Упомяну в той же связи один (из многих имевших место) случай использования “Истории животных” как скрытого источника: повествование из серии тигриных рассказов — гиперболизированное описание (по народным поверьям, см. примеч. 29 к кн. второй) тигра в виде сказочного животного “мартихора”. Речь идет о недавно вышедшей в русском переводе книге М. П. Холла “Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии” (Холл, с. 304). Это описание дано со ссылкой на различные источники, кроме того, к которому оно действительно восходит: кроме “Истории животных” (кн. вторая, § 28).
Определенный вред нанесла науке категоричность, с какой Аристотель отстаивал учение о самозарождении, к его времени устаревшее, поскольку еще Пифагор утверждал, что “живые существа рождаются друг от друга через семя — рождение от земли невозможно” (Диоген Лаэртский, VIII, 28). У Аристотеля же учение о самозарождении служит лейтмотивом, проходящим через весь труд “О возникновении животных” и через “вторую часть” “Истории животных”. В ряде случаев из-за своей веры в самозарождение Аристотель неверно толкует наблюдавшиеся им же факты.
Так, он наотрез отказывается видеть развитие багрянок из икры — “сот”: “не из них возникают багрянки, а и они и прочие черепокожие зарождаются из ила и вместе с тем из гнили” (кн. пятая, § 61). Притом “доказывается”, что животные, которые возникают “не от животных, а из гниющей материи”, не имеют разделения на полы. И если бы они его имели, то могли бы размножаться путем спаривания и не нуждались бы в самозарождении. Они размножались бы, полагает Аристотель, спариваясь в течение бесконечного ряда поколений, “природа же избегает бесконечности, ибо бесконечность не может быть завершена, тогда как природа всегда стремится к завершению” (“О возникновении животных”, 715).
Уязвимость этого рассуждения Аристотель, очевидно, заметил, но внес изменения не в труд “О возникновении животных”, а в “Историю животных” (что подтверждает факт внесения изменений в текст трактата и после составления
“О возникновении животных”). А именно, в книге пятой “Истории животных” он предусматривает случай, возможность которого не была учтена в “О возникновении животных”, когда “самозарожденные” насекомые или другие животные все же имеют разделение на самцов и самок, только те и другие, спариваясь, производят лишь “яйцеподобных червей” или вообще лишь нечто “несовершенное”; и “дурная бесконечность” преодолевается этим столь же успешно, как если бы у этих “самозарожденных” вообще не было разделения на полы. Отсюда видно, что по крайней мере иногда “История животных” и в теоретическом плане обогащает сказанное в “О возникновении животных”. Замечу, что известная ошибка (характерная не только для Аристотеля, но и для многих античных источников) относительно двураздельности матки у всех млекопитающих (“живородящих четвероногих”) также выражена преимущественно в “О возникновении животных”, а не в “Истории животных”. Далее, хотя способы размножения у беспозвоночных или, по терминологии Аристотеля, у “животных, лишенных крови”, прямо относятся к тематике “О возникновении животных”, они рассмотрены в “Истории животных” несравненно подробнее. Все это заставляет отказаться от распространенной недооценки “Истории животных” в том, что касается глубины осмысления данных, по сравнению с теоретико-биологическими трактатами Аристотеля.
Всего в трактате упомянуто более 500 различных животных. Отождествить многих из них или даже установить, о таксоне какого ранга идет речь, не представляется возможным: аристотелевские понятия рода и вида не совпадают с современными (см. примеч. 5 к кн. первой). “Нередко сложно также определить, о каком именно животном говорит Аристотель, кто такие, например — очевидно, хорошо известные его читателям-современникам — аскалаф, кордил (видимо тритон, но возможно, головастик или неустановленное земноводное), тос и т. п.
Методологическое своеобразие проводимого в трактате подхода к живой природе заключено в том, что большинство содержащихся в нем описаний и пояснений могут быть отнесены к промежуточному между чистой фактуальностью и аналитическим обобщением уровню. Организующую роль в отношении компонентов этого уровня играет классификация. Ее Аристотель нигде не излагает развернуто и эксплицитно, но в удачно изложенном (и поныне общепринятом) виде ее реконструировал в середине прошлого столетия Ю. Б. Мейер на основании многочисленных упоминаний и сопоставлений, разбросанных по “Истории животных”.
А именно, всех животных Аристотель делит прежде всего на “бескровных” и “кровяных”, иначе “[животных] с кровью”. Это сравнительно редкий случай, когда он прибегает к дихотомии; деление это оказалось настолько удачным, что фактически удержалось и до нашего времени, хотя неверный признак деления был заменен со времен Ламарка на другой (наличие — отсутствие позвоночного столба). В пределах бескровных, т. е. беспозвоночных, “высшие роды”:
(1) Мягкотелые (головоногие): мешковидное тело, по консистенции среднее между мясом и сухожилием, и “ноги” (щупальца) на “голове”.
(2) Мягкоскорлупные (ракообразные): покров, подобный роговому, тело мягкое, большое число ног.
