МАНДРАГОРА
Перевод Н. Томашевского
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Каллимако.
Сиро.
Мессер Нича.
Лигурио.
Сострата.
Тимотео, монах.
Прихожанка.
Лукреция.
КАНЦОНА,{9}
При нашем кратком веке
не поскупился Рок
и стольким мукам каждого обрек, —
и мы желаньям волю
даем, за годом прожигая год:
кто радостную долю
отвергнет ради горя и невзгод,
себя уверил тот,
что все соблазны мнимы
и нет перипетий,
которые почти невыносимы.
От скуки бесконечной
в леса мы удалились навсегда
и в праздности беспечной
проводим время — скука нам чужда.
Мы потому сюда
сегодня поспешили
и вам поем сейчас,
что праздник ваш и вас почтить решили.
Сюда нас также имя
того, кто вами правит, привело,
кто чувствами благими
исполнен, — разве вам не повезло?
И на душе светло,
да будет он прославлен:
цените своего
владыку и того, кем он поставлен.
ПРОЛОГ
Любезный зритель, Бог тебя храни!
Своим расположеньем
ты радуешь и вдохновляешь нас.
Внимая нам, шуметь повремени —
и новым приключеньем
тебя потешим мы, начав показ.
Флоренцию как раз
ты видишь, добрый зритель,
сам — флорентийский житель.
А в будущем тебя мы уморим
тем, что покажем Пизу или Рим.
Направо от меня ты видишь дверь
синьора, что прилежно
Баранция читал, зубря закон.
Там — улица Амура, где, поверь,
паденье неизбежно
и где удел прохожих предрешен.
И если прежде сон
тебя не одолеет,
узнаешь, кто имеет
в Господнем храме, что напротив, кров:
приор или аббат — кто он таков.
А тут, налево, юноша живет —
Гваданьи Каллимако,
что из Парижа только прикатил.
Он благородным у друзей слывет
недаром — и, однако,
обманом даму скромную смутил.
Он пылко полюбил,
как станет вам известно,
и поступил нечестно,
а впрочем, я безмерно был бы рад,
чтоб вас надули так же — всех подряд.
Спектакль, что вам увидеть предстоит,
зовется «Мандрагора»,
а почему — узнаете потом.{10}
Не очень сочинитель знаменит,
но будет вам умора,
а нет — он угощает вас вином.
С мессером простаком,
с влюбленным вертопрахом
и грешником монахом
вы нынче встретитесь, и, наконец,
вас позабавит парасит-шельмец.
И если легкомысленный сюжет
украсит вряд ли имя
того, кто мудрым бы считаться рад, —
корить за легкость автора не след:
затеями пустыми
он скрасить хочет дней унылый ряд.
Он обратил бы взгляд
к серьезнейшим предметам,
однако под запретом
другие начинанья для него:
за них ему не платят ничего.
Одна награда только суждена —
та, что любой кривится
и все, что зрит и слышит, — все клянет.
Вот и не могут наши времена
с далекими сравниться,
достигнуть благородных их высот.
И, зная наперед,
что лишь хулу получит,
никто себя не мучит:
зачем терпеть лишенья, если труд
туманы скроют, ветры разорвут?
Но если кто-то, автора честя,
желанье возымеет
смутить его, и присных в том числе, —
пусть знает, что и автор не дитя
и смолоду он отдал дань хуле;
что автор на земле, где внятна речь Тосканы,
в любом найдет изъяны,
что он не преклонится, трепеща,
перед владельцем лучшего плаща.
Пускай себе злословит — наплевать!
Начнем по крайней мере,
не то мы вас оттяжкой утомим.
Что болтовне значенье придавать
или бояться зверя,
какого и не видели живым!
Вот Каллимако. С ним
слуга из дома вышел
и план его услышал.
Вниманье, зритель! И пока не жди
подробностей о том, что впереди.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Каллимако. Обожди, постой! Мне надо с тобой потолковать.
Сиро. Слушаю.
Каллимако. Ты, полагаю, изрядно изумился внезапному моему отъезду из Парижа, а теперь, поди, дивишься тому, что я вот уже месяц торчу во Флоренции и бездельничаю?
Сиро. Ваша правда, дивлюсь.
Каллимако. Если прежде я не сказывал тебе того, что скажу теперь, то вовсе не по недоверию к тебе, а так, памятуя, что всяк, кто желает сохранить что-либо в тайне, должен держать язык за зубами… покуда не заставит крайняя нужда. Но уж поскольку без твоей помощи мне не обойтись, выложу тебе все как на духу.
