История военного искусства — страница 8 из 22

Глава I. РИМЛЯНЕ И МАКЕДОНЯНЕ.

 Ко второй Пунической войне примыкает и победа римлян над теми войсками, которые следует рассматривать как наследие Александра Македонского. Относительно организации, способов ведения боя и тактики войска, направленного Ганнибалом против римлян, нам почти ничего не сообщается. Так как мы знаем1, что он снабдил их римским оружием, то надо полагать, что в общем, т.е. в том, что касается вооружения, можно поставить знак равенства между обоими стоявшими друг против друга войсками.

 Ганнибал в своем войске, состоявшем из наемников-варваров различных племен и немногих карфагенских высших командиров, не имел своеобразного деления фаланги на манипулы, но он, вероятно, располагал незначительными подкреплениями для второй линии или применял кое-какие методы, дававшие возможность его фаланге стать не менее, а может быть, и более подвижной, чем римская.

 В сражениях римлян против македонян особенно подчеркивается различие вооружения и тактики. Римляне благодаря манипулам расчленили старинную фалангу гоплитов, а затем благодаря образованию трех эшелонов сделали ее менее густой; копье заменили метательным оружием - дротиком (pilum) и ввели при атаке короткий острый меч. Македоняне же, наоборот, увеличили еще больше густоту фаланги и заменили короткое копье длинным - сариссой.

 Мир напряженно ожидал, какой способ ведения войны окажется более правильным.

 Так как нам казалось сомнительным, действительно ли сарисса и македонская фаланга (как мы ее видим при внуках Александра) существовали в том же виде в его эпоху, то исследование этого вопроса мы отложили до данного момента.

 Изучим прежде всего македонский способ борьбы, как нам его описывает Полибий, современник и классический свидетель сражений при Киноскефалах и Пидне (кн. 18, гл. 28-32); попутно мы имеем сходные описания и в нескольких учебниках тактики. Исследование этого вопроса представляло много трудностей и часто вводило в заблуждение, так как в источниках оказались несовместимые противоречия; например, в проблеме о длине сариссы, о дистанции и о расположении по шеренгам, - то и другое как у македонян, так и у римлян. Рюстов и Кёхли отрицают вообще существование у македонян этого длинного копья (24 или 21 фут.) и принимают длину сариссы не больше 14 футов, заменяя слово лщег^ - локти, о которых пишет Полибий, словом noSsZ - футы. Сознаюсь, что и я долго придерживался этого мнения, но специальное исследование Эдмунда Ламмерта, сравнение с швейцарскими копьями и копьями ландскнехтов и, наконец, сеанс, который по моей просьбе осуществил военно- гимнастический кружок при Берлинской академии, убедил меня в том, что правильным является большее число, и я создал себе следующую картину.

 По регламенту длина сариссы могла доходить до 24 футов, в действительности же копье достигало 21 фута; воин держал его обеими руками так, что конец его выдавался на большое расстояние вперед. Когда фаланги смыкались, сариссы5 шеренг выступали за фронт и приводились в действие одновременно; в передних 3 шеренгах они были равномерно укорочены2.

 О том, что передние ряды было вооружены укороченными копьями, не упоминается ни у Полибия, ни в других произведениях, но явствует из одной заметки, где упоминается, что сариссы, взятые наперевес, образовывали дугу; это вытекает из того обстоятельства, что слишком длинное копье являлось бы бесцельным и для передней шеренги; наконец, потому (как нам сообщается), что воины носили щиты. Сарисса длиною в 21 фут или даже в 18 футов не может быть управляема одной рукой, а требует обязательно работы обеих рук. Воин, направляющий копье обеими руками, не может рассчитывать на защиту себя при помощи щита. Он мог бы только укрепить вокруг руки круглый маленький щит, чтобы пользоваться им при близкой борьбе на кинжалах или мечах, если сарисса уже вышла из боя. Но, пользуясь в бою сариссой, воин, надо полагать, не мог носить щит, так как последний занял бы перпендикулярное положение по отношению ко всему корпусу и явился бы помехой воину. Если же предположить, что первая или первые шеренги были вооружены укороченными копьями, управляемыми одной только рукой, то все сообщения становятся ясными. Следовательно, если пятая шеренга носила копья длиной в 21 фут, четвертая - 18, третья - 15, вторая - 12 и первая - 9 футов, то в строю копья могли находиться в том же перпендикулярном положении или образуя незначительную дугу; получался, таким образом, непроницаемый колючий вал.

 Эта фаланга сарисс рассчитана на массовое действие, а не на борьбу каждого воина в отдельности. Расстояния между стоящими рядом и находящимися впереди воинами могут быть поэтому меньше, чем у римлян, вооруженных метательным оружием (дротиком) и мечом. Полибий говорит, что на каждого римлянина, занимавшего площадь в 3 кв. фута, приходилось 2 фалангита, а так как было 5 шеренг фалангитов, направлявших сразу свои копья на неприятеля, то и получалось 10 фалангитов на 1 римлянина.

 Невероятная сила удара фаланги сарисс увеличивалась еще и потому, что она составлялась вдвое теснее, чем старинная фаланга гоплитов, имевшая по уставу фронт в 16 чел. Задние 11 шеренг держали сариссы ввысь, и тем самым получалась защита от стрел и дротиков.

 Когда вся эта торчащая масса копий подвигалась вперед, создавалось ужасающее зрелище; даже римский полководец Эмилий Павел содрогнулся, увидев их приближение.

 Относительно сравнительной ценности македонской и римской тактики Полибий говорит: ничто не могло устоять против нападения фаланги сарисс; римлянин не мог своим мечом ни раздробить, ни пробить 10 копий, обращенных на него одновременно. Но римский легионер мог быть использован для боя во всякое время и на каждом месте, тогда как копьеносец мог сражаться только в массе, даже не в маленькой группе, а еще менее - сражаться самостоятельно. Поэтому фаланги и могли действовать только на равнине. Каждый ров, каждый холм, каждая впадина или лесная поросль приводили ее в беспорядок. Когда же нарушался порядок в каком-либо одном месте фаланги сарисс или ударяли с фаланга римские манипулы, - что при их подвижности было легко сделать, - то фаланга сарисс терпела поражение.

 Это изложение3 настолько убедительно, что возникает вопрос, возможно ли предположить, чтобы цари Македонии не постигали этого сами; возникает также и другой вопрос (так как уже очевидно, что фаланги Александра не могли быть так плохо сконструированы), когда и каким образом реформировалось войско?

Даже при ближайших потомках Александра вряд ли могла существовать фаланга сарисс, как ее описывает Полибий. В описаниях различных сражений о ней не упоминается, а в историях пирровых войн говорится противоположное. Не подлежит сомнению, что Пирр, имевший такую тесную связь с Македонией, лелеял план завоевать Запад посредством той же военной тактики, какую применял Александр при захвате Востока. Но нам точно указывается, что в Италии Пирр заполнял свои войска италийцами, вооруженными италийским оружием; при этом войско свое он строил, ставя попеременно один отряд из италийцев, другой - из эпиротов4. Это возможно, конечно, лишь при равноценном по боеспособности, хотя и различном, вооружении. Так, например, в бою не имело бы значения, если бы одна часть войска была вооружена мечами, а другая - копьями, даже если бы копья были различной длины, но при условии, что все одновременно вступают в единоборство с обнаженным оружием.

 Опыт подсказал мне, что небольшой отряд, вооруженный длинными копьями, может произвести атаку на полном бегу, но тут получается разница в натиске между отрядом, вооруженным длинными копьями, и отрядом с короткими копьями. Копьеносцы сариссы теряют при этом то, что им необходимо, - обеспеченные фланги. Фаланга, вооруженная сариссами, сметает все со своего пути, пока порядок в ней не нарушен. Перед одним отрядом, вооруженным сариссами, противник может отступить, чтобы затем ринуться со всей силой на находящиеся тут же отряды, вооруженные коротким мечом; а стоит ему сбить хотя бы один из таких отрядов, как копьеносцы, вооруженные сариссами, уже будут им побеждены, ввиду того что он может атаковать их с фланга. Чувство опасения, что в непосредственном соседстве благодаря мужеству противника будет создана угроза флангу, должно действовать разлагающим образом на порядок во время сражения. Сарисса может иметь значение только в массовом масштабе и должна быть прикрыта другими войсками. Поэтому сообщение о смешанных отрядах приводит нас к заключению, что фалангиты Пирра не были вооружены этим длинным копьем.

 Итак, если Пирр еще не имел фаланги сарисс, как ее описывает Полибий, то следует предположить или то, что сарисса, которая равнялась при Александре 12 футам, удлинялась постепенно или же, что предстоявшая война с римлянами заставила царя Филиппа V ввести в своих фалангах длинное копье, которое держали обеими руками. Царь Филипп V был человеком большого размаха и ума; при его дворе в военных сферах римские победы над Ганнибалом производили, вероятно, большое впечатление, причем, несомненно, взвешивались и сравнивались способы ведения войны как той, так и другой стороной. Короче, римская тактика была для македонян неприемлема. Нельзя отбросить сразу в большом налаженном войске все старые привычки, взгляды и военные традиции, заменив их без всякой постепенности новыми. Македоняне привыкли сражаться густой линией, имея оружием очень длинное копье, но не умели метать копье и биться мечом. Убедившись в том, каких больших успехов достиг этот способ борьбы, они могли бы прийти к мысли еще больше усилить свое военное искусство - довести его до высшей точки, удлинив копье до 21 фута, сократив расстояние между воинами до 1,5 фута, причем в результате этой односторонности упустили из виду все вытекавшие отсюда последствия. Если это предположение верно, то по аналогии с глубокой позицией римских манипул при Каннах мы придем к заключению, что при таком противнике нельзя было маневрированием сохранить позиции для отступавших войск, а потому надо было приложить все старания смять его.

 Следует отметить, что вполне свободного от посторонних влияний испытания боевой ценности обоих способов борьбы никогда не было. Оба сражения - при Киноскефалах и Пидне, - где македоняне потерпели поражение от римлян, настолько зависели от случайностей, что общее значение их результатов может быть оспорено. К этим двум можно еще присоединить третье сражение при Магнезии, в котором македонско-сирийское войско потерпело поражение и в котором, по несомненно фантастическим боевым описаниям, будто бы вовсе не было флангового строя.

КИНОСКЕФАЛЫ

 Это сражение в общих чертах вполне соответствует данному Полибием описанию встречи македонской фаланги с римским легионом. Исход этой встречи не был предрешен, но выявился благодаря стычке при рекогносцировке.

 Филипп, думая воспользоваться счастливым моментом, принял сражение, хотя холмистая местность и была неблагоприятна для фаланги сарисс. Поэтому фаланга двигалась неравномерно, - и в то время, когда правое крыло победоносно продвигалось вперед, левое, продолжавшее еще выстраиваться, было пробито слонами и отброшено легионерами.

 Так как нигде больше в истории не упоминается о подобной победе слонов, то важно еще раз подчеркнуть, что и здесь слоны опрокинули не развернувшийся уже боевой порядок, а, как Полибий точно повествует, фалангитов, шедших в бой, но не смогших произвести развертывание вследствие неподходящей местности.

 После того, как левое крыло македонского войска было разбито, один из римских трибунов, вместо того, чтобы продолжать преследование левого крыла, бросил 20 манипул в тыл правого фланга македонского войска и этим решил исход сражения.

 В большом недоумении оказалась бы история тактики, если бы случай пожелал предоставить нам не повествование самого Полибия о сражении при Киноскефалах, а лишь переработку его Ливием.

 Ливий (XXXIII, 8) перевел приводимый у Полибия приказ Филиппа атаковать "с сариссами наперевес" так: "Македонской фаланге он приказал положить копья, которые мешали своей длиной, и сражаться мечами". Пример очень ценен для того, чтобы на нем изощрялась критика, так как часто традиционная передача слов требует размышления. Многие ученые находили бы возможным считать это показание недоразумением, если бы мы не могли случайно присовокупить к нему первоначальный текст5.

ПИДНА

 О сражении при Пидне сам Полибий ничего не сообщает, имеются только не внушающие особого доверия и недостаточно обработанные заметки Ливия и Плутарха. И это сражение произошло случайно, без заранее точно намеченного плана.

МАГНЕЗИЯ

 Ливий и Аппиан описывают нам сражение при Магнезии в совершенно фантастических тонах. Колесницы, вооруженные серпами, всадники на верблюдах, мобилизация 16 народностей, слоны из Индии, превосходящие качеством африканских, - всем этим было снабжено сирийское войско. Оно превосходило численностью римское почти вдвое (по Флору - в 20 раз), а по числу всадников - вчетверо; хотя оно и было глубоко построено, но фронт его был так растянут, что из середины не видно было фланга; тем не менее об охвате его не могло быть и речи. У римлян и их союзников погибло менее 400 воинов, сирийцы потеряли 53 000. Это сражение отличалось от предыдущих тем, что здесь было введено деление фаланги сарисс на 10 частей, причем в интервалы между последними было вставлено по 2 слона. Вероятно, и это относится к измышлению автора, которому мы обязаны повествованием обо всем данном сражении. Всякая нелепость имеет свой предел, даже недомыслие сирийского царя, который не сумел использовать гений Ганнибала, находившегося у него на службе. Слоны, как мы знаем, сильнее всего действовали на конницу. В пеший сомкнутый строй они не могли проникнуть; наоборот, случалось часто, что дротики и стрелы отбрасывали их или же воины отскакивали в сторону, пропуская слонов через образовавшийся проход. В таком случае фаланга попадала в одно из самых опасных положений: в боевом порядке образовывался большой прорыв, куда легко могли проникать римские манипулы и атаковать с фланга. Это соображение имеет тем больше оснований, что слоны не шли вровень с фалангой, а при попадании в них неприятельских дротиков и стрел стремительно бросались на противника или обращались вспять.

 Того, кто считает методологически возможным и правильным на основании подобных описаний сражений при помощи критического анализа составить правдивый исторический рассказ, прошу попытаться сделать это на основании рассказа Аппиана о сражении при Каннах и Нараггаре.

КРИТИЧЕСКОЕ ЗАМЕЧАНИЕ ПО ПОВОДУ СРАЖЕНИЯ ПРИ МАГНЕЗИИ

 Кромайер пытался дать точный анализ сражения при Магнезии во II томе своего труда "Античные поля сражений". Он насчитывает у сирийцев 60 000 чел. пехоты и 12 000 конницы, у римлян - 27 600 пехоты и 2 800 всадников. Спрашивается, почему сирийцы, имея такой численный перевес, не обошли римлян? Ответ гласит, что предполагался обход обоих флангов и что на одном из флангов это и было приведено в исполнение, но другой фланг был благодаря смелому наступлению римлян прорван и расстроен; поэтому победителями оказались римляне. Это сообщение в корне неправильно: если бы можно было победить таким простым способом войско, вчетверо более многочисленное и не менее опытное, то ведение войны было бы не искусством, а игрой.

 Внедрение слонов в фаланги Кромайер объясняет тем, что фаланги должны были занимать оборонительное расположение, слоны же и расположенные в интервалах легковооруженные держались на значительном расстоянии от неприятельских стрелков. Это тактически неверно. Оборонительное расположение одной части войска не мешает наступлению другой, фаланга же со слонами совершенно утратила бы свой смысл и оказалась бы совершенно беспомощной перед натиском легионеров. Противнику нужно было выбить слонов только из одного интервала, и тогда легко было бы сбить с позиции всю фалангу. Без сомнения, римляне вклинились бы во многие интервалы.