(3) Черепокожие (моллюски, кроме головоногих). Далее делятся на “низшие роды” двустворчатых, одностворчатых и имеющих извитую раковину. В число черепокожих Аристотель включал также “низшие роды” морских желудей (усоногих раков), асцидий и морских ежей.
(4) Насекомые (с твердым телом, покрытым насечками). Насекомых Аристотель, впервые введший эту группу, трактует не по-современному: они могут иметь “зубы” (кн. восьмая, § 73 — очевидно, хитиновые выросты на челюстях); в эту же группу входят у него, как видно из многих мест “Истории животных”, “низшие роды” многоногих, пауков, скорпионов и “червей” в очень широком и неопределенном смысле.
(5) Зоофиты, буквально “животнорастения”. Термин этот у самого Аристотеля не встречается, он введен значительно позже, но правильно отражает мысль Аристотеля. Этот “высший род” охватывает виды, которые Аристотель считал “промежуточными” между животными и растениями, точнее, между черепокожими и растениями: “низшие роды” актиний (акалеф; и, видимо, вообще коралловых полипов), губок, а также некоторых подвижных организмов, которые Аристотель счел растениеподобными (медузы, морские звезды).
В пределах “кровяных” животных, что вполне соответствует “позвоночным в нашем понимании, дальнейшее деление ведется сообразно, как мы сейчас бы сказали, кластерам признаков, концентрирующихся около функций размножения и локомоции. Этот выбор является продуманным. “Бескровных” ему не удалось бы разделить ни по признакам размножения, потому что они у него в основном “черверодящие”, что образует весьма неопределенную категорию, или вообще свободно появляются на свет из ила, отбросов путем самозарождения; ни по локомоции, поскольку задача классифицировать беспозвоночных по способам перемещения (которое у многих их родов просто отсутствует) слишком трудна. Среди позвоночных же по упомянутым кластерам Аристотель выделяет прежде всего максимальные группы, которые не считает родами, хотя бы и высшими: живородящие и яйцеродящие; четвероногие, двуногие, безногие. Это не роды, а группы, выделяемые по единственному признаку; выступая здесь против Платоновой дихотомии, Аристотель тем самым отвергает возможность создать род на основании одного признака. Поэтому “бескровные” и “кровяные” — тоже не роды, хотя формально они таковы по отношению к “высшим родам” (которые в этом случае были бы “видами”; но так далеко Аристотель относительность рода и вида не простирает). Однако далее из упомянутых максимальных групп он все же образует роды, но не дихотомией, а взаимным наложением основных признаков и обычно с добавлением еще каких-либо признаков, но менее важных. Так, для идентификации “рода” китообразных он выбирает признаки “живорождения” и “безногости”, а чтобы формально обособить этот “высший род”, например, от живородящих или яйцеживородящих (фактически живородящих, поскольку эмбрион в отложенном яйце полностью сформирован и сразу из него выходит) видов змей, Аристотель вводит дополнительный — признак “обитания в воде”. Поскольку и после этого остается необходимость отделить китов от явно инородных (от живородящих рыб), но формально удовлетворяющих перечисленным требованиям видов, Аристотель добавляет к своему “диагнозу” — “дышащие легкими”. Все эти последовательные шаги не сведены у Аристотеля воедино ни в одном из его биологических трактатов, но для читателя не составляет труда, выбрав все места о китах, реконструировать и их “диагноз” в целом. Между прочим, из этих же мест следует, что он всюду отделяет кита от рыб, хотя, как ни странно, согласно распространенному мнению именно к Аристотелю восходит смутное средневековое представление о “рыбе-ките”.
Итак, перекрестное наложение признаков (живорождения — яйцерождения, четвероногое — двуногости — безногости и некоторых дополнительных), для каждого “высшего рода” разных,[6] дает и для “животных с кровью” столько же “высших родов”, сколько выделено таковых для “бескровных”, а именно пять — см. ниже группы (6)-(10).
(6) Живородящие четвероногие, с волосами (соответствуют млекопитающим). Далее делятся на однокопытных (непарнокопытных), двукопытных (жвачные, свиньи) и многопалых с когтями или ногтями. Среди последних упоминается и человек (кн. седьмая, § 66; кн. девятая, § 247–248); фактически он даже всегда рассматривается в “Истории животных” в рамках группы (6), хотя формально Аристотель выделяет его в особый род “двуногих живородящих”.
(7) Яйцеродящие четвероногие или безногие, со щитками на коже (рептилии, “щитковые”). Их “низшие роды” — ящерицы, крокодилы, черепахи, змеи. Если бы не признак “щитковости”, всюду подчеркиваемый Аристотелем в соответствующих местах, сюда же должны были бы войти и земноводные. Нетрудно убедиться, что ни в одном из остальных “высших родов” им места нет. Но о земноводных в дошедших до нас аристотелевских текстах сказано удивительно мало. Нет уверенности, кто такой кордил (традиционно: тритон; по Кювье и по Б.-С.-Илеру — vol. 1, р. 10 — “личинка” саламандры); нет описания цикла развития лягушки, нет даже прямых свидетельств, что Аристотель знал о том, что головастик и лягушка — один вид. А если не знал, то как раз головастик и мог быть “кордилом” (что маловероятно).