеологическом государстве, поэтому успеха надо добиваться по партийной линии. Тогда и за границу будешь ездить, и все блага иметь.
— Ну, а ты, Антонина, что скажешь? — Никита знал, насколько он эффектнее Архангельского, а потому не сомневался в своем превосходстве над ним.
— Не знаю, ребята, — покачала головой и кончиком темно-вишневой лакированной туфельки красавица Ширманова, — мне как папа скажет, так я и сделаю.
— И замуж пойдешь за того, на кого он укажет? — съехидничал Архангельский.
— Может быть, — миролюбиво согласилась Антонина, — но только если мне самой жених будет нравиться…
От этих слов конкуренты сдавленно вздохнули.
В третьей из комнат, которая принадлежала хозяину квартиры Юрию Корницкому, тоже собралась небольшая компания из трех человек. Смуглый и чем-то неуловимо напоминавший Константина Райкина Игорь Попов пытался настроить гитару, но его обычно проворные руки плохо слушались своего пьяного хозяина. Мечтавший о карьере музыканта, Попов был автором подавляющего большинства надписей — на собственной парте, в туалете, на стенах и заборах, — за которые ему не раз доставалось от школьного начальства, тем более что догадаться об их авторстве было совсем несложно, ибо эти надписи без конца повторялись: «Beatles», «Rolling Stones», «Deep Purple», «Led Zeppelin» и так далее.
Вадим Гринев и Вера Кравец терпеливо ждали, пока он закончит настраивать и начнет петь. Гринев обладал настолько заурядной, незапоминающейся внешностью, что ее трудно описать. Зато он имел два неоспоримых таланта — у него были «золотые руки» и феноменальная зрительная память. Последняя однажды сыграла с ним злую шутку, точнее сказать, эту шутку сыграл с приятелем Михаил Ястребов, поспоривший на пачку сигарет, что Грицев не сможет перечислить всех членов Политбюро ЦК КПСС, посмотрев на плакат с их изображением в течение всего пяти секунд.
В тот момент, когда Гринев, закрыв глаза, перечислял фамилии партийных вождей, Михаил незаметно скрылся, а на его месте оказалась случайно подошедшая директриса. Решив, что Гринев заучивает эти фамилии наизусть, и растаяв от столь явного доказательства «преданности делу Коммунистической партии», она стала поручать оформление школы только ему. С тех пор несчастный Вадим развешивал портреты классиков марксизма-ленинизма и «дорогого Леонида Ильича», писал транспаранты типа «Навстречу XXIV съезду КПСС» и малевал всевозможные стенды.
Изо всех присутствовавших на вечеринке девушек Вера Кравец была наименее привлекательной — рыхлая фигура, короткие ноги, одутловатое лицо. Однако длинные и пышные белокурые волосы вкупе с большими красивыми глазами и пухлыми губами многое искупали. Любопытная особенность — чаще всего ее пухлые губы произносили знаменитое словосочетание Станиславского: «Не верю!» Шел ли разговор о любви с первого взгляда, о возможности построения коммунизма или прогнозе погоды на завтрашний день, Кравец делала недовольную мину, складывала губки бантиком и произносила любимую фразу, даже не потрудившись дать хоть какое-то объяснение своей поистине библейской недоверчивости.
Осталось упомянуть о последнем, шестнадцатом персонаже, который, не зная чем себя занять, слонялся из комнаты в комнату и прислушивался к разговорам одноклассников. Длинный и нескладный Денис Князев был изрядным тугодумом, но при этом отличался феноменальной быстротой речи. Красивым его нельзя было назвать — лицо портили слишком большой нос и лоб, — но и некрасивым тоже: длинные светло-русые вьющиеся волосы придавали ему своеобразное мальчишеское обаяние. Именно из-за этих волос, которые он упорно не желал укорачивать, Князев постоянно подвергался остракизму со стороны представителей школьной администрации. В классе его прозвали «историком» — за любовь к этой науке и способность помнить всех и вся.
Размышляя медленно, но верно, Князев приходил порой к весьма неожиданным выводам. Так, на выпускном экзамене по обществоведению он вдруг сравнил Россию при Петре I и при Ленине, ссылаясь на поразительное сходство двух цитат — из «Арапа Петра Великого» и «Очередных задач Советской власти». «Россия представлялась Ибрагиму огромной мастеровою, где движутся одни машины, где каждый работник, подчиненный заведенному порядку, занят своим делом», — процитировал он Пушкина, после чего тут же перешел к Ленину: «Наша гигантская задача — организация учета, контроля над крупнейшими предприятиями, превращение всего государственного механизма в единую крупную машину, работающую так, чтобы сотни миллионов людей руководствовались одним планом».
«Ну и что ты этим пытаешься доказать?» — поинтересовался у него присутствовавший на экзамене представитель роно.
«Что и Петр, и Ленин пытались превратить всю страну в единую фабрику, действующую по единому плану», — невозмутимо отвечал Князев.
«А разве это плохо?»
«Пока не знаю».
Вот за это «пока», в котором и проявился будущий диссидент, он получил четверку.
Побывав на кухне, где ему предложили выпить водки, заглянув в другие комнаты и потолкавшись среди танцующих, Князев вдруг заскучал и призадумался над тем, как хотя бы на минуту стать центром всеобщего внимания. Вскоре нужная мысль осенила его кудрявую голову, и тогда, воспользовавшись тем, что музыка смолкла, а Корницкий принялся подыскивать нужную кассету, он начал громко созывать всех в гостиную.
— «Друзья мои, прекрасен наш союз!» — воскликнул Денис, когда в комнате стало тесно. — Пока мы все окончательно не перепились или не переругались, предлагаю замечательный тост и не менее замечательную идею. У всех налито?
— Давай рассказывай, — снисходительно предложил Ястребов.
— Я тут прикинул, что ровно через двадцать пять лет начнется третье тысячелетие…
— Ну-у, — разочарованно протянула Антонина, — да к тому времени мы уже состаримся, и нам будет по сорок с лишним лет!
— Для моего тоста это не столь важно, — мгновенно парировал Князев. — Главное в другом — давайте пообещаем друг другу, что на двухтысячепервый год мы обязательно соберемся вместе, как бы нас до этого ни разметала судьба, — причем обязательно в том же составе.
— Проще договориться о ежегодной встрече, — рассудительно заметил Михаил.
— Это само собой, — согласился оратор, — но моя идея более величественна. Представляете, как будет интересно собраться через четверть века, чтобы встретить новое тысячелетие!
— А где мы соберемся? — спросила Маруся.
— Да хотя бы здесь.
— А если я куда-нибудь перееду? — усмехнулся Корницкий, родители которого были евреями и чуть ли не с детства готовили сына к эмиграции, заставляя зубрить английский.