Сиро. Я слуга, а слуге не след совать нос в хозяйские дела, он не должен выпытывать да выслеживать, разве сам хозяин пожелает поделиться с ним своими секретами. А вот тогда уж слуга обязан расстараться вовсю. Так я поступал всегда и намерен поступать впредь.
Каллимако. Знаю, знаю. Ты, верно, не менее тысячи раз слыхал от меня, а теперь услышь и в тысячу первый, что, когда мне исполнилось десять лет и я остался круглым сиротой, опекуны отправили меня в Париж, где я и пробыл ровнехонько двенадцать лет, ибо на десятом году моего там пребывания королю Карлу угодно было{11} вторгнуться на нашу землю и тем положить начало нескончаемым итальянским войнам, разорившим нашу Флоренцию; так вот я и рассудил за благо домой не возвращаться, а оставаться в Париже, где я чувствовал себя привольнее и безопаснее.
Сиро. Да уж это так, ничего не скажешь.
Каллимако. И вот, поручив распродать во Флоренции все свое имущество за исключением отчего дома, я остался в Париже, где и провел еще десять счастливых лет…
Сиро. Знаю.
Каллимако. …деля время между учеными занятиями, развлечениями и торговыми делами; во всем этом я успевал, да так, что ни одно из сказанных дел не страдало. И потому, как ты знаешь, я жил счастливо, доставляя радость своим ближним, никого не обижая, сохраняя приятственные отношения с дворянами и мещанами, чужестранцами и людьми местными, бедняками и богатеями.
Сиро. Сущая правда.
Каллимако. Но Судьбе, видать, показалось, что уж слишком безмятежно я там живу, и она решила подослать в Париж некоего Камилло Кальфуччи.
Сиро. Кажется, я начинаю догадываться о вашей занозе.
Каллимако. Сказанного Кальфуччи я частенько приглашал вместе с другими земляками-флорентийцами к себе домой. И вот как-то раз, когда беседовали мы о том о сем, у нас возгорелся спор: кто красивее — итальянки или француженки.
В Италии я был еще мальчонкой и потому ввязываться в этот спор не почел себя вправе, а вот другой флорентиец взял сторону француженок, а Камилло — итальянок. И долго они препирались на этот предмет, и под конец Камилло, обозлившись, сказал, что если бы даже все итальянки были уродками, то и тогда одна только его родственница не дала бы посрамить итальянских женщин.
Сиро. Теперь мне ясно, о чем хотите вы мне поведать.
Каллимако. И он назвал мадонну Лукрецию, жену мессера Ничи Кальфуччи, красоту и повадки ее он так превозносил, что всех нас лишил не только сна, но и дара речи. Во мне же он возжег такое желание ее увидеть, что я, оставив какие бы то ни было сомнения и не помышляя более ни о войне, ни о мире в Италии, положил вернуться сюда. Приехав же, убедился воочию, что молва о мадонне Лукреции сущая чепуха по сравнению с явью. А это, как ты знаешь, случается далеко не часто. Словом, я так распалился желанием обладать ею, что не нахожу себе места.
Сиро. Когда б вы мне сказали об этом в Париже, я бы сумел подать вам добрый совет, а нынче не знаю, что и сказать.
Каллимако. Открылся я тебе вовсе не ради совета, но отчасти чтобы излить душу, а еще для того, чтобы подвигнуть тебя на помощь, буде она мне понадобится.
Сиро. Постараюсь не подкачать. А есть хоть какая надежда?
Каллимако. Увы, никакой или почти никакой. Скажу тебе прямо: первейшим препятствием является честнейшая ее натура, чуждая любовным помыслам; во-вторых, муж у нее очень богат, да к тому же находится у нее под башмаком. Верно, что он очень молод, но вроде бы и не слишком стар. Родственников или друзей, с которыми бы она проводила разные там праздники да вечеринки, у нее нет. Нет в ее доме пронырливых мастеровых, а прислуга обоего пола перед нею трепещет. Стало быть, о подкупе и думать нечего.
Сиро. Так что же вы думаете предпринять?
Каллимако. Вообще-то положения, из которого не было бы решительно никакого выхода, на свете не бывает. И пока теплится хоть малейшая надежда, человек не должен впадать в отчаянье.
Сиро. А все-таки?
Каллимако. Тусклые свои надежды возлагаю я, во-первых, на простоту мессера Ничи: он хоть и носит докторскую мантию, но второго такого простофили не сыщешь во всей Флоренции. Во-вторых, на страстное желание супругов иметь детей: уже шесть лет они женаты, богатство имеют огромное, а кому его оставить, если нет детей? Ну и, в-третьих, на былую гульливость маменьки Лукреции. Бабенка она была разбитная, но теперь, когда она зажила в таком достатке, я уж, право, не знаю, как к ней подступиться.
