строенной молодой женщине, и ее санкционирует. Но в «Мандрагоре» есть и другая тема, тоже типично ренессансная. Макиавелли считает нормальным и одобряет то, что Каллимако хотя бы хитростью овладел Лукрецией и что Лукреция его полюбила. На театре впервые раздался гимн свободному победному чувству, которое одолевает и должно одолевать все бытовые препятствия. С точки зрения чисто художественное значение «Мандрагоры» заключается в том, что в ней впервые сделана попытка обрисовать сочными красками характер действующего лица. Персонажи комедии, особенно фра Тимотео, — живые люди, выхваченные прямо из быта начала XVI века. Некоторые черты стилизации на манер древних остались только на фигурах парасита и слуги.
Дальнейшая разработка драматургических приемов, созданных Макиавелли, была подхвачена другим замечательным писателем XVI века, Пьетро Аретино (1492–1556). Аретино — один из самых разнузданных писательских талантов, какие знает европейская литература. Он был изгнан из Рима за непристойные сонеты, был самым усердным поставщиком порочащих стихов, которые в Риме наклеивались на подножие так называемой статуи Пасквино, написал несколько больших вещей (например, «Разговоры»), совершенно исключительных по цинизму и очень реалистичных. В конце концов он нашел убежище в Венеции и добывал себе подарки и пенсии, вымогая их прямым шантажом. Жертвами его были короли, императоры, итальянские князья, кардиналы — словом, люди, которые могли платить. Но в то же время Аретино выполнял чрезвычайно важное и нужное литературно-политическое дело. Он был последним рупором буржуазной идеологии, которая боролась с победоносной феодальной реакцией в Италии еще со старых позиций ренессансного свободомыслия и ренессансного человеческого достоинства. Его комедии отмечены той же печатью, что и все другие его произведения. Аретино дерзко вскрывает язвы современного ему общества, хлещет бичом своей сатиры всех, кто этого заслуживает, невзирая на лица. Он с неподражаемым искусством рисует самые разнообразные типы, какие только он один мог разглядеть в жизненной сутолоке. Особенно удаются ему типы подонков общества, которых он знал, как никто. Но Аретино не умеет писать комедий. Он берет первую попавшуюся под руки новеллу, иногда не одну, а две и больше, перепутывает их интриги и населяет их огромным множеством персонажей. Картина быта получается яркая, сатира подчас убийственная, а сценического произведения никакого. Лучшие из его комедий — «Придворная жизнь», «Таланта», «Лицемер»; последняя, может быть, была известна Мольеру, когда он стал работать над «Тартюфом». Гораздо счастливее оказался Аретино в трагедии.
Комедии этого жанра в Италии были чрезвычайно многочисленны. С комедиями выступали люди самые разные — и такие, у которых драматургия стала профессией, и такие, которые сочинили лишь по одной комедии. Из драматургов-профессионалов наибольшей популярностью пользовались два флорентийца: Джован-Мариа Чекки (1518–1587) и Антон-Франческо Граццини, больше известный под псевдонимом Ласка (1503–1584). Чекки написал множество театральных пьес, среди которых комедии составляли приблизительно четвертую часть. Это был типичный гражданин Флоренции, никогда не выезжавший из родного города и знавший его до самых потайных уголков. Комедии его изображают живо и весело, но без большой художественной яркости флорентийскую жизнь и флорентийских людей. Лучшая из них — «Сова», написанная на сюжет, сходный с «Мандрагорой», и представленная однажды вместе с ней, как ее интермедия: акт одной, акт другой. В этом же роде писал свои комедии и Ласка. Прологи к комедиям Ласки содержат порою много ценных сведений по практике сценического дела того времени. Лучшее его произведение — «Колдунья».
Из авторов, создавших по одной комедии, особенно интересны Лоренцино Медичи и Джордано Бруно. Лоренцино Медичи (1514–1548) — отпрыск знаменитой флорентийской семьи, которого современники прославляли как нового Брута за то, что он убил одного из самых разнузданных флорентийских тиранов, родственника своего герцога Алессандро Медичи. Им написана комедия «Аридозия». Лучший образ в этой комедии — скупой, разработанный как яркий характер и, быть может, тоже ставший известным Мольеру. Комедию «Подсвечник» написал в годы своих странствований по Европе великий ученый и философ Джордано Бруно (1548–1600), пламенный борец против невежества, научных предрассудков и религиозного фанатизма. Для него разоблачение смешных недостатков и низменных страстей было такой же параллелью к его титанической борьбе против религии и церкви, как и для Макиавелли. Когда Бруно попал в лапы инквизиции, он, если бы захотел, легко мог спасти себя отречением от того, что составляло его глубочайшие научные убеждения, от своих космологических теорий. Но он мужественно отказался от этого. Он знал, что его гибель послужит самым мощным агитационным орудием в борьбе за дорогие ему идеи. И твердо пошел на костер. В «Подсвечнике» он изображает развратников, педантов, шарлатанов с их легковерными клиентами; подобно Макиавелли, нисколько не осуждает молодого влюбленного, который хитростью отнял жену у сладострастного глупца. И со всей возможной по тем временам ясностью вскрывает тот культурный и социальный фон, на котором могут произрастать эти цветы разложения и упадка.