 Кромайер ссылается на то, что сообщения Ливия и Аппиана принимаются и Полибием, но они не тождественны с повествованием самого Полибия; мы только что видели, какие ошибки допускал Ливий, а, кроме того, могли быть взяты сведения и из других источников. Если бы все это приписывалось исключительно Полибию, то пришлось бы сказать, что ученый допустил в своей критике невнимательность, каковая нередко проявляется и в других местах (ср. выше, стр. 276 и 286). Далее сам Кромайер в своем описании сражения при Магнезии приводит некоторые вымыслы Ливия и Аппиана. Предположение, что Полибий ссылается на источники, не заслуживающие доверия, не является недопустимым. Совершенно иначе обстоит дело с военно-политическими размышлениями историка; здесь сила его ума так велика, что надо иметь необычайно веские аргументы, чтобы позволить себе противопоставить их ему. Это, по-моему, является методологической основой, необходимой при изучении Полибия. Какого мнения Кромайер о Полибий, опредилить трудно. Часто он следует указаниям Полибия, как верующий - изречениям из Библии, и старается оправдать неправильности всевозможными хитросплетениями, сомневающихся же укоряет, как фанатик безбожников (мы вскоре рассмотрим один из таких случаев). Иногда же он отвергает самые положительные ссылки, а на политические и военные суждения не обращает никакого внимания. У нас имеются подобные примеры (см. стр. 206) во II томе "Античных полей сражений", в описаниях войн против Антиоха и Персея. Многое основано на этом его свойстве. В стратегическом разборе этих войн мы находим некоторые соображения, ярко освещающие события, - хотя обзор этот и сообщает много туманного о стратегии измора. Мне же лично трудно примириться с тем, что мнение Полибия не только отбрасывается, но в большинстве случаев даже опровергается. Если Полибий в своих рассуждениях об этих войнах, которые он так хорошо знает, односторонен в такой степени, в какой его рисует Кромайер, то авторитет его, признаваемый за ним, несмотря на некоторые ошибки, расшатан до основания. Даже точный пример не может служить доказательством одного или другого положения, например, правильно ли предпринял Персей (в 169 г.) отступление при известии об обходе его позиции, или же неправильно, из-за недостатка самообладания? Тот, кто разделяет соображения Кромайера, должен отказаться признать авторитет Полибия.

 Во всяком случае абсолютно неправильна мысль Кромайера, которую он выразил в своем очерке "Ганнибал и Антиох Великий" (прочтенном в Дрездене на "Историческом дне" "N. Jahrb. f. d. kl. Altert", т. 19, 1907, стр. 681), что стратегический план войны, который предложил Ганнибал, и тот, которому следовал Антиох, были так же противоположны, как и их политика. И если бы Антиох согласился с планом Ганнибала, то тем самым он содействовал бы чужим интересам. Та же картина наблюдалась в Европе с 1805 до зимы 1813/14 г., когда в главном штабе союзников была, как известно, партия, считавшая излишним раздавить Наполеона. Они рассуждали так же, как Кромайер о царе Антиохе, а именно - что достаточно отнять у противника территорию. Теперь никто не станет оспаривать, что император Александр, настаивавший вместе со Штейном и Гнейзенау на переходе через Рейн и на походе на Париж, защищал не одни только русские, но и общие интересы освобождения от Наполеона. Так же и Ганнибал, предлагавший всеобщую коалицию против Рима, не следовал исключительно карфагенской политике, а защащал независимость народов, т.е. стремился сохранить равновесие на Средиземном море и таким образом обеспечить будущность сирийского царства и династии. Поражения карфагенян в 202 г. и македонян в 192 г. еще не обеспечивали римлянам владычества над миром, так же как Иена и Баграм - всемирного господства французов. Древний Рим победил только потому, что слабые народы не соединялись вместе, чтобы дать отпор сильному. Не надо очень строго судить Антиоха, что он сразу, при первом же столкновении с римлянами, не нашел правильного решения задачи. И русский царь постиг истину только на дымящихся развалинах Москвы. Думать, что Ганнибал, служа при сирийском дворе, заботился только о Карфагене, так же неправильно, как считать, что Штейн, Шарнгорст и Гнейзенау служили сепаратным интересам, за что и подвергались преследованиям в 1812 г. со стороны не веровавших в успех людей, находившихся при всех европейских дворах.

 Ввиду того что труд Кромайера основан на общих рассуждениях, вполне возможно подставить вместо слова Рим - Наполеон, вместо Антиоха - Александр, вместо Ганнибала - Штейн, вместо Македонии и Карфагена - Пруссия и Австрия, а потому уровень подобного образа мыслей не вызывает сомнений. Каждый историк знает, с какой глубокой иронией Теодор фон Бернгарди изображает политико- стратегическую мудрость фельдм.-лейтенанта Дука - может быть, Кромайер возьмет под свою защиту храброго Дука на следующем "Историческом дне" от нападения злого Бернгарди, так же как царя Антиоха от гнева Моммзена? Но я должен к этой критике присовокупить, что Кромайер в своем произведении "Борьба Рима за мировое владычество" прекрасно обрисовал политический горизонт той эпохи.

 О САРИССЕ И ПРОТЯЖЕНИИ РЯДОВ ПО ФРОНТУ

 Мы встречаем длинное копье не только у македонян, но часто и у варваров. Ксенофонт (Анабазис, IV, 7, 16) пишет, что иберы имели копья длиной в 15 футов, а моссинеки (V, 4, 25) - такой длины и толщины, что один человек с трудом поднимал свое копье. И у этолян (Ливий, 38, 7), так же как у германцев, была сарисса; наконец, мы ее снова встречаем у швейцарцев и ландскнехтов; у этих последних мы еще рассмотрим ее применение более подробно.

 Связывалось ли со словом "сарисса" представление только о длинном копье или оно первоначально, наряду со многими другими словами (δοσυ, λόγηα, αι ’χμη, χοντός, ξνςτου...), обозначало лишь вообще копье, - как например у нас (копье, пика и т. д.), - неизвестно. Страбон, т. X, 1, 12 (ХС, 448), говорит: "Копья (δορατα) имеют двойное применение - для рукопашного и для дальнего боя; также двойное назначение, т.е. для ближнего боя и для метания, имеет и другой вид копья (κοντός), равно как и сарисса и "исс" (νοσός)". Если предположить по этому указанию, что сарисса употреблялась и как дротик, то она не могла быть очень длинной.

 О том, что царь Филипп ввел фалангу в македонском войске, рассказывает Диодор (XVI, 3). Он упоминает лишь о плотности построения фаланги, но не о длинном копье, однако, эта сомкнутость масс фаланги дает повод сделать заключение, что удлинение копья было необходимо. Если бы Филипп сгустил только фаланги, сохранив при этом греческое вооружение, то он не извлек бы из этого никакой пользы. Греки, опытные в сражениях, тоже, вероятно, построили бы гуще свои фаланги гоплитов, если бы находили это удобным. Если же македоняне уплотнили или построение своего войска настолько, что для единоборства было тесно, то, значит, они рассчитывали на сомкнутый удар или на пассивный отпор (сопротивление), а для этого им необходимо было иметь копье длиннее, чем у противника. Надо установить, что копье длиною в 12-14 футов может еще быть управляемо одной рукой; возможно, что и греки употребляли иногда такие длинные копья. Если, - как рассказывает Корнелий Непот, - афинской полководец в своей фаланге "учил, чтобы бойцы, упершись коленом и выставив щит, принимали копьем удар противника" (Корнелий Непот, Жизнь Хабрия, гл. I), то надо полагать, что копье было длиннее, чем обыкновенное копье гоплитов, едва достигавшее 8 футов.

 Какой длины они действительно достигали, особенно в эпоху Филиппа и Александра, мы с уверенностью не можем сказать. Арриан не упоминает нигде о сариссе как о длинном копье, а в рассказе о смерти Клития сарисса фигурирует так, что понятие о длинном копье исключается. По его словам, Александр выхватил копье из рук адъютанта, а по другой версии - сариссу из рук воина, стоявшего на посту, и пронзил ею Клития. Затем, как повествуют некоторые историки, он вонзил сариссу в стену, чтобы самому броситься на нее. Оба действия нельзя было выполнить в зале, где было собрано многочисленное общество, так как оружие в 15-21 фут длины требует большого пространства, чтобы им размахивать, и много времени, чтобы его правильно взять и держать в равновесии.

 Когда Александр незадолго до смерти допустил варваров в свои войска, он дал им, как говорит Арриан (III, 6, 5), "македонские копья взамен пик, применявшихся варварами". В источнике, которым пользуется Арриан, нет слова "сарисса", а есть "македонское копье", и это наводит меня на мысль, что разница между различного рода копьями была велика.

 Единственное место, где Арриан указывает, что сарисса была действительно длинным копьем, встречается в описании наступления фаланги в сражении при Гавгамеле: "Македонская фаланга напала на врага в тесно сомкнутом строю, ощетинившись сариссами" (Арриан, III, 14), но когда мы ясно читаем в описании сражения при Гидаспе, что пехота состояла из гипаспистов и читаем (в т. V, 17, 7): "Он дал сигнал пешим, сомкнув теснее ряды, ударить на фалангу", то отпадает сила вышеприведенной греческой цитаты. Полибий говорит о пельтастах (в т. V, 64, 6): "Смыкаться, смыкать щиты". При царе Персее, как говорит Кромайер в своей книге "Античные поля сражений" во II томе, пельтасты были вооружены сариссами.

 Часто упоминает Арриан (I, 27, 8; III, 23, 3; IV, 28, 8) о "легковооруженных гоплитах" или, наоборот (II, 4, 3), о тяжеловооруженных. Так как различие в вооружении фаланг было незначительно, то, может быть, здесь идет речь о более коротком и удобном копье передних шеренг, в отличие от длинного, неудобного в обращении копья последующих шеренг.

 Из трудов Диодора мы ничего не можем привести характерного для определения фаланги сарисс. В описании сражения при Гидаспе он рассказывает, как македоняне перебили находившуюся среди слонов пехоту из Индии. Так как мы знаем из описаний Арриана (ср. выше разбор сражения при Гидаспе), что там участвовали только гипасписты, а не пецетеры, то и копье названо сариссой.

 В кн. XVII, гл. 100 Диодор описывает борьбу между афинянином Диоксиппом и македонянином Коррагосом. Первый был вооружен наподобие Геракла палицей. Коррагос бросил в него копьем, но оно не попало в него. "Затем, выставив копье, он начал наступать, тот же, когда он приблизился, ударил по копью дубиной и сломал его". Здесь, несомненно, сарисса упоминается как длинное копье.

 В ботанике философа Феофраста, ученика Аристотеля, находим следующую заметку (III, 32, 2): "Кизиловое дерево мужского вида бывает максимум 12 локтей высоты, как длинная сарисса". Феофраст умер в 287 г.; он упоминает об исторических событиях, происходивших в 302 и 306 гг. Следовательно, его труд написан при Диадохах между 306 и 287 гг. Если тогда самая длинная сарисса равнялась 18 футам, то, вероятно, она не была длиннее и в эпоху Филиппа и Александра. Но это еще не доказывает, что только во времена Феофраста фалангиты употребляли 18-футовую сариссу. Быть может, философ под словом "самая длинная сарисса" подразумевал оружие, употреблявшееся не на поле стражения, а при осадной войне, при защите стен или на кораблях. Наши ботаники подтверждают, что кизиловое дерево (из которого делают так называемые цигенгайнские трости действительно достигает 18 футов высоты. Следовательно, Феофраст свидетельствует, что даже ближайшие потомки Александра не имели фаланги, вооруженной (по Полибию) сариссой в 21 фут длины.

 Свидетельство Плутарха в его "Филопемене" (гл. 9) относительно сариссы в Ахайе нельзя считать основательным: создается впечатление, что до Филопемена в Ахайе вообще не было настоящих гоплитов.

 У лакедемонян ввел сариссу (по Плутарху, гл. 11 и 23) Клеомен; в чем они видели ее преимущество, об этом не упоминается; вряд ли лакедемоняне организовали фалангу, как ее описывал Полибий. В сражении при Селлазии Клеомен как раз и был побежден македонской фалангой, вооруженной сариссой (гл. 28).

 Подробнейшее описание Полибием (XVIII, 28-32) македонской фаланги вызвало много сомнений, так как он определил длину сариссы по уставу в 16 локтей, а в действительности в 14. Это оказалось невозможным, во-первых, практически, а во-вторых, потому, что он установил протяжение одного ряда по фронту в 3 фута как у римлян, так и у македонян, утверждая в то же время, что легионер занимал двойную площадь по сравнению с фалангитом. Настоящее решение задачи найдено в труде Руд. Шнейдера в "Philolog. Wochenschr." от 15 мая 1886 г. (No 20) и в очерке д-ра Эдм. Ламмерта "Полибий и римская тактика "Programm, des Kцnigl. Gymnasiums zu Leipzig", 1889.

 Что касается протяжения по фронту каждого ряда, то одно из двух указаний Полибия должно отпасть. Раньше склонялись к тому мнению, что фалангит должен был занимать по фронту 3 фута, тогда как легионеру, вооруженному мечом, требовалось для борьбы протяжение по фронту в 6 футов. Стоффель в своей "Истории Цезаря" также присоединяется к этому взгляду. Но Шнейдер и Ламмерт доказали путем объективных критических размышлений, что это неправильно, и когда я сам раньше возражал, что при протяжении в 1,5 фута человеку не остается места для держания копья, так как каждый человек сам по себе занимает протяжение в 1,5 фута, то я был не прав. Берлинский Академический спортивный клуб любезно устроил для меня турнир с сариссой. Мы составили фалангу сначала только с шестами длиною в 20 с чем-то футов и пробовали, при какой плотности построения люди могли продвигаться вперед. Выяснилось, что если каждый воин занимал неполных 2 фута, то движение совершалось легко, если держать сариссу наперевес. Шесты сами по себе были очень тяжелы, так как были сделаны из сырой сосны. Не надо строго математически придерживаться расстояния между фалангитами в 1,5 фута, но можно легко представить себе, что построение и движение людей опытных, вооруженных копьями из сухого дерева, мыслимо при таких интервалах.

 Особенно успешен был опыт, проделанный по предложению Ламмерта, когда мы передние шеренги вооружили более короткими, в порядке постепенности, шестами. Даже концы копий шестой шеренги высились над фронтом; вся масса подвигалась легко даже при быстром марше.

 Этим опытом мы разбиваем возражения Зольтау, которые он делает Ламмерту в "Hermes", No 37, 1890 г. Зольтау объясняет указания Полибия следующим образом: "Римляне занимали каждым рядом по фронту 3 фута, причем к моменту наступления образовывались пустые широкие интервалы между манипулами. Незадолго до атаки римляне уплотняли их, отступая на 5-6 футов. Говоря о 3 футах, Полибий не принимал в расчет самого воина (х&Ыд/ла Kai Siaaraai^). Это объяснение можно было бы еще принять, если опираться только на указание Полибия; но, видя воочию построение войска и измерив его, мы пришли к убеждению, что объяснение несостоятельно. Протяжение ряда по фронту в 3 фута для каждого воина настолько свободно, что излишне оспаривать это. Интервал же в 6 футов совершенно неприемлем, и маневр с отступлением при атаке невыполним. В труде Дирса "Kriegswesen d. Alten." (стр. 45) тоже указывается, что Фукидид (V, 71) свидетельствовал о тесном построении фаланги гоплитов.

 Ламмерт полагает, что противоречия, встречающиеся в трудах Полибия, появились не по вине этого историка, а что произведения его подвергались переделке. За подробностями я отсылаю читателя к этому превосходному труду.