Сиро. Но хоть что-то вы пытались предпринять?
Каллимако. Самую малость.
Сиро. Что именно?
Каллимако. Ты знаешь Лигурио, того, что вечно норовит подкормиться за моим столом? Когда-то он был поверенным по брачным делам, а потом стал прихлебателем в богатых домах. Но поскольку человек он презабавный, то вот мессер Нича и свел с ним дружбу, и Лигурио вечно над Ничей подтрунивает. И хотя Нича за свой стол его не сажает, но иной раз ссужает его деньжишкой. Я нарочно сдружился с Лигурио и открылся в своих чувствах к Лукреции. Лигурио поклялся помогать мне руками и ногами.
Сиро. Глядите только, чтоб не надул. Эти лизоблюды — народ ненадежный.
Каллимако. Так-то оно так. Но раз уж я ему открылся, то хочешь не хочешь, а для пользы дела надо ему верить. Тем более что в случае успеха он получит от меня изрядный куш. А коли дело сорвется, то пусть утешится обедом и ужином; мне не жаль, ведь ты знаешь, что я все равно один за стол не сажусь.
Сиро. И что же обещал этот прощелыга?
Каллимако. Обещал уговорить мессера Ничу отправиться в мае на целебные воды.
Сиро. А вам-то с этого какой прибыток?
Каллимако. Какой, говоришь? Да ведь возможно, что пребывание на водах изменит ее привычки. В таких местах молодых тянет к развлечениям. Я тоже туда отправлюсь и, не жалея затрат, буду закатывать всякие празднества и увеселения. Быть может, мне удастся сойтись с ней и с ее муженьком. Да разве наперед все предусмотришь? Так, мало-помалу, а там, глядишь, время и подсобит нам.
Сиро. Придумано не так уж дурно.
Каллимако. Сегодня, уходя от меня, Лигурио обещал поговорить с Ничей об этой поездке, а потом пересказать их разговор мне.
Сиро. Вот оба наших голубчика.
Каллимако. Спрячусь-ка я покамест, чтобы потом сразу перехватить Лигурио, едва он расстанется с этим ученым мужем. А ты сыпь домой и займись своими делами. Если потребуешься — я тебя кликну.
Сиро. Я пошел.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Нича. Сдается мне, что совет твой недурен. Вчера я говорил об этом с женой. Она обещала подумать и сегодня дать ответ. Ну а если сказать по правде, то не лежит у меня душа к этой поездке.
Лигурио. Почему же?
Нича. Мне всегда тяжко стронуться с места. Всякие там сборы, жена, прислуга, барахло… Короче, не люблю я этих треволнений. Да и кроме того, вчера же вечером я говорил с разными врачами. И вот один шлет в Сан-Филиппо, другой советует ехать в Порретту, третий — в Виллу.{12} Сами гусаки гусаками, а с каким важным видом несут всякий вздор!
Лигурио. Да вы же злы на них лишь оттого, что, как сами только что сказали, вам до смерти не хочется покидать Флоренцию.
Нича. Вовсе нет! В молодости я был очень легок на подъем. В Прато не бывало ярмарки, чтобы я на ней не присутствовал, и нет во всей округе местечка, в котором бы я не побывал. Да что в округе! Я и в Пизе, и в Ливорно бывал!
Лигурио. Стало быть, видели пизанскую карруколу?
Нича. Верруколу,{13} хотел ты сказать.
Лигурио. Да, да, именно Верруколу. А в Ливорно море видели?
Нича. Еще бы не видел!
Лигурио. А оно много больше Арно?
Нича. Какое там Арно! Да оно в четыре, в шесть… в семь раз больше: сплошь вода, вода, вода…
Лигурио. Вот я и удивляюсь, как это вы, где только не успевший помочиться, боитесь съездить на какие-то жалкие воды.
Нича. Эх ты, молокосос! Думаешь, такой пустяк — перевернуть все вверх дном и куда-то нестись? Впрочем, я так хочу ребенка, что готов ради этого на любое безрассудство. Поговори-ка ты сам с этими учеными мужами, узнай, куда они присоветуют мне ехать, а я пойду к жене. Потом встретимся.
Лигурио. Вы мудро рассудили.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Лигурио. Не думаю, чтобы в мире сыскался больший осел! И как же при этом милостива к нему судьба, одарившая его богатством, красавицей женой, умной, благонравной, способной управлять не то что домом, но целым государством. Вот уж редко выходит по пословице: «Муж да жена — одна сатана», потому как частенько видим человека достойного, женатого на ведьме, и, напротив, женщину разумную — замужем за придурком. Впрочем, не будь Нича такой стоеросовой дубиной, на что бы еще мог надеяться наш несчастный влюбленный? Вот, кстати, и он сам. Кого ты там высматриваешь, Каллимако?