Авторами комедий, если даже не выходить из круга писателей, здесь перечисленных, выступали гениальнейшие люди XVI века: Ариосто, Макиавелли, Бруно. И тем не менее среди огромного количества итальянских комедий XVI века разве одна только «Мандрагора» время от времени появляется еще на подмостках европейских театров. Все остальные более или менее прочно забыты. Между тем нельзя сказать, чтобы эти комедии были лишены литературных достоинств. В них прекрасно изображена кипучая жизнь итальянского чинквеченто — XVI века. В них проходит яркая и пестрая толпа людей того времени, и чем дальше мы подвигаемся от Ариосто к Бруно, тем меньше в этой толпе остается персонажей Плавта и Теренция и тем больше появляется типичных людей современной Италии. Картины быта и нравов в этих комедиях великолепны. Их авторы умеют лепить характер. Но сцена, за самыми малыми исключениями, их не принимает. Это потому, что писатели смотрят на свою задачу как на литературную по преимуществу, не заботятся о театральном эффекте и не знают законов сцены. Связь между сюжетом и персонажами, использование диалогов и монологов для раскрытия сюжета и для обрисовки характеров — все это им не дается. Для чтения комедии подчас великолепны; как материал для актера — весьма несовершенны.
А. Дживелегов
БЕРНАРДО ДОВИЦИ(КАРДИНАЛ БИББИЕНА)КАЛАНДРИЯ
Перевод А. Габричевского
СОДЕРЖАНИЕ
Деметрио, гражданин города Модона, имел сына по имени Лидио и дочь по имени Сантилла. Были они близнецами и настолько схожими с виду и по складу, что никто распознать их не мог, кроме как по одежде. И все это сущая правда, ибо, оставляя в стороне множество примеров, которые мы могли бы привести, достаточно сослаться на двух благороднейших по крови и по доблести римских братьев Антонио и Валерио Поркари, настолько друг на друга похожих, что весь Рим неизменно принимал одного за другого. Возвращаюсь к двум младенцам, у которых уже шесть лет как нет отца. Турки завоевывают и сжигают Модон, убивая всех, кто им попадается под руку. Кормилица этих детей и слуга Фаннио, чтобы спасти Сантиллу, одевают ее мужчиной и называют Лидио, полагая, что брат ее уже убит турками.
Они покидают Модон, по дороге их схватывают и как невольников отправляют в Константинополь. Перилло, флорентийский купец, выкупает их, берет с собой в Рим и содержит в своем доме, где, пробыв долгое время, они отличнейшим образом перенимают местные обычаи, язык и даже наряды. Сегодня Перилло собирается выдать свою дочь за Сантиллу, которую все зовут Лидио и принимают за мужчину. А Лидио, брат Сантиллы, вместе со своим слугой Фессенио, выходит невредимым из Модона, перебирается в Тоскану, оттуда в Италию и тоже обучается искусству одеваться, местным нравам и языку. Семнадцати — восемнадцати лет он попадает в Рим и влюбляется в Фульвию; любимый также и ею, он в женском платье навещает ее для совместных любовных утех. После многих перипетий Лидио и Сантилла с радостью узнают друг друга.
А теперь смотрите в оба, чтобы их не перепутать, ибо, предупреждаю вас, оба они одного роста и одного вида, обоих называют Лидио, оба одеваются, разговаривают и смеются одинаково, оба они сегодня находятся в Риме, и оба вот-вот перед вами появятся. Однако не думайте, что некромант способен перенести их так скоро из Рима сюда, ибо город, который вы перед собой видите, и есть Рим. В свое время он был настолько велик, что, торжествуя, щедро принимал в свое лоно и многие города, и многие страны, и многие реки. Ныне же он стал настолько маленьким, что, как видите, свободно помещается в вашем городе. Так уж устроен мир.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Лидио, юноша.
Сантилла, его сестра.
Кормилица.
Фаннио, слуга.
