Не всегда учитывается то обстоятельство, что связь писателя с религиозной святыней своего народа находится на уровне генетическом и проявляется не только в том, что он изображает в произведении, но и в том, как он видит мир. Иначе говоря, эта связь не может не просматриваться в особенностях поэтики русской классической литературы, национальный облик которой в значительной мере сформировался под мощным тысячелетним воздействием православно-христианских ценностей.
На это обстоятельство обратил в свое время внимание русский философ XX века Н. А. Бердяев. Он писал: «…В русской литературе, у великих писателей религиозные темы и религиозные мотивы были сильнее, чем в какой-либо литературе мира… Вся наша литература XIX века ранена христианской темой, вся она ищет спасения, вся она ищет избавления от зла, страдания, ужаса жизни для человеческой личности, народа, человечества, мира. В самых значительных своих творениях она проникнута религиозной мыслью… Соединение муки о Боге с мукой о человеке делает русскую литературу христианской даже тогда, когда в сознании своем русские писатели отступали от христианской веры».
В смутные для России годы Тургенев создает стихотворение в прозе «Русский язык»: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!».
Горькое сознание глубочайшего национального кризиса, переживаемого тогда Россией, не лишило Тургенева надежды и веры. Эту веру и надежду давал ему русский язык. В одном из писем Тургенев сказал о нем так: «Для выражения мыслей, многих и лучших, он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе. Странное дело! Этих четырех качеств – честности, простоты, свободы и силы нет в народе, а в языке они есть…» И, подумав, он добавил: «Но если есть в языке – значит будут и в народе». Сомневающимся в будущности России маловерам Тургенев настойчиво повторял: «И я бы, может быть, сомневался… – но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? Поверьте, господа, народ, у которого такой язык, – народ великий».
Судьбы народа не определяются только сиюминутными состояниями его жизни, которые порой повергают в уныние и растерянность. Судьбу народа во многом ведет и определяет дух языка, на котором он говорит и в котором скрыта энергия многовековой исторической памяти. Именно эта энергия дает направление народному кораблю в его плавании по капризным волнам моря житейского, спасая этот корабль от случающихся уклонений, от подводных камней, от водоворотов и прочих подстерегающих его на неверных зыбях катастроф.
В чем же своеобразие духа русского языка, какова определяющая его особенность?
Утонченная и сложная иерархия ценностей, организующая наш национальный язык, является показателем его высокой и самобытной культуры, в которой заключен дух народа вместе с тысячелетней его историей. Высокий дух русского языка прямо связан с языком церковно-славянским – словом русских богослужебных книг и православной литургии. Ведь с момента принятия православия на Руси при святом Владимире и вплоть до наших дней богослужение в русских храмах ведется не на мертвой латыни, а на особом, но сравнительно доступном и понятном каждому русскому человеку языке, благодаря которому пришли на Русь духовная культура Византии, Священное Писание и святоотеческое Предание, богатейшее христианское наследие. Русский язык органично принял в себя его высокую духоносную первооснову. Православной по сути стала сама природа нашего языка – его высокая ценностная шкала, по отношению к которой выстраиваются в нем все другие слова и стоящие за ними понятия. Примечательно в русском языке отмеченное лингвистами четкое языковое различие между земным и небесным, материальным и духовным, временным и вечным. Стяжание духовного богатства традиционно считалось у нас более высокой целью, чем погоня за ускользающими материальными благами. «Ищите же прежде всего Царствия Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф., гл. 6, ст. 33).
Русское словесно-художественное творчество и национальное ощущение мира, за ним стоящее, уходят настолько глубоко своими корнями в религиозную стихию, что даже течения, внешне порвавшие с религией, все равно оказываются внутренне с нею связанными. Вот почему Пушкин утверждал: «Греческое вероисповедание, отличное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер… Поймите же, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою, что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада».
Вряд ли на земле русской есть человек, сердце которого не замирало в сладкой тревоге при звуках «Вечернего звона» И. И. Козлова. Вопреки трагическому содержанию какой-то «свет невечерний» излучают слова, поющие «о юных днях в краю родном, где я любил, где отчий дом». Ощущая хрупкость надежд на земное счастье, православный человек издревле связывал свои упования не только с земным, но и с небесным отечеством, преодолевал повседневные беды России, создавая в ней и над нею пленительный в своей красоте и нетленности, торжествующий над временем вечный образ «святой Руси». Козлов поет о грустных вроде бы вещах, о том, что «уж многих нет теперь в живых, тогда веселых, молодых». Но вечерний звон несет благую весть оттуда, где – верил русский человек! – нет смерти, воздыхания и печали «и где же праведные упокояются». Голос певца плачет, грустит, но веет душевным здоровьем от этой печали, сквозь слезы проступает улыбка надежды, в тайных муках светится духовная радость.