Каллимако. Да вот, углядев тебя с этим ученым мужем, я решил дождаться конца вашего собеседования и узнать, чего ты сумел добиться.
Лигурио. Ты же знаешь, что это за личность: и разумом не силен, а уж решительности ни на грош. Ему страсть не хочется трогаться из Флоренции. Но я его маленько подзадорил, и он под конец обещался пойти решительно на все. Полагаю, что если мы сами не передумаем, то эта поездка на воды состоится, хоть я и не уверен, добьемся ли мы главной своей цели.
Каллимако. Это еще почему?
Лигурио. Да ведь всяко может случиться! Ты же знаешь, что на эти воды съезжается народ разный и вполне может сыскаться человек, которому мадонна Лукреция понравится так же, как тебе, да к тому же он окажется еще богаче тебя, да и привлекательнее. Словом, не пойдут ли все наши труды прахом и не обернутся ли они на пользу кому-нибудь другому? Ведь обилие воздыхателей может сделать нашу красотку либо взыскательнее и неприступнее, либо размягчить и бросить в объятия другого счастливчика.
Каллимако. Верно, может и так случиться. Но мне-то как быть? Что придумать? На что решиться? Я должен что-то предпринять — пусть что-то неслыханное, пусть опасное, пусть опрометчивое, пусть даже бесчестное… Лучше смерть, чем этакие муки. Когда б я был способен спать по ночам, есть, беседовать с друзьями, хоть чем-то отвлечься, тогда б я мог спокойно дожидаться благоприятного случая; сейчас же все мне представляется в полнейшем мраке, и, не возникни хоть ничтожная надежда, я больше не жилец на этом свете. А раз уж я приговорен к смерти, то ничего мне более не страшно, и я готов решиться на поступок самый дикий, жестокий и бесчестный.
Лигурио. Зачем уж так! Надо обуздывать душевные свои порывы.
Каллимако. Ты же понимаешь, что, обуздывая их, я только еще пуще растравляю себя. А потому надобно либо выпроводить Ничу на воды, либо попытаться сыскать другой какой способ, могущий подать надежду, пусть даже ложную, которая хотя б отчасти умягчила душевные мои муки.
Лигурио. Ты прав, и я готов всячески тебе содействовать.
Каллимако. Верю, хотя и знал, что людишкам вроде тебя — их хлебом не корми, только дай кого-нибудь надуть. Надеюсь, впрочем, что со мной ты так не поступишь, ибо если я что-либо подобное замечу, то мигом откажу тебе от дома, да и обещанного вознаграждения не видать тебе как своих ушей.
Лигурио. В преданности моей не сомневайся; ведь если бы я даже и не жаждал вознаграждения, на которое, правду сказать, сильно, рассчитываю, то и тогда желание твое настолько мне понятно, что я хочу его исполнения ничуть не меньше, чем ты сам. Но бросим этот разговор. Ученейший мой друг поручил мне отыскать врача, который бы точно указал, на какие воды следует ехать. Послушай: я представлю тебя Ниче и скажу, что ты изучал медицину и даже имел в Париже некоторую практику. Нича легко поверит, во-первых, потому, что он болван болваном, а во-вторых, потому, что ты человек ученый и можешь вкрутить ему что-нибудь по-латыни.
Каллимако. Что же это нам даст?
Лигурио. Поможет спровадить его на те воды, на какие мы хотим, а быть может, даже провернуть одну штуку, которую я измыслил, и штука эта мне кажется вернее, прямее и легче осуществимее, чем воды.
Каллимако. Правда?
Лигурио. Вот те крест! Соберись с духом, доверься мне, и мы обтяпаем это дельце не далее как завтра к этому же часу. И окажись Нича не таким ослом, за какого мы его принимаем, попробуй он даже допытываться, лекарь ты на самом деле или нет, недостаток времени да и необычность дела не позволят ему в этом разобраться; а если даже и разберется, то все равно помешать не успеет.
Каллимако. Ты возвращаешь мне жизнь! Обещание твое столь невероятно, что ты вселяешь в меня, быть может, слишком великую надежду. Что ты надумал?
Лигурио. Узнаешь в должное время, теперь некогда об этом рассуждать, ибо времени в обрез на самое дело, а не то что на порожние разговоры. Отправляйся домой и жди меня там, а я пойду за Ничей, и если приведу его к тебе, то ты внимательно следи за тем, что я буду говорить, и соответственно себя веди.
Каллимако. Исполню все в точности, хотя и боюсь, что внушаемая тобой надежда развеется как дым.