Фессенио, слуга.
Полинико, воспитатель.
Каландро.
Фульвия, его жена.
Самия, служанка Фульвии.
Руффо, некромант.
Блудница.
Носильщик.
Таможенная стража.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Фессенио. Правду говорят, что человек предполагает, а Бог располагает. Ведь вот же: только мы думали угомониться в Болонье, как Лидио, мой хозяин, узнал, что Сантилла, его сестра, жива и добралась до Италии, а потому в нем тотчас же воскресла прежняя любовь, которую он к ней питал и которая была сильней всякой любви, когда-либо существовавшей между братом и сестрой, ибо, сотворив их близнецами, природа позаботилась наделить их столь похожими лицами, ростом, голосом и повадками, что еще в Модоне, когда Лидио иной раз наряжался девочкой, а Сантилла мальчиком, не только люди чужие, но даже родная мать, даже собственная их кормилица не могли различить, кто из них Лидио, а кто Сантилла. И как боги не сумели бы сделать их более похожими, точно так каждый из них любил другого больше, чем самого себя. Потому-то Лидио, полагавший, что лишился сестры, едва прослышав, что она жива, принялся ее разыскивать. И вот после четырех месяцев, проведенных в поисках Сантиллы, мы добрались до Рима, где Лидио повстречал римлянку Фульвию. Воспылав к ней дикой страстью, он сделал меня слугой ее мужа Каландро, для того чтобы быстрее утолить свое любовное желание, что он и осуществил, утешив этим и ее, ибо, охваченная великим пламенем, она не раз средь бела дня приглашала для совместных утех Лидио, переодетого женщиной и именовавшего себя Сантиллой. Однако, опасаясь, как бы это пламя не обнаружилось, Лидио вот уже много дней как проявляет к ней величайшее небрежение. Он даже притворился, что намерен отсюда уехать, почему Фульвия и пребывает в настоящее время в такой муке и в таком бешенстве, что не находит себе покоя: она то обращается к колдуньям, ворожеям и некромантам, чтобы они помогли ей вернуть возлюбленного, словно она его уже потеряла; то подсылает к нему когда меня, а когда свою доверенную служанку Самию с мольбами, дарами и обещаниями выдать Сантиллу замуж за своего сына, если когда-либо она отыщется. И все это она делает так открыто, что, не походи ее супруг больше на барана, чем на человека, он уже давно должен был бы все заметить и примерно со мной сквитаться. Вот почему я должен всячески изворачиваться. Я один делаю невозможное: никто никогда не сумел бы служить сразу двоим, а я служу троим — мужу, жене и собственному хозяину, — так что покоя мне нет ни минуты. Но я не тужу, ведь всякому, кто живет в этом мире, жизнь не слаще смерти. Если правда, что добрый слуга не должен иметь досуга, то у меня не хватает его настолько, что я не могу свободно поковырять в ушах. А вдобавок ко всему тут еще выпал случай обтяпать одну любовную интрижку, и я прямо не дождусь, когда смогу обсудить ее с Лидио, а вот он как раз направляется сюда. Э, э, э! Да с ним эта шутовская харя Полинико, его воспитатель! Раз увидел дельфина — жди бури. Постою-ка лучше в сторонке да послушаю, о чем они толкуют.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Полинико. Знаешь, Лидио, вот уж не думал, не гадал, что ты можешь докатиться до этакого! Суетная влюбленность превратила тебя в человека, презирающего всякую добродетель. И всему-то причиной эта тварь, именуемая Фессенио.
Фессенио. Клянусь телом…
Лидио. Ну, это уж ты зря, Полинико.
Полинико. Уж поверь мне, что во всем этом я разбираюсь куда лучше, чем ты или этот твой проходимец слуга…
Фессенио. Вот после этого и оказывай таким…
Полинико. Человек разумный всегда думает о возможных последствиях своих поступков.
Фессенио. Вот-вот! Взнуздал свою педагогическую клячу.{1}
Полинико. Едва ваша любовь получит огласку, ты не только подвергнешься великой опасности, но еще и прослывешь самой настоящей скотиной!
Фессенио. Тоже сыскался воспитатель! Трус паршивый!
Полинико. Ибо кому не смешон и не противен человек пустой и легкомысленный? Неужели это тебя не страшит? Как ты, чужестранец, надумал влюбиться, да и в кого? В одну из самых знатных женщин этого города! Беги, говорю тебе, от опасностей этой любви.