В романе-эпопее Л. Н. Толстого «Война и мир» восторженный Пьер в момент свидания друзей в Богучарове убеждает князя Андрея, что человек не только дитя земли, но часть «огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах». «Надо жить, надо любить, надо верить, – говорит Пьер, – что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно, там, во всем (он указал на небо)».
Ф. И. Тютчев в стихотворении «Silentium!» («Молчание!» – лат.) говорит об особых струнах человеческой души, которые молчат в повседневной жизни, но внятно заявляют о себе в минуты освобождения от всего внешнего, мирского, суетного. А Достоевский в «Братьях Карамазовых» говорит о семени, посеянном Богом в душу человека из миров иных. Это семя или этот источник дает человеку надежду и веру в бессмертие.
И. И. Козлов, ввиду трагических обстоятельств своей жизни, рано наступившей слепоты, глубже и острее многих ощутил эту внутреннюю связь человека с миром горним и высшим:
Восторгом оживлен небесным,
Я не был раб земных оков, -
Органом звонким и чудесным
В огромной стройности миров.
И Бог сильней вещает мною
И в думах пламенных моих,
Чем вкруг шумящею грозою
И в дивных ужасах ночных.
Случайно ли, что мировое культурное признание Россия получила как страна великих писателей-реалистов, в отличие от Франции – страны классической политической культуры, Германии – страны немецкой классической философии и Англии – страны классической политэкономии? Связано ли это обстоятельство с особенностями православно-христианского миросозерцания русского человека?
«Тени земные уже проходят! Уже время перестать гоняться за ними, как гоняется мальчик за мотыльком златокрылым, бегая по испещренному цветами лугу! Время подумать основательно о существенном, вечном! – призывает русский святитель XIX века Игнатий (Брянчанинов) в одном из своих писем. – Все мы кратковременные странники на земле! Всем нам предлежит отшествие отсюда! И неизвестен час, в который востребует нас Бог из нашей гостиницы. Употребим земную жизнь на приготовление себя к вечности; приготовим себе блаженную вечность. Вечная судьба наша в наших руках, потому что Бог воздает каждому по делам его».
Дар художественного созерцания.
Художественная одаренность русского человека нерасторжимо связана именно с этой особенностью православно-христианского миросозерцания. Он искренне верует в бессмертие души и в земной жизни видит лишь пролог к жизни вечной. Острее, чем католик или протестант, он ощущает кратковременность своего пребывания на земле, сознает, что в здешнем мире он только странник. Потому он не прельщается материальной плотью мира, мирскими ценностями и благами. Православная вера позволяет ему смотреть на жизнь бескорыстно и благоговейно. Она воспитывает в нем дар созерцания, являющийся основой эстетического восприятия. Православный человек воспринимает жизнь широко и полнокровно, так как он ничем узкопрагматическим и утилитарным в этом мире не связан. По той же причине созерцательный взгляд его целен: в нем красота неразлучна с добром, а добро – с правдой.
«Недостаточно быть добрым по естеству: надо быть добрым по Евангелию. Естественное добро часто противоречит добру евангельскому; потому что наше естество находится не в первобытной чистоте, дарованной ему при создании, но в состоянии падения, при котором добро перемешано в нас со злом. И потому это добро, если не выправится и не вычистится Евангелием, само по себе непотребно и недостойно Бога! – утверждает святитель Игнатий (Брянчанинов). – Вы живы для человеков, вы любите их огнем естественным. – Оттого и человеки для вас живы, а Христос – мертв… Когда оживете новою жизнию, то увидите, что жизнь, умерщвления которой требует от нас Бог, – есть смерть… Умрем для естественной любви к ближнему и оживем новою любовию к нему, любовию в Боге».
Известно, что И. С. Тургенев острее многих русских писателей чувствовал кратковременность и непрочность человеческой жизни на земле, неумолимость и необратимость стремительного бега исторического времени. Но потому Тургенев и обладал удивительным талантом бескорыстного, ничем относительным и преходящим не ограниченного художнического созерцания. Однажды он сказал: «Я чувствую себя как бы давно умершим, как бы принадлежащим к давно минувшему, – существом, но существом, сохранившим живую любовь к Добру и Красоте. Только в этой любви уже нет ничего лич