 Чтобы опровергнуть возражение Рюстова и Кёхли, которые уверяют, что сариссу, как ее описывает Полибий, нельзя было бы удержать в равновесии, так как центр тяжести слишком близок к ее основанию, Ламмерт утверждает, что задний конец сариссы был окован тяжелым металлическим обручем, и мне это сначала казалось правильным. Но я отказался от этого мнения при сравнении сариссы с наиболее ей близким по сравнению оружием - с копьем ландскнехтов. Деммин в своей книге (Demmin, Die Krigswaffen in ihrer geschichtlichen Entwicklung, 3-е изд., стр. 779) говорит, что копья эти были 7-8 м длины, а, следовательно, на 2-3 м длиннее македонской сариссы. Это указание определенно неправильно. Сарисса достигала, как мы знаем, 24 футов длины, т.е. свыше 7 м, немецких же копий такой длины как будто бы и не существовало. Венделин Бехейм в своем труде (Wendelin Bцheim, Handbuch d. Waffenkunde) определяет длину немецких копий в 4,5 м (15 футов) или в 5 м (17 футов), но и этот размер, как мы сейчас увидим, недостаточен.

 Эти старинные немецкие копья являются большой редкостью, и даже Берлинский музей не имел ни одного в наличии. Но мне любезно предоставил одно копье директор фон Убиш, кроме того, я собрал сведения в музеях Зальцбурга (Karolino-Augusteum) и швейцарском национальном в Цюрихе, где имеются этой длины копья.

 Берлинское копье равнялось 17 футам (больше 5 м); среди зальцбургских копий (31 копье) самое длинное превышало 17 футов (515 см); среди 8 штук цюрихских копий самые большие копья достигают длины более 18 футов (540-544 см). Таким образом, сарисса, по Полибию, все-таки оказывается на 3 фута длиннее.

 Ламмерт делает нам следующий расчет: сарисса из сухого ясеневого дерева 6,5 м длины (14 греч. локтей, или 21 фут), имеющая в диаметре внизу 5 см, а наверху 3 см, весит 5,6 кг, если брать только дерево, но к этому присоединяются еще 270 г. веса железных наконечников. При таком копье он считает возможным, что тяжесть его в нижнем конце достигает 2,4 кг.

 Я поручил составить расчет для ясеневого, соснового и кизилового дерева, и он совпадает с вышеприведенным. Удельный вес ясеня равен 0,59, лучшего соснового дерева - 0,63, кизилового - 0,81. Последнее дерево является самым тяжелым, и для самых длинных копий оно непригодно. Вес сосны находится в зависимости от почвы, на которой она растет; имеются виды сосны, которые легче ясеня. Вероятно, греки, так же как и швейцарцы, брали нужное для копий дерево, произраставшее на сухой почве. Такой высоты ясень не всегда растет прямо. Употребляли ли македоняне для копий ясень или сосну, это не имеет большого значения.6 Что касается размеров, то берлинское копье равно в диаметре почти 3,5 см, зальцбургские и цюрихские копья в общем самые толстые: их окружность имеет посредине 13 см, у нижнего конца - 8,5 см, в начале обруча - 7,5 см; следовательно, в середине диаметр больше 4 см. Цюрихское копье имеет в середине 4 см, на верхнем остром конце - 3,1 см, у нижнего конца - 3,2 см. Бехейм (стр. 312) предполагает толщину в 4,5 см. Это совпадает с вычислениями Ламмерта. Немецкие копья не имеют противовеса в виде наконечника, ни даже гильзы на конце. Только короткие копья XVII в., находящиеся в Цюрихском музее, имеют гильзы.

 Если немцы могли бороться длинными копьями, не имевшими противовеса, то, вероятно, и на македонских копьях их не существовало; в этом мнении меня еще более укрепляет описанный выше опыт, произведенный мной при берлинском спортивном кружке.

 В особенности бросилось мне тогда в глаза, несколько неудобно было носить эти длинные копья в походе; при атаке они доставляли меньше затруднений.

 Примечание ко 2-му изданию. С тех пор я лично исследовал длинное копье в Цюрихе и Вене и нашел все изложение выше вполне правильным. Подтвердились также и результаты опытов, проведенных на Шенхольцском спортивном плацу в виде небольших учебных упражнений с длинным колющим оружием Берлинскою военного музея, проделанных мною с участниками всего военно-исторического семинара.

 Мое мнение о построении римских и македонских фаланг Кромайер неоднократно оспаривал и полемизировал со мной по этому поводу. Он объясняет вышеприведенную цитату из Полибия так, что фалангит во время боя занимал по фронту 3 фута, римский легионер вначале, до боя, то же протяжение, но при столкновениях и при передвижениях взад и вперед во время боя расширял площадь до 6 футов. По его мнению, сражаться мечом, занимая площадь в 3 фута, невозможно. Следовательно, после первого удара первая шеренга выстраивалась узкой длинной цепью, состоявшей из опытных бойцов, ведших бой, в то время как люди задних шеренг выжидали благоприятной минуты, чтобы занять место в образовавшемся пустом пространстве среди передних бойцов и оттуда направить копье или метательный снаряд в противника, отразить удар, опрокинуть проникшего в глубь неприятеля, поднять убитых или раненых и, наконец, в случае надобности заменить убитых ("Histor. Zeitschr.", 95, 17). Время от времени это единоборство первой шеренги, где приходится 6 футов на человека, сменяется более тесной группировкой.

 Если бы это предположение было правильным, мы имели бы в нем великое научное открытие. Здесь идет речь о самом существенном в древней тактике построения пехоты. Способ употребления оружия и массовый натиск являются самым кардинальным пунктом при обсуждении построения этой фаланги; развертывание ее происходит при постепенном расчленении на шеренги. Эта теория развертывания должна отпасть, если придерживаться мнения Кромайера относительно протяжения по фронту рядов и искусной борьбы первой шеренги.

 Автор непоследователен, так как вполне присоединяется к моему разбору сражения при Каннах, где все базируется на массовом натиске фаланг.

 Соображения Кромайера неправильны и невыполнимы по следующим причинам.

 а) Он считает, что римский воин должен занимать площадь в 6 футов, так как в противном случае он не сможет бороться мечом. Следовательно, в те минуты, когда римляне сближаются между собою, - а сам Кромайер тоже утверждает, что каждый из воинов занимает тогда всего 3 фута, - они теряют возможность употреблять оружие. Странный способ воевать, в особенности если принять во внимание, что противник постарается составить свое войско так, чтобы его воины могли пользоваться оружием.

 б) Расстояние между воинами в 6 футов, которое образуется во время боя, взято, видимо, в среднем, ибо при такой сумятице невозможно точно измерить интервал. Здесь нельзя брать "в среднем"; при этом некоторые воины отойдут дальше, некоторые ближе, получатся большие, широкие интервалы между воинами, куда может продвинуться противник; в узких же римлянин не может повернуться со своим мечом. Не мог Полибий, описывая войны, брать цифры "в среднем".

 в) Воины первой шеренги увеличивали якобы занимаемую ими площадь тем, что отчасти продвигались небольшими группами в ряды противника, отчасти - раздвигали своих товарищей. Спрашивается, как можно, вклиниваясь в неприятельские ряды, сохранять нужные для каждого воина 6 футов, а при меньшем интервале не помешает ли борьбе соседство противника так же, как и находящиеся рядом свои товарищи.

 г) Меньше всего можно себе представить это внедрение отдельных воинов в неприятельские ряды во время боя римлян против фаланги, вооруженной длинными копьями, о чем повествует Полибий. Легионер, очутившийся среди таких копьеносцев, подошел бы настолько вплотную к ним, что копьеносцу нельзя было бы защищаться. Полибий же как раз утверждает, что фаланга сарисс была непроницаема, - каким же образом мог он предполагать, что через каждые 6 футов в фалангу вклинивался римлянин и как мог он исчислить по этим признаком протяжение по фронту рядов у обоих противников.

 д) Кромайер воображает, что римский воин наносит удар рукой, протянутой горизонтально в сторону. Такой удар не достигал бы цели; настоящий удар наносится согнутой рукой, протягиваемой вперед. Этому удару обучают не только в наше время, но и, по Вегецию (I, 12), определенно рекомендуется легионерам не наносить ударов, а колоть, так как это причиняет противнику больший вред; "кроме того, в то время как наносится удар, рука и правая сторона тела остаются неприкрытыми, при уколе же корпус прикрыт". При таком уколе, когда рука тесно прилегает к корпусу, площадь в 3 фута совершенно достаточна для воина. А для укола с протянутой даже горизонтально рукой нужно расстояние в 4 фута.

 е) Всякий полководец старается дать своему войску настолько плотное построение, насколько оно позволяет воинам владеть оружием, так как чем больше людей, тем больше и оружия. Если предположить, что римлянину с мечом нужно было протяжение по фронту в 6 футов, а греческому гоплиту с копьем - в 3 фута, то меч оказался бы оружием, непригодным для боя. На каждого меченосца пришлось бы 2 копьеносца, и ни один - даже самый искусный - способ борьбы не спас был первого от гибели. Следовательно, и для меча и для копья надо предполагать одинаковое пространство при бое.

 ж) Если бы сила фаланги базировалась не на массовом натиске, а на искусной борьбе первой шеренги при помощи второй и третьей, то при глубоком построении, как это было при Каннах, 9/10 или 19/20 войска бездействовали бы.

 з) Некоторую часть работы Кромайер отводит в римском войске на долю масс; он считает, что работа первой шеренги чередуется с массовым натиском. Искусная борьба первой шеренги начинается после того, как вся масса бросается вперед, причем после удара естественно отскакивает обратно, и тут-то происходит расширение интервалов между воинами. Затем, при переходе противника к массовому наступлению, снова надо противопоставить ему живую человеческую стену ("Histor. Zeitschr.", 95, 17). Таким образом, должна происходить беспрерывная смена тесного и свободного построений в войске. Если предположить, что такие маневры возможны, то только при условии, что оба противника будут производить их одновременно; та сторона, которая не признает искусной борьбы в свободном пространстве или хотя бы на одну минуту больше будет теснить противника, одержит победу. Тонкая цепь борцов при интервалах в 6 футов не в силах противостоять, - это понимает и Кромайер, - яростному натиску неприятельского боевого порядка, построенного глубиной в 10, 20, 30, а может быть, ив 60 чел. Задние же шеренги не могут прийти на помощь первой, так как, отскочив назад, для того чтобы освободить место борцом первой шеренги, они не в состоянии будут снова продвигаться вперед. При происходящем шуме не может быть слышно ни команды, ни сигнала, но если даже предположить, что применимо и то и другое, то во всяком случае масса, которая отступила хоть на минуту перед наступавшим противником, не сможет пойти снова в наступление.

 Первый шаг отступления при борьбе двух фаланг является роковым, он способствует громадному подъему у наступающей фаланги и ведет ее к победе. Представление Кромайера об естественном скачке назад относится к стороне, на которую нападают; это обстоятельство еще более подчеркивает невозможность постоянной смены построения в войске.

 и) Кромайер ссылается ("Histor. Zeitschr.", 17) на описание сражения при Мутине (Аппиан, Междоусобные войны, III, 68). Это описание не может служить подтверждением его гипотезы. Здесь речь идет не об организованном сражении, а о трех отдельных частях легиона, сражающихся бок о бок в трех боях. Эти части не были достаточно сильны для настоящего флангового натиска, а потому, ввиду храбрости ветеранов, натиск этот превращался в массовое единоборство. О постоянном чередовании общего натиска с индивидуальным поединком здесь не говорится, и продолжительное единоборство кажется рассказчику неподходящим способом сражаться; он даже проводит аналогию с цирковыми борцами, которые во время борьбы расходятся на минуту в разные стороны, чтобы отдышаться и затем снова броситься друг на друга.

 к) Кромайер, определяя для фалангита площадь в 3 фута (для римлянина поэтому 6 футов), ссылается на военные навыки швейцарцев и ландскнехтов ("Античные поля сражений", I, 323 и "Histor. Zeitschr.", 95, 18). В IV том настоящего труда я включил специальное исследование (I, ч. 2, гл. 3, стр. 191), из которого ясно видно, что вышеприведенные цитаты недоказательны.

Построение фаланги, которую описывает Полибий, в отличие от римской, не следует определять, как древнегреческую или македонскую, но как фалангу, густота которой была в то время искусственно доведена до крайних пределов. Она не оправдала себя.

 Неудивительно поэтому, что швейцарцы и ландскнехты строили боевой порядок шире, но случалось, что и они прибегали иногда к тесному построению.

 л) Кромайер считает, что если бы когда-либо две такие густые фаланги сошлись в бою, то они, имея возможность лишь наступать, а не сражаться и не отбивать удары, оказались бы пронзенными друг другом. Я сомневаюсь в том, сражались ли когда-либо две такие фаланги, но если это и происходило, то, конечно, различные шеренги, не имея возможности долго бороться, с двух сторон напоролись бы на копья или были бы вдавлены на них наступающими сзади шеренгами. Незначительная возможность парировать удар была только у первых шеренг, вооруженных более короткими копьями; но из этого еще не следует, что надо отбросить все предыдущие доказательства. Даже и в таком случае мог и должен был победить более решительный противник. Кроме того, тактики (Асклепиодот, гл. IV) определенно высказываются, что построение в 1,5 фута на человека пригодно для обороны, но оно не дает возможности вести действительный бой. Короче, это построение возможно только при длинном копье, которое, будучи протянуто вперед в массе, является само по себе защитой, в то время как при коротком копье без свободного пространства для борьбы, не говоря уже о мече, такое построение бесцельно.

 м) Если я допущу, что Вегеций (III, 14) свидетельствует о том, что римляне сражались на интервале в 3 фута друг от друга, так как при таком построении боевая линия не имеет пробелов и возможно употребление оружия ("Интервал между отдельными бойцами обыкновенно составлял по прямой линии 3 фута, так что на протяжении мили (5 000 футов) выстраивалось 1 660 пехотинцев; при таком расположении боевой фронт не имел свободных промежутков, а вместе с тем оставалось достаточно места для свободного применения оружия"), то я должен буду считать взгляды Кромайера окончательно опровергнутыми.

 Соображение Кромайера о том, что линия фронта римского легиона превращается в цель искусных фехтовальщиков, тем более необоснованно, что он сам в своем труде ("Античные поля сражений", II, 83) примыкает к теории Фейта, по которой римляне сохраняли интервалы между манипулами (также и когортами) не только при наступлении, но и во время боя. В таком случае и без того тонкая цепь легионеров, соответствующая цепи застрельщиков, будет еще менее заполненной, так как на расстояниях, равных приблизительно длине фронта, не находится вовсе бойцов.

 О натиске, который масса должна производить на такие разрозненные группы, не может быть и речи даже в те минуты, которые сам Кромайер допускает во время удара.

 Отдает ли себе Кромайер отчет в том, что его теория о ширине ряда и теория Фейта об интервалах между воинами во время боя уничтожают одна другую? Сомневаюсь в этом. Также небезынтересно знать, сознательно ли или невольно отбрасывает Кромайер свою теорию, изложенную во II томе его труда "Античные поля сражений", и противопоставляет ей другую. Он говорит (стр. 83) о "привычке" римлян в начале сражения делать уступку врагу, затем разочаровать его, упоенного победой, упорством сопротивления, потом утомить и, наконец, победить. Итак, вместо "естественного скачка назад" (по первой теории), который совершают одновременно оба противника, чтобы освободить место для сражающихся в одиночку, принята теория "привычки" у римлян.

 Вторая теория так же неприемлема, как и первая. Если бы римляне после первого, столкновения отскакивали добровольно назад, предоставляя цепи одиночных бойцов сражаться с противником, то, конечно, эта цепь не могла бы ни на минуту устоять перед массовым натиском неприятеля. Этого мнения Кромайер и сам раньше придерживался, говоря что "как только одна сторона заметила, что противник собирается перейти к массовому натиску, она должна сейчас же противопоставить ему живую человеческую стену, чтобы отпарировать удар" ("Histor. Zeitschr.", 95, 17).