Лидио. Полинико, я молод, а молодость во всем подвластна любви. Серьезные вещи приличествуют людям более зрелым. Я же могу желать только того, чего желает любовь, а она принуждает меня любить эту знатную женщину больше самого себя. И если когда-нибудь тайна нашей любви раскроется, я полагаю, что многие будут только еще больше меня уважать. Ведь если в женщине величайшее благоразумие — остерегаться любви к человеку более знатному, то в мужчине великое достоинство — любить женщин, которые стоят рангом повыше.
Фессенио. Недурной ответ!
Полинико. И такой-то чепухе обучает тебя этот мерзавец Фессенио!
Фессенио. Сам ты мерзавец!
Полинико. А я и то удивился, почему ты не спешил, не летел на крыльях, чтобы испакостить любое доброе дело.
Фессенио. За свои дела можешь не беспокоиться!
Полинико. Что может быть огорчительнее лицезрения того, как жизнь разумных людей зависит от блудословия этаких глупцов.
Фессенио. Мои советы всегда были поразумнее твоих.
Полинико. Не может быть добрым советчиком тот, кто сам не тверд в правилах. Знай я тебя раньше, Фессенио, не стал бы я так расхваливать тебя перед Лидио.
Фессенио. Выходит, я нуждался в твоей подмоге? Так, что ли?
Полинико. Теперь я понимаю, что человек, расхваливающий другого, и в самом деле часто попадает впросак, но хулитель — никогда.
Фессенио. Так, значит, ты сам признаешься в своей суетности и тщеславии, раз ты нахваливал того, кого не знал. А вот я твердо знаю, что в тебе я никогда не ошибался.
Полинико. Значит, ты говорил обо мне одно дурное?
Фессенио. Да разве не ты сам сию минуту сказал, что хулитель никогда не ошибается?
Полинико. Ладно! Препираться с тобой — все равно что гром перекричать.
Фессенио. Еще бы! Когда крыть нечем, то только и остается, что…
Полинико. Просто не хочется мне прибегать к иным доводам, кроме словесных…
Фессенио. Да ты, хоть сто лет проживешь, этих «иных доводов» ко мне не применишь!
Полинико. Как знать! Может статься, что…
Фессенио. Знаешь, лучше не дразнить голодного медведя.
Полинико. Тише, тише! Так и быть. Не хочу связываться с рабом.
Лидио. Хватит, Фессенио, будет тебе.
Фессенио. Пусть не грозит! Хоть я и подлый раб, но и муха вправе однажды осерчать. Нет такого крохотного волоска, который не имел бы собственной тени. Понятно?
Лидио. Замолчи, Фессенио.
Полинико. Дай мне продолжить разговор с Лидио, если не возражаешь.
Фессенио. Ишь какой любезный стал! Поговорить ему нужно!
Полинико. Послушай, Лидио: знай, что Бог дал человеку два уха, чтобы больше слышать.
Фессенио. И один рот, чтобы поменьше болтать.
Полинико. Не с тобой разговаривают! Знай, Лидио, свежая рана легко вылечивается, но стоит ей застареть — все пропало. Да излечись же, говорю тебе, от этой своей любви.
Лидио. Зачем?
Полинико. Ничего, кроме мучений, она не принесет.
Лидио. Почему?
Полинико. Несчастный! Разве не ведаешь ты, что гнев, ненависть, вражда, раздоры, разорение, нищета, подозрения, беспокойство — все эти пагубные болезни души человеческой — есть неизбежные спутники любви? Беги от любви, беги!
Лидио. Увы, Полинико, не могу я бежать.
Полинико. От чего ты не можешь бежать?
Фессенио. Да от той болезни, которой да наградит и тебя Господь!
Лидио. Ее могуществу подвластно все, и нет большей радости, как получать то, чего желаешь, любя, ибо без любви нет ни совершенства, ни достоинства, ни благородства.
Фессенио. Лучше не скажешь.
Полинико. Льстивость — худший порок слуги. И ты его слушаешь? Лидио, сын мой, послушай меня.
Фессенио. Еще бы, он стоит того.
Полинико. Любовь подобна огню, который, если бросить в него серу или какую-нибудь другую дрянь, умертвляет человека.
Лидио. Однако брось в огонь ладан, алоэ или амбру — и он распространяет благовоние, способное воскресить мертвого.
Фессенио. Ха-ха! Недурно! Учитель-то сам попался на удочку, которую закинул.
Полинико. Вернись, Лидио, к праведной жизни.
Фессенио. Праведно то, что ведет к выгоде.
Полинико. Праведно то, что благородно и честно. Смотри, Лидио, плохо ты кончишь.
Фессенио. Изрек оракул.
