20 марта 1847 года Земмельвейс вернулся к работе и, как и в прежние дни, отправился в помещение для вскрытий. Ассистенты (их в патологоанатомических учреждениях иногда также называли «ухаживающим персоналом», хотя их пациенты уже не нуждались в каком-либо уходе), должно быть, в то утро посмотрели на него вопросительно. Однако Земмельвейс еще ничего не знал. Его друга Коллечки, с которым они так часто вместе начинали рабочий день, здесь не было. Один из работников клиники сообщил Земмельвейсу, что тот умер неделю назад. Земмельвейс был глубоко шокирован – три недели назад, перед тем как Земмельвейс и его друзья отправились в поездку в Венецию, Коллечка был совершенно здоров и энергичен. Земмельвейс выяснил, что произошло: через несколько дней после их отъезда один из студентов случайно порезал указательный палец Коллечки во время вскрытия – такое нередко случалось в анатомических и патологических учреждениях. Поначалу Коллечка не придал этому значения. Однако позднее травмированный палец опух, поднялась температура и появилась тошнота. На следующий день по руке к плечу побежали красноватые полосы, что было признаком распространяющегося воспаления кровеносных и лимфатических сосудов. Температура Коллечки росла с пугающей скоростью, он начал бредить и, наконец, впал в кому. 13 марта его глаза закрылись навсегда.
Бренное тело профессора было положено на секционный стол, за которым он и Земмельвейс так часто работали вместе. После того как Земмельвейс в какой-то мере осознал весть о кончине своего друга, он попросил отчет о вскрытии. Его изучение, каким бы печальным оно ни было, стало для Земмельвейса моментом истины. Из отчета Земмельвейс узнал, что молочно-белый экссудат был обнаружен в брюшной полости Коллечки, в его грудной клетке, околосердечной сумке – профессиональные термины гласили: перитонит, плеврит и перикардит. Кто угодно мог умереть от любого из этих заболеваний в доантибиотическую эпоху. Сосуды Коллечки оказались забиты из-за воспаления, гной обнаружен почти во всех органах. Вероятно, самое жуткое проявление заражения привело в ужас близких в последние дни и часы его жизни. Один глаз Коллечки был буквально вытолкнут из глазницы, потому что в ней образовался крупный абсцесс. Коллечка умер от сепсиса и гнойного поражения всех важнейших органов – и все это в результате небольшого пореза секционным ножом во время работы с трупом. У Земмельвейса не было проблем с образным представлением патологических изменений и множества абсцессов. Он видел их бесчисленное количество раз в телах женщин, умерших от послеродовой лихорадки.
В конце концов, судьба друга пролила для Земмельвейса свет на происходящее. Вещество, приносящее смерть, должно было быть в трупах.
Земмельвейс не мог догадаться, что это живые микроорганизмы; только более мощные микроскопы следующего поколения исследователей смогут раскрыть разнообразие жизни, скрытой от невооруженного глаза. Для Земмельвейса это была лишь разложившаяся материя или трупные останки. Но теперь он ясно осознавал роковой путь, который прокладывали эти вещества. Они могли случайно проникнуть из трупа в порез на коже, как это случилось с несчастным Коллечкой. И они же попадали на руки людей, работавших с трупами, на руки врачей и студентов-медиков, сразу после вскрытия идущих в родильные залы и этими же руками обследовавших нижнюю часть живота беременных и недавно родивших женщин. Должно быть, это осознание оказало разрушительное воздействие на Земмельвейса: он и другие медики, которые должны были приносить помощь и облегчение женщинам, были гонцами смерти, в том числе новорожденных: если младенец умирал одновременно с матерью, во время вскрытия в его теле также обнаруживалось гнойное генерализованное воспаление множества органов.
Земмельвейс рассказал Кляйну о своем наблюдении и единственном логичном следствии: руки следовало очищать от разложившихся веществ, смертельных частиц не только перед обследованием рожениц, но и перед входом в больничные палаты. Несмотря на напряженные отношения начальника и его ассистента, а также отсутствие интереса Кляйна к послеродовой лихорадке, тот согласился с Земмельвейсом и даже стал придерживаться сформулированных им правил. И мыть руки.
Земмельвейс, вероятно, в то время не слышал о Роберте Коллинзе. Ирландский врач заведовал больницей «Ротонда» в Дублине, демонстрировавшей непомерно высокий уровень материнской смертности, когда он только приступил к работе. Вскоре после вступления в должность в 1829 году Коллинз предпринял радикальные меры: он велел вымыть больницу и пустил хлор в здание, двери и окна которого оставались запертыми в течение 48 часов. На стены и полы была нанесена хлорированная известковая паста, а все деревянные элементы протерли известковым раствором. Постельное белье и другие вещи подвергали воздействию сухого жара в печи. В течение следующих пяти лет послеродовая лихорадка стала незнакомым сочетанием слов в больнице «Ротонда», и Коллинз с удовлетворением оглядывался назад: «До завершения моей карьеры главного врача в 1833 году ни одна пациентка не погибла из-за этой болезни, и это при 10 785 родах» [5].