 Руд. Шнейдер (в "Gott. Gel.-Anz.", 169, 445) сообщает, что вопрос об интервале является для него еще нерешенной задачей, так как фалангит не может удовлетвориться протяжением по фронту в 1,5 фута; если же дать ему 3 фута или 6 футов, т.е. вдвое большее протяжение, то такая ширина фронта будет для легионера слишком большой. Почему же он не образовал фаланги из 100 студентов, вооружив их жердями? Кто хоть раз видел и измерял подобную фалангу, тот может отбросить все муки сомнений относительно протяжения рядов по фронту. Странные люди эти ученые: им вполне доступно в этом вопросе решить историческую задачу посредством скромного опыта, но почему-то они его не производят.

 Кромайер, отбросив теорию "обратного скачка" и заменив ее "привычкой" у римлян, руководствовался, вероятно, описанием сражения между римлянами и галлами в 223 г., так как этой новой теории предшествует следующая заметка: "В одном из своих описаний Полибий (II, 33, 7) рассказывает об очень существенном для тактики римлян способе вести бой. Фламиний, - говорит он, - дал войску в одном из сражений такое построение, которое не допускало возможности пятиться назад и мешало римлянам применять их обычный способ борьбы". ("Сделал невозможным для римлян вести сражение обычным для них способом, так как в тылу не оставалось места для отступления их манипул шагом".) И дальше: "если бы их начали хотя бы немного теснить, то в случае несообразительности их начальника они были бы вынуждены бросаться в руке" (Полибий, II, 33, 7). Следовательно, по смыслу цитаты римляне, проигрывая сражение, не обращались в бегство, а отступали шаг за шагом и потому в данном случае могли легко попасть в реку, что вызвало бы замешательство в войске и повело бы к полному поражению. Ничего общего с особой тактикой римлян эта цитата не имеет.

Глава II. ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ АРМИЯ И КОГОРТНАЯ ТАКТИКА.

Военные силы римлян, организованные во время Второй Пунической войны, оказались достаточными для преодоления сопротивления восточных держав; две из них - Македония и Сирия - были побеждены; Египет и большинство маленьких царств присоединились к Риму и подчинились ему. Не оставалось никого, кто мог бы выступить против Рима. Но постепенное осуществление прямого господства Рима над миром требовало постоянного ведения более или менее значительных войн, во время которых военные традиции не только сохранялись, но и нарождались. Надо было бороться с галлами в Верхней Италии, в Испании, доконать Македонию, усмирить Грецию, разрушить Карфаген, сражаться с нумидийским царем. Часто победа доставалась римлянам после поражений и продолжительного перехода счастья то на одну, то на другую сторону. Созданная Сципионом новая организация могла бы после победы над Ганнибалом легко подчинить себе весь древний мир, если бы она сделалась органической частью законодательства Римской республики. Но она была во внутреннем противоречии с духом республики, и это внутреннее противоречие проходит с тех пор красной нитью как через всю военную историю, так и через всю историю Рима вообще. Старое положение, по которому войском управляли два избираемых ежегодно консула, имевших право пополнять легионы по мере надобности гражданами и затем распускать их, осталось в силе, но оно не в состоянии было разрешать задачи римской политики. Всеобщая воинская повинность не могла быть применяема во время продолжительных войн, как это было в Риме, и солдаты, сражавшиеся в Испании, Азии, Африке и в Альпах, не могли одновременно оставаться и гражданами. Можно высчитать, что при всеобщей воинской повинности призывалась только десятая часть римской молодежи, способной носить оружие; из нее-то и образовалось настоящее солдатское сословие7. Эта профессиональная организация воинства была совершившимся фактом, но не стала конституционным установлением, а потому в управлении государственной машины были большие неточности.

 И все-таки Рим побеждал, обладая громадными преимуществами в сравнении с другими государствами. Временные поражения не могли причинить ему большого ущерба, а состав хорошо обученных воинов, полководцев и командиров был так велик, что Рим мог в конце концов, как только выступал на сцену способный человек и организовывал подходящее войско, - нанести решительный удар.

 В III в. во время Пунических войн, надо полагать, третья часть свободного населения Италии владела правами гражданства. Если для сухопутных войск из римлян набиралось меньше половины, из союзников - больше половины мужчин и из морских союзников - почти весь флот, то воинская повинность была распределена приблизительно равномерно. Во время Второй Пунической войны вся тяжесть призыва пала на римлян, так как часть союзников отпала, часть вяло мобилизовалась. После победы римляне сильнее привлекли к себе союзников; теперь значительно меньшая часть войска состояла из римских граждан, и вербовались по провинциям на службу в войсках всякого рода наемники - нумидийцы, балеарские пращники, иберы, галлы, критские стрелки; греков же заставляли выставлять вспомогательные отряды. Собственно римское войско состояло из 4 легионов, насчитывавших 18 000-20 000 чел.; если присоединить сюда контингент запасных, то республика имела 50 000 воинов, бывших почти всегда в строю. В случае надобности, - как например, когда вспыхнуло восстание в Испании или для войны с Карфагеном и одновременно для борьбы с Македонией и Грецией, - войско пополнялось.

 В более трудном положении очутилась республика, когда на границе появился новый враг среди варваров и угрожал Италии нашествием; это были германцы. Римляне потерпели целый ряд поражений: в 113 г. при Папирии Карбоне в Норике; в 109 г. при М. Юние Силане у Аллоброгов; в 107 г. при Л. Кассии у Верхней Гаронны; в 105 г. при Маллии Максиме, при Цепионе и при Аврелии Скавре у Аравзиона. Наконец, Кай Марий сорганизовал новое войско, разбил и уничтожил тевтонов и амбронов (в 102 г.) около Секстиевых вод (Aqua Sextia) и кимвров и тигоринов при Верцеллах (101 г.). Как велика была паника у римлян, видно из того триумфа, которого удостоился Марий. Шесть раз подряд этот выдвинувшийся фельдфебель был избираем консулом, а после победы провозглашен третьим основателем Рима. Но все описываемые детали войны оказались при более тщательном расследовании болтовней адъютантов, так что они не могут иметь места в военной истории. Война же эта имеет значение для нас потому, что благодаря ей произошло окончательное преобразование римского войска из гражданского в кадровое. Хотя мы имели только частичные указания, но по всем признакам видно, что творцом этой реформы был Марий8.

 Деление легионов на три призываемых год за годом группы - гастатов, принципов и триариев - обратилось ко Второй Пунической войне в чистую формальность. Оба столичных легиона, которые формировались ежегодно, состояли, вероятно, из подраставших военнообязанных юношей, а триарии были так же неопытны в военном искусстве, как в 1814 г. воины в гвардии Наполеона, состоявшей из рекрут9. В прежних же римских легионах замечалось обратное явление: даже гастаты не были очень молоды, а в легионах, сражавшихся при Каннах и при Нараггаре, самые молодые легионеры были значительно старше знаменитой "старой гвардии" Наполеона.

 Исчезли группировка по возрастам и бережливое отношение к старшим возрастным контингентам. В то время как раньше триариев щадили, теперь их часто выдвигали из задних рядов на фланги или же применяли при поворотах в сторону противника и для откомандирований, и тут-то они попадали на наиболее угрожаемые места, где больше всего было потерь.

 Если же в военном деле и держалась еще 100 лет схема деления войска на три части, то это объясняется естественной устойчивостью всякой застывшей организации10.

 Двойная роль велитов, - с одной стороны, как легковооруженных, а с другой - как обозных и денщиков, - была видоизменена, по-видимому, во время Второй Пунической войны.

 Марий уничтожил все эти различия. Денщики и обозные не считались вообще воинами и были выделены из легиона11. Из легковооруженных составили корпуса стрелков и пращников. Легион состоял из одинаково вооруженных и обученных гоплитов; число манипул осталось прежнее, причем каждая манипула заключала в себе 200 чел., а каждые 3 манипулы составляли когорту.

 Когорта из 600 чел., соответствующая нашему батальону, является с этих пор тактической единицей. Легион состоит из 10 когорт, или 6 000 чел.12. Новая организация примыкает к старой, поскольку когорта состоит из 3 манипул. Контингент войск у союзников, не имевших возможности выставлять целые легионы, но обязанных сохранять тот же военный строй, что и римляне, назывался исстари когортой и делился на гастатов, принципов и триариев13. Эти когорты не имели тактического значения. В лагере они, конечно, вливались в легионы, а при построении боевого порядка приблизительно распределялись так, что гастаты приноравливались к первому, принципы и триарии ко второму и третьему эшелонам. Когорты Мария были всегда вместе и составляли ядро армии.

 Прежние манипулы не являлись тактическими единицами: они были слишком малы; они не были самостоятельны по-настоящему, - а если даже и бывали случаи, когда одна манипула или несколько вместе совершали маневр или отдельное нападение, то принципиально все-таки действовал весь эшелон или определенная часть эшелона. Старая манипула состояла из 60, 120 или самое большее из 150 чел.; новая когорта - из 600 чел. Подобный отряд исключительно обученных воинов мог с этих пор легко повиноваться всякому приказу - принимать любой строй и совершать любое движение. Полководец мог приказать войску выстроиться в одну, две, три или четыре линии; он мог одну линию усилить, другую ослабить; он мог выстроить из них ломаную линию и ставить когорты спиной друг к другу, чтобы образовать двойной фронт. Он мог, наконец, перемещать каждую когорту с одного места на другое.

 Легион являлся всегда только административной единицей, первоначальной же тактической единицей была фаланга, состоявшая из одного или нескольких легионов. У греков и македонян она такой единицей и осталась. Римляне же расчленили фалангу, поделили ее на эшелоны (линии) и разбили на многочисленные небольшие тактические подразделения, которые могли то соединяться в прочное целое, то с необычайной гибкостью менять форму строя: делиться, поворачиваться в одну или другую сторону. Как жутко и трудно было, вероятно, старинной греческой фаланге гоплитов охранять фланги от натиска кавалерии! Римский же полководец со времени Мария мог приказать нескольким когортам образовать прикрытие для флангов и быть вполне спокойным за них. Каким простым и удобным кажется такое устройство войска! Но для того чтобы организовать это удобное подразделение на мелкие группы, спаянные так тесно, что в любую минуту можно было образовать тактическую единицу, надо было преодолеть много трудностей. Для этого потребовались целые столетия и римская дисциплина. Одно лишь это государство из древнего мира действительно добилось этого и благодаря этому достигло господства над всеми остальными.

 Раньше находили, что производить впечатление на войне могут только воины, объединенные в сомкнутые массы. Но массы эти оказались на деле неуклюжими, беспомощными и очень чувствительными со стороны тыла и на флангах. При этом большая часть оружия бездействовала.

 Но для того чтобы вместо одной большой группы составить много маленьких, взаимно помогающих друг другу исправлять недочеты, понадобилась огромная сила военной дисциплины, которая спаяла воедино сумму одиночных воинов; при этом единая воля настолько твердо властвует, что даже душевное волнение и угроза смерти в сражениях не могут их разъединить. Когорта находится в руках начальника, а начальники следуют приказу полководца14.

 Когортная тактика является высшей точкой, которой достигла древняя пехота в развитии искусства боя. С тех пор все зависит от искусства полководца, которому уже не требуется изобретать новые формы строя, а нужно только применять и развивать установившиеся.

 Основой когортной тактики явилось профессиональное войско, заменившее гражданское.

 Вплоть до Мария комплектование производилось еще по старым правилам, хотя сущность последних и изменилась. Всеобщая воинская повинность проводилась очень мягко лишь задолго до Второй Пунической войны. Во время же этой войны она действовала со всею строгостью и с тех пор стала самодержавной. Войска, выставлявшиеся римлянами на поле сражения, по отношению к количеству граждан были так немногочисленны, что требовалось всего лишь несколько возрастных классов, чтобы их пополнить. Вместо того, чтобы призывать и обучать новых рекрут (в целях справедливого распределения повинности среди населения), предпочитали брать воинов, уже отбывших срок службы, хотя бы они и не проявляли особой склонности к этому. Но жалованье, добыча и подарки во время триумфа были так ценны, что многие добровольно шли на службу. Когда разразилась война против Персея Македонского, - рассказывает Ливий (XLII, 32), - в войско добровольно вступило много старых солдат, знавших, как разбогатели те, кто участвовал в войнах против Филиппа и Антиоха. Теоретически старый способ набора остался и применялся иногда так, что военнообязанные тянули жребий между собой или начальство само призывало иногда некоторых из них. Надо полагать, что гражданин, вытянувший жребий, мог беспрепятственно заменить себя другим подходящим рекрутом, причем богатые люди, нужные дома для ведения хозяйства, умели при благосклонном покровительстве чиновников уклоняться от службы. Насколько понизился интерес к военной службе, видно из многочисленных сообщений, где указывается, как трудно было набрать рекрут, когда предстояли либо опасные, либо не обещающие большой добычи походы. Призываемые выставляли всевозможные предлоги, чтобы уклониться от службы. Ничего другого не оставалось, как действовать в принудительном порядке15.

 Делались попытки упорядочить эту систему административного произвола. В то время как Полибий утверждает, что римский гражданин обязан был проделать 16 походов, а в случае надобности и 20, Аппиан в одной из заметок говорит, что гражданин, проделавший 6 походов, мог просить об отставке. По-видимому, Кай Гракх сократил еще больше срок действительной службы, но этот срок снова пришлось увеличить, когда нашествие кимвров повергло Рим в ужас, и отечество не могло отказаться16 от помощи опытных, уже испытанных в сражениях солдат. Ввести систему и порядок при наборе, когда должен царить неограниченный закон, но нужно собрать ограниченное число граждан, невозможно; это мы увидим на примере Пруссии при Фридрихе Вильгельме I. Положение, в силу которого для войны требуются испытанные воины, идет вразрез с гуманностью и справедливым распределением тягот среди населения, а склонность старых солдат, отвыкших за время продолжительной военной службы от гражданского состояния, идет этому принципу навстречу. Таким образом, возникает противоречие между формой и содержанием, получается карикатура набора, где с добровольной явкой сочетается административный произвол, - "нажим", как это называется в истории английского флота. Если и случалось консулам применять со всею строгостью законы, то граждане считали такой образ действия тиранией и жаловались народным трибунам. Ливий дважды сообщает (Epitome, 48 и 55), что при подобном конфликте в 150 и 138 гг. народные трибуны заключили консулов в тюрьму. Марий сразу положил конец всем этим древним формам набора и утвердил систему вербовки солдат. Чем больше капитализм, с одной стороны, и рабство - с другой превращали средний класс и крестьянство в деклассированный элемент, тем более удобную почву представляла собой Италия для офицера-вербовщика, и Марий не страшился принимать в войско даже рабов17. И теперь всеобщая воинская повинность не только не была отменена законом, но даже впоследствии давала основание для производства набора; что же касается института наемников, то он существовал в армии уже давно и теперь только усилился.

 Ввиду того что через несколько лет все италийцы получили права гражданства, исчезло различие между чисто римскими легионами и набранными из союзников. Это различие было не военного, но лишь политического свойства; совершенно так же войска Рейнского союза (итальянцев, швейцарцев) входили в армию Наполеона. Организация и тактика союзных войск почти не отличались от римской. Вспомогательное войско (auxilia), появившееся в конце Второй Пунической войны, в римской армии является совершенно другой организацией; здесь составлены особые группы войска, - как, например, стрелки из лука, пращники или группы варваров, применявших свой способ борьбы. Конница вся сплошь состояла из таких элементов.