Полинико. Помни: добродетельную душу сладострастие не волнует.
Фессенио. Но и страх ее не смущает.
Полинико. И все же ты поступаешь дурно, зная, что презрение к советам мудрецов — величайшая гордыня.
Фессенио. Хоть ты и окрестил себя мудрецом, а я иначе как дураком не назову тебя, ведь ты же сам знаешь, что нет большей глупости, как добиваться недостижимого.
Полинико. Лучше с убытком правду говорить, чем с барышом врать.
Фессенио. И я говорю правду, да еще почаще тебя. Только при этом я вовсе не такой закоснелый ругатель, как ты. Подумаешь, зазубрил четыре чужие мыслишки — и уже возомнил себя таким мудрецом, что всех прочих почитаешь невеждами и скотами. Нет, милейший, тебе еще далеко до Соломона! Лучше пораскинь мозгами да подумай о том, что одно подходит для старика, другое — для юноши, одно дело — беда, другое — радость. Ты — старик, и нечего свой пример тыкать ему в нос. А Лидио молод и пусть поступает, как надлежит поступать молодости. Лучше сам приноровись к своему воспитаннику и не мешай ему.
Полинико. Вот уж правду говорят: сколько у хозяина слуг, столько и недругов. Этот прохвост доведет тебя до виселицы, и, если с тобой когда-нибудь стрясется беда, ты всю жизнь будешь раскаиваться, ибо не существует более тяжкой пытки, чем сознание совершенных ошибок, а потому отделайся ты от этой женщины, Лидио!
Лидио. Скорее тело может отделаться от своей тени, чем я от своей любви.
Полинико. Возненавидь ее, тогда и отделаться будет просто.
Фессенио. Хорош совет! Ему с теленком не управиться, а этот хочет, чтобы он целого быка взвалил на плечи.
Полинико. Впрочем, она и сама скоро тебя бросит, стоит только другому приволокнуться за ней, ведь женщина — существо непостоянное.
Лидио. О-о! Уж не думаешь ли ты, что они все из одного теста?
Полинико. Конечно! Лица, правда, у них разные, да природа — одна.
Лидио. Тут ты глубоко не прав.
Полинико. О Лидио! Потуши свет, чтобы лиц их не было видно, и никакой разницы между ними ты не обнаружишь. Пойми, что женщине верить нельзя, даже после ее смерти.
Фессенио. А он здорово усвоил то, что я только что ему втолковал.
Полинико. Что ты мне втолковал?
Фессенио. Что? Верить никому нельзя и праведно лишь то, что ведет к прибытку.
Полинико. Ни о какой выгоде я не помышлял, а просто высказал свое убеждение.
Фессенио. Ишь ведь врет и не поперхнется.
Полинико. Что ты хочешь этим сказать?
Фессенио. Хочу сказать, что ты думаешь не то, что говоришь. На самом деле ты гонишься за сегодняшней модой.
Полинико. Какой такой модой?
Фессенио. Самой распространенной. Сознайся, что ты женоненавистник, как почти все мужчины в этом престольном городе, потому ты и говоришь дурно о женщинах да еще делаешь это самым бесстыдным образом.
Лидио. Фессенио прав, ибо то, что ты о них говоришь, трудно назвать похвалой, между тем женщины — высшая отрада и высшее благо, какими мы только обладаем на этом свете. Без них мы ничего собой не представляем, ни на что не способны, грубы и скотоподобны.
Фессенио. Зачем столько слов? Разве не знаем мы, что женщины столь совершенны, что нет ныне мужчины, который им не подражал бы и который душой и телом не желал бы превратиться в женщину?
Полинико. Я не желаю с тобой разговаривать.
Фессенио. Признайся лучше, что тебе просто нечего возразить.
Полинико. Еще раз говорю: повод ко злу можно всегда устранить; и еще раз повторяю: откажись ради собственного блага от суетной твоей влюбленности.
Лидио. Полинико, на свете нет ничего, что меньше нуждалось бы в советах или в противодействии, чем любовь. Природа ее такова, что скорее она сама истощится, чем сгинет под влиянием чужих уговоров. Посему воображать, что меня можно исцелить от любви к этой женщине, равносильно тому, что хватать руками тень или ловить ветер сетями.
Полинико. Это-то меня и удручает более всего, ибо если раньше ты был мягче воска, то теперь ты представляешься тверже столетнего дуба. А знаешь, к чему это ведет? Сам рассуди и подумай. Иначе ты плохо кончишь!
Лидио. Не думаю. Но если так случится, то разве не сам ты наставлял меня, как похвально умереть от любви и сколь прекрасен конец того, кто умирает, любя по-настоящему?
