Получив радостные вести о смерти Бориса и колебании войска, Лжедимитрий все еще не решался лично выступить из Путивля, а отправил только передовой отряд из трех польских хоругвей и трехтысячной русской дружины, под начальством поляка Запорского, на помощь Кромам. Приблизясь к городу, Запорский, по некоторым иностранным известиям, употребил обычную тогда хитрость: он послал одного московского переметчика с письмом к осажденным, а в этом письме от имени названого Димитрия извещал о прибытии к нему 40 000 вспомогательного польского войска и скором своем пришествии. Посланный намеренно попался в плен и представил русским воеводам означенное письмо, которое и произвело большое смущение; оно еще более усилилось, когда в лагерь прибежал сторожевой русский отряд, разбитый Запорским. По-видимому, Басманов и его единомышленники воспользовались именно этими обстоятельствами, чтобы исполнить свой замысел. Они склонили на свою сторону начальника иноземцев лиф-ляндца фон Розена. Он первый со своей дружиной перешел из лагеря на другую сторону реки Кромы и выстроился там в боевой порядок. За ним двинулись те полки, которые уже были подготовлены заговорщиками. Тогда Басманов, став посреди моста, обратился к остальному войску и призывал его идти на службу своему прирожденному государю Димитрию Ивановичу. В лагере произошли чрезвычайное смятение и беспорядок: одни бежали за реку и присоединялись к изменившим полкам; другие хотели оставаться верными присяге; произошла страшная сумятица, сопровождавшаяся междоусобной сечей. При возникшей давке на мосту сей последний обрушился; отчего смятение еще увеличилось. В это время Корела со своими казаками вышел из крепости и ударил на часть войска, верную Годуновым. Она рассеялась в бегстве. Иван Годунов и другие упорствующие воеводы были перевязаны. (Князь Василий Голицын сам велел себя связать.) Некоторые воеводы, не хотевшие изменять, в том числе Катырев-Ростовский и князь Телятевский, с небольшим числом ратных людей успели отступить и ушли в Москву.
Так окончилась трехмесячная жалкая осада Кром, и дело самозванца окончательно восторжествовало.
Гонцы от Запорского известили Лжедимитрия о счастливом для него событии. А от царского войска прибыла к нему депутация, имевшая во главе князя Ивана Голицына, «с объявлением подданства и послушания». В половине мая он выступил из Путивля под Кромы, встречаемый по дороге перешедшими на его сторону воеводами (Голицын, Салтыков, Басманов, Шереметев) и другими знатными людьми с изъявлениями своей покорности. Обещая им свои милости, он, однако, еще не совсем доверял русской рати, ожидавшей его под Кромами, и значительную часть служилых людей на время распустил по домам, а с остальными направился к Москве через Орел, Тулу и Серпухов. Попутные города уже не сопротивлялись, а встречали его как своего государя. Однако он продолжал соблюдать осторожность и на стоянках обыкновенно располагался со своими польскими отрядами в некотором отдалении от русского лагеря, окружая себя усиленной стражей. В то же время он усердно рассылал на север и восток свои грамоты к русскому народу с известиями о своем воцарении и обещаниями разных льгот и милостей тем, которые окажут ему преданность, и угрожал своим гневом непокорным.
В столице господствовала совершенная растерянность после того, как пришла весть об измене войска и явились из него беглецы. Думные бояре большей частью замышляли измену и вели себя двусмысленно; а Годуновы и их клевреты пытались мерами строгости поддержать повиновение; так они перехватывали людей, приезжавших с грамотами от Лжедимитрия, и подвергали их истязаниям. Чернь сохраняла еще наружное спокойствие; но купцы и вообще состоятельные граждане не доверяли этому спокойствию и заблаговременно старались припрятать деньги, дорогие вещи и товары в подпольях, по монастырям и в других безопасных местах, опасаясь всеобщего грабежа в случае народного бунта. Правительство, между прочим, попыталось привести столицу в оборонительное состояние и приказало подвозить орудия к городским стенам и валам. Но эти воинственные приготовления шли очень вяло и возбуждали насмешки среди черни. Сия последняя ожидала только внешнего толчка, чтобы выступить на сцену действия.
Такой толчок был дан прибытием двух дворян, Пушкина и Плещеева, которых Лжедимитрий послал из Тулы со своей грамотой. Эти посланцы избегли участи своих предшественников; они явились не прямо в столицу, а сначала в подмосковную слободу Красное Село, обитаемую торговым и ремесленным людом. Возмущенные их речами и грамотой, красносельцы большой шумной толпой отправились с ними к Лобному месту. Тщетно Годуновы высылали военных людей, чтобы остановить и рассеять толпу; по дороге она росла, как лавина, и, наконец, запрудила Красную площадь. Плещеев и Пушкин взошли на помост Лобного места и оттуда читали грамоту, обращенную к московским боярам, дворянам, приказным и торговым людям. В этой грамоте ложный Димитрий, именуя себя великим государем и царским величеством, напоминал присягу, данную Ивану IV и его чадам; за тем повторял басню о своем спасении в Угличе, говорил о захвате престола Борисом Годуновым, «не ставил в вину» служилым людям то, что они доселе стояли против своего прирожденного государя по неведению, «бояся казни»; теперь же приказывал им, «помня Бога и православную веру», прислать к нему с челобитьем архиереев, бояр, гостей и лучших людей; за что обещал служилых жаловать вотчинами, а гостям и торговым людям учинить облегчение в пошлинах и податях. В противном случае грозил праведным судом Божьим и своей царской опалой. В той же грамоте самозванец говорил о многих ратях, русских, литовских и татарских, с которыми шел к Москве, о том, что города московские и поволжские уже добили ему челом, что ногаи предлагали прийти к нему на помощь, но он отказался, «не хотя видети разорение в христианстве». Очевидно, грамота была составлена людьми умелыми и опытными, так что затрагивала почти все важнейшие струны народного чувства.