 1. Мой взгляд на историю римской воинской повинности не совпадает с принятыми до сего времени толкованиями. Тогда как я исхожу из того, что в первоначальном старинном маленьком кантоне эта повинность была всеобщей, современные историки полагают, что она создавалась постепенно и только ко времени Пунических войн стала всеобщей. От военной службы освобождались все имевшие меньше 12 800 асс (или 11 000); со временем эта сумма уменьшилась до 4 000 асс или еще ниже для пехотинцев, а из самого неимущего слоя набрались воины для несения морской службы. По моему мнению (ввиду того что повинность была всеобщей), призыв бедных во флот не является какой-то новой прерогативой бедных, а, наоборот, предназначается для охраны богатых: кто имел больше 4 000 асс, мог служить только в пехоте, а не предназначался для гребной службы. Но это ни в коем случае не значит, что неимущие слои освобождались от службы в пехоте. Это ясно видно из того обстоятельства, что после Канн были составлены два легиона из одних рабов. К этому крайнему средству, конечно, не прибегли бы, если бы был еще слой граждан, которых можно было бы мобилизовать: имело бы больше смысла предоставить вооружение гражданам, а рабов посадить на весла. Слова Полибия (IV, 17, 1-3) совпадают с этим мнением: он говорит, что все граждане считаются военнообязанными до 46 лет, "кроме тех, имущественный ценз которых ниже 400 драхм: эти последние все оставляются для службы во флоте".

 Во II в., когда Полибий писал эти слова, Риму требовалась только небольшая часть военнообязанных. Для пополнения пехоты в большинстве случаев достаточно было добровольцев. Имущие классы щадились или они сами щадили себя. Для несения непопулярной матросской или гребной службы набор производился еще строже18; для нее просто отделялись пролетарии. Сумма в 400 драхм (4 000 асс), которую определяет Полибий, основана, вероятно, не на существовавшем законе, а на административном мероприятии или на каком-нибудь сенатском решении, которое видоизменялось в зависимости от обстоятельств. Поэтому и получается, что Полибий определяет точную сумму в 400 драхм, Геллий - в 1 500 и 375. То, что aerarius считался военнообязанным ко времени Второй Пунической войны, видно из труда Моммзена ("Государственное право", III, 252) и из многочисленных рассказов у Ливия (XXIV, 18; XXVII, 11; XXIX, 37). Эти рассказы уничтожают последние сомнения. Было бы невозможно, как нам сообщают, превращать людей в эрариев и одновременно посылать их на поле брани; какой-то цензор грозил даже превратить всех граждан в эрариев, если они связывают с этим званием освобождение от воинской повинности.

 Общепринятое мнение совпадает с моим только в том смысле, что в исключительных случаях прибегали к призыву всех классов населения, невзирая на имущественный ценз. Реформа Мария, по определению Моммзена, выразилась в том, что при нем случаи, из ряда вон выходящие, стали обычными правилами. Вывод, по-моему, неприемлем, во-первых, потому, что я считаю мною доказанным, что в древние времена не существовало классовых ограничений для несения воинской повинности, во-вторых, потому, что после Второй Пунической войны всеобщая повинность проводилась на практике и так внедрилась в правосознание граждан, что казалось уже немыслимым переложить это право, - или, скажем, обязанность, - снова только на высший класс. Одно только приемлемо, что пехота заняла высшую социальную ступень. Кроме того, возможно, что и покупка вооружения играла здесь роль, а потому неимущий не мог стать гоплитом19.

 А если в Риме существовала всеобщая воинская повинность, то, конечно, во II в. она проводилась очень вяло. Цифра цензов во II в. равнялась 243 704 и доходила до 337 452 чел.20 (в 164/63 г.); ежегодное количество рекрут надо определить поэтому в 10 000-15 000 чел. Войско, призываемое регулярно, состояло из 4 легионов, т.е. из 18 000-20 000 чел. Так как мы с уверенностью могли сказать, что многие солдаты оставались ими в течение 16, 20, а может быть, и более лет, то, следовательно, нужно было набирать ежегодно не более 1 000-2 000 рекрут, что составляет только десятую часть годных для несения воинской повинности. Правило, по которому общественную должность мог занимать только гражданин, проделавший 10 походов, вероятно, не строго соблюдалось; но во всяком случае в таком воинственном государстве нужно было находиться в военном сословии, чтобы играть роль в общественной жизни; поэтому наряду с людьми, которых привлекала военная профессия, охотно шла на военную службу из политических соображений и часть молодежи. Таким образом, объединялись воедино наиболее пригодные и охотно служившие элементы. Конечно, трудно было набрать и командиров, и воинов для неблагодарного похода в Испанию против Нуманции. Еще одно доказательство того, что о правильном ежегодном наборе не могло быть и речи.

 Полибий описывает, как. стекались ежегодно в Рим для набора военнообязанные, которые выбирались и распределялись по легионам трибами или трибутными комиссиями: "Когда лица, избранные в консулы, пожелают произвести призыв в войска, они в народном собрании заранее объявляют день, в который должны явиться все римляне, достигшие определенного возраста" (Полибий, VI, 19).

 Если судить по этому описанию, то такое отношение к повинности является идеальным, но в действительности, вероятно, все происходило несколько иначе. Всех военнообязанных насчитывалось 150 000-200 000 чел.; не могли же они ежегодно со всей Италии стекаться к Капитолию. Легко представить себе поэтому, что окружные комиссии заботились о том, чтобы выставить достаточное, покрывавшее спрос число солдат. Об отсутствовавших не спрашивали, а наличное число явившихся считалось явкой всех военнообязанных. Если же требовалось большее количество солдат и не находилось добровольцев, то производились фактические коонскрипции и жеребьевка21. Каким образом это происходило, мы точно не знаем. Во всяком случае не так, что приходили сначала все военнообязанные в Рим, где отбирались годные и негодные и где происходила среди них жеребьевка, и не так, что призывался только случайно последний год рекрут. Вероятно, был предварительный осмотр и внесение в списки рекрут в каждой комиссии отдельно, которая уже и доставляла к призыву в Рим всех осмотренных ею.

 Такой способ производства набора мог бы еще объяснить общий взгляд историков. Но существенная разница заключается в следующем: пополнялась ли римская армия во II в. только сыновьями среднего сословия, или это была профессиональная армия, которая по существу (поскольку и пролетариат поступал во флот, если для него производился набор) носила гражданско-крестьянский характер. В первом случае Марий произвел бы свои реформы на других основаниях и создал бы нечто новое; во втором - он влил бы уже существующее положение в соответствующую форму, так как остаток этого гражданско-крестьянского характера не был им уничтожен. Последний сам по себе постепенно исчез.

 Этот мой взгляд, подкрепленный дошедшими до нас цифрами о количестве народонаселения и войска, не совпадает с источником, считающимся, по общему мнению, краеугольным камнем в истории организации военного дела в Риме. Это рассказ Саллюстия (bell. Jug., гл. 86), где он говорит о реформе Мария: "Он произвел набор, не придерживаясь обычного порядка, не по классам, а зачисляя каждого желающего и, главным образом, из среды неимущих" (Саллюстий, Югуртинская война, 86). По естественному и дословному смыслу надо полагать, что набор производился по классам, т.е. по Сервиевой конституции, в основу которой был положен имущественный ценз, пролетарии же (capite censi) были освобождены от службы. Что это не так, уже давно известно. Полибий, который, конечно, был в курсе дела, ничего о классовом наборе не сообщает; он только говорит, что имевшие меньше 4 000 ассов попадали во флот. Это объясняли историки так, что сервиев состоящий из 5 классов ценз снизили с 12 500 до 4 000 ассов и что Саллюстий не говорит о наборе среди всех 5 классов, а "классы" в целом противопоставляет всему пролетариату вообще.

 Я считаю это объяснение искажением смысла слов: Саллюстий действительно верил тому, о чем писал, что до Мария набор производился отчасти по Сервиевой конституции, но в незначительной мере, - настолько же, насколько и по классам, созданным в 179 г. Саллюстий же, как и Цицерон, находился благодаря "Комментариям царя Сервия" в заблуждении относительно старой римской конституции; задавшись вопросом, когда и при каких обстоятельствах конституция реорганизовалась, он, зная, что Марий произвел большие реформы, отнес и изменение конституции к его эпохе. Такие ошибки возможны и у великих историков, чему я приведу яркие примеры.

 Всякий понимает, что Генрих фон Зибель или Генрих Трейчке были знакомы с историей прусской военной конституции, и если оба высказали однородное мнение по какому-либо вопросу, то последующие поколения сочтут дерзостью оспаривать это. Оба ученых относят введение всеобщей воинской повинности к царствованию Фридриха Вильгельма I, между тем известно, что она была введена при Фридрихе Вильгельме III, во время освободительных войн. Зибель (Sybel, Begibnd. d. D. Reiches, I, 32) в своем труде называет регламент о кантонах 1733 г. "первым шагом ко всеобщей воинской повинности", а Трейчке (Treitschke, Deutsche Geschichte, 1. 75, ср. стр. 153) устанавливает ее при Фридрихе Великом. "Одна из колонн, подпиравшая это государственное здание, зашаталась". Можно даже определить источник, который ввел их в заблуждение. Макс Леман в своем юношеском труде ("Knesebek und Schцn", S. 284) вставил фразу, что Фридрих Вильгельм I "видел идею о всеобщей воинской повинности если не в полном блеске, то во всяком случае в преломлении". Это наделало много шума в свое время. Зибель и Трейчке хотели повторить эту цитату и усилили содержащуюся в ней неточность. Сам Макс Леман помог выяснению этой ошибки. Основной мыслью в его труде "Шарнгорст" является то, что всеобщая воинская повинность не вытекала из старопрусской воинской конституции и всего старопрусского государственного строя, а диаметрально противоположна ему. Фридрих Вильгельм I требовал самого строгого разграничения между солдатским и гражданским сословиями. Всеобщая воинская повинность была в его глазах тем же, чем и в других государствах его времени, как во Франции, Австрии, России, т.е. что монарх имел право своею полномочной властью призывать своих подданных. Теперь во всеобщей воинской повинности видят не принцип, а только удобную систему, которая была в Пруссии - и только в одной Пруссии - введена с 1813 г.

 В том же виде, о котором мы говорили раньше, всеобщая воинская повинность существовала до 1870 г. во Франции и Австрии; получается игра слов, и только. Эта возможность двоякого толкования и ввела двух крупных ученых в заблуждение, в котором они, конечно, признаются сами, после того как обратили на него их внимание.

 Прошу извинения за приведенную столь обширную аналогию, но она имеет очень серьезное методологическое значение. Мне все больше и чаще приходится во время этого исследования отбрасывать определенные заключения древних писателей об устройстве и достижениях их государств, - как например у Геродота в его описании бега при Марафоне (8 стадий); у Ливия - в описании манипулярного сражения; у Фукидида - в определении численности гражданского населения в Афинах и теперь у Саллюстия - относительно римского рекрутского набора. Как ни прочно обоснованными кажутся мне мои выводы, но я не могу отделаться от заботы, выдержит ли мое многоэтажное здание все возражения, а потому ищу для его стен подпорок из прочных камней новых неоспоримых фактов.

 Из представлений позднейших поколений об исконно древних классах возник рассказ Ливия (X, 21) о том, что когда обрушился ужас галльского нашествия в 295 г., то перед сражением при Сентине было приказано: "беречь, ценить людей всех классов", а также рассказ22 Орозия (IV, 1, 3). По Ливию, в 280 г. при приближении Пирра велено было заполнить легионы пролетариями, которые собственно должны были оставаться в городе, чтобы позаботиться о потомстве.

2. Переходу из гражданского сословия в солдатское положили начало, по-видимому, evocati (сверхсрочные), сущность которых очень трудно определить; думаю, что решить этот вопрос надо так, что это прозвище в разные времена обозначало разных людей. Они существовали уже в 455 г. (Дионисий, X, 43). В истории они нам встречаются, как и следовало ожидать, с конца Второй Пунической войны; это - старые солдаты, поступившие добровольно снова на службу. Когда же в таком случае старый солдат считался evocafus?

 Гражданин считался по закону военнообязанным до 46 лет и числился на службе по пехоте в течение 16 лет, в случае надобности и до 20 лет. Даже при непрерывной службе evocati должны были иметь не менее 33 лет от роду, большей же частью не менее 40 лет. Следовательно, они были очень немногочисленны.

 Представим себе во II в. такого evocatus, который, хотя по закону и считался еще военнообязанным, не должен был бы по справедливости попадать в пополнение; но он все-таки записывался добровольцем. Когда римляне в 200 г. решили вести войну с Филиппом Македонским, было постановлено набрать войско из старых солдат, участвовавших во Второй Пунической войне, только из добровольцев (по Ливию, XXXI, 8). Такие добровольцы "rengagйs" ("сверхсрочные") были основой нового войска. Но в следующем году они взбунтовались, объясняя, что их против воли завезли в Македонию, и требовали увольнения. Спустя некоторое время было постановление, что шестилетняя служба дает право на увольнение. И вот таких граждан, прослуживших свыше 6 лет, можно причислить к evocati.

 Когда же наемники добились постепенно того, чтобы никаких ограничений в сроках службы не существовало, таким evocati в первоначальном смысле этого слова места не оказалось. Если же встречается упоминание о них, то это надо отнести или к призывным23, или это что-либо другое. Они составляют особое войско24, имеют собственного командира25, своих лошадей26, своего примипила (primus pilus), который впоследствии называется evocatus27.

 Я считаю, что тут идет речь о какой-то охраняющей штаб страже, куда назначались старые опытные воины28.

 Когда Цезарь сообщает, что Помпей в сражении при Фарсале имел в своем войске 2 000 evocati, которых он распределил по всей боевой линии, то это число надо считать преувеличенным; но здесь слово evocati очень близко подходит к моему вышеприведенному определению. Evocati не были теми старыми солдатами, которые во II в. являлись основой каждой манипулы; это была избранная кучка, не несшая обязанностей обычной службы, но в период сражений становившаяся в строй. В сражении при Тапсе мы видим около Цезаря не только легатов, но и evocati, требующих, чтобы он начинал сражение. Октавиан, создав для себя из 10 000 старых солдат личную стражу (лейб-гвардию)29, прибег, очевидно, к этому маневру для того, чтобы побудить ветеранов поступить снова на службу, но при условии призвать их к оружию не на обычную легионерскую службу, если на то дадут согласие имевшие привилегии.

 Все те места, где упоминается в старых источниках об evocati, собраны у Марквардта (II, 387) и у Фрелиха (в труде "Kriegswesen Cдsars", стр. 42), где evocati определяются также как "штабная охрана".

 3. В трактате Г. Фейта "Die Taktik d. Kohortenlegion" (Klio, т. 7, 1907, стр. 303) и в труде "Antike Schlachtfelder" (III, 701) полемика, предпринятая против меня, построена в своих положительных заключениях на недоразумениях и противоречиях. Автор объясняет (стр. 312), что связный длинный фронт очень неудобен и является, по-видимому, противоположностью эластичной тактической единицы. Излишне это доказывать, так как я был того же мнения, указывая, как ценны и важны промежутки между манипулами и когортами. Вся разница состоит в следующем: я считаю, что в момент столкновения в начале боя маленькие интервалы заполняются людьми из тех же манипул, стоящими позади, а в большие интервалы вдвигаются целые подразделения (центурии, манипулы, когорты) из второго эшелона. Фейт же предполагает, что для удобства маневрирования большие интервалы между когортами оставались незаполненными и во время боя. В то же время Фейт сам (стр. 328) утверждает, что большие интервалы опасно оставлять незаполненными, что распоряжаться войсками, находящимися в схватке, невозможно (стр. 324) и что (стр. 328, примеч.) чем ближе окончание боя, тем больше интервалы заполняются (благодаря тому, что выдвигаются воины из задних рядов), и фронт делается все более сплошным.