Полинико. Ладно! Поступай же, как будет тебе и этому проходимцу Фессенио угодно. Но скоро, совсем скоро ты на своей шкуре убедишься, каковы бывают последствия любви.
Фессенио. Умолкни, Полинико! Ты-то откуда знаешь, каковыми они бывают?
Полинико. Ты все знаешь, проходимец ты этакий, ты и скажи.
Фессенио. Любовь что трюфели: юноши от них становятся еще жарче в деле, а старики сыплют мелким горохом.
Лидио. Ха-ха-ха!
Полинико. Эх, Лидио! Его балагурство тебя веселит, а к моим словам ты относишься с презрением! Больше я с тобой говорить об этом не стану, поразмысли сам, а я пойду.
Фессенио. Скатертью дорога! Видел, каким он прикидывается ягненочком? Будто мы не знаем этого бездельника и лицемера. Он так задурил нам голову, что я до сих пор не могу тебе рассказать одну презанятнейшую историю про Каландро, а ты выслушать меня!
Лидио. Выкладывай, выкладывай! Пусть твоя историйка отобьет скуку, которую нагнал на меня этот занудливый Полинико.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Лидио. Ну что же там случилось?
Фессенио. Каландро, муж твоей возлюбленной Фульвии и мнимый мой хозяин, тот самый болван, которому ты наставляешь рога, вообразив, что ты женщина, по уши в тебя влюбился. Он заприметил тебя, когда ты хаживал к Фульвии, вырядившись женщиной и называя себя Сантиллой, и просил меня помочь в любовном его предприятии. Видя, как он изнемогает от страсти, я наврал ему, что приложу все старания, и даже пообещал нынче же свести вас, дабы ты утолил его страсть.
Лидио. И вправду забавно. Ха-ха-ха! Теперь припоминаю, что, когда я намедни возвращался от Фульвии в женской одежде, он некоторое время шел за мной следом, но я никак не думал, что виной тому влюбленность. Надо, надо его подурачить.
Фессенио. Предоставь это дело мне — и будешь доволен. Я навру ему с три короба о тех чудесах, что совершил ради него! И будь уверен, этот болван поверит всем моим бредням и небылицам. Нет такой чепухи, которой нельзя ему внушить, ибо более самодовольного идиота ты, уж верно, никогда не встретишь. Я мог бы рассказать тебе тысячи его глупейших выходок, однако, не перечисляя подробностей, скажу только, что в нем заложена бездна дурости, и если бы Соломон, Аристотель и Сенека обладали хотя бы одной стотысячной ее долей, то этого бы с лихвой хватило, чтобы затмить весь их разум и всю их премудрость. Однако больше всего в нем смешит меня то, что сам он кажется себе наикрасивейшим мужчиной в городе. Самомнение его стало столь велико, что он, например, всерьез воображает, будто все женщины влюбляются в него с первого взгляда и прямо сохнут по нем! В общем, это один из тех, про кого в народе говорят: если бы он ел сено, то превратился бы в быка. Посуди сам, чем он лучше каких-нибудь Мартино да Амелия или Джован Маненте?{2} Безмерная его глупость и любовный пыл помогут подшутить над ним самым неслыханным образом.
Лидио. Да, смеху с ним не оберешься. Однако скажи, если он и впрямь принимает меня за женщину, то как же быть, когда он полезет ко мне?
Фессенио. Доверься своему Фессенио и ни о чем не беспокойся. Однако — ой-ой-ой! — погляди-ка, вот и он собственной персоной. Уходи, он не должен видеть нас вместе.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Каландро. Фессенио!
Фессенио. Кто меня звал? А! Хозяин.
Каландро. Видел ли ты мою Сантиллу?
Фессенио. Видел ли я Сантиллу?
Каландро. Да, что с ней?
Фессенио. Толком не знаю, но думаю, что с ней платье, рубашка, передник, перчатки и еще туфли.
Каландро. Какие там туфли? Какие перчатки? Ты что, пьян? Я тебя не спрашиваю, что на ней, а что с ней.
Фессенио. А! Ты хочешь знать, как она поживает?
Каландро. Да, именно.
Фессенио. Когда я ее недавно видел, она… постой-ка… сидела, подперев щеку кулачком, а когда я говорил о тебе, внимательно меня слушала, широко раскрыв глаза и рот и высунув язычок — вот так.
Каландро. Ты сказал как раз то, что мне и хотелось слышать. Однако оставим это. Итак, она слушает охотно, а?