Хлор, который, несмотря на свой резкий запах (а, возможно, и благодаря ему) считался средством очищающим и отбеливающим, можно было легко достать в форме раствора хлорной извести. Это стало оружием Земмельвейса в борьбе с материнской смертностью. С начала мая 1847 года такой раствор стоял в сосудах рядом с емкостью для мытья рук у входа в Первую акушерскую клинику, здесь же на видном месте висела табличка с распоряжением: «С сегодняшнего дня каждый врач или студент, приходящий из секционного зала, перед посещением залов акушерской клиники обязан тщательно вымыть руки с хлорированной водой в тазу у входа. Распоряжение обязательно к исполнению для всех. Без исключения. И. Ф. Земмельвейс» [6].
Земмельвейс зорко следил за соблюдением своего требования, устраивая резкий и громогласный выговор тем, кто считал это действо обременительным, лишь слегка смачивал руки хлорным раствором или вовсе пытался избежать процедуры. Любви со стороны коллег это нововведение ему не добавило. В Земмельвейсе и без того видели чужака (виной тому его речь), но теперь же из-за поведения за ним все сильнее закреплялся статус изгоя. Земмельвейса это мало волновало: данные и факты, статистика говорили на языке, понятном всем. В апреле 1847 года смертность от болезней и послеродовой лихорадки составляла невероятные 18,27 процента: каждая пятая женщина, родившая ребенка в первой клинике, платила за это своей жизнью. В мае, когда Земмельвейс ввел мытье рук, было отмечено понижение до 12,24 процента. Затем чудесным образом стала вырисовываться тенденция: 2,2 процента в июне, 1,2 процента в июле и 1,9 процента в августе – в летние месяцы, когда люди слабого телосложения (таковыми считались женщины) были особенно подвержены лихорадке. Впервые в Первой акушерской клинике умерло меньше женщин, чем во второй.
Затем произошел сбой. В октябре умерли 11 из 12 пациенток одной больничной палаты – казалось, смерть переходила от одной кровати к другой.
Однако на сей раз у Земмельвейса сразу же возникло подозрение. На первой кровати лежала женщина со злокачественным новообразованием – карциномой эндометрия. Эта карцинома, из-за отсутствия в 1847 году терапий против рака равносильная смертному приговору, была очагом инфекции. Пациентка с этим заболеванием была первой, кого осмотрели вошедшие в комнату врачи и студенты, прежде чем проходить дальше через ряды кроватей. Из этого Земмельвейс пришел к выводу, что не только трупы, но и живые люди могут выделять неведомое вещество, провоцирующее развитие болезни. Его решение было радикальным: мытье рук раствором хлорной извести после каждого гинекологического осмотра, перед каждым новым контактом с пациенткой. Сопротивление ему возросло, как и антипатия Кляйна к своему ассистенту. Земмельвейс продвигал свои тезисы и практическое применение профилактики с рвением фанатика и крестоносца, и это располагало к нему коллег так же слабо, как непереносимость раствора хлорной извести, приведшая к появлению у врачей и студентов-медиков хронического покраснения, болезненным ощущениям и зуду кожи рук.
Но Земмельвейс не сдавался. В марте 1848 года его ждал безоговорочный триумф, а затем еще один в августе. Впервые за несколько месяцев от послеродовой лихорадки не умерла ни одна пациентка. Эти событие и врач, осуществивший прорыв, заслужили место в заголовках венской прессы. Помимо этой, с марта в газетах стала подниматься еще одна тема. Разразилась революция, определившая 1848 год. И едва ли в каком-то другом месте она вылилась в такие репрессии и насилие, как в Вене.
Политическая и социальная почвы для конфликтов формировались во многих европейских странах. Националистические веяния, например в Польше и Италии, проявлялись в стремлении к независимости от иностранного господства. Значительное количество представителей буржуазии тяготело к политической вовлеченности, от которой их ограждала созданная более 30 лет назад на Венском конгрессе репрессивная государственная система. К тому же ее представителем был старый, но не менее реакционно настроенный государственный канцлер Австрии князь Клеменс фон Меттерних. Условия жизни пролетариата, сформировавшегося в быстрорастущих городах, часто были тяжелыми: размер жилой площади – плачевно мал, еще хуже дела обстояли с гигиеной, а рацион был сомнительным или весьма скудным. Ситуация усугублялась неурожаем 1846 и 1847 годов, в результате чего люди в некоторых регионах Европы еще глубже увязли в нищете. Известный пример эксплуатации и обнищания – ткачи Силезии, осмелившиеся еще в 1844 году на восстание, которое было мгновенно подавлено. Поэт Генрих Гейне, эмигрировавший в Париж, посвятил им одно из своих самых известных произведений, представляющее собой рассказ об озлобленной угрозе:
Нет слез в их глазах, и в угрюмые дни