 Не требуется особых размышлений, чтобы понять, что Фейт считает нужным для решительного боя то, что вообще нужно в бою: сплошной фронт. Если же при сражении фронт имеет пробелы, то противник, у которого фронт сомкнут, имеет возможность атаковать сразу и с фронта и с флангов. Не надо воображать, что противник остается в бездействии, очутившись перед интервалом. Находящийся во второй линии эшелон не может помешать вторжению противника, так как раньше, чем помощь подоспеет, уже произойдет физическое и моральное воздействие; а запоздалая помощь не принесет пользу, так как ворвавшийся неприятель сможет оказать сопротивление. Крайние же ряды могут обойти с фланга части противника, производящие фронтальный удар, и атаковать их сбоку, т.е. с правой незащищенной стороны, остающейся при таком нападении неприкрытой. Фейт считает, что и проникшие в интервалы войска тоже подвержены нападению с трех сторон. Каким образом? Разве атакующие с фронта не могут сразу, игнорируя противника, повернуться в сторону? Имеется большая разница между тем, когда противник вторгается в боевой порядок и попадает между неприятельскими частями, и тем, когда отряд обойден с обеих сторон. В первом случае противник стремится вперед и подталкивается частями, находящимися позади; во втором - отряд сдавливается противником и в самый короткий срок побеждается. Прав Фейт, когда утверждает, что внедрение противника в добровольно оставленный интервал менее опасно, чем когда неприятель создает этот интервал, обращая отряд в бегство. Это само собой разумеется, так как это уже является частичной победой. Тем более правильно мнение, что при столкновении двух неприятельских боевых линий с обнаженным оружием интервалы представляют большую опасность и могут стать роковыми. Если же помощь, которую оказывает второй эшелон, приходит вовремя, то интервал заполняется, т.е. фронт приходит снова в то состояние, о котором Фейт говорит, что оно невыгодно! При этом автор всегда ссылается на то, что он опытный военный!

 Чтобы защитить свою теорию, Фейт утверждает (стр. 313), что когда отряды при наступлении занимают территорию, то они не в состоянии в момент столкновения выровнять фронт и заполнить промежутки. Не понимаю, почему нельзя, - надо только представить себе, что на незначительной дистанции за первым эшелоном следует второй, за вторым - третий. Понятно, что самой важной задачей легата, для которого Фейт не находит дела во время сражения, является заполнять при наступлении интервалы в первом эшелоне людьми того же эшелона, а в случае освобождения какого-либо отряда из второго и даже из третьего эшелона заполнять ими промежутки.

 В подтверждение своей теории Фейт, конечно, не ссылается на какие-либо источники. Все, по-видимому, основано на постоянном смешении им интервалов при подходе к противнику с интервалами во время боя. Когда автор для решения нашей задачи приводит бои, описываемые Цезарем (V, 15, 34), то он упускает из виду, что в рассказах Цезаря идет речь о неорганизованных сражениях.

 Я повторяю: я присоединяюсь к мнению Фейта, что между манипулами и соответственно когортами интервалы были и должны были быть, чтобы дать возможность командирам управлять тактическими единицами армий. И Фейт того мнения, что во время рукопашной схватки невозможно распоряжаться войсками. В том случае, когда Фейт благодаря трудам Полибия (XV, 15, 7) приходит к заключению, что интервалы вообще были, - он прав; но когда Фейт уверяет, что интервалы были и во время рукопашных схваток, то его заключение неправильно.

 Примечания к 3-му изданию. 4. По общему мнению, римская гражданская конница со Второй Пунической войны распалась и была пополнена наемниками-варварами. Зольтау в своем труде ("Zeitschr. f. ^ter. Gymnasien", т. 22, 1911, стр. 385, 481, 577) доказывает, что здесь надо различать следующее: гражданская конница как самостоятельный род войск состояла из чужих наемников; но продолжали существовать в небольшом масштабе кавалерийские части, заполняемые сыновьями римских сенаторов и состоятельных граждан и служившие для охраны штаба, выделявшие ординарцев и т.п. (ср. ниже, часть VII, гл. I, 3).

 5. Труд Элера (Oehler Neue Forschungen zur Schlacht bei Muthul, "Jahresh. d. ^ter. archдol. Institute", т. XII, стр. 327, 1909 и т. XIII, 257) дает описание боя, из которого я заключаю, что источники не сообщают ничего, имеющего историческую ценность.

 6. В вопросе о нагрузке римского воина я присоединяюсь к Стоффелю. Подробнее я остановился на нем во II томе моего труда (часть IV, гл. 4), где я говорю о ленной системе. Стоффель не считает возможным, чтобы легионер носил на себе запас провианта на 16 или даже на 30 дней. После того появилось в печати исследование Штолле "Римский легионер и его нагрузка" (Stoll, Der rцmische Legionдr und sein Gepдck, Страсбург 1914), где он снова доказывает, что 30-дневный запас надо считать неправильным, а 16-дневный, судя по источникам, можно допустить, но не в виде исключения и не так, чтобы тяжесть ежедневно уменьшалась, а как явление обыденное. Он снижает вес потому, что среди мучных запасов находятся сухари.

 Штолле составил следующую таблицу.

 Хлеб, сухари пшеница 11,369 кг;  мясо 1,910 кг;  сыр 0,436 кг; соль 0,327 кг; вино или лимонад 0,327 кг; итого съестных припасов 14,369 кг. Утварь 5,278 кг; инструменты 7,149 кг; итого снаряжения и продовольствия 26,796 кг. Наименьший вес для оружия 14,463 кг. Общая нагрузка 41,259 кг.

 Штолле не отрицает, что подобная нагрузка является слишком большой тяжестью для солдата, но он говорит, что римляне совершали короткие однодневные переходы (ср. ниже - часть VII, гл. 3, конец).

 Допустим, что бывали случаи, когда воина нагружали тяжестью в 41,25 кг или даже больше, но мы рассматриваем обычную норму. В моем исследовании во II томе, с которым, к сожалению, незнаком Штолле, разъяснено, как мешает нагрузка в 31 кг передвижениям. Неужели римляне лишали свое войско возможности совершать более длинные переходы, - скажем в 15 км, - для того, чтобы сэкономить 300 вьючных животных для каждого легиона? Приводимые цитаты Цицерона и Аммиана недостаточны для того, чтобы уверовать в эти цифры, потому что первый находится под подозрением как писатель, прибегавший к преувеличениям, и второй потому, что в его время уже давно не существовало дисциплинированного войска; всадники же варвары меньше всего любили отягощать себя багажом. Свидетельства того времени после падения Севера недостаточно ценны. Уже ко времени Римской республики дисциплина так упала, что легионеры позволяли себе иметь частным образом слугу или вьючное животное для багажа (Саллюстий, bell. Jugurth., 45, 2; Плутарх, Марий, гл. 13). Свидетельство Цицерона и Аммиана тем меньше имеет успеха, что находится в противоречии с заявлением Иосифа Флавия (В. У., III, 5, 5), по которому солдат имел при себе всего на 3 дня провианта. Этого свидетельства Штолле не должен игнорировать, если он даже и опровергает это толкование. Но и 3-дневный запас провианта можно считать порядочной нагрузкой для легионера.

Глава III. ЦЕНТУРИОНЫ.

 Представителем нового римского солдатского сословия надо считать центурионов. По существу все изменилось в строении римского войска, начиная от полководца и кончая самым обыкновенным солдатом или обозным, причем все члены войска одинаково важны, но центурионы являются в этом новом строении чем-то специфически римским. И полководцы, и старшие командиры Рима походили на полководцев и старших командиров других народов, их солдаты существенно не отличались от других наемников; центурионы же представляют собой особое явление.

 До сих пор не удалось составить точную картину социальной структуры римского народа в последнем столетии существования республики. Мы ясно различаем аристократию, усвоившую греческую образованность, владевшую громадными богатствами и имевшую всю власть в государстве благодаря занимаемым в сенате постам. Она не имела характера замкнутой касты; крупному таланту, вышедшему из народа, нетрудно было проникнуть в правящие сферы, быть там принятым и занять большое положение. Но приток таких людей был невелик; дух правящего сословия оптиматов был духом наследственной аристократии. Так же отчетливо знаем мы о существовании богатого торгового сословия, не допускаемого к высоким сенатским должностям и питающего политическую ревность к оптиматам (аристократическая партия). Со времени деления на имущественные классы эти торговые люди называются всадниками, - наименование, относящееся к сословию и переводимое обыкновенно словом "рыцарь". Употребляя этот термин, необходимо всегда иметь в виду и указывать, что он не должен никого вводить в заблуждение.

 Наконец, на противоположном конце общественной лестницы стоят городской и сельский пролетариат, мелкие граждане и мелкие крестьяне.

 Самым туманным для нас является положение социальных слоев, находящихся посредине между обоими концами этой общественной лестницы. Насколько многочисленны, как образовались, какое экономическое положение занимали и какой степенью культуры обладали те социальные слои, которые мы теперь именуем средним сословием? Эта средняя часть свободного народонаселения вследствие существования института рабства была еще более пестра, чем категории граждан, стоявших на высшей и низшей ступенях социальной лестницы, а потому в наше время этот слой населения трудно сравнивать с каким-либо сословием. Но как бы то ни было и что бы нам ни показали будущие исследования, теперь мы должны установить, что рассматриваемый слой населения был социально слаб и в армии, о которой мы говорили, не занимал никакого места.

 Наемная армия всегда до некоторой степени способствует такому явлению: либо она вообще не имеет определенного социального типа, либо верхние и низшие слои общества объединяются в ней, средний же слой, больший или меньший по численности, выпадает. Строгое разграничение между офицерскими и солдатскими слоями, которое наблюдается в современных армиях (до 1914 г.) и которого еще не существовало в Элладе, появляется сначала у римлян, но, конечно, в другом наслоении, чем в настоящее время в Германии. Корпус офицеров, в современном смысле, состоял в Риме только из генералов (legati) и штабных офицеров (tribuni militum). Эти последние были молодыми людьми, посвятившими себя военной карьере, они принадлежали к аристократическим семьям оптиматов или всадников, посвятивших себя военной службе. В общем их военные качества не были высоки, но их воспитание и образование вносили все-таки много ценного в их профессию, и если среди них попадался человек со специфически военными способностями, то он со временем мог достигнуть командных высот и стать способным военачальником. Правильное соотношение между высшим командным составом и частями войск вырабатывалось постепенно; легаты получали командование легионом на основании особого приказа так же, как и трибуны когортами. Трибуны наблюдали в определенном доставшемся по жребию округе за устройством и чистотой лагеря, за караульной службой, несли судейские обязанности и применяли наивысшее наказание30.

 Людьми совершенно другого типа (в противоположность этим аристократам) были центурионы, соответствующие нашим младшим командиром. Они были простого происхождения и набирались из низших, необразованных слоев населения. Жалованье их равнялось двойному солдатскому; Цезарь увеличил его и вместо 120 денариев (90 марок = 44 зол. руб.) они стали получать 225 денариев (165 марок = 77 зол. руб.) в год. Итак, центурионы соответствовали нашему рангу унтер-офицеров, но по возложенным на них обязанностям - нашим капитанам (ротным командирам). Они насаждают дисциплину, в их руках власть над манипулами, над низшими чинами.

 Полибий ясно говорит (VI, 24), что при выборе центуриона играла роль не только его храбрость, но в особенности умение командовать и твердо действовать ("стойкость и душевная твердость").

 Их облик станет нам яснее всего при сравнении с нашими фельдфебелями. Самую близкую аналогию можно провести между ними и французскими капитанами, произведенными из унтер-офицеров, с той только разницей, что последние после своего производства попадают в высший слой офицерства, воспринимая от них многие свойства этой среды; центурион же оставался социально тем, чем был и раньше, ввиду чего его сословие вырабатывает и сохраняет своеобразный колорит. Он горд сознанием своей деловитости, но сам не претендует на принадлежность к правящим классам. Центурион - римский патриот, он храбр и строг, но его кругозор узок; он нуждается в высшем руководстве и сознает это. Согласно традиции, он может конституционно избирать и быть избранным на пост магистра или в сенат, авторитету которого он подчиняется. Но чем меньше он чувствует себя гражданином, считая себя только солдатом, тем больше исчезает из его сознания авторитет конституции; он заменяет ее авторитетом полководца, который в такой же мере был создан из старых конституционных норм.

 Близкое сходство с завоевавшим мир римским войском представляет собой английская армия XVIII в. В ней высшее офицерство принадлежало к аристократии и начинало свою карьеру после короткого обучения с должности штабного офицера. Веллингтон был в 24 года подполковником. Все войско - навербованное, и в нем поддерживается строжайшая дисциплина; но в основе оно состоит из англичан. Чужие народности, взятые для пополнения армии, образуют особые отряды. Разница между английской и римской армиями заключается в составе низшей корпорации офицеров: в Англии она состоит из обедневшего дворянства и высшей буржуазии, причем строго отделяется от унтер-офицерства; римский же центурион исполнял функции обоих этих классов вместе.

 Мы удивительно мало осведомлены об унтер-офицерах, которые так же, как и ефрейторы, именовались principales (важнейшие).

Самым важным унтер-офицером был optio (выборный), который, собственно, не нес строевой службы, но управлял и заведовал письменными сношениями31. Начальники отделений называются decani, а впоследствии caput contubernii32, но о них не упоминается нигде в военных рассказах. Управление ротой принадлежит центуриону, и хотя его центурия меньше немецкой роты, однако, все же состоит из 100 чел. Но надо принять во внимание, что солдаты, если не идет речь о новых легионах, все - опытные старые служаки, а потому ни обучать, ни формировать их не требовалось, а нужно было лишь поддерживать дисциплину.

 Наряду с optio упоминаются еще tesserarius, державший пароль, и signiier, носивший знамя. Какого рода службу несли они как представители солдат, мы не знаем33.

 Вторая Пуническая война дала Риму кадровую армию, которая официально оставалась еще гражданским ополчением, причем этот переход из ополчения в кадровую армию продолжался довольно долго.

 Промежуточная стадия между гражданским и профессиональным войском отличается тем, что в II в. во вновь образованных легионах, каждому командиру в отдельности было определено его место; понятие о постепенном чинопроизводстве еще отсутствовало. Правда, у центурионов имелись еще ранги: второй центурион десятой манипулы часто был низшим, первый центурион первой манипулы триариев был старшим и назывался primuspilus (примипил), но эти чины не имели длительного характера. Консулы и трибуны, которые постоянно чередовались, занимали при новых формированиях свои посты только по новым приказам полномочной власти. Пока легионы имели еще гражданский характер, такой порядок назначений не являлся особой помехой, и консул подчинялся ежегодно другому лицу; у афинян гражданин мог быть полководцем, а в следующем году простым солдатом. Но римские центурионы относились к этим понижениям, которые часто зависели от каприза, по-солдатски. Как-то раз они подняли даже возмущение. Рассказ Ливия (XLII, 33 и сл.) по этому поводу настолько ярко обрисовывает римское государство, а также образ жизни и образ мыслей центурионов, что я привожу его здесь дословно.

 Когда была решена (в 171 г.) война против Персея Македонского, сенат приказал призвать как можно больше старых центурионов, многие же из них явились добровольно. 23 примипила обратились к народным трибунам с требованием назначить их на старые посты, раз их уже мобилизовали. Ввиду того что каждому легиону нужен был только один примипил, а имелось в виду сформировать вначале и впоследствии еще 4 резервных легиона, то удовлетворить требование примипилов было невозможно. По-видимому, таким путем рассчитывали сократить набор. Но самое интересное для нас в этом инциденте представляет рассказ сам по себе. Он гласит следующее.