Фессенио. Что значит — слушает? Я обработал ее так, что не пройдет и нескольких часов, как ты получишь все, чего добивался. Тебе этого мало?
Каландро. Фессенио, друг мой, ты не пожалеешь.
Фессенио. Надеюсь.
Каландро. Будь уверен, Фессенио… Помоги мне, я так страдаю!
Фессенио. Ай-ай-ай, хозяин, тебя знобит?
Каландро. Н-н-нет, какое там знобит, дурак! Я говорю, что Сантилла со мной плохо обошлась.
Фессенио. Она поколотила тебя?
Каландро. Ой-ой-ой! Как ты груб! Я говорю, что она меня сильно в себя влюбила.
Фессенио. Ничего, скоро ты ее получишь.
Каландро. Так идем быстрее!
Фессенио. Есть кое-какие затруднения…
Каландро. А что на них обращать внимание!
Фессенио. Расшибусь, а сделаю.
Каландро. Прошу тебя!
Фессенио. Увидишь, я вмиг вернусь с ответом. Прощай. Люди добрые! Взгляните только на этого благородного влюбленного! Вот так случай! И муж и жена сохнут по одному и тому же возлюбленному. О! Гляди-ка, вот и Самия, служанка Фульвии, выползла из дома. Она чем-то смущена. Заварилась каша. Она, видимо, все знает. Разнюхаю у нее, что творится в доме.
ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ
Фессенио. Самия, Самия! Эй, обожди!
Самия. Фессенио!
Фессенио. Что творится в доме?
Самия. Клянусь честью, ничего хорошего для хозяйки.
Фессенио. А что?
Самия. Допрыгалась.
Фессенио. Что с ней?
Самия. Лучше не спрашивай.
Фессенио. Почему?
Самия. Уж слишком…
Фессенио. Что слишком?
Самия. Ее разбирает…
Фессенио. Что разбирает?
Самия. Желание порезвиться со своим ненаглядным Лидио. Понял наконец?
Фессенио. О, об этом я знаю не хуже тебя.
Самия. Но ты еще другого не знаешь.
Фессенио. Чего?
Самия. Что она посылает меня к одному человеку, который заставит Лидио делать все, что она пожелает.
Фессенио. Каким образом?
Самия. При помощи колдовских заговоров и заклинаний.
Фессенио. Заговоров?
Самия. Да, друг мой.
Фессенио. А кто же будет этот заговорщик?
Самия. Зачем тебе заговорщик? Я говорю, что иду к человеку, который заставит Лидио полюбить Фульвию, хоть тот тресни.
Фессенио. И кто же этот человек?
Самия. Руффо, некромант. Он может сделать все, что захочет.
Фессенио. Каким образом?
Самия. При нем состоит какой-то домашний спиртус.
Фессенио. Спиритус — хочешь ты сказать?
Самия. Такие слова я и произносить-то не умею; хватит с меня и того, что я постараюсь толково ему передать приглашение хозяйки. Иди с Богом, только смотри не проболтайся.
Фессенио. Не бойся. Прощай.
ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ
Самия. Сейчас слишком рано, и он, верно, еще не вернулся к обеду. Пойду поищу его на площади. О! Вот так удача! Глянь-ка! Вот он сам. Эй, Руффо! Руффо! Ты что, оглох?
Руффо. Не пойму, кто там меня зовет?
Самия. Постой!
Руффо. Кто это?
Самия. Из-за тебя я вся взопрела.
Руффо. Ладно, что тебе надо?
Самия. Моя хозяйка просит тебя не мешкая прийти к ней.
Руффо. А кто твоя хозяйка?
Самия. Фульвия.
Руффо. Жена Каландро?
Самия. Она самая.
Руффо. Чего ей от меня надобно?
Самия. Она сама тебе скажет.
Руффо. Не там ли она живет?
Самия. В двух шагах отсюда, идем.
Руффо. Иди вперед, а я пойду следом. Неужели она из числа тех дурищ, что верят в мою некромантию, верят в тот дух, или спиритус, о котором болтают глупые бабенки? Понять, чего она хочет, наверняка не так уж трудно. Надо поспешить, а то кто-то сюда направляется, и будет обидно, если он все испортит.
ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ
Фессенио. Теперь мне яснее ясного, что не только смертные, но и боги не прочь дурака валять. Взять хоть, к примеру, Амура, который в свои липучие ловушки завлекает обычно сердца благородные, а тут от безделья, или уж не знаю отчего, сам так погряз в этой скотине Каландро, что не может выбраться. Отсюда ясно, что у Амура дела пошатнулись, раз он вцепился в такого отменного болвана. А может быть, он делает это для того, чтобы Каландро выделялся среди влюбленных, как осел среди мартышек. И разве он ошибся в выборе? Так или иначе, а перышко крепко увязло в смоле.
