– Вы просили у меня шестьдесят.
– Да, когда я хотел их от друга; но насильно я возьму лишь шесть и не оставлю тебе расписки. Тебе их вернут в Венеции, куда я напишу завтра, что ты меня вынудил сделать, существо трусливое и недостойное жить.
– Извините, умоляю, возьмите все.
– Нет. Я ухожу и советую тебе дать мне уйти спокойно, или, боюсь, как бы я не вернулся и не предал огню твой дом.
Я прошагал два часа и, видя, что наступает ночь, остановился в крестьянском доме, где, скверно поужинав, лег спать на соломе. Утром я купил старый редингот и поехал дальше верхом на осле, потом купил близ Фельтре пару сапог. Так я миновал местечко, называемое Ла Скала. Стража, стоявшая там, спросила у меня только имя. Я сел в телегу, запряженную парой лошадей, и рано утром прибыл в Борго ди Вальсугана, где нашел трактир, который назвал отцу Бальби. Если бы он не подошел ко мне сам, я бы его не узнал. Зеленый редингот и низко надвинутая сельская шляпа его совершенно преобразили. Он сказал, что фермер дал ему все это за мое пальто, и плюс еще цехин, и что он прибыл сюда рано утром и хорошо поел. Он закончил свой рассказ, добавив весьма благородно, что не ожидал меня здесь увидеть, потому что не думал, что я назвал ему это место с намерением сдержать свое слово. Я провел в этом трактире весь следующий день, не сходя с кровати, за написанием более чем двадцати писем в Венецию, из которых десять-двенадцать были официальными объяснениями, которые я давал по поводу того, что вынужден был проделать, чтобы добыть шесть цехинов. Монах писал нелепые письма отцу Барбариго, своему настоятелю, патрициям, своим братьям, и галантные письма служанкам – виновницам своего падения. Я спорол нашивки со своей одежды и продал свою шляпу, потому что ее пышность делала меня слишком заметным.
На следующий день я заночевал в Пержине, где юный граф д’Альберг пришел со мной повидаться, узнав, уж не знаю каким образом, что мы те люди, что спаслись от государства Венеции. Я проехал в Трент и в Больцано, где, нуждаясь в деньгах, чтобы одеться и закупить рубашек, обратился к старому банкиру по имени Менч, он предоставил мне надежного человека, которого я отправил в Венецию с письмом для г-на де Брагадин, который открыл мне через него кредит. Негоциант Менч поселил меня в гостинице, где я провел в постели все шесть дней, что понадобились его человеку, чтобы съездить в Венецию и вернуться. Он вернулся с векселем на сто цехинов, акцептованным на того же Менча. С этими деньгами я оделся; но прежде рассчитался по долгам с моим товарищем, который выдавал мне все эти дни всё новые основания считать его общество невыносимым. Он говорил мне, что без него я никогда бы не спасся, и в силу своих обязательств я должен ему половину всей моей возможной наличности. Он был влюблен во всех служанок и, не имея ни красивого лица, ни фигуры[2], чтобы сделать их милыми и покорными, получал от них на свои заигрывания лишь добрые оплеухи, которые принимал с примерным терпением. Это было мое единственное развлечение. Мы сели в почтовую карету и на третий день прибыли в Мюнхен. Я поселился в «Олене», где узнал, что два молодых брата из семьи Контарини находятся здесь уже некоторое время в сопровождении графа Помпеи из Вероны; но, не будучи с ними знакомым и не имея больше необходимости встречаться с отшельниками, чтобы выжить, я не озаботился пойти сделать им мои реверансы. Я сделал это для графини де Коронини, которую знал в Венеции по монастырю Сен-Жюстин, и которая была в большой милости при дворе.
Эта именитая дама, тогда в возрасте семидесяти лет, меня очень хорошо приняла и предложила поговорить с Выборщиком[3], чтобы обеспечить мне право убежища. На другой день, сделав, как обещала, она сказала мне, что суверен не имеет ко мне никаких претензий и что я могу чувствовать себя в безопасности в Мюнхене и по всей Баварии; однако это отнюдь не касается отца Бальби, который, в качестве монаха-сомаска и беглеца, может быть представлен сомасками Мюнхена, и что она не хочет иметь дела с монахами. Графиня, однако, посоветовала ему поскорее покинуть город и искать убежища в другом месте, с тем, чтобы избежать каких-либо дурных действий, которые могут последовать от монахов, его собратьев.
Чувствуя по совести и по чести себя обязанным заботиться об этом несчастном, я пошел к исповеднику Выборщика, чтобы попросить каких-то рекомендаций для монаха в некоторых городах Швабии. Этот исповедник, который был иезуит, принял меня весьма дурно. Он сказал, чтобы только от меня отделаться, что в Мюнхене обо мне весьма наслышаны. Я спросил у него спокойным тоном, высказывает ли он это мнение как хорошее или как дурное, и он мне не ответил. Он вышел от меня, и священник сказал мне, что он пошел засвидетельствовать чудо, о котором говорил весь Мюнхен.
– У императрицы, – сказал он, – вдовы Карла VII, чей труп находится еще в зале, выставленный на обозрение публики, по смерти до сих пор теплые ноги.