 Набор производился консулами тщательнее, чем обыкновенно. Лициний призвал много старых солдат и центурионов, но многие явились и добровольно, так как знали, насколько разбогатели те, кто участвовал в войнах против Македонии и в Азии против Антиоха. Ввиду того что военные трибуны, которые были когда-то сами центурионами, призывали по своему усмотрению, 23 примипила апеллировали к народным трибунам. Двое из них - Марк Фульвий Нобилиор и Марк Клавдий Марцелл - отослали их к консулам, которые имели право решать, так как им был поручен набор и на них было возложено ведение войны. Остальные народные трибуны обещали центурионам расследовать, на каком основании их призвали, и если тут произошла несправедливость, оказать своим согражданам помощь.

 Дело это разбиралось перед народными трибунами, куда явились старый консул Марк Попилий, призванный в качестве защитника, консул и центурионы. Как только консул потребовал, чтобы дело разбиралось в народном собрании, сейчас же был собран народ. Вместо центурионов говорил Марк Попилий, бывший 2 года назад консулом: "Воины, выслужившие свое время, здоровье которых ослабело от возраста и понесенных трудов, не отказались все-таки послужить на общую пользу, но они не могут позволить, чтобы их назначили на должность ниже той, какую они занимали в период их службы".

 Консул Публий Лициний приказал прочитать сенатские решения, - сначала первое, где сенат объявляет войну Персею, а затем второе, где сенат приказывает призвать как можно больше центурионов, причем не разрешает освобождать от службы ни одного моложе 50 лет. Затем сенат обращается с просьбой, ввиду предстоящей близкой войны, не мешать военным трибунам при производстве набора и не противодействовать консулам при назначении каждому воину той должности, на которой он сможет принести республике наибольшую пользу.

 После того как консул кончил говорить, Спурий Лигустин, один из призванных народными трибунами, просит у консула разрешения обратиться с речью к народу. С общего разрешения начал он говорить: "Граждане, я, Спурий Лигустин, родом из страны Сабинов, из округа, находящегося в долине Сабинских гор; отец оставил мне в наследство участок земли и маленькую хижину, где я родился, где меня воспитали и где я живу и поныне. Когда я вырос, отец дал мне в жены дочь его брата, не принесшую с собою ничего, кроме свободы, целомудрия и такой плодовитости, которой было бы достаточно и для богатого дома. У нас 6 сыновей и 2 дочери; обе уже замужем. Четыре сына уже облачены в мужские тоги, двое носят еще детские одеяния. Я стал солдатом при консулах Публии Сульпиции и Кае Аврелии. Я сражался против царя Филиппа в том войске, которое переправили в Македонию и где я был 2 года простым солдатом; на третий год Тит Фламиний дал мне за храбрость командование над десятой манипулой гастатов. Так как нас после покорения Македонии и Филиппа переправили в Италию и распустили по домам, я тотчас явился добровольцем к консулу Марку Порцию Катону.

Не было более зоркого наблюдателя в ценителя храбрости среди живущих поныне полководцев, чем он; об этом знают все, кто наблюдал его и других начальников во время военной службы. Этот полководец нашел меня достойным командовать первой центурией гастатов. В третий раз я пошел добровольцем в войско, посланное против царя Антиоха. Маний Ацилий передал мне первое место центуриона у принципов. После победы над Антиохом и этолянами нас переправили в Италию, и затем я еще 2 раза служил в легионах, где служба продолжалась один год. Служил я еще 2 раза в Испании, - 1 раз при Квинте Фульвии Флакке и затем при Тиберии Семпронии Гракхе. Флакк взял на свой триумф меня и еще одного взятого им за храбрость из наместничества; Тиберии Семпронии Гракх просил меня идти с ним в наместничество. 4 раза я был примипилом, 34 раза был я за храбрость награжден полководцами; я получил 6 гражданских венков.

 Я провел 22 года на военной службе, а мне больше 50 лет. Если бы я не окончил всего срока службы и возраст не освобождал бы меня, то и в таком случае меня освободили бы, так как я могу вместо себя дать 4 солдат. Но это я говорю о себе; и теперь бы я сам никогда не отказался быть солдатом, пока хоть один формирующий войско нашел бы меня годным. Военные трибуны знают, какого места я достоин; я старался, чтобы никто в войске не превзошел меня храбростью, и я всегда исполнял то, что и другие, находившиеся вместе со мной на войне. Об этом могут свидетельствовать мои военачальники. Так и вы, товарищи, если вы уже благодаря призыву воспользовались своими правами, должны добровольна подчиниться. Вы, которые, будучи юношами, никогда не оспаривали авторитета сената и начальства, и теперь должны правомочному сенату и консулам подчиниться и считать почетными все должности, на которых вы принесете пользу общественному делу".

 После такой речи консул Публий Лициний осыпал его похвалами и повел из собрания в сенат. И здесь он удостоился благодарности, а военные трибуны дали ему, с согласия сената, за храбрость командование над первой манипулой первого легиона. Остальные центурионы отвели свою апелляцию и покорно приняли назначенные им должности.

 Необъяснимо в этом рассказе, почему Лигустин, ратовавший вначале так горячо за центурионов, восстал против их требований потом. Это совпадение заставляет подозревать

Лигустина в неискренности. Произошло ли это событие так или несколько иначе, но речь Лигустина, мнимая или действительная, выражает отношение римской правящей знати к институту центурионов.

Глава IV. МИТРИДАТ.

 Борьба партий, отпадение союзников и гражданская, потрясшая всю Италию война, казалось, грозили распадом Римской мировой державе, не успевшей еще окончательно сформироваться. Это дало смелость каппадокийскому царю восстать против Рима, чтобы отвоевать у него греческий восток и подчинить последний своей власти.

 Митридат был по происхождению перс, - возможно, что он состоял в родстве с ахеменидским царским родом; по образованию и поступкам он был грек, - настоящий продукт слияния народов, произошедшего благодаря Александру Великому. Умной и твердой политикой ему удалось расширить границы своего царства до берега Черного моря, и греки, доведенные до отчаяния управлением и поборами римских чиновников, примкнули к нему в большой своей части, в том числе и афиняне.

 Римское государство казалось совершенно потрясенным. Митридат собрал силы своих территорий под свою единую власть. В хозяйственном и финансовом отношениях Восток, без сомнения, превосходил Запад; эллинство, как и римская эмиграция, в изобилии предоставляло в распоряжение понтийского царя военные и политические таланты и умственные силы своей интеллигенции. Казалось поэтому, что Митридат, будучи и сам бесспорно значительною личностью, мог устоять против Рима.

 И все-таки он был побежден. Греки только частично перешли на его сторону; некоторые государства, - как, например, Родос и Македония, - остались верны Риму, а база, на которую опиралась римская власть, была шире и более военизирована, чем у Митридата. Хотя греки и доставляли ему полководцев и наемников, он мог еще производить вербовку не только среди своих подданных, но и среди воинственных варваров, насколько позволяли ему это его средства. Но ему недоставало того, что теперь являлось силой Рима: сословия солдат с пониманием дисциплины на национально-политической основе, с сознанием своего римско-гражданского достоинства - римского центуриона. Римское государство, невзирая на все внутренние волнения, сохранило еще достаточно устойчивости, чтобы не распасться. Сулла - гениальная личность - стал во главе армии, и римское оружие победило. Как эта победа досталась, мы подробностей не знаем, так как описания ее не имеют большей цены, чем аппиановские рассказы о сражениях с Ганнибалом или рассказы о войне с кимврами и тевтонами. Мемуары самого Суллы, которые приводят Плутарх и другие историки, вероятно, страдают хвастовством и не очень достоверны. В сражении при Херонее Сулла, имея 15 000 чел. пехоты и 1 500 конницы, одержал победу над войском азиатов в 120 000 или, по более скромным подсчетам, в 60 000 чел., предав из них смерти 100 000 или 50 000 и потеряв при этом сам всего 14 воинов, из которых двое впоследствии нашлись. Вероятно, все это сражение - плод фантазии и относится к нападению, которое Сулла почти там же на месте, при Орхомене, через некоторое время отразил, имея перед собой противника - тоже азиата - с 70 000 или 80 000 войском, которое Митридат вместе с 10 000 конницы послал на кораблях при известии о первом поражении. (Один из источников повествует приблизительно то же самое)34.

 Впоследствии войско Митридата достигло 500 000 чел. Возможно, что римляне не только качественно, но и количественно имели перевес. Само собой разумеется, что Митридат был настолько умен, чтобы не выводить на поле сражения массы, которые требовали питания и не могли ничего дать взамен. Содержать же способных наемников много лет на военном положении слишком дорого, - тем более что Митридат имел не только сухопутное войско, но и флот. Сулла явился с войском в 30 000 чел. и начал прежде всего осаждать Афины. Кажется невероятным, что большое царское войско, стоявшее в Македонии, не сделало попыток выручить город, защищавшийся очень упорно. Объясняется это тем, что громадная армия существовала лишь в фантазии наших источников, в действительности же она представляла собою небольшое войско, не решавшееся до прибытия подкрепления напасть на Рим. Говорить о подробностях войны на основании подобных источников не имеет смысла для нас35.

 Отметим только, как похожи один на другой рассказы о войне Мария против кимвров и тевтонов и о войне Суллы против Митридата. В большей своей части они тождественны. И в первом, и во втором случаях солдаты впадают в панику при виде такой массы неприятеля; в обоих случаях изображается, каким гамом и криком наполняют они воздух и издеваются над римлянами. Марий приказывает войскам рыть канал, чтобы закалить их; Сулла заставляет отвести воды Кефиса для того, чтобы войско предпочитало сражаться. Солдаты Мария требуют сражения после того, как они освоились с внешностью варваров; солдаты Суллы требуют сражения после того, как они устали от рытья. Почему Архелай, полководец Митридата, не напал на римлян во время рытья канала, так же необъяснимо, как и бездеятельность Мария, разрешавшего тевтонам проходить в течение 6 дней мимо его лагеря и не воспользовавшегося случаем разбивать ежедневно шестую часть их войск.

 Когда кимвры были разбиты и бежали в свой лагерь, жены встречали их с топорами и многих убивали; когда азиаты бежали, Архелай приказал закрыть ворота лагеря, чтобы принудить их снова вступить в бой, - и тут эту беспомощно стиснутую массу римляне искромсали. Чтобы усилить впечатление, кимврским женам дается время облачиться в траурные одежды. Солдаты Митридата были так увешаны серебром и золотом, что ужас римских солдат еще более увеличивался при этом зрелище. Римлянами был побежден противник, превосходивший их не только численностью, но и храбростью. Кимвры сковали цепью всю первую шеренгу, а стрелки Митридата защищаются в последний миг стрелами, употребляя их вместо мечей.

 Однотипность рассказов основана не на подражании, а на психологии. Чтобы усилить впечатление от славных подвигов, рассказчики затемняют основные исторические моменты и при разных полководцах в разных войнах выдвигают общие типы и картины, решительно похожие одни на другие; иногда только различаешь, что тут идет речь о грубом солдате Марии, там - об изнеженном аристократе Сулле; тут - о грубых сынах Севера, там - об азиатском царе Митридате.

 Та же психология отражается и в швейцарских рассказах о Бургундских войнах, - с теми же сценами и отличительными чертами, как в греческих рассказах о Персидских войнах. Вся разница состоит в том, что здесь мы имеем дело с народной фантазией, которая, несмотря на то, что свободно прикрашивает и преобразовывает обстановку, сама достаточно заинтересована в том, чтобы все же не совсем затемнить подлинные события. Римские же рассказы о победах Мария и Суллы являются продуктами скудной фантазии чванливых ораторов, относившихся совершенно равнодушно к событиям.

 Передача событий о походах, где Лукулл и Помпей после возобновления войны побеждают сначала Митридата, а потом Тиграна, царя

Армении, носит тот же характер и не представляет для нас никакой ценности36. Царь Армении, произнесший при виде римского войска знаменитую фразу: "Для посольства - много, для войска - мало", владел сам очень незначительным государством, - гористым, с небольшим народонаселением, выставлявшим небольшое войско, - да и вообще армянам редко приписывались воинственные наклонности.

Глава V. РИМЛЯНЕ И ПАРФЯНЕ37.

 Продолжением войны с Митридатом и Тиграном можно считать поход наместника Сирии Красса против парфян.

 Парфяне являются народом, родственным персам, и их способ сражаться совершенно однороден с персидским. Их войско состояло из конницы и стрелков из лука; но наряду со стрелками конница была вооружена и холодным оружием, т.е. копьями.

 Римское войско состояло из 7 легионов, 4 000 конницы и 4 000 чел. легкой пехоты; это составляет значительную массу, но так как легионы были не вполне укомплектованы, то надо считать, что в общем они состояли только из 36 000 чел. В войске Александра насчитывалось 47 000 чел., и, кроме того, оно было лучше приспособлено для предстоящего боя, чем римское: оно насчитывало 7 000 всадников, а римское - только 4 000; сколько среди македонской пехоты было легких отрядов, точно установить нельзя.

 Подробные описания этого римского похода, хотя и носящие анекдотический характер, имеются у Плутарха о Крассе и один рассказ у Диона Кассия. С некоторой долей правдоподобности можно извлечь из них кое-что существенное.

 Куда Красс намеревался совершить свой последний поход, точно не указано; возможно в Селевкию. Парфяне не ожидали римлян за Тигром, а пошли им навстречу, к Месопотамской равнине, где и столкнулись с ними после нескольких переходов. Парфянам удалось завлечь в засаду и уничтожить часть римской конницы, бывшей под начальством молодого Красса, сына полководца, отличившегося в Галлии у Цезаря и прибывшего на помощь отцу с тысячью галльских всадников. Римское войско не в состоянии было продолжать наступление и повернуло обратно; если мы сравним его положение с положением 10 000 греков после сражения при Кунаксе, то оно покажется нам еще не очень угрожающим. Конные стрелки из лука не могли особенно сильно противостоять сомкнутой и хорошо вооруженной для стрельбы пехоте. Жуткие описания наших источников об ужасных нападениях парфян, имевших в резерве целые караваны стрел, не должны нас вводить в заблуждение относительно того, что эти конные лучники не те, которых мы встречали в древней истории Греко-персидских войн. У римлян было еще много легких отрядов, которые в пешем строю стреляли более метко, чем парфяне с лошадей, причем оставалась еще конница, которая могла делать вылазки, если неприятель находился на близком расстоянии.

 Кроме того, о парфянах, так же как и о персах, сообщается, что они с вечера отходили далеко от неприятеля, чтобы не подвергнуться ночному нападению, и, таким образом, давали возможность римлянам совершать беспрепятственно ночные переходы. Отступление, совершенное римлянами, продолжалось недолго; оно несравненно короче, чем отступление 10 000 греков. Столкновение римлян с парфянами произошло южнее Карр, на юго-восток от Эдессы, на расстоянии 10 миль от Евфрата38.