Каландро. Эй, Фессенио, Фессенио!
Фессенио. Кто меня зовет? Хозяин?
Каландро. Ты видел Сантиллу?
Фессенио. Видел.
Каландро. И каково твое мнение?
Фессенио. Пожалуй, ты не лишен вкуса. Прибавлю, что у тебя самое завидное положение, какое только бывает в этих краях. Добивайся ее, не жалея усилий!
Каландро. Будь спокоен! Я ничего не пожалею, хотя бы мне пришлось ходить голым и босым.
Фессенио. Заучите, влюбленные, эти золотые слова!
Каландро. Если она когда-нибудь станет моей, я сожру ее всю целиком.
Фессенио. Сожрешь? Ха-ха. Каландро, пожалей ты ее. Зверь сжирает зверя, но зачем же мужчине сжирать женщину? Женщину пьют, а не сжирают.
Каландро. Как это — пьют?
Фессенио. Вот так — берут и пьют.
Каландро. Каким же образом?
Фессенио. Разве ты не знаешь?
Каландро. Конечно, нет.
Фессенио. О, как жалко, что такой мужчина не умеет пить женщин.
Каландро. Так научи же меня!
Фессенио. Так и быть: когда ты ее целуешь, Каландро, разве ты ее не сосешь?
Каландро. Сосу.
Фессенио. Хорошо: раз, целуя, ты сосешь женщину, значит, ты ее пьешь.
Каландро. Видимо, так. Однако я свою Фульвию так и не выпил, хотя целовал ее тысячу раз.
Фессенио. Ха-ха-ха! Ты не выпил ее потому, что и она тебя целовала и высасывала из тебя ровно столько, сколько ты высасывал из нее, поэтому ни ты ее не выпил, ни она тебя.
Каландро. Теперь я убедился, Фессенио, что ты ученей самого Роланда. Ведь, несомненно, так оно и есть! Правда твоя, что я никогда не целовал ее без того, чтобы и она меня не целовала.
Фессенио. Теперь ты видишь, что я говорил тебе сущую правду?
Каландро. Но скажи, почему одна испанка всегда целовала мне руки; она хотела их выпить?
Фессенио. Проще простого! Испанки целуют вовсе не из любви к тебе и не для того, чтобы выпить твои руки, о нет, но чтобы высасывать кольца, которые носят на пальцах.
Каландро. О Фессенио, Фессенио, ты знаешь больше женских тайн, чем…
Фессенио. Особенно тайн твоей жены.
Каландро. …чем любой архитектор…
Фессенио. Архитектор, ха!
Каландро. Целых два кольца выпила у меня эта испанка. Теперь, клянусь Богом, я буду смотреть в оба, чтобы меня не выпили.
Фессенио. Ты мудрец, Каландро!
Каландро. Больше ни одна не будет меня целовать без того, чтобы и я ее не целовал.
Фессенио. Берегись, Каландро, если одна из них выпьет у тебя нос, щеку или глаз, ты останешься самым безобразным мужчиной на свете.
Каландро. Об этом я уж позабочусь. Однако поторопись сделать так, чтобы я мог поскорее обнять свою Сантиллу.
Фессенио. Положись на меня; я бегу и мигом закончу это дело.
Каландро. Только, ради Бога, не мешкай!
Фессенио. Остался сущий пустяк — слетать туда, предупредить и тотчас же вернуться с окончательным решением.
ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ
Руффо. Человек никогда не должен отчаиваться, ибо часто удачи приходят тогда, когда их меньше всего ожидаешь. Эта женщина, как я и думал, уверена, что мне подвластен всемогущий дух. А так как она без памяти влюблена в одного юношу и ей хочется во что бы то ни стало его приворожить, то вот она и желает, чтобы я заставил его являться к ней днем в обличье женщины, и за то обещает мне много-много денег. Думаю, что это мне удастся, ибо возлюбленный ее — некий Лидио, грек, мой приятель, родом из тех же краев, что и я. Слуга его, Фессенио, тоже грек и тоже мой приятель. Вот почему я и думаю, что дельце это не такое уж многотрудное. Ей я ничего определенного не обещал, прежде чем не поговорю с Лидио. Удачи на нас так и сыплются! Только бы она попалась на удочку Лидио, так же как на мою. Ну а теперь я пойду в дом Перилло, флорентийского купца, где остановился Лидио, и так как время сейчас обеденное, может быть, застану его дома.