Он сказал, что я могу пойти посмотреть сам на это чудо. Весьма заинтересованный в том, чтобы, в конце концов, быть свидетелем чуда, и к тому же заинтересовавшись сам по себе, потому что у меня всегда были ледяные ноги, я пошел посмотреть на августейшую покойницу, у которой действительно ноги были теплые, но это было вследствие жарко натопленной печи, находящейся очень близко от мертвого тела Ее Величества. Танцовщик, находившийся там и хорошо мне знакомый, подошел ко мне и поздравил меня с благополучным освобождением, о котором говорил весь город. Этот танцовщик пригласил меня пообедать, на что я с удовольствием согласился; его звали Микеле да л’Агата, и его жена была та самая Гардела, с которой за шестнадцать лет до того я был знаком у старика Малипьеро, который угостил меня тогда ударами своей трости за то, что я шутил с Терезой. Ла Гардела. Она стала знаменитой танцовщицей и была весьма красива, была рада меня увидеть и услышать из моих уст всю историю моего побега. Она заинтересовалась монахом и дала мне рекомендательное письмо в Аугсбург к канонику Басси, болонцу, своему другу и декану собора Св. Морица. Она тут же написала письмо и заверила, передавая его, что мне нет нужды больше заботиться о монахе, потому что она уверена, что декан позаботится о том, чтобы уладить его дело в Венеции.
Обрадованный тем, что отделался от него столь почетным образом, я отправился в гостиницу, рассказал ему о случившемся, дал письмо и обещал, что не покину его, в случае, если декан не встретит его должным образом. Я отправил его на следующий день на рассвете, в хорошей коляске.
Он написал мне четыре дня спустя, что декан принял его как нельзя лучше, поселил у себя, одел аббатом, представил князю-епископу, из семьи Дармштат, который разрешил ему пребывание в городе. Декан, кроме того, предложил ему жить у себя, пока не будет получена из Рима его секуляризация от сана священника и разрешение вернуться в Венецию, потому что, поскольку он не будет больше монахом, с него снимаются обвинения со стороны Трибунала Государственных Инквизиторов. Отец Бальби оканчивал свое письмо просьбой прислать несколько цехинов ему на мелкие расходы, потому что он слишком горд, как он мне сказал, чтобы просить денег у декана, который не догадался сам их ему дать. Я ему не ответил.
Оставшись в одиночестве и в покое, я подумал восстановить свое здоровье, потому что усталость и страдания вызвали у меня нервические спазмы, которые могли стать весьма серьезными. Правильный режим вернул мне менее чем в три недели отличное здоровье. В эти дни из Дрездена прибыла м-м Ривьер с сыном и двумя дочерьми, старшую из которых намеревалась выдать замуж в Париже. Сын учился и был, по общему мнению, весьма развит, а старшая дочь, которую она собиралась выдать замуж за комедианта, радовала красотой и обнаруживала талант в танцах; она превосходно владела клавесином и блистала в обществе, являя собой все преимущества молодости. Все это семейство было радо меня видеть, и я был весьма счастлив, когда м-м Ривьер, предваряя мои пожелания, дала мне понять, что мое общество до Парижа будет ей приятно. Не было и речи о том, чтобы я оплатил свою часть расходов, и я должен был принять этот подарок. В моих планах было обосноваться в Париже, и я воспринял это как перст судьбы, указывающий мне, что счастье меня ждет в карьере авантюриста, для которой я направлялся в единственный город во вселенной, где слепая богиня распределяет свои дары среди тех, кто к ней прибегает. Я не ошибся, как читатель увидит в свое время и в своем месте, но милости Фортуны оказались бесполезны, я растерял все из-за своего безрассудного поведения. Тюрьма Пьомби за пятнадцать месяцев дала мне возможность понять болезни моего разума, но мне надо было бы побыть там еще подольше, чтобы проникнуться правилами, которые могли бы их излечить.
М-м Ривьер очень хотела, чтобы я ехал с ней, но она не могла откладывать свой отъезд, а я должен был ждать ответа из Венеции и денег, которые, впрочем, не могли сильно задержаться. Она сказала, что задержится на восемь дней в Страсбурге, я заверил ее, что присоединюсь там к ней, и она уехала из Мюнхена восемнадцатого декабря.
Я получил из Венеции вексель, которого ожидал, через два дня после ее отъезда, оплатил свои небольшие долги и направился в Аугсбург, не столько для того, чтобы повидаться с отцом Бальби, сколько чтобы познакомиться с любезным деканом Баси, который состоял при князе. Прибыв в Аугсбург, через семь часов после отъезда из Мюнхена, я пошел к декану. Декана не было, я нашел отца Бальби, одетого аббатом, причесанного, напудренного, что придавало его коже еще более темный оттенок. Этот человек, которому не было еще и сорока, был не только некрасив, но имел физиономию, в которой отражались низость, малодушие, наглость и глупая хитрость. Я увидел, что он хорошо устроен, хорошо обслуживается, я увидел у него книги, все, что необходимо для письма, я выдал ему мои поздравления, назвал его счастливым и сказал, что счастлив сам, предоставив ему все эти преимущества и выразив надежду, что вскоре увижу его секулярным священником. Далекий от того, чтобы поблагодарить меня, он