Когда окончилось чтение, в народе поднялись крики, и произошло величайшее смятение. Тщетно пришедшие из дворца бояре пытались его успокоить; их голоса терялись в общем шуме. «Буди здрав царь Димитрий Иванович!», «Долой Годуновых!» — кричали вожаки. Мятеж разразился с неудержимой силой. Толпа бросилась в Кремль, оттеснила стрелецкую стражу и ворвалась в царский дворец. Федора Борисовича с матерью и сестрой схватили, посадили на простую телегу и отвезли в их прежний боярский дом. Затем начался неистовый грабеж в домах Годуновых, их родственников Сабуровых, Вельяминовых и всех их известных приверженцев; досталось при этом и многим другим зажиточным людям; особенно пострадали придворные немецкие врачи. Рассказывают, что, когда чернь хотела проникнуть в царские погреба, изобильно снабженные разными винами и напитками, Богдан Бельский, один из немногих опальных бояр, возвращенных Федором Борисовичем из ссылки, остановил толпу, сказав, что нечем будет угощать царя Димитрия Ивановича и его ближних, и указал ей на погреба немецких докторов Бориса, бывших его главными советниками и наушниками. Чернь послушалась и бросилась грабить дома ненавистных ей докторов, так что эти разбогатевшие люди в один миг лишились всего движимого имущества и сделались почти нищими. Из разбитых погребов выкатывали бочки с вином и работали около них так усердно, что, по иностранным известиям, в этот день от 50 до 100 человек опились до смерти. Годуновы, их родственники и свойственники взяты под стражу и отданы за приставы.
В следующие дни от московских всяких чинов людей составлена была повинная грамота, приглашавшая названого Димитрия прибыть в Москву и занять прародительский престол.
Лжедимитрий, однако, замедлил свое пребывание в Туле. Прежде вступления в столицу он хотел по возможности обеспечить за собой признание всем государством, для чего продолжал рассылать по городам известительные грамоты о своем восшествии на прародительский престол, прилагая к ним форму присяги, которую жители должны были ему приносить. Меж тем в Тулу на поклон новому царю приехали из Москвы первостатейные бояре, в том числе Мстиславский и братья Шуйские; а с Дона на службу к нему пришла новая толпа казаков. Самозванец начал вести себя как бы истинный государь, уверенный в своем неоспоримом праве: он принял казаков ласковее и допустил их к своей руке, прежде чем бояр, за то, что первые гораздо ранее последних признали его царевичем и оказали ему помощь.
Была и еще причина, почему Лжедимитрий медлил своим прибытием в столицу. Федор Борисович, хотя сверженный с престола и лишенный свободы, был еще жив и при случае мог послужить предметом движения со стороны годуновских приверженцев. А во главе духовенства стоял еще патриарх Иов, заявивший себя столь ревностным поборником сверженной династии. Поэтому в Москву отправились из Тулы с тайными приказаниями два князя, Василий Голицын и Рубец Мосальский. По прибытии их прежде всего был насильно сведен с патриаршего престола Иов и отправлен в старицкий Богородицкий монастырь. На его место назначен рязанский архиепископ Игнатий, родом грек, который прежде других архиереев признал самозванца и явился к нему на поклон. Годуновых, их родственников и свойственников из Москвы разослали в заточение по разным городам. Ненавистного народу Семена Годунова посадили в Переяславскую тюрьму и там его уморили. В заключение покончили с юным Федором Борисовичем и его матерью. В их дом явились некие Молчанов и Шерефединов с тремя дюжими стрельцами. Марью Григорьевну задушили без труда; но Федор Борисович оказал отчаянное сопротивление, прежде чем его умертвили. Красавицу Ксению сохранили в живых — для гнусной потехи самозванца. Народу объявили, что бывшая царица Марья и ее сын сами лишили себя жизни посредством отравы. Прах царя Бориса вынули из Архангельского собора и погребли в Варсонофьевском монастыре, что на Сретенке; подле него положили тела жены и сына.
Спустя дней десять после этой трагедии, 20 июня 1605 года, совершилось торжественное вступление Лжедимитрия в столицу. Стояла прекрасная летняя погода. Шествие открывали польские хоругви; их тщательно вычищенные латы и оружие ярко блистали на солнце; трубачи и барабанщики потрясали воздух звукам