 Если все-таки греки сумели уйти от противника, а римляне при отступлении были почти уничтожены, то причину надо искать не в особой храбрости парфян, так как и персы отличались храбростью. Да и численностью парфяне не превосходили тех персов. Источники придают большое значение предательству одного из правивших в этой местности князей. Какой вред причинил он римлянам, кроме подачи сознательно фальшивого совета и бегства со своим войском с поля сражения, они не указывают. Как раз при гибели римской конницы о нем не упоминается, так что нельзя приписывать поражение римлян этому предательству. Я скорее приписываю его тому, что они так же, как и персы однажды при Тиссаферне, не считали нужным проливать свою кровь для уничтожения греческого войска; они находили, что греки, вторгшиеся в долину Кардухских гор, все равно погибнут, и если при этом кардухи пожертвуют собой, тем лучше для персов. Парфяне должны были приложить все старания для того, чтобы не только отбросить римлян, но и воспрепятствовать их возвращению, я если им это удалось, то причину надо искать в слишком большой численности римлян. Греков, по Ксенофонту, было 13 000 чел., а со всеми наемниками - не больше 20 000, причем они не имели большого конного парка и обоза; римляне даже после поражения конницы насчитывали 30 000 воинов, очень большой обоз и конные колонны, в общем, вероятно, 50 000-70 000 чел. Эта масса не могла оторваться от противника быстрыми, особенно ночными, переходами, которые помогали грекам.

 Добравшись до Карр, римляне разделили войска и выступили снова в поход; один корпус с полководцем во главе двинулся не к Евфрату на запад, а на север, чтобы укрыться в горах Армении; но положение ухудшилось вследствие начавшейся деморализации войска. Конечная катастрофа наступила не во время общего боя, а в результате того, что Красе по слабости вступил в личные переговоры, вызвавшие недоразумения и подозрения, а может быть, и потому, что парфяне умышленно совершили предательство, которое погубило его.

 Два легиона, образованные из остатков армии Красса, приняли участие под начальством Помпея в сражении при Фарсале против Цезаря.

АНТОНИЙ

 К описанию поражения Красса присоединим обзор похода Антония, который он предпринял 17 лет спустя (в 36 г.), чтобы отомстить за позор при Каррах. Он, по-видимому, очень тщательно подготовился к походу. Его войско было вдвое больше, чем у Красса39; оно насчитывало 10 000 всадников и было обеспечено пращниками, которые наносили поражение своими камнями на большем расстоянии, чем парфяне своими стрелами, и даже пробивали панцири40. Антоний перешел Евфрат у того же места, где и Красс (у Зевгмы), и направился по той же дороге (там когда-то и Александр проходил) с запада на восток, где Армяно-Кардухские горы переходят в равнину, в том направлении, где расположены или были расположены города Эдесса - Нисибис и Тиграноцерта. Парфяне не посмели атаковать это войско; Антоний перешел Тигр и ворвался, сохраняя направление на восток, в Мидию (Атропатену), бывшую вассальным государством Парфии под управлением царя Артавасда. Здесь должен был к нему присоединиться со вспомогательным войском находившийся в союзе с Римом армянский царь, носивший тоже имя Артавасда. Очевидно, им был составлен такой план, чтобы, базируясь на Армению, перетянуть Мидию с парфянской на римскую сторону. Мы задаемся вопросом, отчего он не перешел по Евфрату вниз в плодородную Среднюю Месопотамию, где большой греческий город Селевкия ожидал римлян как освободителей. Ктезифон (предместье Селевкии) была резиденцией парфянских царей; ведь если бы удалось изгнать их оттуда, это можно было бы считать большой победой. Ответ заключается в том, что для большого войска продолжать наступление через горы в Парфию было нелегко. А если бы удалось привлечь к союзу Мидию, то парфяне должны были бы все равно отдать Месопотамию, и тогда римляне были бы обеспечены базой для ведения дальнейшей войны. Антоний направился по дороге к главному городу Мидии Фрааспе, - вероятно, теперь именующемуся Тахти-Сулейман, - в 42 милях восточнее Гавгамелы, куда царь Артавасд укрыл свою семью и сокровища. Римляне рассчитывали, что, если бы они захватили этот город, Артавасд, которому Антоний предложил бы выгодные условия, присоединился бы к Риму так же, как и его армянский тезка. Чтобы закончить осаду в самый короткий срок, римляне привезли с собой таран, так как в данной местности не было толстых деревьев. Эти машины, которые можно было продвигать очень медленно, были привезены под прикрытием 2 легионов. Антоний шел во главе всей массы войска, чтобы прибыть скорее к неприятельской твердыне и организовать осаду.

 Но на следовавший за ним обоз, находившийся под начальством Оппия Статия, было произведено парфянами нападение, причем осадные машины были разрушены. При каких обстоятельствах это произошло, мы не знаем, но, вероятно, этого не случилось бы, если бы римский полководец не совершил каких-либо тактических ошибок. Длинный обоз не мог быть защищен 2 легионами против парфянской конницы, и этот натиск парфян с юга надо было предвидеть ввиду того, что римляне совершили фланговый марш. Нельзя себе представить, чтобы Антоний не обеспечил обоза конницей, которая должна была бы вовремя заметить приближение парфян и донести об этом. В таком случае римляне успели бы устроить укрепленный лагерь, где могли бы защищаться от неприятельской конницы до прибытия Антония. Но чья бы ни была вина в недосмотре, в результате этого поражения планы похода Антония были сорваны в своем основании, - тем более, что армянский царь Артавасд, испугавшись, вернулся обратно в свое государство, чтобы защищать его и спасти себя.

 Антоний нашел в себе еще достаточно упорства, чтобы продолжать осаждать Фрааспу импровизированными машинами; он прошел еще дальше в глубь страны в надежде вызвать парфян на бой. Почему Антоний не подразделил на части свое все еще мощное войско, которому парфяне не смели противиться? Окружность города Тахти-Сулейман равна 1 330 шагам; достаточно было бы незначительного корпуса, чтобы блокировать эту крепость и продолжать осаду. Устройством циркумвалационной линии он мог защитить себя от парфянских стрелков, главные же силы направить в Экбатану или в Гирканию.

Но все же этими мероприятиями, вероятно, ничего не было бы достигнуто. Все зависело от того, удалось ли бы отнять Атропатену у парфян или нет. Имея подходящую базу, можно было бы продолжать войну, а без нее продвигаться в неприятельскую страну было бы опасно. После блестящей победы парфян над Оппием Статием, занятие Фрааспы могло бы еще побудить царя Атропатены перейти на сторону Антония. Но Антонию пришлось пережить следующее: во время одного из его выступлений осажденные сделали удачную вылазку и сожгли плотину, подводившую к крепости; полководец в гневе присудил 2 когорты к самому тяжкому наказанию - к децимированию (казнь каждого десятого солдата) за то, что они недостаточно хорошо сражались. Когда он увидел, что в окрестностях нельзя добывать съестные припасы, а на сдачу крепости надежды нет, ему пришлось назначить отступление.

 Антоний свернул на другую дорогу не потому, что его войско стало менее боеспособным, а потому, что на прежнем пути он не мог рассчитывать на получение съестных припасов. Вместо того, чтобы итти Месопотамской равниной, он направил путь на север, в горы, через всю Армению, где союзный царь должен был прокормить войско41. При отступлении парфяне причиняли ему существенный вред: хотя римляне и побеждали их в настоящем бою и прогоняли их, но войско все же морально разлагалось, так что Антоний считал удобнее выступать из лагеря не утром42, а в полдень, чтобы иметь возможно больше времени вечером для совершения безопасного перехода.

 Походы Красса и Антония заставляют нас оглянуться назад. Мы еще вернемся к ним, когда будем в следующем томе разбирать, почему Месопотамия осталась на границе римского государства и ни один полководец Рима не повторил похода Александра.

 Еще раз зададим здесь вопрос, как это было возможно, что царь маленькой Македонии завоевал Азию до Инда, а римское войско, гораздо белее многочисленное, погибло? Одной гениальности Александра недостаточно для объяснения этого факта. Военное искусство Запада настолько развилось благодаря римской когортной тактике, а военное дело у римлян было настолько основательнее поставлено, чем у македонян, что одна только личность сама по себе не могла всего этого возместить.

 Стратегическая основа похода Антония имеет еще больше сходства с походом Александра на Гавгамелу, чем это кажется с первого взгляда. Разбив Красса, парфяне через некоторое время снова перешли к агрессивным действиям, но были, наконец, разбиты в Северной Сирии легатом Антония. Это поражение можно сравнить с поражением при Иссе: провинции, которыми Дарий еще повелевал после Иссы, образовали Парфянское государство царя Фраата IV, против которого выступил Антоний. Римляне, как мы видели, продвигались по Верхней Месопотамии почти тем же путем, как и Александр, и перешли Тигр в той же местности, как и последний, не имея до этого времени сражений так же, как и Александр. Что произошло бы, если бы Дарий - вместо того, чтобы принять сражение, - уклонился от него, как Фраат, и ограничился бы защитой своих укрепленных мест, лишив македонян возможности добывать съестные припасы?

 Чтобы провести этот стратегический план, народ и государство должны обладать большой силой сопротивления. Даже после поражения при Гавгамеле персы, как и парфяне, могли еще защищаться; но все большие города, - как Вавилон, Персеполь, Экбатана, - открыли македонянам ворота без сопротивления; властители даже приглашали их к себе, и вскоре царь-беглец был одним из своих сатрапов лишен трона и убит. Дарий Кодоман сам происходил из семьи Ахеменидов по побочной линии и сел на трон благодаря дворцовому перевороту, которому предшествовали многие другие волнения. Эта внутренняя слабость Персидского царства не должна быть упущена из виду при оценке несравнимых ни с чем успехов Александра. Азия в лице Парфянского царства протестовала против эллинско-македонского владычества; но это не было чистым варварством, - наоборот, оно известным образом принимало эллинскую культуру: в день победы при Каррах при дворе парфянского царя ставили греческую трагедию Эврипида.

 Когда Антиох III расширил свое царство от Сирии до Индии (209 г.), ему не удалось подчинить себе парфян и бактров; он должен был оставить их полусвободными в вассальной от себя зависимости. Когда Антиох VII задумал восстановить великое Сирийское царство и победоносно проник в Мидию, солдаты его были размещены на зимние квартиры среди населения, которое обязано было их кормить, но которое напало на них и уничтожило всех (129 г. до н. э.). Александр Великий нигде не испытал такого сопротивления. Персидское царство, которое он разрушил, было велико, но внутренне бессильно. Этим замечанием мы так же не хотим уменьшить величие Александра, как не хотят снять лаврового венка с главы Наполеона, когда говорят, что монархия Фридриха Великого была бессильна в 1806 г. Персия внутренне разлагалась ко времени македонского нападения. Эта бесспорная истина заставляет относиться к греческим рассказам о высокомерии и самоуверенности персидского двора с недоверием; принимая во внимание эту точку зрения, кажется невероятным, что Дарий смог создать два сильных войска одно за другим.

 Для того, чтобы создать запас продовольствия, нужна не только сильная государственная организация и твердое управление, но и добрая воля народа. Этого всего не было как раз в Персидском царстве; ко всему этому мы можем присовокупить только еще один аргумент, что войско Дария было не только не больше, но даже численно меньше македонского.

 О походе Антония я составил себе другое мнение, чем Гутшмидт (Gutschmidt, Geschichte Irans, 1888) и Гартхаузен (Gardthausen, Augustus und seine Zeit, 1891).

 Надо принять во внимание, что все сообщения об этом походе мы черпаем из одного только источника, - из записок сопровождавшего Антония Деллия. Один историк извлекал из этих записок один материал, другой - иной и придавал этому походу субъективную окраску. Плутарх отнесся благосклонно к Антонию; Дион и следующие за Ливием мелкие латинские авторы - враждебно (Гутшмидт, стр. 97, примеч. 3). Но суть в том, что Деллий, хотя и хорошо осведомленный о всех внешних событиях, не понимал внутреннего соотношения их или не знал. Его занимали сплетни о полководце, который забывал военные обязанности из-за любви к Клеопатре, или рассказы о том, что лошади парфян испугались бряцанья оружия в римских легионах и потому парфяне предались бегству. Когда Антоний собирался начать отступление, как раз в это время появляется мудрый человек, служивший в войске Красса, пробывший 17 лет в плену у парфян, и поучает римского полководца, указывая, что парфянская конница менее опасна в горах, чем на равнине. Чтобы укрыться от парфянских стрел, римляне сооружали крыши из щитов; парфяне считали это признаком поражения римлян, но последние набрасывались снова на них. Все эти истории, - так же как и все цифры о парфянском войске, - можно вычеркнуть.

 О походе Антония Гартхаузен (II, 11, 153) говорит: "Мы не представляем себе дороги, по которой он шел, но и не можем в ней сомневаться, раз источники указывают, что Антоний шел через Армению". Но ведь Армения, как и Аравия, слишком неопределенный географический термин, чтобы на основании этих нескольких слов в рассказе приписать такому полководцу, как Антоний, такие неразумные действия, - тем более, если принять к сведению, что, по Плутарху (Антоний, гл. 37), Антоний из Зевгмы шел через "Аравию и Армению". Почему он избегал равнины? Ведь он был настолько во всеоружии, что мог дать парфянам сражение и стремиться к нему.

 Гартхаузен сам (I, 1, 295) выводит заключение, что Антоний, перейдя у Зевгмы Евфрат, шел через Осроэну и Мигдонию к Тигру и дальше южнее озера Урмия.

 Это - прямая линия, ведущая в дальнейшем к Фрааспе. Армению сюда нельзя включить; либо она отпадает, либо под Арменией надо подразумевать обширную территорию, которая включает в себя Верхнюю Месопотамию.

 Но с этим не совпадает то обстоятельство, что Антоний хотел с севера проникнуть в Парфию; это вообще находится в противоречии с указанием (по Гартхаузену, I, 1, 295), что он шел к югу от озера Урмия.

 Надо также отбросить утверждение, что Антоний удивил парфян направлением, которое он взял для своего похода; это был самый обыкновенный путь, и приближение такого громадного войска нельзя было не заметить, а потому Царю Фраату не требовалось прилагать старания, чтобы вовремя узнать о нем. Отступление сопровождалось трудностями и потерями, но так как римляне располагали еще прекрасными пращниками и конницей, то парфяне не могли причинить им особого ущерба.

 Описание страданий и опасностей, которым он подвергался, - так же как и отчаяние полководца, - являются лишь риторическими преувеличениями.

 Примечание ко 2-му изданию. Исследование Кромайера об этом походе ("Hermes", т. 31, 1896) при составлении предыдущего текста было мне незнакомо. Но я и теперь не могу к нему присоединиться и считаю его в самом важном пункте неправильным. Кромайер думает, что Антоний считал свое войско, собранное им при Зевгме, недостаточно сильным, чтобы сразиться с парфянами на Месопотамской равнине, а потому сделал громадный круг, взяв направление на север, через Армению. Он полагает, что Антоний имел намерение укрыться в горах и по пути найти подкрепление у Красса, который сражался на Кавказе во главе римского войска за год до этого похода, и, кроме того, привлечь к себе армянское войско царя Артавасда. Ссылка на источник, который он берет для этого похода, неудачна. Да и по существу невероятно, чтобы Антоний (даже если несколько войсковых частей не примкнуло к нему), имевший в своем распоряжении громадное войско, избегал сражения с парфянами. Его легат Вентилий уже не раз побеждал парфян в больших сражениях в предыдущие годы, а Антоний имел не меньше 10 000 чел. кавалерии. Те 16 000 тяжеловооруженных всадников, которых должен был доставить римлянам Артавасд, конечно, являются выдумкой. Подкрепление, которое Антоний в своем северном направлении получил бы от Армении и, может быть, от Красса, было бы поглощено не в малой мере теми потерями в людях и материале, которые должны были бы произойти при походе через горную страну на протяжении 100 миль (ок. 700 км). Когда Кромайер утверждает, что и Цезарь хотел идти через Малую Армению, то он не принимает во внимание, что Цезарь шел из Рима, а войско Антония из Сирии, и что для Цезаря являлось прямым путем, то для Антония - большим крюком.

Часть седьмая. ЦЕЗАРЬ.